Ты уже за холмом

 
    Когда мне было 19 лет, я почти ничего не знала о своём роде и о погибшем в начале войны деде Иване, чью фамилию – Петренко – носили мы с братом. Почему-то  мимо меня прошло в школе «Слово о полку Игореве», не помню, чтобы мы его читали, хоть и положено было по программе.

    После школы я неудачно поступала в театральный, потом пришлось пропустить один год, чтобы не платить Аэрофлоту неустойку за обучение на курсах стюардесс, и вот ещё через год я стала снова готовиться к поступлению и решила внимательней, чем в прошлый раз, отнестись к своей программе, найти «свои» стихи. Одно стихотворение нашлось сразу. В томике Блока я нашла его перевод Горация:

 Не на простых крылах, на мощных я взлечу,
 Поэт-пророк, в чистейшие глубины,
 Я зависти далек, и больше не хочу
 Земного бытия, и города покину.
 Не я, бедняк, рожденный средь утрат,
 Исчезну навсегда, и не меня, я знаю,
 Кого возлюбленным зовешь ты, Меценат,
 Предаст забвенью Стикс, волною покрывая.
 Уже бежит, бежит шершавый мой убор
 По голеням, и вверх, и тело человечье
 Лебяжьим я сменил, и крылья лишь простер,
 Весь оперился стан — и руки, и заплечья.
 Уж безопасней, чем Икар, Дэдалов сын,
 Бросаю звонкий клич над ропщущим Босфором,
 Минуя дальний край полунощных равнин,
 Гетульские Сирты окидываю взором.
 Меня послышит Дак, таящий страх войны
 С Марсийским племенем, и дальние Гелоны,
 Изучат и узрят Иберии сыны,
 Не чуждые стихов, и пьющий воды Роны.
 Смолкай, позорный плач! Уйми, о, Меценат,
 Все стоны похорон, — печали места нету,
 Зане и смерти нет. Пускай же прекратят
 Надгробные хвалы, не нужные поэту.

    Это было не самое подходящее для девушки стихотворение, но мне оно даже не то слово – нравилось, просто пробирало до костей, стоило прочесть первые две строки, сразу легло на память, и расстаться  с ним я не могла. Нужно было найти ещё одно. Не найдя ничего подходящего дома, я отправилась в минскую городскую библиотеку, ту, что за филармонией, и отыскала второе стихотворение. Оно было ещё «хуже». Я хорошо помню тот весенний день, когда впервые прочла «Слово о полку Игореве» в переводе Николая Заболоцкого. Словно со стороны себя вижу: во что одета, о чём думаю, как пробирает меня нервная дрожь при первых же звуках, когда я тихо бубню себе под нос выбранный отрывок. В читальном зале нет никого, и можно прочесть вслух:

 Игорь-князь во злат стремень вступает,
 В чистое он поле выезжает.
 Солнце тьмою путь ему закрыло,
 Ночь грозою птиц перебудила,
 Свист зверей несется, полон гнева,
 Кличет Див над ним с вершины древа,
 Кличет Див, как половец в дозоре,
 За Сулу, за Сурож, на Поморье,
 Корсуню и всей округе ханской,
 И тебе, болван тмутороканский!
 И бегут, заслышав о набеге,
 Половцы сквозь степи и яруги,
 И скрипят их старые телеги,
 Голосят, как лебеди в испуге.
 Игорь к Дону движется с полками,
 А беда несется вслед за ним:
 Птицы, поднимаясь над дубами,
 Реют с криком жалобным своим,
 По оврагам волки завывают,
 Крик орлов доносится из мглы -
 Знать, на кости русские скликают
 Зверя кровожадные орлы;
 На щиты червленые лисица
 Дико брешет в сумраке ночном...

   О Русская земля!
   Ты уже за холмом.


    Ни о Заболоцком, ни о «Слове» я почти ничего не знала, и разве что моя любовь к лошадям и верховой езде могла объяснить этот выбор. Тут на «Беларусьфильме» объявили набор во ВГИК, и я отправилась на прослушивание, результат оказался неожиданным: невнимательно прочитав объявление, я явилась на студию не вовремя, но председатель приёмной комиссии случайно оказался на месте, послушал меня, похвалил и предложил поработать у него в съёмочной группе, на что я тут же и согласилась.

    Поступать не стала, отработала фильм до конца, когда же съёмки нашего «Сада» закончились, поступила в университет на филологию и записалась в семинар по древнерусской литературе.

    В университете я и сообразила, что князь Игорь и мой дед Иван были земляками – оба из Новгорода - Северского, и оба воевали. Не знала я только, что Заболоцкий написал свой перевод во время последней войны, в ссылке, и  так писал об этом другу из Караганды: «Сейчас, когда я вошел в дух памятника, я преисполнен величайшего благоговения, удивления и благодарности судьбе за то, что из глубины веков донесла она до нас это чудо. В пустыне веков, где камня на камне не осталось после войн, пожаров и лютого истребления, стоит этот одинокий, ни на что не похожий, собор нашей древней славы. Страшно, жутко подходить к нему. Невольно хочется глазу найти в нем знакомые пропорции, золотые сечения наших привычных мировых памятников. Напрасный труд! Нет в нем этих сечений, все в нем полно особой нежной дикости, иной, не нашей мерой измерил его художник. И как трогательно осыпались углы, сидят на них вороны, волки рыщут, а оно стоит - это загадочное здание, не зная равных себе, и будет стоять вовеки, доколе будет жива культура русская. Есть в классической латыни литые, звенящие, как металл, строки; но что они в сравнении с этими страстными, невероятно образными, благородными древнерусскими формулами, которые разом западают в душу и навсегда остаются в ней! Читаешь это Слово и думаешь: "Какое счастье, Боже мой, быть русским человеком!"...

    Любовь к «Слову» осталась во мне неизменной:  понимая, насколько это возможно, загадочное величие оригинала,  я люблю душой текст Николая Заболоцкого за то, что он про войну и про моего деда. От деда этого в семье осталась лишь крохотная довоенная фотография, и я увидела её в старом альбоме  лишь после того, как погиб мой брат. Может и смотрела раньше, да не замечала, а тут поразилась сходству, даже не сразу поняла, что это не брат, а дед. Со старой фотографии то же лицо, те же глаза на меня смотрели!

 Игорь к Дону движется с полками,
 А беда несется вслед за ним:
 Птицы, поднимаясь над дубами,
 Реют с криком жалобным своим,
 По оврагам волки завывают,
 Крик орлов доносится из мглы -
 Знать, на кости русские скликают
 Зверя кровожадные орлы;
 На щиты червленые лисица
 Дико брешет в сумраке ночном...

   О Русская земля!
   Ты уже за холмом.


    В Новгороде - Северском я так никогда и не побывала, но на родину отца, в Орликовку, любила приезжать - до Чернобыля. Село это уютно расположилось на берегу светлой чистой речки, Ревны, и ничего величественного ни в природе, ни в людях не заметно было глазу. Вдовая бабушка жила с нами, в Орликовку мы ездили к гости к её брату.

    Дед Павел служил в кавалеристах, в самом начале войны был ранен и попал в плен, освобождён в 45-м, выжил в плену по молитвам своей матери, моей прабабушки Елизаветы, а потом ещё и у нас отсидел за плен. Он был обычным деревенским дедом, для нас - единственным, оба родных с войны не вернулись. Своих детей у него не было, после войны он помогал овдовевшей бабушке растить племянника, нашего отца, и к нам относился как к родным внукам.

    Теперь уже и он скрылся за тем холмом, за который ушли и полк Игорев, и дед Иван, и брат, и Николай Заболоцкий, и ещё многие русоволосые ясноглазые русичи, любившие свою землю. Плач и слава – так Дмитрий Сергеевич Лихачёв определял две  составляющие «Слова о полку Игореве». И вот вспоминается ещё вроде бы ни к селу ни к городу:

 
 А ты с закрытыми очами
 Спишь под фанерною звездой
 Вставай-вставай однополчанин,
 Вставай-вставай однополчанин,
 Вставай-вставай однополчанин,
 Бери шинель, пошли домой!
 
    Но потом понимаешь, что если поэт обращается к другу так же, как летописец к своему князю тысячу лет назад, значит, всю эту тысячу лет так и обращались к павшим те, кто верил, что у Бога все живы...

На фотографии: Иван Ананьевич Петренко (1916 - 1942) справа, с неизвестным.


Рецензии