Колхозное собрание

   Был вечер. Вдруг погас свет. В доме засуетились. Стали искать свечку, спички. Загалдели внуки, притихшие было у телевизора, который грохотал громче их троих.

   -Не дали досмотреть на самом интересном месте!

   -Чего тут интересного? - возразил я. - Одни страшилки, стрельба да взрывы с пожарами, убийства, кровь. Насмотритесь, а по¬том спать спокойно не можете.

   -Конечно, тебе не интересно сейчас. Был бы как мы - тоже бы смотрел - за уши не оттащишь, - вступила в полемику старшая из троицы.

   - У вас в детстве телевизора не было, электричества не было, радио не было, только с собой разговаривали да друг на друга глядели. Очень интересно было!

  …Это верно: телевизора не было, и радио - тоже. Зато я видел граммофон и даже слушал пластинки, которые проигрывали на нем. Не говоря уж о пате¬фоне. Я смотрел цирк под крышей зернохранилища. Видел немое кино, которое показывали в нашей школе. Потому что клуба у нас тоже не было. А знали бы вы, как мы радовались, когда к нам приезжали с концертом казачинские самодеятельные артисты. Или привозили кино. А сколько интересного для нас, малышей, было вокруг! Мы видели, как общались между собой старшие. Потому что почти всегда были рядом с ними. Жили одними мыслями и забота¬ми. Мы знали, кто в деревне хороший и кто - не очень. Мы часами могли смотреть, как работают кузнецы в кузнице или трактористы ремонтируют на лужайке свои тракторы. Вся окрестная природа была нашей. Мы были ее частицей.

   Мы увязывались за матерями, когда их зазывали на разные митинги, доклады, собрания. И нас не выгоняли. «Пускай учатся, как жить надо», - обычно говорили старшие.

   -Если хотите, - обратился я к внукам, - то давайте посумерничаем, пока свет не дадут, а я вам расскажу об одном интересном вечере из своего детства. О деревенском спектакле, в котором все взрослые и подростки были действующие лица. Только мы, трое или четверо мальчишек, таких же, как вы, по воз-расту, оказались зрителя¬ми.
Нас матери сразу же, как только в колхозную контору набилось много народу, затолкали на печь.

 - А зачем на печь? Было холодно, да? – спросила одна из слушательниц.
 - Что, печь была такая большая, что вместилось четверо?
 
  Вопрос резонный, по¬тому что в нашей квартире на печи хватает места только кошке.
 - На печь нас определяли, чтоб не путались у старших под ногами и не мешали им своим хныканьем, - пояснил я. На печи было другое дело. Просторно, тепло, а главное - всех видно. Все были знакомые и даже близкие нам  люди.

    Печь когда-то была в семье раскулаченного деда Никиты Ивановича кормилицей. В ней стряпали хлеб, варили в ведерных корчагах сусло для браги и квасов, пекли репные «печёнки». За печью, над входом в подполье, возвышался гобец. Под потолком, до противоположной стены, вровень с печью были полати, на которых спали. Но, видимо, когда дом стал общественной собственностью, полати убрали. Чтоб больше было света и простора в конторе.

    Чужим на том собрании был «палнамоченый» из района, прокурор Карасев. Но он тоже примелькался людям, так как ошивался в колхозе с весны до осени. То подгонял с посевной, то с сенокосом, то с уборкой урожая, то со сдачей хлеба государству. Колхозники были так им запуганы, что председателя Сазонова наравне с собой принимали за страдальца и часто сочувствовали ему. Потому что куда надо было человеку отпроситься, то обращались к Карасеву. А уж когда душу отвести надо было, то многие бабы чесали языки о председателя. Он был не местный, из-за реки, из Межевого. Сюда его направили председателем после ранения на войне. Он умел играть на гармошке, но раненая рука не позволяла «показать класс». Неплохо пел в компаниях. Был мастак выпить, сплясать. В 48-ом году его представляли к званию Героя социалистического труда «За высокие урожаи пшеницы», но Героя не дали, а орденом Ленина наградили. В  том  году многих в районе награждали за высокие урожаи, за надои молока. Позже валом пошли медали за освоение целины. Орден Ленина в  48-ом дали звеньевому  Саше Рыбникову, которому едва исполнилось 18 лет. А 16-летней Ленке, дочери бригадира Леонтия Никитича, дали медаль «За доблестный труд».

   Так вот, на том собрании, которое мы обозревали с печи, Карасев громко скомандовал: «Ти-и-ха!». Галдеж прекратился. Потом он подтолкнул Сазонова, и тот встал за столом и сказал: «Собрание будем считать открытым. В президиум надо председателя и секретаря. Кого предлагаете?». «Тамара-счетовод пускай пишет, а Леонтия Никитича - за главного», - предложили дуэтом девчата - подружки Дуся с Валей. Все подняли руки. «Единогласно, - сказал Сазонов. - Садитесь за стол».

   Тамара-счетовод села сбоку стола, положила перед собой тетрадь, подвинула чернильницу - непроливашку», протерла перо уголком красной, заляпанной чернилами сатиновой скатёрки, накинутой на стол, и приготовилась записывать «выступающих».
Леонтий Никитич тоже был наготове. Он стоял за столом, и, отнеся бумажку в руке подальше от глаз, поближе к лампе, шевелил губами, читая, чего в ней написано. Потом прокашлялся и непривычно внятно и громко сказал: «Так что, товарищи колхозники, понимаете, так сказать, нам надо обсудить два вопроса: «О весенней посевной и разное». Вы, Иван Яковлевич, - обратился он к прокурору, - или ты, Алексей Федорович, - повернул голову в сторону Сазонова, - будете докладывать нам по повестке?» Карасев с усмешкой кивнул в сторону председателя колхоза: «Пускай он доложит, как вы тут потрудились за зиму и чем встречаете ударную весну 45-го года. Я не уверен, что вы потрудились на славу».

   Председатель колхоза был оратор скучный. Только он дошел до цифр по пашне, по залатанным и новым мешкам на складе, по семенам, по количеству коней, которые будут пахать, боронить, возить в поле семена, многие сразу же сомлели. Кое-где, особенно на лавках вдоль стен, послышалось ровное дыхание и всхрапывание. Старики зашевелились, стали доставать из карманов кисеты, трубки, кресала и трут. Костюха еще раньше скрутил цигарку и первым среди курильщиков начал высекать огонь. Тюканье кресала о кремень услышали в президиуме.

- «Товарищи, товарищи! - встрепенулся Леонтий Никитич, - еще к прениям не подошли, а вы уже пазить собрались. Потерпите, а то дышать нечем будет».
- «Тебе хорошо некурящему, а у нас ухи опухли», - вступил в пререкания с председательствующим дед Федот. «Не дашь тут курить, уйдем в сени», - поддержал деда Федота Серёга Черных. «Да ладно, пусть дымят, а то разбредутся кто в лес, кто по дрова,  опять до петухов будем сидеть, - пошли на поблажку курильщикам женщины. «До второго вопроса потерпят, ничего не случится», сказал Карасев.

   Но мужики терпеть не стали и дружно закурили.
 
   Нам от дыма самосадного на печи первым стало невмоготу. Один из мальчишек, заснувший сразу же, как только его водворили на печь, проснулся и стал слазить на пол. Его мать начала проталкиваться через скамейки к печке и стала уговаривать, чтобы потерпел. Мальчишка заерепенился. Мать подхватила его на руки и вышла из конторы. Больше сюда они не вернулись.

   На какое-то время собрание опять вошло в русло. Люди стали по очереди говорить, кто спокойно, кто со срывом на крик и слёзы. Часто возникал общий гвалт женщин. Леонтий Никитич то и дело усмирял «несдержанных». По его лицу катился пот. Сазонов что-то карандашом записывал в маленькую книжечку. И молчал. Карасев временами покрикивал на расшумевшихся баб, и те успокаивались. Не на долго, правда.

   От печи шло устоявшееся тепло. В помещении было душно и чадно, и меня, наверное, сморил сон. Потому что я не слышал, как выступали «по существу вопроса». А проснулся, когда снова загалдели. Криком усмирял «ораторов» Карасев. Воздуха совсем не было, першило в горле. Огонь в лампе осел, и стекло начало затягивать копотью. Открыли дверь. Дышать стало полегче.

  -Дак вы тут об чем думаете, уважаемые наши начальники? О сеялках-веялках, кулях, да вожжах с хомутами, о том, как коней после голодной зимы к пахоте откормить да подлечить. Даже какого коня с какой кобылой соединить в упряжке, чтобы выгоднее для дела было. Конечно, надо и об этом. Но о людях-то пошто опять забыли?

   Это «взяла слово» острая на язык и не признающая никого и ничего, если ее «задевали за больное», тетка Дарья. Голос у нее был мужской, грубый и громкий. Бабы притихли, и кое-кто только «подправлял» тётку Дарью, поддерживал ее выкриками. «Ты запиши, Тамара, в тетрадь, чтобы людям дали хоть фунтов по двадцать хлеба на семью. Вишь, Сазонов сказал, что для коней овса немного на посевную приберегли. Люди, выходит, хуже коней. Потому что ни председатель, ни бригадиры о парнишках-пахарях даже слова не сказали. А у них обутков нет. Соломы в бродни побольше натолкают и ходят по холодной пашне. И голодные, день-деньской на картошке да молоке. Так и ноги недолго протянуть с голоду. А вам только план да ударные темпы подавай». - Тетка Дарья махнула рукой в сторону стола, и села.

   Разгореться страстям не дал Карасев. «Ты, Лопатина, хоть понимаешь об чем говоришь?- обратился он к тётке Дарье.- За колхозом задолженность по зерну перед МТС. Ваши же трактористы получили не весь хлеб». «А мы - весь получили?» - вклинилась в Карасеву речь тётка Домна. - Охвостьем людей кормите».

   Карасев дернулся всем телом в сторону тётки Домны.

   -  Ты што, глупая баба, не понимаешь, што война идет, люди все силы фронту отдают? Мы, может, и на охвостье перебьемся тут, а боец Красной Армии на передовой требует качественного питания. Разве  ты не хочешь поделиться со своим мужем-фронтовиком куском хлеба?

   -  Я со своим уже три года как не делюсь последним куском, - «Похоронку» получила», - сказала тётка Домна, заплакала и села на скамейку. - Мне бы ребятишек его с голоду не уморить, - сказала она напоследок. - Свёкор вон прошлым летом с голодухи на покосе помер.

  - Хватит, Домна, успокойся, - сказал Леонтий Никитич. - Выступайте по существу.

  - Вы только о трактористах заботитесь, им и деньги, и хлеба по три килограмма на трудодень, а нам - хрен в зубы, - слышится из-за печи голос тетки Арины.

  -Иван Яковлевич, войди¬те в сочувствие, - обращается к уполномоченному Татьяна Поликарповна. - Христом Богом просим: пособите  огороды   конями вспахать. Хотя бы после посевной. Мы сколько сможем - лопатами пороемся, а остальное бы - конями. Огороды у всех большие, да много ли вручную накопаешь? Картошки до весны едва хватает, а летом на пучках да петушках перебиваемся.

   Прямо как про нас тетка Татьяна рассказывает. Мы с бабушкой копаем-копаем огород, а больше семи соток никак не можем одолеть. За картошку мы с матерью все холсты, юбки, кофты, шали из бабушкино¬го сундука в соседние деревни снесли. Мать работает с осени до посевной на складе, зерно веет с бабами, приходит домой поздно, едва ноги волочит и потому нам в огороде не помогает.

  -Ты тут, гражданочка, антимонию не разводи, - пресекает выступление тётки Татьяны Карасев. - Вишь ты, лошадями огороды захотелось пахать! А вы понимаете, - обращается он к зашумевшим было бабам, - что кони после посевной не успеют отдохнуть, как надо пары пахать. А там сенокос, силосование подойдут.

    -Верно, верно, Иван Яковлевич,- улыбаясь обращается к Карасеву Леонтий Никитич - Коней, понимаешь, за весну уханькаем - это верно. То плечи сбиты, то под седёлком кровавые мозоли. Недели две лошадям надо отдохнуть, подлечить их.

  -Коней-то вы бережете, это верно, а о людях не думаете, - встает с лавки дед Антипа.   
  - А коней в колхозе больше, чем трудоспособных людей. Огороды копаем лопатами, сено с покосов возим на санках, дрова из лесу - тоже, воду из речки носим на коромыслах. В больницу - можешь или не можешь - пешком. А за председателем два жеребца закреплены - один в Казачье его возит, а другой - поближе куда. Жеребцы ворота председателевы знают лучше конюшни. Подвезут хозяина к дому и ждут, когда его разгрузят из кошёвки.

   -Тебя куда это, старик, понесло? - Карасев кулаком даже по столу стукнул. - Ты за свой язык со старухой можешь расстаться.

   Тут и Сазонов ожил, загрозил пальцем на деда Антипа:
   
   - Ну ты меня еще попомнишь!

   -Ты меня не пужай, я таких, как ты, пятерых одной оглоблей в молодости успокаивал.
  Дед Антипа начал нервно подрагивать плечами, головою, и затухшую трубку из одной руки в другую перекладывать. И было не понятно, кому он такой отпор дал - то ли Карасеву, то ли Сазонову. Люди одобрительно загудели. Кто-то крикнул: «Правильна-а!»

    Собрание становится неуправляемым. Леонтий Никитич, облокотясь, сидит, обхватя голову руками, и не смотрит на людей. Его «повестка дня» исчерпана. Тамара-счетовод забирает тетрадь, чернильницу и уходит в другую комнату, где стоят «бумажные» шкафы и рабочие столы. Там она завтра, придя на работу, перепишет протокол так, как надо «для дела». А то тут, на собрании, перемешалось все: и личное, и колхозное, и посевная и «разное».

   В новом, чистом протоколе все выступления колхозников обретут пристойный, спокойный вид. Ведь протокол, как документ, надо отправить в район, где его, возможно, прочитает начальство. Со временем его сдадут в архив, и он станет страничкой истории. А в истории всё приглажено, причесано, все факты как в домовине уложены.

                *****
    -Ну как, по-вашему, интересный  это был  вечер для  мальчишек,  которые наблюдали   несколько  часов подряд  с  печи за ходом колхозного  собрания? спросил я своих маленьких слушателей. Они немного подумали и высказали свое мнение:

   -Чего тут интересного? Одни крики да ругань. Я бы сразу же домой убежала.

   -С милиционером надо было собрание проводить, меньше  бы  ругались  и многих из зала бы вывели за крики,- сделал вывод внук.

   -А, по-моему, интересно было. Смело колхозники требовали, даже прокурора не побоялись. Как в нашем классе. Одни сидят и припухают, а другие  шумят на уроках и учительницу не уважают.

   Давно это было. И другая жизнь была. Судья той жизни - время. И люди, пережившие его.