4

- Молодой человек, ведите себя прилично, - с достоинством возразил один из столоначальников.
- А чего он прицепился? – плачущим голосом спросил Серега.
- Вы о чём? – не понял столоначальник и так укоризненно посмотрел на клиента, что Серёга сам усомнился в своей правоте насчёт двойника. Он посмотрел на Вергилия, тот отвёл взгляд, а Серёга пришёл к очевидной мысли о том, что все они здесь сговорились.
«А ты как думал? – иронично поинтересовался двойник, снова появляясь рядом с Серёгой. – Только я вовсе не злыдень…»
Бывший учитель повертел головой справа налево, посмотрел на крайнего столоначальника, потом на других, затем скосил глаза на двойника и снова убедился в том, что его кроме Серёги никто в упор не видит. Или в упор не желает видеть.
«А кто ты?» - рискнул спросить бывший учитель пения.
«Ты же сам признал меня за своего двойника», - осклабился паразит.
«Нет, всё-таки?» - не отставал Серёга.
«Ладно, не мучайся, - великодушно возразил паразит, - я бес седьмой категории с правом выбора объекта присутствия».
«Что ты говоришь?» - несколько фальшиво удивился Серёга, поскольку опять ничего не понял.
«Для особенно тупых объясняю дополнительно, - с прежним великодушием продолжил бес седьмой категории. – Моя категория позволяет мне самостоятельно выбирать объект, в данном случае, тебя».
«И давно ты меня выбрал?» – поинтересовался бедный музыкант, с тоской поглядывая на Вергилия, который надолго завяз в канцелярских переговорах с одним из столоначальников.
«Когда ты первый раз исправил в дневнике тройку на пятёрку», - то ли шутя, то ли всерьёз ответил бес.
«Иди ты! – не поверил Серёга. – Выходит дело, что ты – это всё-таки почти я?»
 «Ну, примерно так», - не стал спорить бес.
«Какого чёрта! – мысленно возвысив голос, заартачился бедный музыкант. – Ты тут такие странные, не сказать больше, образы принимал, и это всё я?!»
 «Родной, ты даже представить себе не можешь, какие ещё отвратительные ты способен принять образы, - утешил бедного музыканта бес, – а вместе с ними какие ещё можешь сотворить пакости».
«Ну, нет, - решительно заявил бывший бедный и честный учитель пения. – Тройку на пятёрку – это ещё куда не шло, но чтобы пакости или рыжая крыса с рогами… Никогда!»
Говоря так, он почти не лукавил, поскольку был по жизни, в общем, достаточно порядочным человеком. И наглые утверждения беса отнёс на счёт предварительной идеологической (или психологической?) обработки потенциального клиента богопротивной корпорации.
«Ну, зачем нам тебя ещё обрабатывать? – вкрадчиво возразил бес, – если ты уже наш?»
 «А это мы ещё посмотрим!» - слегка осмелел Серёга и решил прямо взглянуть в глаза тому, кто якобы имел право и так далее. Но того и след простыл.
- Уф! – сказал в это время Вергилий. – Пошли отсюда…
- Пошли, - не стал препятствовать Серёга, и они скоренько покинули огромный, словно стадион, офис.
- Покурим? – предложил Серёга, поудобнее перехватывая гитару.
- Не сейчас, - кратко возразил Вергилий, распахнул дверь, и они снова то ли побежали вниз по винтовой лестнице, то ли полетели по спирали в том же направлении. Перед глазами снова замелькали двери, двери, двери, украшенные табличками, табличками, табличками. И вся эта круговая кутерьма в свете плафонов, плафонов, плафонов. Серёга тщетно напрягал зрение, то поднимая голову, то снова опуская её, но так и не смог разглядеть, что называется, ни дна, ни покрышки. Затем он стал присматриваться к окружающей его «обстановке» и с удивлением обнаружил, что также не видит и стен вокруг дыры, куда они всасывались на пару с проводником. Сей странный факт показался бедному музыканту не сильно примечательным, тем не менее, он уже не мог заставить себя не напрягать зрение, чтобы отвлечься от попытки разглядеть хоть какую-нибудь структуру вокруг многочисленных дверей и светильников. Но никакая структура не проявлялась, да и вообще всё, кроме дверей, табличек и светильников казалось абсолютно однородным. Причём цвет данного издевательского однообразия не подлежал никакой классификации. Иногда среди этой, условно говоря, серости, возникал, словно холодный огонёк святого Эльма, силуэт деловой барышни, которая вдруг выскакивала из какой-нибудь двери и тотчас исчезала неизвестно где. Иногда вместо барышни то же самое проделывал молодой (или не очень) мужчина. Однако его появление не отличалось особенной живописностью, поэтому появление мужской особи менеджерского вида в условном колодце, куда свергались Серёга с Вергилием, не сильно приукрашивало сопровождающее их однообразие.
«Долгонько мы на этот раз», - прикинул бывший бедный учитель, имея в виду тот факт, что первый раз они летели совсем ничего. В то же время он продолжил вспоминать сюжет «Божественной комедии». Если честно, вспоминалось не очень, а слуховая галлюцинация, подсказывавшая ему хотя бы то, что он когда-то знал, но потом забыл, почему-то сдохла. А без неё Серёге, как профессиональному двоечнику без спасительной шпаргалки, ничего путного на ум из дальних закутков памяти не выползало. Но его природное упрямство оказало в этот раз ему добрую услугу и, без устали напрягая память, бывшему учителю пения таки удалось осветить в ней те сокровенные уголки, где хранились сведения об интересующем его предмете. В частности (помимо воспоминаний о начале пути небезызвестного Данте) бедный музыкант начал припоминать о конструкционных особенностях того ада, куда спускался флорентийский мыслитель. И опять же, воспоминания бывшего учителя пения опирались на предисловие «искусствоведа», чья фамилия была напрочь забыта Серёгой. Дело в том, что даже в трижды сокращённом виде комедия «сурового Данта» (так его обзывал «искусствовед» со слов якобы Пушкина) произвела по её прочтении на юного студента музыкального училища такое впечатление, будто автор описывает не само путешествие, а пытается свести счёты со всеми своими недружелюбными земляками и родственниками. Уж такая тоска наваливалась на бедного легкомысленного студента всякий раз, когда он натыкался на очередную незнакомую фамилию, что о своём впечатлении он запомнил на всю оставшуюся жизнь. В принципе, он мог бы обойтись в своей не сильно интеллектуальной жизни одним этим впечатлением, но произведение считалось программным, поэтому Серёге пришлось прочитать (чего он раньше никогда не делал) предисловие, которое много превосходило сам «оригинал». О чём он не пожалел в прошлые времена, сдавая зачёт по истории мировой культуры, и о чём не жалел сейчас, припоминая произведение мстительного флорентинца не с его слов даже в понятном переводе, но со слов вышеупомянутого «искусствоведа».
«Так, сначала он вошёл в пещеру, - прикидывал бедный музыкант, одной рукой крепко удерживая гитару, а другой цепляясь за руку проводника. – То есть, они вошли…»
Серёга скосил глаза на спутника и снова подивился на то, какой у него донельзя затрапезный вид.
« …Затем был якобы первый круг ада, где они долго с кем-то трепались, или просто встретили там кучу знакомых, а потом тёплая парочка, Данте то есть с Вергилием, стали спускаться дальше вниз и против часовой стрелки…»
Тут Серёгу осенило и он подумал, что Данте, сам того не подозревая, открыл правило буравчика, которым (правилом) впоследствии воспользовалась какая-то учёная собака. Затем Серёга, вдохновлённый неожиданным озарением, чудесным образом вспомнил утверждение безымянного «искусствоведа» о том, что «суровый Дант» жил и творил в четырнадцатом веке.
«Надул меня римский поэт хренов Макарон! – почему-то обрадовался Серёга. – Ведь он утверждает, что главный вход в ад вот уже восемнадцать столетий находится на территории России, но Данте был здесь в четырнадцатом веке, а четырнадцать плюс восемнадцать получается тридцать два! Вот и нестыковочка, потому что на календаре всего двадцать первое столетие, а вовсе не тридцать второе!»
Серёга победно глянул на проводника и внутренне себя сильно зауважал, потому что самостоятельно додумался до мысли, что флорентийский литератор Данте Алигьери не то что в ад с территории России спуститься не мог, но и про Россию слыхом не слыхивал. Потому что в те времена и России-то не было, одно только татаро-монгольское иго.
- Сам дурак, - огрызнулся бывший римский поэт, уловив Серёгин победный взгляд, и стал тормозить. – Тоже мне, Лобачевский. Правильно суммировал два двухсложных числа и рад, как дитя, которому сменили подгузник.
Вергилий сделал несколько кругов возле какого-то нестандартного входа в виде стилизованной арки, на лету потыкал в кнопку домофона и, когда запоры призывно защёлкали, резво толкнулся в приоткрывшуюся дверь и втащил за собой Серёгу. Они приземлились на пол, крытый дорогой тёмной керамической плиткой, Вергилий хлопнул оземь распухший портфель и полез за кисетом. Серёга, слегка обиженный из-за несправедливого дурака, присел рядом, аккуратно поставил к стене гитару и достал смятую пачку «Явы». Они находились в довольно просторном коридоре с потолком, повторяющим арочную форму входа, но более высоким. Справа и слева располагалось по две двери, в конце коридора напротив входа виднелась ещё одна.
«Это же целых пять кабинетов!» - с тоской резюмировал Серёга, закурил и уже без интереса спросил:
- Почему я дурак? И что за привычка у тебя такая собачья, постоянно лаяться?
Вергилий помолчал, сворачивая самокрутку из обрывка газеты всё того же «Московского комсомольца», затем закурил, от души раза три пыхнул вонючим самосадом, успокоился и уже дружелюбно сказал:
- Счетовод хренов! Забыл, с чем имеешь дело? Это тебе не задачка про девочку Машу, о которой надо узнать, сколько она успела стырить пирожков из медвежьего короба, прежде чем глупая девчонка заблудилась в лесу и её съели волки.
«Ничего себе, задачка!» - мысленно удивился Серёга, делая нервные глубокие затяжки.
- Вот именно. Сколько можно толковать об условной сравнимости вашего и нашего пространства? Настолько условной, что смешно даже думать о применении ваших мер к нашим реалиям. Вернее, ирреалиям.
- Но Данте жил в четырнадцатом веке? – заупрямился Серёга.
- Верно, - не стал спорить Вергилий, - а я жил в первом веке до вашей эры.
- Ты-то тут причём? – не понял Серёга.
- А притом, что про ад я написал раньше Данте. А до меня про это дело также уже было написано. Тем не менее, никто из писавших про преисподнюю даже близко не представлял, что такое преисподняя на самом деле. Как не знал о том, что наша писанина помогала ей постоянно видоизменяться. Пусть понемногу, но всё-таки. А основным фактором видоизменения ада по таким показателям, как расширение, модернизация и стабилизация процессов являлось человеческое непотребство. Плюс…
- Чего ты меня постоянно с панталыка сшибаешь? – перебил Вергилия Серёга. – Я ему про Фому, он мне про Ерёму. Фигли мне твои факторы видоизменения, о которых я всё равно ничего не пойму. Ты скажи: четырнадцать плюс восемнадцать будет тридцать два?
- Нет, - брякнул Вергилий. – Если бы у меня было время и желание с тобой трепаться, я бы тебе легко доказал, что это не так даже в ваших некоторых земных измерениях. К тому же ты всё равно ничего бы не понял. Пойми другое, а лучше вбей в свою пустую башку в качестве аксиомы: времени нет вообще, а если его нет, то оно неизмеримо. И не сопоставимо.
- Это у вас его нет, - растерялся Серёга. – А у нас…
- И у вас его нет! – невежливо оборвал спутника Вергилий. – Только у вас его нет априори, а у нас апостериори.
- Чего? – разинул рот Серёга. Кое-какую философию им, студентам музучилища, конечно же, преподавали, но не до такой же степени.
- Рот закрой. Сказано же: в качестве аксиомы. Хоть это понятие тебе знакомо?
- Ну…
Когда Серёгу брали за горло, он начинал тормозить. И забывать то, что знал. А также терять дар речи, некоторую пытливость ума и прочие интеллектуальные «аксессуары», необходимые всякому приличному человеку для ведения умной беседы. Вот в пивнухе выступать с гневной речью – совсем другое дело. Потому что там нет резонёров вроде этого долбанного классика древнеримской литературы, а есть разношёрстная публика из спившихся недоучек. Да ещё дядя Паша. Пусть он и бывший доцент, но человек настолько деликатный, что…
- Вот и заруби себе на носу то, что я сказал. А чтобы было понятней, кое-что добавлю из своих собственных наблюдений: разница отсутствия времени у вас и у нас ещё в следующем…
«Батюшки, - горестно подумал Серёга, - я и предыдущее-то не запомнил. Одну только аксиому…»
- …У вас оно отсутствует в качественном выражении, у нас – в количественном. Усёк?
- Ага! – как можно убедительней сказал Серега, бросил окурок на пол, немного подумал и спросил: - А всё-таки, как мог итальянец Данте спускаться в ад через главный вход, если он, вход, в это время находился на территории России? Что-то я не припомню, чтобы он писал о каком-то длительном путешествии. А про тебя, между прочим, Данте писал. Или всё наврал итальянец?
- Между прочим, флорентинец, - пробурчал Вергилий и тоже бросил окурок на пол. – Про войну белых с чёрными читал? – спросил он и в его прищуренных глазках полыхнул смешливый огонёк.
- Это когда… - начал было Серёга, не обратив внимания на саркастический тон своего собеседника.
- Тогда, тогда, аккурат четырнадцатое столетие только началось. Так вот, чёрные победили и Данте, как сторонник партии белых, был вынужден бежать. К тому же его заочно приговорили к смерти…
- Да-да-да, что-то такое припоминаю, - пробормотал Серёга и снова почувствовал в голове некоторые процессы, предшествовавшие то ли очередному озарению, то ли просветлению. – Выходит дело, он в тогдашнюю Россию эмигрировал?
- Умница! – похвалил его Вергилий.
- И что, он в те времена отсюда спускался? – засомневался Серёга,
- Ну, не совсем. Главный вход тогда располагался на территории будущего Кремля, аккурат возле будущих Боровицких ворот.
- Что ты говоришь! – ахнул Серёга. – А теперь вы на Рублёвке устроились… Да, век живи, век учись. Слушай, а почему ваши выбрали именно Москву?
- Ну, когда мы здесь обосновались, Москвы, как таковой ещё не было, но народ здесь испокон веку селился подходящий.
- Это чем же он для вас подходящий?
Серёга даже обиделся за коренных москвичей. Хотя особой любви по известным причинам к ним не испытывал.
- Булгакова «Мастера и Маргариту» читал? – вопросом на вопрос ответил Вергилий.
- Да! – с гордостью возразил Серёга. Чего-чего, а данное произведение он знал почти на зубок. Нравился ему Булгаков.
- Товарищ Булгаков, между прочим, описал реальное событие, имеющее отношение к реальному же посещению нашего шефа вашей богомерзкой столицы. Помнишь?
- Помню. Но почему она всё-таки богомерзкая?! – стал заводиться Серёга.
- Если бы она не была таковой, наш шеф и его камарилья не выглядели бы эдакими симпатягами, какими их описал Булгаков. Ну?
- Э-э, - разинул рот Серёга и хотел надолго задуматься, чтобы как следует переварить объяснение того, что он раньше не понимал. А именно: почему его любимый писатель показал отрицательных, мягко говоря, героев, в благоприятном свете? Или они действительно показались в таковом на фоне москвичей?
Но Вергилий не дал бедному музыканту, как следует, обмозговать очередное откровение, а потащил его к ближайшей двери, одной из пяти. Серёга вкатился вслед за провожатым и очутился в некоем подобии зала для биржевых спекуляций. Все присутствующие здесь суетились наподобие неуёмных маклеров. Единственно, суета происходила бесшумно, а не так, как на обычной бирже, где спекулянты орут, словно их режут и прижигают сигарами одновременно. Видно, местная биржевая шушера, отжив своё на том свете (или этом?), чувствительно угомонилась и в данной чёртовой «канцелярии» вела себя сравнительно степенно. Впрочем, объяснение столь спокойному поведению нынешних покойников, стилизованных под деловых джентльменов самой сочной наружности благодаря передовым технологиям, могло лежать и в другой плоскости. Очевидно, не все они были при жизни биржевыми маклерами, и даже не все занимались на том (или этом) свете бизнесом. Отсутствие шума при энергичном движении могло объясняться также чрезмерной солидностью учреждения под эгидой самого светлейшего князя. Или отсутствием же личного интереса у участников данного процесса, поскольку какой на хрен может быть личный интерес, если ты уже не там, а тут, и пашешь на одну чёртову кухню? Впрочем…
Нечто подобное промелькнуло в сознании бывшего учителя пения, когда он очутился в данной сутолоке биржевых джентльменов, снующих туда сюда по огромному залу. В дальнем пределе нового присутствия маячило какое-то сооружение, похожее на председательский стол. А над данным сооружением виднелось огромное электронное табло. По табло постоянно шла бегущая строка, изобилующая числами, числами, числами, лишь кое-где разреженная непонятной для бедного музыканта латиницей. Впрочем, если бы буквы были греческими, Серёга всё равно бы ничего не понял.
- А чего тут понимать? – пробурчал Вергилий, моментально утрачивая всякое положительное расположение духа и деловито окунаясь в толпу озабоченных «биржевых маклеров», среди которых не наблюдалось ни одной юбки. Он быстренько насунулся на какого-то нужного джентльмена, о чём-то с ним скоро переговорил и потащил Серёгу дальше, в самую маклерскую гущу.
«Ну и давка, блин», - с огорчением подумал бывший учитель пения и покрепче вцепился в свою гитару. Какое-то время ему удавалось следовать за своим проводником без особого напряжения, но вскоре Серёга почувствовал, что кто-то (или что-то) его тормозит. Бедный музыкант оглянулся и очень быстро обнаружил среди многочисленных деловитых джентльменов праздношатающегося «двойника». Тот хватался за гитару, а в ответ на Серёгин взгляд скорчил гнусную рожу.
«Ты когда-нибудь отцепишься от меня?» - хотел, что есть сил, завопить бедный музыкант, но вслух обратиться к чертовому преследователю у него не получилось, и крик мысленным звоном больно отдался в голове бывшего учителя.
«Это я к тебе прицепился?» - с негодованием возразил «двойник», сейчас лишь отдалённо похожий на бедного музыканта. Если честно, то сходство кончалось там, где Серёгин мучитель цеплялся за гриф гитары. Его правая рука была вылитая левая рука Серёги, которой тот бережно придерживал коробку инструмента, подвешенного на левое плечо бродячего исполнителя. Всё остальное походило на Серёгу так же, как Париж на Мелитополь.
«Но не я же к тебе! – продолжал мысленно надрываться бывший учитель пения. – Отстань, наконец, зараза!»
 «Ну, что ж», - загадочно мигнул «двойник» и пропал из поля зрения бродячего артиста. Впрочем, правая рука приставучего «двойника», одетая в такого же цвета и фасона рукав куртки, как у бывшего учителя пения, продолжал тащиться, уцепившись за гриф Серёгиной гитары. Сначала Серега подумал, что не видит своего преследователя целиком из-за деловой толчеи, царящей в зале. Но потом обнаружил, что «двойника» на самом деле нет, а за гитарой тащится одна лишь его рука. Это объяснило лёгкость, с какой бывший учитель пения продолжил путь за Вергилием, но вместе с тем поставило перед бедным музыкантом кучу других вопросов мистико-иллюзионистского толка. Однако он не успел даже приступить к обдумыванию регламента, согласно которому он стал бы отвечать на поставленные самим перед собой вопросы, как с ним стали твориться чудеса, ещё более замысловатые, нежели виденные накануне. Во-первых, сначала отвалился гриф гитары вместе с рукой ненавистного преследователя. Серёга машинально дёрнулся своей левой рукой за отвалившимся грифом и его левая рука, ухватившись за гриф, вдруг отделилась от тела.
«Мама моя дорогая!» - мысленно возопил Серёга, испытывая такой ужас, какой ему ещё испытывать не доводилось. Что там меняющийся двойник, принимающий образ рыжей крысы с рогами, и полёты над мирно работающими барышнями по сравнению с таким бессовестным членовредительством, имеющим самое тесное отношение к нему, Серёге Антипову?
Во-вторых, у бедного музыканта неестественно подогнулись ноги, выскочили из-под куртки и побежали сами по себе туда, не знаю куда, но вовсе не в том направлении, куда остальное туловище, голову и правую руку продолжал тащить целеустремлённый Вергилий.
В-третьих, у Серёги, после небольшой внутренней ревизии опредёлённого запаса эмоциональных выражений по случаям и категориям, даже не нашлось такого, каким он мог бы отреагировать на происходящее с ним антинаучное безобразие.
- А-ва-й-ё-о-бля-а-а-а, - выдавал он наружу те сочетания звуков, какие первые приходили ему в голову, и, вертя уцелевшей на усечённом туловище головой, цепляясь последней рукой за руку Вергилия, перемещался за ним через толпу то ли дилеров, то ли брокеров. Вместе с полным отсутствием эмоций и грамотных стилистических выражений по поводу случившейся с ним потерей членов Серёга обнаружил и полное отсутствие адекватных мыслей, и его теперь занимала одна единственная, но, наверняка, не самая умная. А именно: Серёга хотел узнать, как выглядят на его туловище те места, откуда отделились левая рука и обе ноги. Но данная единственная мысль, взявшая на себя ответственность инициировать хозяина на производство определённых действий, с помощью которых он смог бы увидеть то, что хотел, вела себя не вполне настойчиво. Поэтому, как только Серега собирался сделать нужный поворот головы в сторону возможно ужасающего зрелища того, что осталось от левой руки, как направляющая его на данное «нелицеприятное» действие мысль растекалась жидким рафинированным маслом по одеревеневшим мозгам, а в голове бедного музыканта начинали возникать какие-то посторонние сигналы, и его внимание отвлекалось на всякую несущественную чепуху. То ему попадался на глаза транспаратнтик с призывом приобрести всю партию по номиналу, то Серёга заинтересовывался предложением какого-то жучка купить все души его близких и дальних родственников «на корню», то бедный музыкант вступал в деловые мимолётные переговоры на предмет непонятно чего, но крайне интересного с другим жучком.
- Не тормози! – не глядя на спутника, покрикивал Вергилий и борзо тащил его дальше.
- Да что ты, в самом деле! – пытался привлечь к себе внимание бедный музыкант. – Как я могу тормозить, когда у меня даже ног нет!?
- Не болтай ерунды! – сердито огрызался Вергилий, на секунду (условно говоря) оглядывался, и спешил дальше. Он иногда резко тормозил возле очередного нужного человека, непонятно как обнаруженного в такой безнадёжной толпе, перебрасывался с ним парой слов, иногда обменивался с ним какими-то бумагами и торопился дальше. Вергилий, ещё в начале путешествия заявивший о вечности, якобы имеющейся у них с Серёгой в запасе, к данной философской категории относился двояко. С одной стороны он как бы пытался дистанцировать от суеты, возникающей в результате тщетных попыток разных индивидуумов синхронизировать своё бренное существование с той разновидностью потока времени, к которой каждый себя приноравливал. С другой – бывший римский, а ныне покойный поэт постоянно куда-то спешил, причём спешил так, словно его уносило несанкционированно вытекающей из океана вечности речушкой, а бывший поэт, частя руками и ногами, норовил вернуться обратно. Поэтому ему было дорого каждое мгновенье, проведённое вне океана вечности, тем более те условные секунды и минуты, которые тратились на борьбу с течением подлой речки, обещавшей пересохнуть в одном извилистом месте, после чего греби – не греби, а в океан не вернёшься.
«Опять он ничего не видит! – изумлялся Серёга на реакцию проводника, когда вышеупомянутая мысль насчёт интереса к его благоприобретённой «анатомии» возвращалась в его бедную голову. – И никто ничего не видит. А, может, я выгляжу не так уж страшно?»
Серёга делал попытку заглянуть под куртку, откуда у него до недавнего времени росли ноги, но всё повторялось снова: мысль предательски пряталась за второстепенные сиюминутные образы, на Серегу наезжал очередной жучок с новым предложением, между ними происходил деловой скоротечный разговор, и бедный музыкант бежал дальше, на время позабыв о сбежавших от него ногах. Затем снова вспоминал, снова пытался и…
«Чего потерял, братан?» - выскочил вдруг на бывшего учителя откуда-то сбоку двойник и порысил рядом с Серёгой. Затем, Серёга даже не успел, как следует, удивиться, тот быстренько присобачил на место и гриф, и левую Серёгину руку. Сделав доброе дело, «двойник» тотчас изгадил впечатление от него: вместо того, чтобы благородно отскочить в сторону и сделать издали ручкой, он уже двумя руками взялся за гриф гитары бедного музыканта и принялся на ходу бренчать по струнам. Звуки раздались самые отвратительные, но, как оказалось, никто, кроме Серёги, их не услышал. Вергилий продолжил бег по замысловатой траектории, по какой перемещаются Броуновские частицы, инициированные на вечное движение одним из законов замысловатой физики, а брокерам или дилерам и вовсе не было никакого дела до посторонних звуков, кроме их, вполголоса произносимых, деловых предложений.
«Чтоб ты сдох!» - в сердцах выкрикнул Серёга, пытаясь выдрать гитару из цепких рук своего мучителя.
«Ах!» - театрально воскликнул «двойник» и вроде как бы на самом деле испустил дух. Одной рукой он мёртвой хваткой сжал гриф, второй картинно взмахнул и не менее картинно завалился на бок.
«Что ж это делается? - неизвестно к кому с мольбой обратился Серёга. – Так мне его теперь за собой дохлого таскать прикажете? Хорошо ещё, если бы на ногах…»
Ноги, кстати, в этот же момент, как Серёга в очередной раз вспомнил о них, нарисовались. Они какое-то время бежали рядом, потом подставились под Серёгу и впряглись в общее с хозяином дело транспортировки дохлого «двойника». Однако легче Серёге от этого не стало. То есть, ему трудно было судить о степени лёгкости применительно к вышеупомянутой ситуации, поскольку с ногами ему стало только тяжелей. Другими словами, когда Серёга перемещался по битком набитому всяким деловым людом залу как бы по воздуху и таскал за собой очень натурально волочащегося «двойника», который то ли на самом деле сдох, то ли очень грамотно прикидывался, он не ощущал никакой тяжести. Но стоило бедному музыканту встать на собственные ноги, он ощутил и вес своего мучителя, и тяготы передвижения через плотную толпу с печальным грузом, в прямом смысле этого слова, на руках.
«Вот, зараза, он меня и после смерти доставать решил», - не совсем логично размыслил бывший учитель пения, поскольку смерть нечистого в его родных пенатах не монтировалась ни в какую логику. Однако Серёга давно путешествовал там, где логика присутствовала в пределах первой видимости, но за ней царили полный абсурд и бред. Тем не менее, Серёга старался придерживаться своих правил, поэтому он попытался отцепиться от покойного «двойника». Для этого бедный музыкант резко упёрся ногами в пол, тормозя расходившегося Вергилия, и, что есть силы, дёрнул гитару к себе. Но Вергилий даже оглядываться не стал. Он задержал своё движение лишь на незначительное мгновение, затем с новой силой рванул вперёд, а покойник, вместо того, чтобы отцепиться от гитары, пошёл по полу зала юзом и таким Макаром налетел на какой-то рекламный щит. Довольно тяжёлое сооружение не удержалось на стойках и стало валиться прямо на злополучного «двойника». Серёга, кося глазом назад, увидел, что в последний момент контакта щита с «двойником» оба как бы трансформировались друг в друга.
«Чё за фигня?» - не понял в натуре бывший учитель пения, поскольку факт осмысления такого фокуса «стоил» гораздо больше специального музыкального образования. Невзирая на дополнительный балласт, образовавшийся за счёт падающего на покойного «двойника» нехилого рекламного щита, Серёга продолжил почти стремительное зигзагообразное движение за своим вожатым. Одновременно он наблюдал за утяжелившимся «прицепом», который производил действия, с трудом поддающиеся трезвому описанию. В общем, когда рекламный щит максимально приблизился к покойному «двойнику», первый стал неравномерно, наподобие воронки, скручиваться в огромную трубку. В то же время покойный как бы расплющился и принялся обтекать этот своеобразный конус с выпукло видимыми фрагментами рекламы. Эти фрагменты незаметно приняли вид покойного «двойника» и получилась некая разрозненная мозаика довольно зловещего (во всяком случае, для Серёги) содержания. И всё это продолжало тащиться за бедным музыкантом. Конус, один рисованный фрагмент которого в виде руки покойного «двойника» продолжал удерживать гриф Серёгиной гитары, бросало из стороны в сторону, а остальные фрагменты в виде остальных частей тела покойного «двойника» во время движения повели себя как живые. Они стали распухать на глазах, бывший рекламный щит утратил форму усечённого конуса, его распирало, распирало, а потом приподняло в воздух и от души рвануло. Серёга, на долю секунды оторвавшийся от пола силой надувшегося бывшего рекламного щита с замысловатым изображением его мучителя, на целую условную минуту нереального загробного времени оглох от звука лопнувшего тела замысловатой конфигурации. Остатки своеобразного Серёгина прицепа разлетелись по всему «биржевому» залу, часть их прилипла к колоннам, часть к стенам, а кусок рваного полотна с изображением руки продолжал трепыхаться в виде флажка на грифе гитары.
«И опять никто ничего не видел, ничего не слышал», - подумал Серёга и оказался перед председательским столом. Вергилий пустился в какие-то объяснения с крайним заседателем и временно отпустил руку своего спутника. Бедный музыкант оглянулся и увидел, как возле его ног, покачиваясь из стороны в сторону, упал ещё один фрагмент бывшей рекламы. При более тщательном рассмотрении Серёга разглядел чей-то голый зад с вульгарно провисшими между обрубками ног гениталиями, и наискосок через весь этот натурализм надпись на иностранном языке: “We have such advertising what we deserve”.
«Тоже мне, иностранном, - услышал бедный музыкант до отвращения знакомый внутренний голос. – Английский не знать – это просто смешно…»
 «Ты же сдох», - удивился Серёга, зачарованно глядя на обрывок рекламного холста с голой задницей. Она как-то съежилась, на обрывке холста на образовавшемся свободном пространстве нарисовались спущенные штаны, затем там же появились руки, они поддёрнули пояс, штаны прикрыли задницу, к заднице приделались ноги, а вскоре на обрывке бывшего рекламного щита красовался и весь живой «двойник», но в соответствующей миниатюре.
«Это я-то сдох? – ухмыльнулся Серёге образчик чертовской мультипликации и быстренько принял нормальные размеры в вертикальном исполнении. – Только после тебя, не позже…»
С этими словами он в очередной раз исчез, а по электронному табло пошла бегущая строка с содержанием, очень похожим на то, какое Серёга видел на голой заднице бывшего покойного беса седьмой категории с правом выбора объекта присутствия.
- “We have such advertising what we deserve”, - неожиданно для себя на чистом английском произнёс Серёга, а затем, когда по табло пошла «русскоязычная» строка, прочитал: «Я, разумеется, не прощаюсь».
- Да пошёл ты, - буркнул бедный музыкант и задумался над последней фразой «двойника», который опять загнул какую-то бессмыслицу насчёт того, что он может сдохнуть только после Серёги, не позже.
«Наверно, он хотел сказать - не раньше», - мучительно соображал бедный музыкант, настолько замороченный происходящим, что думать безболезненно он уже не мог, но мыслил по любому пустяковому поводу так, словно в уме пытался доказать теорему Ферма. Причём та часть сознания, на фоне которого происходил мыслительный процесс, подсказывала Серёге, что думать в первую очередь нужно не о всякой назойливой чепухе, а о чём-то другом, более важном, что ли? Но он не мог отвязаться от мысли о сказанном бесом и продолжал прикидывать так и эдак смысл загадочной фразы. Она колом стояла в голове бывшего учителя пения и, казалось, уже начинала выпирать из всех удобных мест.
Вергилий в это время закончил беседовать с крайним заседателем и перешёл к следующему. Председательский стол находился на некотором возвышении по отношению к остальному залу, где кипела якобы биржевая активность. И Вергилию приходилось искательно задирать голову к собеседнику, в то время как он мог снисходительно смотреть на бывшего римского поэта. Больше того, иногда заседатели срывались с места и убегали в зал. Там они либо перекидывались парой слов с кем-нибудь из маклеров, либо делали пометки ручкой на рекламных щитах прямо поверх «родного» текста или картинки. При этом они все, и маклеры, и заседатели, постоянно трепались в свои мобильные телефоны. И если разговор между ними всеми происходил на чопорном полутоне, то их мобилы трезвонили на разные голоса и со всякой громкостью. Что касается музыкального сопровождения тотальной «мобилизации» данного присутственного места, то здесь Серёга сгодился бы за толкового эксперта, поскольку мог отличить этюд Бетховена «К Элизе» от «Мурки» так же легко, как нищенствующий слепой мог отличить собачье дерьмо от раскисшего хот-дога, предварительно попробовав его на вкус.
«Что же он так долго?» - подумал Серёга. Эта второстепенная мысль наслоилась на генеральную о загадочном высказывании беса, и Серёга умоляюще глянул на провожатого. Но тот продолжал заискивать перед очередным заседателем, а Серега вернулся к прежней мысли. Ему бы впору задуматься о качестве бюрократических процедур, предшествующих его посещению тех мест, куда он легкомысленно подписался. А также о чрезвычайной громоздкости предварительного документооборота и пространности устных переговоров, каковыми занимался Вергилий, совершенно неадекватными по отношению к конечной цели всего этого бюрократического процесса. Но, как уже говорилось выше, Серёгин мозг пребывал в таком состоянии, что работал в направлении, которое выбирала не логика ситуации или текущих поступков, а какая-то внешняя прихоть. Другими словами, Серёгин мозг словно заражался чьей-то больной идеей, и его (мозг) начинало, в прямом смысле этого слова, пучить.
«Ах ты, бесовская морда, - страдальчески соображал бедный музыкант, тупо разглядывая гриф своей гитары с обрывком рекламного полотна, на котором уже не было никакой руки «двойника», - как ты можешь вообще сдохнуть, раньше или позже, если вы, гады, бессмертны…»
Додумавшись до этого места, Серёга почувствовал, что назойливая мысль, завладевшая его очумелым сознанием, начинает вылезать у него из правого уха. При этом бедный музыкант словно сканировал мысль мозгами, из которых она вылезала, и вполне отчётливо определял её поэтапное движение в том плане, что видел, какой фрагмент мысли уже покинул его бедную голову, а какой ещё торчал внутри. Другими словами, вся мысль, главным смыслом определяющаяся временем предположительного конца нечистого, в своих виртуальных истоках имела утверждение беса об их с Серегой фатальной связи. Далее следовала генеральная концепция неопределённого свойства со многими неизвестными, требующими детального освещения, и всё это закономерно оканчивалось одним большим вопросительным знаком. Вот он то и создавал проблемы, потому что мысль полезла у Серёги из уха с этого конца.
- Чтоб тебя, - пробормотал бывший учитель пения, наклонил голову и потряс ею. Мысль, выталкивая наружу вопросительный знак, полезла дальше и Серёге, вроде, стало легче, потому что у него закономерно возникла надежда, что данная нематериальная субстанция «психологического» свойства вот-вот покинет его воспалённый мозг. Однако что-то снова застряло посередине пути и перед глазами музыканта, впавшего в болезненное состояние человека, не способного разродиться от распухшей мысли через ухо, поплыли перед глазами круги, квадраты, треугольники и даже параллелограммы. В каждом из них торчало по слову, а вместе они составляли и повторяли злополучную фразу, «основоположницу» поистине вредительской мысли. Они били Серегу по глазам изнутри, и в его голове стоял такой звон, словно в ней засела стая дятлов и принялась одновременно долбить хорошо высушенное дерево. Серёга, до этого момента путешествия по адской канцелярии испытавший разной глубины и оттенка ужас, настоящую физическую боль ощутил впервые. Впрочем, это могла быть иллюзия боли, но иллюзия настолько качественная, что бедный музыкант осязал её каждой нервной сопредельной клеткой. А так как страх не проходил, а боль усиливалась, то ему стало не просто хреново, но невыносимо хреново.
«Господи! – наконец-то осенило его. – За что такие муки?»
Другими словами, бывший учитель пения обратился к тому, в стане чьего врага ему стало так невыносимо хреново. И попытался вспомнить хоть одну молитву. Но ничего, кроме «Отче наш», в голову не шло. Впрочем, ничего другого Серега припомнить просто не мог, поскольку никогда ничего такого не знал. Он родился и вырос в семье атеистов, крещён был чисто традиционно, в церковь не ходил, а «Отче наш» прочитал в какой-то книжке Льва Толстого для детей средне сопливого возраста. Поэтому за действенность молитвы, слегка переделанной великим русским резонёром, которого в своё время с позором отлучили от церкви, Серёга не ручался. Но, как говорится, у него просто не оставалось никакого иного выбора, как прочитать хотя бы Толстовский вариант молитвы.
- Отче наш! – заголосил бедный музыкант, продолжая энергично мотать головой, пытаясь вытряхнуть из неё проклятую мысль. – Сущий на небесах! Да святится имя твоё, да придет Царствие твоё, да прибудет воля твоя…
В это время по залу, где царила почти беззвучная деловая суета, прокатился дружный громкий вздох. На секунду (опять же, условно говоря, потому что какие у вечности секунды?) в помещение повеяло жутким смрадом, и от обоняния его дурно пахнущих миазмов у Сереги вдруг перестала болеть голова. А мысль то ли вывалилась, то ли рассосалась. Бедный музыкант ошалело потряс головой, и его «просветлённый» взгляд, которому уже не препятствовали треугольники и параллелограммы, поднялся на уровень лиц заседателей, по очереди «насиловавших» бедного Вергилия.

 

next

 
 








1) Лобачевский Николай Иванович (1792-1856), русский математик, создатель неэвклидовой геометрии, ректор Казанского университета






2) Чёрные и белые гвельфы, политические партии в средневековой Флоренции






3) Люцифер – светоносец или посланник утренней звезды (лат)






4) Мы имеем такую рекламу, какую заслуживаем