Детская любовь

Любовь двух детей, еще не зрелых мальчика и девочки, чиста и прекрасна, как всплеск родниковой воды, как нетронутая человеком стихия.

Помню, в детском лагере, это была середина довольно жаркого лета, когда солнце напекает открытые плечи еще пока они не успевают получить и капли загара, я испытал до того неведомое мне чувство. Конечно, я был с детства окружен любовью мамы, бабушки, пожалуй, даже в большем количестве, чем мне требовалось. Но это было нечто иное, заставлявшее мою кровь застывать, голос - дрожать, вносящее незнакомое, странное помутнение в мой рассудок.  Представьте себе морской берег в безветренный день. Вода спокойна и прозрачна, как намытое до боли стекло, через которое отлично видно распластавшийся косыми рядами белый песок, чья однотонность нарушается лишь изредка блестящими ракушками, прохлаждающимися в хаотичном порядке. Такая картина не меняется долгое время. И вдруг, совершенно неожиданно, из черных морских глубин, как взмах крестьянской косы, ударяет волна. Песок мгновенно подчиняется силе потока и заполняет всю водную гладь. От былой прозрачности не остается следа. Не видно ни затонувших в этой плотной смеси ракушек, ни собственного отражения. Лишь поглощающий хаос. Что-то подобное случилось и со мной.

Я тогда учился в 3 классе. Родители получили путевку в детский лагерь от местного завода по производству бумаги, и в середине лета я отправился в местечко, отдаленное километров на сто от моего дома. Громадное расстояние для меня, ранее никуда не выбиравшегося.  Оказался в самом младшем отряде. Поначалу я переживал борьбу двух чувств: тоску по всему, что осталось дома, и удивление, увлечение всем новым: людьми, сосновыми пейзажами и местными легендами.  Отряды не были поделены по половому признаку, удачного совмещая в себе и мальчиков, и девочек примерно одного и того же возраста. Благодаря этому в один из первых дней я познакомился с ней. Чуть младше меня, стройная и хрупкая, со струящимися светлыми волосами. Тонкие черты лица были украшены выразительными голубыми глазами и веснушками, подаренными солнцем в знак любви. Плечи легки и выразительны. Кожа украшена легким слоем загара. Ее звали Машей, но мы предпочитали более простой и мелодичный вариант - Маня.

С Маней я проводил много времени: мы играли в воланчик, в прятки на улице. Дома были увлечены разными настольными играми - от карт до разбрасывания бисера. Я помню, как однажды мы сидели вдвоем за домиком, где располагался наш отряд, на огромной, разукрашенной самыми нелепыми цветами, старой шине, выступавшей в роли окантовки цветочной клумбы. Маня учила меня гадать на цветах "любит - не любит...". Конечно, я уже давно забыл правила этой детской забавы, но чувство, согревающее воспоминание, еще долго будет где-то внутри меня. Тогда я не задавался никакими вопросами, мне просто нравилось вкушать в полной мере происходящее, нравилось то, как я проводил время.
Современным детям это покажется удивительным, но мобильных телефонов у нас тогда не было. Совсем. И вся моя связь с родителями ограничивалась редкими, непродолжительными из-за занятости местного директора, с его стационарного телефона звонками и единственным приездом моей семьи ко мне - на родительский день. Это все, на что тогда мог рассчитывать впервые покинувший семью ребенок! Минуты одиночества для меня были связаны исключительно с воспоминаниями о доме и оборачивались порывистыми душевными переживаниями, слезами. Поэтому, желая избегать подобного уединения, я старался проводить как можно больше времени с Маней.

Спустя несколько дней я заметил, что ребята из старших отрядов держатся за руки, как-то медлительно и забывчиво смотрят в глаза друг другу, танцуют на дискотеке медленные парные танцы, которые я и танцами тогда назвать не мог, потому что не видел смысла в их скучности.

Помню, как однажды, во многом из соображений конформизма, нежелания отличаться от других и любопытства, в разгар солнечного дня я взял Маню за руку, когда мы сидели на бедвижных, уставших качелях. Она посмотрела в мои глаза с легким приятным удивлением, постепенно вытесняющим предостережение. Но не убрала свою ладонь. Какое-то время мы сидели молча, солнце напекало мою голову и ее оголенные плечи. Я не знал, что говорить - нечто новое меня переполняло. А потом Маня вдруг обронила с привычной для нее легкостью: нравишься ты мне. И побежала. То ли в домик, то ли в соседний отряд, я не знаю.

А потом мы гуляли вечером, когда солнце только опустилось к линии горизонта и одарило небо нежным светло-красным закатом. Только остывающий после изнурительного дня ветер резкими, но вместе с тем уставшими порывами обильно ласкал наши лица. Во время очередного такого порыва я несколько щурил глаза, Манины легкие волосы развивались за ее спиной, как тысячи олимпийских ленточек в руках фигурных акробаток. Мы шли медленно, рядом, чувствуя каждый шаг. Рука к руке. О чем-то болтали. А потом, когда окончательно исчез след спрятавшегося солнца и наступил час отбоя, мы подошли к домику отряда. Стояли с полминуты. И вдруг она обняла меня, так невинно и робко. Я скрепил ее объятие. Оно получилось быстрым, каким-то оборванным и неопытным, но таким искренним, что казалось, будто между нами пролетела самая чистая искра на свете и обожгла нас своей наивной прелестью.

После этого мы стали чем-то единым. Вместе купались, вместе ходили в столовую, вместе до учащения пульса боялись рассказов о местных привидениях и других пугающих нас прелестях. Я помню, как мы сидели на песчаном берегу небольшого озера, ловили лягушачьих головастиков, потом вместе заходили в почти бездвижную воду, наслаждались этой прохладой, помню наши порой случайные, неловкие прикосновения под водой. А в праздник Ивана Купалы кто-то из взрослых сказал: кто прыгнет через костер - потом поженится и проживет долгую и счастливую жизнь. Мы прыгнули.

И все же была между нами тонкая нить робости. Помню, как почему-то стеснялся смотреть на Маню, находясь среди толпы народу, как не хотел в те мгновения, чтобы наши глаза встретились. Помню, как перестал ходить на дискотеки, потому что там была она. Не знаю, что именно  тогда заставляло меня что-то делать, а от чего-то, наоборот, отказываться, держаться дальше. Помню только, с каким непониманием и отторжением смотрел на плавно кружащиеся под медленную музыку парочки, напоминавшие мне вертящуюся от скуки в густой каше тонкую железную ложку. И наоборот, часто за завтраками, когда пшенная, овсяная или рисовая каша из-за молочного дефицита в головах поваров требовали несколько минут на прожевывание, я от скуки начинал крутить ложкой по центру глубокой тарелки, но невольные воспоминания заставляли меня бросать железный прибор, быстро допивать компот, закусывая обильно намазанным маслом куском хлеба и идти на улицу. Туда, где никого не щадящее солнце горячей силой своего величия отбивало все желание думать о чем-либо еще, кроме тенистых уголков. И что только могло вызывать подобное отношение к кружащим в медленном ритме танцующим. Пожалуй, собственное неумение. Мы не любим катание на коньках, пока сами не научимся скользить лезвиями по льду, не любим плавание, пока не научимся обходиться без набитого воздухом спасательного жилета или круга, не любим СМСки, пока не сможем отправлять их без чьих-либо уроков об устройстве телефонной клавиатуры. Неизведанное уникально: оно одновременно манит и пугает, привлекает и отторгает.

В лагере была открытая классической формы сцена для представлений:  возвышающееся на метр деревянное плато из ровно сложенных, одинаковых, как партия близнецов, досок, нещадно истертых временем. Плато соединено с землей добротно сколоченной лесенкой. Бока закрыты, так что никто не видел, что представляло собой пространство под сценой. Зато издали были видны высокие кулисы, укутавшие ее, спасавшие нас от желто-красного солнца и как бы надзирающие за проходившими представлениями. Зрителям везло меньше: их размещали на открытом пространстве, изъеденным горячим ветром и летними насекомыми. А сидеть приходилось  на старых, с облупленной краской, длинных скамейках, которые мы заранее волокли со всего лагеря. Мне давно забылись те выступления, мои роли, смех и улыбки гостей. Лишь смутно помню яркость тех маленьких детских праздников и скрип старых досок под ногами, подкрепленный страхом перед подсценной бездной. Но все это неважно. Совершенно. Порой так бывает, что самые незначительные для настоящего моменты, могут стать впоследствии самыми яркими, особенными воспоминаниями. Вот что я хочу сказать.
Помню, как мы танцевали в сумерках. На сцене. За бездушно висевшей ширмой. С Маней. Музыки не было. Никого не было. Только мы. Вдвоем. Конечно, наши тела разделяло сантиметров тридцать и пропасть детской невинности.  Ноги залились  холодным свинцом, а встреча наших глаз казалась чем-то запретным, я просмотрел все за Маниной спиной насквозь: пыльная и оттого почти бесцветная, плотная ткань, богатая на старческие неровности и шероховатости, куски темно-серого неба, видные через дыры и натертости тканевых складок. Среди этого ужасного я ощущал себя..как бы своим, а чудесные голубые глаза Мани своей красотой заставляли меня чувствовать себя неловко, отчужденно, но наполняли тайным желанием приобщиться к этой красоте. И все-таки два наших тела двигались в одном ритме, вместе. Неопытно, дергано, но вместе. Ее тонкие в коротких шортиках ноги задавали темп, движения ее талии придавали законченность и эстетичность нашему танцу, ее дрожащие руки, опущенные на мои плечи, заставляли меня держать ее талию крепче. Я не знаю, как долго мы кружились. Не потому что забыл, потому что не знал этого и тогда, потому что это не важно, потому что сам смысл времени в том, чтобы в такие моменты о нем забывать.

После этого невинного акта единения весь вечер мои ладони горели, и щека. Со следующего дня местные вечерние дискотеки стали мне крайне симпатичны. Мы повторяли с Маней наш танец, раз за разом. Часто просто сидели и ждали, когда веселая и наглая музыка умолкнет, и на смену ей придут наши мелодии. Помню, как в такие моменты наши взгляды встречались с разных концов зала, и в Маниных глазах, чертах детского лица я видел нескрываемое томительное ожидание

Помню, глухую межкомпозиционную пустоту тонко прерывала наша музыка. Я шел к Мане. И еще до того, как я успевал просто подойти, она сама вставала и подавала мне руку, выражая тем самым согласие на еще один танец. Слова нам были не нужны. И именно наша детская робость и стеснительность хранили в себе самые сокровенные, чистые, искренние начала нашей невинной любви.

Тем временем близилась к концу наша смена. Помню прощальный костер высотой с двухэтажный дом, помню завершающий "круг единения", помню, как уезжали на советских автобусах домой. Помню кричащий молчаливым взглядом до дикости пустой двор лагеря. Помню, как все плакали. В лучших традициях конформизма я также пустил слезу.  Помню, как мы стояли с Маней, молча. Помню, как одновременно сильно хотел вернуться домой и не хотел уезжать от нее. Помню последнее объятие, легкий, как майский ветер, поцелуй. Помню рев старого автобусного мотора, псевдокожаное, раскаленное дневной жарой сиденье. Помню таявшие на скорости поля, леса и небо, с трудом уловимые за грязными окнами. И две песни: посвященную лагерю и Мое сердце остановилось группы Сплин. Медленно скатывающиеся слезы.


***


Встреча с родителями привела меня в чувство. Нахлынувший поток радости оглушил звенящей хохмой подросткового забвения.
Время лечит. Скорее, оно нещадно разрушает прошлое, сбрасывая его остатки в жадную бездну.

Скоро жизнь вернулась в былое русло. Я снова стал бегать с дворовыми пацанами по крышам гаражей, снова чувствовал себя чем-то значимым за рогами велосипеда, снова в тайне от родителей вместе с ребятами покупал чипсы в местном магазинчике и быстро, воровато съедал их. Как и раньше, прогуливался каждое воскресенье с родителями по местному рынку, до отказа заполненному самыми разными прелестями: от сладкого шоколадного печенья - до кроссовок и солнцезащитных очков. Опять кривлялся, представляя себя водителем,  за рулем папиной машины, надежно стоявшей на ручном тормозе. Повседневные забавы и развлеченья постепенно помогли забыть Маню, ее голубые глаза, тонкие руки, светлые волосы. Я вернулся к своей прежней жизни.
 
В детстве я не любил читать книги, предпочитая  выдумывать свои самые разные истории и сюжеты. Я всегда любил творить, а не употреблять готовое. Поэтому истории в моем детском воображении рождались, как младенцы в романе Хаксли.  Ах, сколько их накопилось! Как фрукты в летнем коктейле, они перемешались в моей голове. Я давно потерял грань между прошлым и выдуманным. Правда и вымысел слились в одну мозайку, состоящую из самых разных историй. И теперь, даже при самом могучем желании, я не скажу, насколько правдива эта.

Но одно я могу сказать. В одном я уверен. Как бы я сейчас хотел увидеть голубые глаза моей Мани!