Ты уже за холмом
Когда мне было 19 лет, я почти ничего не знала о своём роде и о погибшем в начале войны деде Иване, чью фамилию – Петренко – носили мы с братом. Почему-то мимо меня прошло в школе «Слово о полку Игореве», не помню, чтобы мы его читали, хоть и положено было по программе.
После школы я неудачно поступала в театральный, потом пришлось пропустить один год, чтобы не платить Аэрофлоту неустойку за обучение на курсах стюардесс, и вот ещё через год я стала снова готовиться к поступлению и решила внимательней, чем в прошлый раз, отнестись к своей программе, найти «свои» стихи. Одно стихотворение нашлось сразу. В томике Блока я нашла его перевод Горация:
Не на простых крылах, на мощных я взлечу,
Поэт-пророк, в чистейшие глубины,
Я зависти далек, и больше не хочу
Земного бытия, и города покину.
Не я, бедняк, рожденный средь утрат,
Исчезну навсегда, и не меня, я знаю,
Кого возлюбленным зовешь ты, Меценат,
Предаст забвенью Стикс, волною покрывая.
Уже бежит, бежит шершавый мой убор
По голеням, и вверх, и тело человечье
Лебяжьим я сменил, и крылья лишь простер,
Весь оперился стан — и руки, и заплечья.
Уж безопасней, чем Икар, Дэдалов сын,
Бросаю звонкий клич над ропщущим Босфором,
Минуя дальний край полунощных равнин,
Гетульские Сирты окидываю взором.
Меня послышит Дак, таящий страх войны
С Марсийским племенем, и дальние Гелоны,
Изучат и узрят Иберии сыны,
Не чуждые стихов, и пьющий воды Роны.
Смолкай, позорный плач! Уйми, о, Меценат,
Все стоны похорон, — печали места нету,
Зане и смерти нет. Пускай же прекратят
Надгробные хвалы, не нужные поэту.
Это было не самое подходящее для девушки стихотворение, но мне оно даже не то слово – нравилось, просто пробирало до костей, стоило прочесть первые две строки, сразу легло на память, и расстаться с ним я не могла. Нужно было найти ещё одно. Не найдя ничего подходящего дома, я отправилась в минскую городскую библиотеку, ту, что за филармонией, и отыскала второе стихотворение. Оно было ещё «хуже». Я хорошо помню тот весенний день, когда впервые прочла «Слово о полку Игореве» в переводе Николая Заболоцкого. Словно со стороны себя вижу: во что одета, о чём думаю, как пробирает меня нервная дрожь при первых же звуках, когда я тихо бубню себе под нос выбранный отрывок. В читальном зале нет никого, и можно прочесть вслух:
Игорь-князь во злат стремень вступает,
В чистое он поле выезжает.
Солнце тьмою путь ему закрыло,
Ночь грозою птиц перебудила,
Свист зверей несется, полон гнева,
Кличет Див над ним с вершины древа,
Кличет Див, как половец в дозоре,
За Сулу, за Сурож, на Поморье,
Корсуню и всей округе ханской,
И тебе, болван тмутороканский!
И бегут, заслышав о набеге,
Половцы сквозь степи и яруги,
И скрипят их старые телеги,
Голосят, как лебеди в испуге.
Игорь к Дону движется с полками,
А беда несется вслед за ним:
Птицы, поднимаясь над дубами,
Реют с криком жалобным своим,
По оврагам волки завывают,
Крик орлов доносится из мглы -
Знать, на кости русские скликают
Зверя кровожадные орлы;
На щиты червленые лисица
Дико брешет в сумраке ночном...
О Русская земля!
Ты уже за холмом.
Ни о Заболоцком, ни о «Слове» я почти ничего не знала, и разве что моя любовь к лошадям и верховой езде могла объяснить этот выбор. Тут на «Беларусьфильме» объявили набор во ВГИК, и я отправилась на прослушивание, результат оказался неожиданным: невнимательно прочитав объявление, я явилась на студию не вовремя, но председатель приёмной комиссии случайно оказался на месте, послушал меня, похвалил и предложил поработать у него в съёмочной группе, на что я тут же и согласилась.
Поступать не стала, отработала фильм до конца, когда же съёмки нашего «Сада» закончились, поступила в университет на филологию и записалась в семинар по древнерусской литературе.
В университете я и сообразила, что князь Игорь и мой дед Иван были земляками – оба из Новгорода - Северского, и оба воевали. Не знала я только, что Заболоцкий написал свой перевод во время последней войны, в ссылке, и так писал об этом другу из Караганды: «Сейчас, когда я вошел в дух памятника, я преисполнен величайшего благоговения, удивления и благодарности судьбе за то, что из глубины веков донесла она до нас это чудо. В пустыне веков, где камня на камне не осталось после войн, пожаров и лютого истребления, стоит этот одинокий, ни на что не похожий, собор нашей древней славы. Страшно, жутко подходить к нему. Невольно хочется глазу найти в нем знакомые пропорции, золотые сечения наших привычных мировых памятников. Напрасный труд! Нет в нем этих сечений, все в нем полно особой нежной дикости, иной, не нашей мерой измерил его художник. И как трогательно осыпались углы, сидят на них вороны, волки рыщут, а оно стоит - это загадочное здание, не зная равных себе, и будет стоять вовеки, доколе будет жива культура русская. Есть в классической латыни литые, звенящие, как металл, строки; но что они в сравнении с этими страстными, невероятно образными, благородными древнерусскими формулами, которые разом западают в душу и навсегда остаются в ней! Читаешь это Слово и думаешь: "Какое счастье, Боже мой, быть русским человеком!"...
Любовь к «Слову» осталась во мне неизменной: понимая, насколько это возможно, загадочное величие оригинала, я люблю душой текст Николая Заболоцкого за то, что он про войну и про моего деда. От деда этого в семье осталась лишь крохотная довоенная фотография, и я увидела её в старом альбоме лишь после того, как погиб мой брат. Может и смотрела раньше, да не замечала, а тут поразилась сходству, даже не сразу поняла, что это не брат, а дед. Со старой фотографии то же лицо, те же глаза на меня смотрели!
Игорь к Дону движется с полками,
А беда несется вслед за ним:
Птицы, поднимаясь над дубами,
Реют с криком жалобным своим,
По оврагам волки завывают,
Крик орлов доносится из мглы -
Знать, на кости русские скликают
Зверя кровожадные орлы;
На щиты червленые лисица
Дико брешет в сумраке ночном...
О Русская земля!
Ты уже за холмом.
В Новгороде - Северском я так никогда и не побывала, но на родину отца, в Орликовку, любила приезжать - до Чернобыля. Село это уютно расположилось на берегу светлой чистой речки, Ревны, и ничего величественного ни в природе, ни в людях не заметно было глазу. Вдовая бабушка жила с нами, в Орликовку мы ездили к гости к её брату.
Дед Павел служил в кавалеристах, в самом начале войны был ранен и попал в плен, освобождён в 45-м, выжил в плену по молитвам своей матери, моей прабабушки Елизаветы, а потом ещё и у нас отсидел за плен. Он был обычным деревенским дедом, для нас - единственным, оба родных с войны не вернулись. Своих детей у него не было, после войны он помогал овдовевшей бабушке растить племянника, нашего отца, и к нам относился как к родным внукам.
Теперь уже и он скрылся за тем холмом, за который ушли и полк Игорев, и дед Иван, и брат, и Николай Заболоцкий, и ещё многие русоволосые ясноглазые русичи, любившие свою землю. Плач и слава – так Дмитрий Сергеевич Лихачёв определял две составляющие «Слова о полку Игореве». И вот вспоминается ещё вроде бы ни к селу ни к городу:
А ты с закрытыми очами
Спишь под фанерною звездой
Вставай-вставай однополчанин,
Вставай-вставай однополчанин,
Вставай-вставай однополчанин,
Бери шинель, пошли домой!
Но потом понимаешь, что если поэт обращается к другу так же, как летописец к своему князю тысячу лет назад, значит, всю эту тысячу лет так и обращались к павшим те, кто верил, что у Бога все живы...
На фотографии: Иван Ананьевич Петренко (1916 - 1942) справа, с неизвестным.
Свидетельство о публикации №213041301212