Первое выступление

От резного входа в белокаменную пещеру донёсся протяжный чистый звук горечи. Звук был юн и девственен до того, что и дальние родственники поняли бы, кто его издал. Что уж говорить о ней, матери!

Она глубоко вздохнула, поёжилась, встала на ноги, вынимая из сонной истомы тело. Звук повторился, уже более близкий, но не менее несчастный. Однако было еще далеко - слабое эхо довольно лениво шевельнулось меж извивами стен. Она потянулась, зевнула и сошла с ложа. Тут и третий звук не заставил себя ждать. Эхо встрепенулось и заметалось по полам, стенам, потолку.

- Мама, мамочка! - Дочь кинулась к ней пораженной в самое сердце птицей. Она приняла дитятко в плотное объятие, стала успокаивать. Казалось, доченька дрожит до самых кончиков перьев.

- Ну что ты, что ты, доченька! Я же говорила, я предупреждала, иначе не бывает, слишком опасно для них, - Она быстро и ритмично шептала в нежное, чудных обводов, теперь совершенно пунцовое от натуги и чувств ушко доченьки, - Я знала, и ты знала, и они знали, все знали!

- Но я так старалась, я просто всю себя вкладывала в каждый посыл, каждую ноту! - Губы дочери дрожали, глаза пылали, щеки играли, головной убор чуть съехал на бок, и из-под него вились необыкновенно вдохновенные локон и лотос.

- Душечка моя! Ах ты лапушка моя! Не волнуйся так, подыши, подыши, подыши, как я учила. Как будто еще не пела, а только готовишься, ну, ну ... ну! - Она материнским крылом попробовала обмахивать бедняжку, но та вдруг отскочила, взъерошила перья, и так одиноко и скорбно обняла себя крыльями за плечи, что просто АХ! Ей вспомнилась бабушка. Именно так та заканчивала пение перед тем, как согласиться на противный отпор толпы. Хороша! Как же хороша моя лапушка, этому не научишь, это только с молоком мамочки передается. С мудрой улыбкой на красивых чувственных губах она встеребила еще очень даже лебяжию грудь.

- Они орали! - Дочь произнесла это так трагически, что она невольно цокнула когтями по звонкому белому полу.

- Они всегда орут, птичка моя, они должны орать, когда ты поёшь! - Ей стоило много усилия, чтобы не кинуться в самом простом театральном жесте к своей пташке.

- Они били в литавры! - Дочь сделал брови домиком, - Отвратительно неритмично! И... они были в шапках! Все, даже бабы на заднем плане, - На лице дочери сделалось брезгливое выражение, - В шапках-ушанках.

- Но я же говорила, говорила тебе, что так и будет. Шапки для того, чтобы бросать в небо, если им понравится, - Она постаралась не улыбнуться, вспомнив одну, только одну довольно безвкусного фасона шапку.

- И они стреляли в меня из пушек, мамочка дорогая моя! - Дочь недоверчиво поправила головной убор. Взор дочери преисполнился безграничным удивлением, но страха в нём не было. Чувствовалась древняя, гордая и непреклонная порода Сиринов-Алконостов.

- Из пушек? - Она быстро подошла к доченьке, - Они не попали? Давай-ка осмотрим твою метриловую накидку! Они не попали, доченька???

- Ах, мама, перестаньте уже делать виды! - Дочь капризно отпихнула ее крыльями, - Вы же знаете, мама, они стреляют холостыми. Даже звуки выстрелов какие-то бутафорские, подушечные и абсолютно нестрашные.

- Знаю, дитя моё, но могла случиться ошибка! И тогда, при попадании... о, Боже! - она заломила крылья, воздев очи весьма и весьма.

- Мама... Маманя! - В голосе дочери слышалась укоризна, - У них раздельное заряжание, ошибки такого рода исключены. Павел мне тысячу раз рисовал это и показывал. И они целились точно в небо, а не в меня, - Кокетливым движением она прошлась крыльями по обводам девичьего тела.

- Хм... - Она лениво вышла из образа и помахала на пылающее лицо крылом. Сначала на своё. Потом - на лицо дочери, и тут заметила, что та зевает. Первое выступление утомило дитя.

Глаза доченьки слипались. Едва дойдя до ложа в своем светлом закутке пещеры, дочь повалилась на него без сил и забылась нервным, но глубоким сном. Она присела рядом, стала гладить дочь по голове и плечу. Лапы дитя с изящными острыми когтями иногда дергались, видимо во сне она спасалась от неприятия толпы. Она сразу аккуратно села у изголовья и волнения доченьки ничем ей не грозили.

Она вышла из резного входа в пещеру, коснулась крылом вечерней росы на кусте бузины. Взглянула на неизменно драматичный закат и прислушалась к размеренным, но всё же немузыкальным ветрам, которые пускал глухой Павел в своей избушке. Образ негламурной шапки, сорванной случайным порывом ветра с головы юного Павла мелькнул перед ее глазами. Грудь ее перехватило классическое половодье чувств и чистая слеза выкатилась из глаза.

Ах, сколько волнений из-за вечного искусства!