Я. шварц amnesia кн. 3 гл. 7 стр. 3

                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга третья
                Глава седьмая   



                Гейне печалился, что в его переезде во Францию      
                главную роль играли "не столько страсть к
                блужданию  по свету, сколько мучительные       
                личные обстоятельства,  например ничем не            
                смываемое еврейство...".

                Кто страдает, тот не грешит.
                Довлатов.

                Мое счастье в моем несчастье.
                “К”

                Страдальцы и плакальщики - синдром
                приобретённого дефицита стыда.
                Не “К”


                Страница 3 
                Французские евреи. Еврейские французы.
               
Париж.                Весна, лето 2019 года.
               
    В зеркало она взглянула всего лишь раз, по прибытии в Париж на Восточный вокзал – и отшатнулась. За стеклом, пряча от себя глаза, кривило губы усталое старое уродливое существо, и только несуразная шляпа выдавала в нем женщину. “Может быть, во всем моем облике, хромота – единственное достоинство?” – утешала Бэла свою неугасимую наивность. И ответ не стал притворяться неслышным: “Перестань играть в маленькую девочку, у которой один глаз плачет, а второй – смеется”. Возможно, доктора таланта свяжут смех сквозь слезы с еврейской сущностью, но, в отличие от человека, крокодилы на земле живут уже миллионы лет, а человеку и шести тысяч лет от сотворения мира не наберется.
    И, все же, воздадим вечный упрек еврейским страданиям Бэлы: она всегда плакала - смеясь; смеялась же – сквозь слезы. И кого бы она ни высмеивала – всегда смеялась и плакала, прежде всего - над собой, чтобы досадить своей неудавшейся жизни, своей пропащей любви. Так что побеждало только одно состояние: будь то состояние жизни или состояние счастья. И теперь, в Париже, Бэле предстоял странный выбор: жить, или быть счастливой.
    На миг позади нее в зеркале мелькнуло лицо. “Руся?!” Может в Токийском аэропорту все перепутали и зековку с Золотой шахты тоже отправили в Париж? Бэла вспомнила комнату экстрадиции. Купленный пограничник в десятый раз ее предупреждает: “Когда объявят: Мария Рюмина – встанешь ты, и тебя отведут на посадку”. До этого был час тягостного молчания. Только раз Мария встрепенулась: в доносившемся шуме аэропорта послышался только ей одной ведомый ритм небесных судорог, и она, глядя перед собой, вдруг запричитала:

                Божье имя, как большая птица,
                Вылетает из моей груди!
                Впереди густой туман клубится,
                И пустая клетка позади…

    Только сейчас Бэла заметила в углу молодого соглядатая, который молитву Марии, видимо, воспринял как некую просьбу и стал прятать свои японские глаза от чужих проблем. Он вяло перелистывал порнографический журнал для геев, и эти русские женщины отвлекали его от собственной задницы. Обладающий накачанными мускулами, мужественными зарослями на груди и железным членом, молодой японец никак не мог понять этих русских, вечно тратящих свое время на пустые поиски несуществующей души, сгинувшей как динозавры в глобальных катаклизмах жидо-масонских заговоров. И подбитая японцем большая птица рухнула к глазам Бэлы. И Мария схватила ее руку, будто птица - она, и ее надо спасать. Но в это время дверь отворилась, и раздался голос: “Мария Рюмина, на выход”.
    Бэла встала, а Мария только успела ей прошептать вслед:

                От тебя будет свету светло…

    Как оказалось, в самолете находился и Шарль, но до взлета он не мог подойти к Бэле, хотя место рядом с ней пустовало. Из окна Бэла пыталась разглядеть свой этапный путь, лагерь под Омском, отчий дом, но вскоре облака скрыли всю ее прежнюю жизнь. Но едва облака расступились, как она увидела Бориса, несущего свою хромоножку на вершину Ильментау. На смотровую площадку по холодной железной лестнице она поднимается сама - Борис ее только страхует сзади. Бэла задыхается от счастья! Нет предела красоте ее родины! Краем глаза Бэла замечает голубую точку озера Ильмень, куда мать ее, еще ребенка, таскала на музыкальный фестиваль новых русских романтиков, теплом души строящих будущее России. На крыльях Боинга вновь прилетает, вместе с дымом костра и хмельным угаром, песня несогласных на согласие:

                Еду я на родину,
                Пусть кричат - уродина,
                А она нам нравится,
                Хоть и не красавица…

    Наконец рядом плюхнулся Шарль. Бэлу он ненавидел, но утешался возможностью высмеивать идиотские похождения своего брата (как же он его ненавидел!) на край земли, куда даже Гулливер не хаживал, а заодно - поглумиться над его любовью к аборигенке. Ведь такая правдоподобная его история с отцом – Шарлем Бодлером, всегда вызывала сочувствие, а не сомнения. И еще его раздражало в дикарке безукоризненное знание французского языка. Это - рассказ для тех, кто привык черпать достоверную информацию из придуманных историй. Бэла в лагере была единственной еврейкой. Ее хромота и белокожесть определили выбор того, кто будет обслуживать человека в свинцовом склепе. Звали того человека – Андрей Синявский. В начале века он был простым шоуменом. Все было хорошо до того времени, пока он шпарил наизусть Большую британскую энциклопедию, мгновенно находил вслепую даже мельчайший вирус в Windows, определял координаты чудес на обратной стороне Луны. Но в одно прекрасное утро наш шоумен свалился с кровати под воздействием землетрясения, произошедшего от народных волнений в Тихом океане и обнаружил в себе способность к безграничному запоминанию. Но работать на эстраде Библиотекой конгресса США было опасно (могли припаять срок, как американскому шпиону), к тому же, он в глубинах своего мозга вдруг обнаружил такое, что поведать человечеству и неподкупным СМИ напрямую - не мог.

    Когда же - через месяц, Синявский осилил все святые книги мира на языке первоисточников, и, к тому же, заговорил - как Бог, то получил новое для себя одноименное прозвище. Но, особенно, всех встревожило до колик в голове, что наш шоумен заговорил на родном языке с такой ясностью, с такой силой выразительности, будто в его устах поселились все великие писатели земли русской, а сам народ уселся там в первых рядах и следил, чтобы ни одно слово, рожденное им, не утаилось от его народной памяти. И, именно тогда, его перестали понимать, будто говорил он на чужом языке! Вот тут-то власти и подмандатные им религиозные учреждения сильно напугались сермяжного народа, да Божьего слова и упекли его в лагерь, построив там для него специальный бункер из свинца и бетона. Зачем, мол, тревожить понапрасну народ забытыми словами нового Евангелия! Вот к нему-то и направили Бэлу убирать и присматривать, посчитав, что на еврейку любые новые веяния и чужой по крови язык не повлияют. Когда Андрей узнал, что у Бэлы свекровь -  парижская штучка, он мигом по своей системе обучил ее французскому языку. А вот с русским не получилось: не потянула Бэла всех тонкостей двусмысленности и утаивания великого и могучего.
    Шарль во все эти сказки не верил, так как всегда торопился всем поведать о том, каким гением был его отец.
    - Скажи мне, Бэла, - отхлебнув ненавистной колы, стал он донимать ненавистную невестку, - кто на Руси самый великий поэт?
    - Наше все..., - неуверенно ответила Бэла, не зная, куда повернет Шарль разговор.
    Она боялась срезать урода и шумом привлечь внимание к себе - беглянке.
    - Знаю, знаю – Пушкин! Тогда скажи, почему мой отец не знал Пушкина или не хотел его читать, хотя Пушкина переводили на французский уже при жизни?
    Бэла лихорадочно вспомнила переводы Марины Цветаевой и ее письмо Полю Валери с просьбой перевести на французский Пушкина, и отказ поэта - под предлогом, что русский поэт непереводим.
    - А ты думаешь, что Бодлер - переводим? – наскакивал на бедную Бэлу поэтический отпрыск. – Тогда почему же его перевели на все языки мира?!
    Но отповедь Бэлы Шарля не волнует. Для себя он уже высек свои суждения на граните истории:
    - Пушкин для вас - все, но это - только для вас, для России. Бодлер же, как и Гете, Шекспир, Сервантес, Данте – явление европейское, мировое.
    Глаза Бэлы полны гнева и презрения, но Шарля это только забавляет. Он подзывает стюардессу, заказывает что-то крепкое, отхлебывает не спеша, откидывается в кресле и продолжает воздвигать памятник Бодлеру:
    - Представь себе новый потоп. Вся земля – сплошной океан, и торчит всего лишь одна Джомолунгма. Что ты скажешь о вершине? Что она - самая великая, самая влекущая? Ничего подобного: в лучшем случае, она - прибежище для нового Ковчега. Когда же потопа нет – каждая вершина, и та, на которой ты побывала, - прекрасна. Только вид с них открывается разный: с вершины Пушкина – одна Россия, и то – далеко не вся; с вершины же Бодлера – весь мир и далее везде.
    От чего наша Бэла растеряла весь свой еврейский юмор?! Откуда он знает про гору? Неужели она настолько устала, что в забытьи проговорилась, как во сне? Больше Бэла Шарля не хочет слушать и не слышит. Его отравленные стрелы попали ей прямо в сердце! Когда она узнала, что ее свекровь – Жужу, учила французский по Бодлеру, и вместе с Бодлером - на ее стареньком iPodе тоже мигом появились “Цветы зла”, и Синявскому это очень понравилось. Одобрил ее выбор и суженый. Если и говорил он о своем возвращении, то часто при этом поминал именно Бодлера, его “Плавание”...
    А Шарль, хоть и придурок, но все, что касается его отца, знает основательно, к тому же, он еще оказался и телепатом.
    - Ты говорила о Цветаевой...
    - Я не говорила о ней, а только подумала.
    - Кстати, Поль Валери написал к “Цветам зла” прекрасное предисловие. А вот что касается нелюбви Цветаевой к Бодлеру...
    - Я не говорила этого! Просто Эллис* не смог ей “внушить” Бодлера.
    “Эллис же был иезуитом, - в Бэлиной голове приоткрылась пропасть, куда она рисковала провалиться и там пропасть. - А этот Шарль – ухват иезуитский!”
    Ей не надо было “внушать” Бодлера. Она сама себе стала “внушать” Цветаеву. И все из-за этого бодлеровского “Плавания”, которое Марина перевела за одну ночь, закончив плавание по своей жизни:

                В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
                Не вынеся тягот, под скрежет якорей,
                Мы всходим на корабль, и происходит встреча
                Безмерности мечты с предельностью морей.

    “Бедняжка Марина! Она рвалась из Парижа. А меня опять гонят по этапу в кандалах из самолетных крыльев в тот самый ненавистный Париж! Об этом ли мы мечтали, зачитывая до дыр мой iPod?”
    Их нары в лагере были ладьей Бодлера. И грезилось: именно на ней они возвратятся вместе с освобожденным из тысячелетнего заточения Соломоном, и не в Париж, а - в Иерусалим!

                За каждым валом – даль, за каждой далью – вал.

    Но как объяснить Соломону, взирающему из ладьи, плывущей в небесах, что причала в Земле Обетованной может и не быть, что божьи творения, иступленные верой и погрязшие в свинстве, его совсем не ждут. Обвинять человека, значит приговаривать его Творца. Блуждать в неведении - и есть путь к Нему. Сомнения и иллюзии – столпы Веры. Лицедейство – лучшее лекарство от бренности жизни. Ладья уж двинулась и рассекает время. Плывет. Куда ж нам плыть? Поверни, Соломон, свое кольцо! Все пройдет! Новая жизнь – заложница у Смерти. Хватит ли одного глотка любви и счастья на всю оставшуюся жизнь? И кто откажется от жизни, если даже она обречена на страдание?! Не в страдании ли нашем зарождается новая жизнь?

                Не будучи нигде, цель может быть — везде!
                Игра, где человек охотится за тенью,
                За призраком ладьи на призрачной воде…

    Исход один: рвать паруса на мелкие кусочки бесплодных мыслей.

                Бесплодна и горька наука дальних странствий.
                Сегодня, как вчера, до гробовой доски -
                Всё наше же лицо встречает нас в пространстве:
                Оазис ужаса в песчаности тоски.

    И Бэла взвыла! Так уже было однажды – в классе седьмом. Два знака вместе сошлись на ее имени. Из Лермонтова она узнала, что есть не только – Белла (как звали ее), но еще и Бэла – как звали его героиню. Тогда же – в 2012, после выборов, на экранах и по улицам стали вновь бродить вооруженные парабеллумами матросы. И она случайно узнала, что слово парабеллум образовано от латинского выражения: si vis pacem, para bellum: хочешь мира - готовься к войне. Слова эти висели в воздухе и грозили заокеанским глобалистам большими неприятностями. Так, значит, - Белла (bella) - не только прекрасное создание (что убивало ее больше всего - хромую, с некрасивым еврейским лицом), но еще и война, и борьба. И с тех пор она стала Бэлой, но свою воинственность, задиристость, непощадность суждений сохранила от прежнего имени, продолжая бороться за свое еврейское счастье.
    Но теперь все сошлось по-иному! И не в Пушкине было дело. Шарль - этот надменный еврейский французик, был во всем прав, но в его правоте таилась чуждая сила, безмерная уверенность в открещивании от сострадания! Страдал ли так его отец, или его гениальность была не подотчетна Богу?! От этого промозглого ветра отчуждения с Бэлы мигом сорвало все до последнего листочка смысла жизни, и теперь она стояла одна: голая и беззащитная, посреди мира – только она и мертвые ветви.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
 
    В доме Джованни Сабаты на авеню Жорж Мандель – траур. Скончалась Рейчел. Встречая Шарля и Бэлу в Цюрихе, Джованни ничем не выказал тяжести утраты. Умники, которые никогда в Париже не были, утверждают, что если вы не гуляли по парижским бульварам весной, то так и не узнали, и не почувствовали Парижа. Но Бэла, казалось, не понимала – не хотела понимать, где она находится, и святость духовной Мекки ее не зацепила. Шарль было засобирался на свой остров, но дед велел ему дождаться матери и развлекать гостью. Наш умник поторопился рассказать Бэле, что когда-то этажом выше жила знаменитая Мария Каллас. Но и это – для нее ничего не значащее имя, и нелюбимая ею опера Бэлу оставили равнодушной. Дня через два, прогуливаясь по авеню Жорж Мандель, она обнаружила табличку на одном из домов. Она встрепенулась, впервые, - не от Парижа. Здесь проживали русские: Ростропович и Вишневская. Встрепенулась не от знакомых имен, а от тоски по маме. У мамы на полке стояла книга “Галина”. Вишневскую она любила, и старалась быть на нее похожей.
    Вскоре в доме появился свекор Бэлы – Жило. Нашего борзописца вы бы не узнали. Он обзавелся ладным животиком, небрежными усами и очками со стеклами особой выделки, придающими надменность его взгляду. Но Бэле хватило и улыбки, спрятанной за усами. Изображая отцовскую строгость, он пригласил новое в его жизни явление прогуляться с ним по магазинам, накупил Бэле изысканной одежды и обуви (а это было совсем не просто: она отказывалась доверять лапам мужчин-продавцов свою короткую ногу для примерки); новенький iPhone (с него можно было расплачиваться в магазинах и ресторанах); а для поддержки и сокрытия хромоты - зонт-трость от Christelle Dupomt. Вдобавок, Сабата отдал ей портмоне Рейчел, набитое евро. Если бы Бэла хоть чем-то напоминала свою свекровь Жужу, то она, вслед за ней, могла бы теперь воскликнуть: “Париж – а теперь кто победит!” Но времена имеют наглость быть иными! Париж давно лежал поверженный, и последние герои, разве что, все еще ходили в любовниках, но героически сбегали с кроватного поля чужой жены к ближайшему полицейскому участку.

    Тоска по дому заставила ее пойти на переговоры с Шарлем. И компромисс был достигнут: один день они идут на русского режиссера, другой – на могилу Шарля Бодлера. Русский режиссер не нашел ничего более оригинального, как припереться в Париж с чужим самоваром - пьесой Жана Жене “Служанки”. Служанок играли накачанные геи. Они что-то отчаянно кричали, носились (будто за дополнительную плату) по сцене и изображали гениальный театр. Не менее гениального режиссера (столетнего старичка) выкатили на поклоны в кресле-каталке. Прикрученный к нему баллон с трубками явно хранил или эликсир бессмертия, или кислород таланта. Бэлу все бы это просто рассмешило, если бы не огромные черные очки, закрывающие настоящее лицо режиссера. На нарах в лагере она сотню раз слышала историю про бедолагу “К” и его губителя – сатану Асмадея, тоже большого любителя черных очков. Бэлу мигом стошнило, и Шарль вывел ее на парижский пленер с видом на Эйфелеву башню.
    Другая башня – башня Монпарнас открылась ей на следующий день. Они вышли из дома пораньше, чтобы до метро на площади Трокадеро пройтись по аллее Каллас - Бэле не терпелось испытать свою новую трость. По 6-ой линии они добрались до станции Распай и вошли в ворота кладбища Монпарнас. Бэла быстро устала лавировать по узким проходам между надгробиями и отправила Шарля одного окучивать могилу отца, а сама - без сил, кощунственно присела на краешек громады черного мрамора, и только тут заметила женщину на маленьком переносном стульчике, сидящую у соседней могилы.
    - Иди сюда. Не надо мертвых попирать своим прелестным задом. Присядь на мой стульчик.
    Опершись на трость, Бэла встала и, сделав всего лишь шаг навстречу женщине, поразилась: еврейское лицо той нельзя было назвать красивым, но оно притягивало какой-то необыкновенной магнетической силой. Банально, но верно! Тысячу раз описано, как внутренняя красота превращает некрасивых женщин в желанный объект, и нам лучше всего послушать ее:
    - Шарлотта. А это - мой папа, - показала она на могилу, - Серж Генсбур, правда от рождения - Люсьен Гинсбург.
    - А я знаю его, - вскрикнула Бэла. – “Я тебя люблю… Я тебя тоже нет” – моя любимая песня. Но почему..., - Бэла искала правильные слова, но не находила их, - он не похоронен на еврейском кладбище?!
    - Такие люди, как мой отец, даже мертвые принадлежат всему миру. Я слышу, ты - не француженка.
    - Я из России.
    - Эка тебя занесло. А что касается еврейства... Я снималась у режиссера - гениального режиссера. Десять лет назад, на Каннском фестивале, он неосмотрительно признался в любви к Гитлеру. А я так боготворила его... Нет, нет – не изверга, а моего режиссера.
    Шарлотта стала прятать глаза. От стыда или слез – бог знает.
    - А я люблю русскую поэзию. Ты знаешь, здесь, всего в двух шагах, напротив метро Пастер находится отель “Иннова”. Перед войной Марина Цветаева в нем ожидала - на свою погибель возвращения в Россию. Хочешь, мы сходим туда вместе? Дай телефон – я запишу в него свой номер.
    В это время вернулся Шарль и увел Бэлу. Но Бэла его и не видела, и не слышала. Провидение! Почему в Париже, в первые же дни, нужно было встретить человека, знающего о той беспредельной тоске по родине, которой изболелась Марина, и которая уже неделю изводит ее? “Я обязательно должна сходить в этот отель. Одна!”
    Она проснулась среди ночи, а может и не спала совсем. И смыло ее волной нетерпения с берега одиночества. Мелкий назойливый дождь. Новорожденные листья бесстыдно купаются в озябшем свете фонарей. И порыв вознагражден: слепящие фары затанцевали с игривыми стрелками дождя. Подняла руку. Подтянула на сидение неуверенную ногу.
    - Куда желает мадам?
    Черное лицо таксиста в ночи неразличимо. Гостиницу она не помнит. Не звонить же Шарлотте среди ночи. Цветаева... Пастернак... Конечно же! Молоко! Как же она забыла?! Пастеризация!
    - Метро Пастер.
    Таксисту скучно и он рассказывает, что в его африканской деревне сейчас собирают первый урожай. Дети шлют письма. Только не понятно: балуются или жалуются.
    - Приехали. Если пойдете не по бульвару Пастер , а по Вожирар, может отыщете свой отель.

    Дождь устал и отдыхает. Но Бэле под зонтом спокойней и уютней. Указатели. “Институт Пастера”. Отель “Иннова” напротив – через дорогу. Но Бэла не доверяет молчаливому свету, а идет на едва различимый странный звук по Вожирар. В ресторане “Ymato” загорелся свет. Постучала. Безответная тишина. И вдруг странный звук становится явственней. Свернула за угол на улицу Никола Шарле. Нет, не сюда. Манок звучит призывней. Будто большой рогатый зверь бьется в пасти чудовища. Вернулась и свернула на Далу. По узкому проходу вошла во двор. У полуразрушенного здания сидел человек и дул в крученый рог. Изможденный еврей появлению Бэлы среди ночи не удивился. Отложил рог и посмотрел на гостью. Глаза его были пустыми.
    - В шофар трубят на Йом-Кипур, а завтра наступает Песах.
    - Тогда зачем вы собираете людей? Пробуждаете совесть, призываете вернуться к Богу?
    - Меня зовут Соломон, и меня настиг Судный день...
    При имени “Соломон” Бела бледнеет, и кажется, что от этого ее щеки излучают матовый свет.
    - Я – последний еврей Парижа. И эта синагога – тоже последняя здесь, - ткнул он рогом в обветшалое здание, опоясанное строительными лесами. - Я сумел спасти лишь свиток Торы. Бог даст мне сил и денег, чтобы уехать в Израиль. Правда там стреляют и взрывают.
    - Ничего. Скоро явится избавитель.
    - Тебе с небес это нашептали?
    - Я сама за ним шла, да только меня остановили.
    - И теперь по ночам одна бродишь? Сбежала из больницы?
    - Хотели  спросить – из дурдома?
    - А звать–то тебя как? – Соломон загнул разговор, словно свой рог, в безопасное русло.
    - Бэла.
    - Что ж родители твои так тебя обидели? - вновь сорвался Соломон.
    - Я сама выбрала себе имя, и я не Белла, а Бэла.
    - Какая разница?! Все равно в честь королевы, изгнавшей евреев из Испании.
    - Испанская Изабелла – по-еврейски, Елизавета: почитающая Бога. Кстати, Елизавета была матерью Иоанна Крестителя, подругой матери Иисуса. Так что большой вопрос: кто у кого спер имя.
    Соломон был повержен. Кто явился к нему ночью на звук его рога: ангел, посланец Мессии?! Последний еврей снова приложился к рогу, и забился звук, будто из перерезанного горла. Словно сам Бог трубил, призывая последнего еврея к Исходу, выказывая свою любовь к Эрец-Исраэль, подаренной Им избранному народу.
    - Мне не суждено вернуться. Я нищ и болен.
    - Вот возьмите!
    Бэла открыла портмоне и протянула трубадуру бумажку. Одумалась и отдала все, что в нем было.
    - Тода раба!* Отель “Иннова”? Не уверен. Марина Цветаева?
Слышал только о святой Марине.
    - Она и есть святая.

    От святых разговоров и кучи денег Соломона понесло – понесло и его рог. Теперь он как кошка взобрался на леса и затрубил во весь рост. И как в ночь звезды падучей пламень, забился в падучей трубный глас, призывая Бога вспомнить о малых детях своих на малой Земле Обетованной. К тому же, шофар что есть мочи раздувал свои костяные бока, призывая очередного Папу поговорить с Иисусом у Стены Плача в Иерусалиме. Вложить в щель записочку с просьбой не отменять Священное писание и оставить в силе договор Отца со своим избранным народом на право того иметь в этом мире кусок земли небольшой - хотя бы для своей могилы.
    Есть редкие минуты, когда жизнь вдруг наполняется великим смыслом, и тебя захлестывает чувство великого единения со своим народом и с Творцом, который открывается тебе, и тогда все Мироздание сжимается до размеров твоего сердца. Скажи сейчас Бэле лечь под нож Авраама, взойти на Голгофу и замереть в упоении ожидания конца земной жизни, или броситься под очередное злодейство еврейских недругов - она, не задумываясь, исполнила бы свое предназначение. Скорей, скорей! Надо торопиться разыскать отель, надо спасти душу Марины! Она  еще может успеть отвратить Марину от ее горьких безысходных мыслей о смерти. Не ей ли – Поэту, знать о тяжких испытаниях и людском равнодушии?
    Памятуя слова Соломона о том, что в Париже он - последний еврейский герой, Бэла двинулась на поиски отеля “Иннова”, причитая: “Избранного народа в Париже больше нет!” Когда же через час, покружив в бесплодных поисках по пустынным улицам, она услышала громкий смех и пошла на него, то, к великому изумлению, вновь оказалась у Соломона. Теперь он уже был не один. Призывный глас шофара сработал. Горел костер. На бывшем чемодане стояло несколько бутылок. Бэлины деньги пошли впрок. Пили из шофара, передавая его по кругу.
    “Теперь-то Бог их точно услышит и заберет к себе!” – решила Бэла и заплакала.
    - Как вас звать? – обратилась она к единственной женщине, замотанной в шарф, что выдавало в той парижанку.
    - Одни нас считают массой, другие – быдлом маргинальным. Зачем нас называть по именам? Народ мы, мы - из народа.
    - Иди, Бэла, к нам, - засуетился Соломон. – Шофар уже всем промочил горло, но и тебе еще хватит.
    - Я же деньги... Земля Обетованная..., - Бэла, более не сдерживая себя, зарыдала.
    - Нет никакой Земли Обетованной, и никогда не было!
    Один из народа встал, схватил Бэлу, как щенка, за загривок и повернул ее лицом к костру.
    - Ты послушай его. Муса правильно говорит, - затрепетал Соломон голосом, - если бы не еврейские профессора из Сорбонны, - он был бы лидером революции.
    - Никто ничего не обещал, значит, и Обетованной не было, - Муса продолжал удерживать Бэлу.
    - А как же тогда Христос? Откуда он пришел?
    - Он же из Палестины, а значит – мусульманин.
    - А ты, Бэла, не серди его. С тех пор, как ему запретили молиться на улице, Муса за себя не отвечает. Отпусти ее, Муса, - вступилась за Бэлу женщина.
    Муса отпустил Бэлу и начал вещать. Сорбонна не прошла для него даром. В его манере говорить и излагать свои мысли была одна особенность: все, к чему прикасались его слова, было вывернуто наизнанку, но в этом и была сила его правды, неотличимой ото лжи.
    - Хорошо, что мы укоротили ваш ненасытный аппетит, не позволили нас изгнать с наших земель. Одного Тель-Авива вам пока хватит - лет на десять.

    И опять Бэла, в который раз, была в западне. Каббала раньше прямо указывала ей, как справиться с неразрешимыми вопросами и помогала выжить в последние годы новой революции. Если бы она сумела сейчас схватить шофар и протрубить так, чтобы ее немедленно услышал Бог! Но рог был осквернен, и Бэле казалось, что в нем сейчас находится крокодилья моча. Но может, хватит и молитвы?! Бог, ты слышишь меня?! Убьют последнего еврея, значит, убьют и Тебя. Где же Твой спасительный агнец? Или ты сам решил им стать?!
    От костра поднялся до того скрывавшийся в темноте огромный детина, похожий на бочку с головой, и придавил её хромую ногу.
   - Потанцуем, - предложил он Бэле, дохнув на нее запахом преисподней. – Соломон, налей для мадам в бараний рог чего-нибудь покрепче.
    Боль была нестерпимой, но Бэла нашла в себе силы пролепетать:
    - Давайте, я лучше вам стихи почитаю.
    Муса угодливо поднес рог, и детина-бочка стал насильно вливать его содержимое в Бэлу. Только теперь, взметнув глаза к небу, Бэла увидела, что наступил долгожданный рассвет. Откуда-то из-за деревьев появилась девочка с огромной собакой на поводке. Достаточно было ей одного взгляда, чтобы спустить собаку на эту мразь. Кто-то схватил головешку и стал ею отгонять пса, но тут же с визгом упал, сбитый на землю.
     Бэла плакала и гладила девочку. Говорить она не могла. И единственная мысль ей не давала покоя: девочка даже не догадывается о той жизни, которой вынуждена жить она. Девочка скоро вырастет, станет женщиной, полюбит, родит, и самым большим несчастьем для нее будут любовницы мужа и болезни детей, а счастьем – нелюбимый любовник. Но смыслом ее жизни станут дети, которые будут и ее счастьем, и ее несчастьем. Появится и жизненная философия, наконец: чем больше прожито, тем меньше смысла.
    - Не плачьте! Домой вы сможете добраться?
    Ее, плачущую и забрал вскоре приехавший Шарль. Но о ее ночном приключении все быстро забыли, так как в доме появилось новое лицо: Камилла. Новое – для Бэлы, для дома же старого Сабаты его любовница давно стала полноправным членом семьи. Рейчел с этим смирилась и даже находила в их с мужем двойственном положении свои преимущества, а когда заболела, то - и великое благо. Теперь Камилла уже не была той – совсем юной парижанкой, которую мы оставили в старом здании библиотеки на улице Ришелье. Национальную библиотеку Франции отстроили на левом берегу Сены, и четыре каменные башни в виде книг стали новым украшением города. Поднялась высоко и Камилла: она теперь возглавляет отдел Наполеона Бонапарта и преподает в Сорбонне.

    Рассказ Бэлы о ее ночном приключении давно был прерван смехом, и шофар стал поводом для разглагольствований старика Сабаты. После того, как он потерял уже две жены, его душа прилепилась к первой – матери Жужу, им когда-то преданной и брошенной. Кто мог знать тогда, когда он женился на юной итальянке - необыкновенной красавице, успешной начинающей оперной певице, что ее еврейские корни перевернут сначала жизнь их дочери, а потом и внука. Еврейская жизнь с ее буднями и праздниками, традициями и тревогой за происходящее в Израиле, давно поселилась в доме на авеню Жорж Мандель; и если бы не Шарль, который ни за что не хотел связывать свою жизнь с гонимым племенем, и Камилла – убежденная националистка, - за столом в те редкие дни, когда все собирались вместе, не возникали бы разговоры, часто заканчивающиеся ссорами и разбеганием всех по разным углам.
    Вот и сейчас, бренча ножом по бокалу, старик Сабата требовал к себе внимания:
    - Кто-то скажет, что трубят в шофар только потому, что такова традиция. Можем ли мы сказать, что солнце по утрам встает потому, что у природы такая традиция? Нет, – мы говорим о законах природы! Пока на земле существует хотя бы один еврей, он будет трубить Богу, как трубил вчера и тысячи лет назад. Таков закон еврейской жизни!
    - Дед, для кого ты так стараешься? Жужу за столом нет, и тебе не надо очередной раз вымаливать у нее прощения за ее мать. А наша гостья сама виновата! Кто по ночам пьет с клошарами, а потом ждет от них божественного участия в своих проблемах?
    Шарлю скучно, но лишний повод унизить Бэлу он пропустить не хочет. Камилла же, напротив, новенькую готова поддержать.
    - Я всю жизнь прожила в Париже, но всегда страшилась оказаться на ночном пикнике с клошарами. Жалко, что Жужу нет с нами. Она бы снова рассказала, как откупилась от бездомных кольцом Марии Каллас. Однажды на канале Сен-Мартен я попала в схожую ситуацию и еле выжила. Но французов среди нищих не ищите. Бэла напоролась на мусульман. Ей просто не повезло.

    За пустыми разговорами все забыли о Бэле. Она вновь побледнела, словно вся кровь ее лица переместилась в глаза, и там кипела гневом. “О чем говорят эти недобитые французы, которых давно заставили молиться Аллаху, и они покорно полегли под него, как когда-то под Гитлера? Но тогда были те, кто умер за Францию. Кто же из тех, кто сейчас сидит за столом, готов вновь отдать свою жизнь за нее?! Самое большое украшение Европы – это ее фальшь”. Бэле необходимо привлечь к себе внимание. Она готова говорить, кричать, обвинять. И она - как бы по неосторожности, - опрокидывает бутылку вина. Кровавое пятно расплывается по белизне скатерти. За столом воцаряется неловкая пауза. Есть ли у нее имя? Если имя ей - фальшь, то можно ли представить ее лицо? Смеем уверить, что фальшь – дама приятная во всех отношениях. Самое неожиданное открытие: у фальши на самом деле своего лица нет! И каждый правдолюбец, и несносный лжец найдет на ней дорогие для себя черты. На лице же фальши, хотя ничего и не выражающем, всегда найдется нужное выражение.
    Кто станет сейчас терять аппетит и размеренность жизни - ради Бэлиной искренности? Зачем, если в ней, кроме отчаяния и путаных мыслей, ничего нет? Напротив: фальшь - сестра хороших манер, мультикультурности и терпимости, - единственно, кто не дает распадаться людям, вынужденным проживать и делать дела вместе. Не будь фальши, мы давно бы поубивали друг друга. А так, даже само государство, взявшее ее напрокат, прекрасно дотягивает от выборов до выборов, от революций до очередной войны. Но мы отвлеклись и пропустили, как разговор сам собой переместился на евреев. Речь держит Камилла:
    - Мы готовим сейчас выставку: “Наполеон и Гейне”. Гейне, который выше подозрений, боготворил Наполеона. Еврейская часть общины Парижа всячески умаляет императора в деле освобождения евреев. Этой выставкой мы хотим поставить последнюю точку в споре. Кстати, Бэла, я приглашаю тебя на выставку. Я сама тебя отвезу в нашу библиотеку и все покажу. Надеюсь, ты уже не сможешь так сурово относиться к французам, для которых евреи – всегда были украшением ее истории.
    Так и договорились: в воскресение Камилла заедет за Бэлой, и они направятся на выставку. Но парижанка приготовила для Бэлы настоящий сюрприз. В 7 утра они двинулись не к площади Трокадеро, а в противоположную сторону и свернули на улицу Помп. Камилла купается в роли гидессы:
    - Почему улица носит смешное название Помп? Просто когда-то здесь установили насос для королевского замка Мюэтт, в саду которого братья Монгольфье запускали свои воздушные шары. Но нас с тобой волнует совсем другое. Видишь вывеску “Bazuka”? За 200-500 евро здесь можно купить вещи великих дизайнеров, и всего лишь - спустя неделю после показа.

    По улице Буленвилье они спустились к мосту Гренель, пересекли его, оставили машину, и через полчаса уже плыли по Сене на лодке друга Камиллы – Шато. Тот, хоть и уступал старику Сабата в возрасте, но превосходил его по всем статьям матерости. Это и был сюрприз Камиллы. Шато оказался отставным моряком, был услужлив, словоохотлив, говорил только афоризмами. Углядев печаль Бэлы, тут же ей посоветовал: “Хотите спастись от жизни – нанимайтесь матросом на подводную лодку”. Не будем соблазнять вас рассказом Камиллы (смеем заверить – выдающимся) о проплывающем мимо Париже. Так всегда и происходит с бедным туристом, рвущимся хоть раз в жизни в Париж - словно паломник на хадж в Мекку. К вечеру глаза уже не видят, сердце тупеет: все течет, но ничего не меняется в душах паломников в страну Прекрасного. Единственный раз лицо Камиллы покрылось чувствами - когда они проплывали мимо отеля “Вольтер”. Но не потому, что в этом отеле скончался великий язвитель, а оттого, что здесь ее подруга Жужу когда-то обрела счастье с Шарлем Бодлером - счастье любви, которого у нее никогда не было. На что Шато, из-за любви к Камилле готовый достать со дна океана подводную лодку, грустно заметил: “Главное - попирай все препятствия, но люби тех, кто не любит тебя”.
    В библиотеке, на выставке “Наполеон и Гейне” Камиллу поджидал скандал, скорее - взлом, кража и запах сенсации. Первый звонок поймал Камиллу, когда Шато пришвартовал лодку у моста Тольбьяка, и они шли по аллее Артюра Рембо к библиотеке:
    - Мадам Гадзани, у нас несчастье! - телефон от вопля из рук Камиллы выпрыгивал, как кусок мыла.
    В большом зале выставки двое охранников и полицейский держали высокого, изможденного худобой человека, с болтающейся на цепи курительной трубкой. Витрина в центре зала была разбита и пуста. Камилла сразу все поняла: главное украшение выставки – подлинник обращения Наполеона к евреям Палестины во время его похода на Святую Землю – был похищен.
    - Отпустите его руки, - приказала Камилла.
    - Простите, мадам Гадзани, но он же сумасшедший, - взвыли охранники.
    - Делайте, что я сказала.
    Охранники отпустили руки грабителя.
    - Кто вы? – Камилла пыталась наполнить свои глаза материнской заботой.
    - Я – Гейне!
    - Генрих Гейне? Поэт?!
    - Хаим. Такое имя я получил при рождении.
    - И вы можете доказать, что вы – Гейне?
    Хаим было полез под куртку, но был снова немедленно схвачен охранниками.
    - Отпустите его, - надавила на голос Камилла в надежде, что он извлечет бесценный документ. Но Хаим вытащил из-за пазухи замызганную фотографию.
    - Сами посмотрите на мою могилу на кладбище Монпарнас. Разве это не я? – указал он на каменную голову поэта, венчавшую надгробие. – И написано: “Chaim Heine”.
    - Во-первых, на плите выбито: “Henri Heine”, - заколебалась Камилла, пораженная абсолютным сходством грабителя с головой на памятнике. – Во-вторых, как же это – ваша могила, если вы – живой, и находитесь здесь перед нами?
    - Я не имею права пребывать на земле мертвым, когда творится такая чудовищная несправедливость!
    - Несправедливость – это по части правительства. Зачем же в музее ломать витрины и красть экспонаты?
    Хаим гордо взметнул круглую бороду к потолку, и как это обычно делают поэты, запел ямбами:
    - Встаньте в радости, изгнанные! Эта беспримерная в истории война начата во имя самозащиты народом, чьи наследственные земли рассматривались его врагами в качестве добычи, которую лишь надо разодрать. Теперь этот народ мстит за два тысячелетия бесчестия. Хотя эпоха и обстоятельства кажутся малоблагоприятными для утверждения или хотя бы выражения ваших требований, эта война, против всяких ожиданий, предлагает вам достояние Израиля...
    Камилла с трудом прервала декламацию:
    - Зачем же читать наизусть послание Наполеона к евреям? Мы и сами можем его прочитать. Вы только верните нам документ.
    - Вы совершаете преступление! Вы похоронили в стеклянном гробу величайшее свидетельство законности существования Израиля.
    - А кто в этом сомневается? – голос Камиллы дрогнул, так как она вступала на минное поле истории.
    - Читала ль, женщина, псалмы ты на ночь? – обнаружил Хаим порог неуверенности в голосе Камиллы.
    - Напрасно вы нас запутываете. Сейчас вас отведут в полицию, обыщут и вернут нам Наполеона.
    Но Хаим продолжал гнуть свое:
    - Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей...
    - Что вы имеете в виду?
    - А то, что я собираюсь посетить это собрание и предъявить им это послание Наполеона...
    Хаим глубоко выдохнул, будто хотел принять перед атакой стакан спирта, и вновь заголосил:
    - Израильтяне – уникальный народ, на протяжении тысячелетий лишённый земли своих предков, отнятой завоевателями и тиранами, но не утративший ни своего имени, ни национального существования! – заливался праведником грабитель.
    - И где же это собрание? – Камилла собрала все остатки своего мужества.
    - Известно где. В Нью-Йорке. Кто не знает ООН?! Ибо знает Господь путь праведных, а путь нечестивых погибнет.

    Взращенная на левых убеждениях и, неожиданно для самой себя, переметнувшаяся к правым – в стан Марин Ле Пен, Камилла спинным мозгом чувствовала тех пришельцев из другого мира, кто угрожал Пятой республике. Похоже, похититель был одним из тех. Камилла не раз ловила себя на липком противоречии: она искренне любила своих друзей - евреев и, одновременно, ненавидела всех евреев вместе, с их незаконным государством, вечно стремящимся ввергнуть ее хрупкий мир в пучину бессмысленной бойни. Если бы мы решили покопаться в душе Камиллы, то обнаружили бы там кучу противоречий, мешающих ей жить, но придающих ее жизни неповторимый колорит авантюрной женщины-вамп. Если вы зайдете в ее кабинет на набережной Франсуа Мориака, то поинтересуйтесь: для чего там висит картина неизвестного художника, где у Наполеона, вместо погона, покоится цепкая рука дьявола, а вместо сердца – паук. И это в кабинете главы отдела Наполеона в Национальной библиотеке Франции! А на столе Камиллы вы обнаружите нобелевскую речь Франсуа Мориака. По его набережной она ежедневно приходит на работу. Надежда и отчаяние... С ними жил Мориак, с ними мучится и Камилла. А сейчас, обуреваемая разрывающими ее чувствами, она сделала последнюю попытку уговорить грабителя, - испытывая к нему и ненависть, и сострадание.
    - Я лично куплю вам билет до Нью-Йорка, и вы сможете там перед членами ООН цитировать речи Наполеона и убеждать их в справедливости предсказаний великих пророков, возвестивших накануне разрушения Сиона, что дети Господа вернутся на родину под радостные крики всех членов ООН. Особенно понравятся эти слова представителям тех стран, которые он завоевал, и вы станете героем дня.
    Евреев часто подводит слепая вера. И Хаим купился на речи плутовки. Он разом обмяк и, как заправский фокусник, извлек из себя помятые бумажки – великое свидетельство притворной любви Императора к израильтянам, законным наследникам Палестины. Так Хаима, повязанного, с черным мешком на голове и напутствием великого императора с пауком в сердце, отправили за океан - в самую справедливую организацию наций, - безнадежно доказывать право быть евреем на своей земле.

    Дома Бэлу ждало радостное, но еще более – тревожное известие: завтра возвращается Жужу. И действительно, кроме полного неведения, где находится ее любимый, Жужу ничего не могла или не хотела говорить. И Бэла, возможно, способная хоть как-то облегчить материнские страхи (подавив свои), на самом деле, стала невыносимым укором, и Жужу быстро нашла способ, как избавиться от случайной невестки. На следующий день она свезла Бэлу в бывший еврейский квартал Маре на улицу Роз. “Бывший”, – так печально вздохнув, сказала Жужу. В еврейском квартале Маре – евреев не осталось, и только доживающие свой век вывески топорщились вкривь и вкось, будто надгробия на старом еврейском кладбище Европы. Бэла уже сталкивалась с подобным: когда ее гнали по этапу через Еврейскую область, то кто-то заметил, что евреи в ней исчезли – навсегда.
    Если бы Бэла попала не в унаследованную ей от мадам Анны квартиру, а в пещеру Али-Бабы, или бесконечные версальские коридоры, где нет ни тепла, ни туалетов, она была бы потрясена меньше. Но это чувство пришло не сразу – далеко не сразу. Ключи принес сын мадам Анны – Пьер (он присматривал за квартирой), которому мать оставила чайный магазин “Марьяж Фрер” на улице Бур-Тибур и дом в Вансе. К воле покойной, завещавшей квартиру красавице Жужу, на которую он, не успев жениться – запал, - Пьер отнесся спокойно. Даже Национальная библиотека, где Бэла недавно побывала, меркла своей обезличенностью перед домом мадам Анны. В этом доме все еще продолжала жить ее душа, с которой Бэла сталкивалась на каждом шагу, вскоре обучившись ее языку - совсем не мертвому, и они стали вести с ней ночные задушевные беседы и, сдружившись, даже ссорились. Бешенная парижская весна на Жорж Мандель, захлестнувшая бульвар половодьем зелени и солнца, на улицу Роз возвратилась затхлым запахом и запустением. Бэла почти не выходила из дома, заказывая еду на первом этаже в бывшем еврейском ресторане Гольденберг (о чем напоминала желтая звезда Давида на красной вывеске). И еще Жужу, показав на одну из дверей, с прикрепленной к ней картонкой, на которой красовалось лицо старой еврейки с пририсованной к нему синей бородой, – шутливо заметила: “В эту комнату лучше не входить”.

    Прошло несколько дней, и в ночь на 13 мая над Парижем грянула гроза. 13 мая – день рождения Бэлы и ее бабушки Цили – 13 мая 1939 года. Бабушка Циля ненавидела дату своего рождения и приучила к этому и внучку: “Самый несчастливый день в году: как родилась, так всю жизнь и будешь маяться!” Ни один человек в Париже не знал о дне ее рождения, отказывался знать и ноутбук, подаренный свекровью. Бэла надеялась, что сегодня о ней вспомнят там – на краю мира, где влачит ее суженый лямку предсказания. Может, и Боря – простивший ее измену; и мама, которой она сама хотела бы сказать: “Прости!” Но сволочь-почта отказывала ей в доступе! Какие только аккаунты и пароли она не называла – все было понапрасну! А с первым ударом грома сначала задергался свет, и тут же вылетел ноутбук, и черный его экран насмехался над Бэлой позлобней, чем любой веселый смайлик. В спальне мадам Анны Бэла давно приметила на ночном столике фонарик, и сейчас, когда на третий удар грома (свалившийся прямо на крышу их дома) и свет приказал долго жить, - она на ощупь добралась до спальни и включила фонарик.
    Первым желанием было забыться (бутылочка Шато Марго уже была наполовину пуста), залезть в кровать и предаться грезам. Но душа мадам Анны распорядилась по-иному. И любопытство, сдобренное страхом, пересилило: Бэла надавила на синюю бороду. В луче фонарика появился внушительный стол, заваленный бумагами, папками и книгами, и: “О, Боже!” Молния не стала дожидаться грома, и сноп света уперся именно в эту папку: 13 мая 1939 года. “Сент-Луис”. Кто-то скажет – мистика, другой возразит – банальное совпадение, третий - упрется в фатализм, но Бэла, давно повязанная Каббалой, знала наверняка: все жизни миллиардов людей со Дня Творения умещаются на крохотной точке. И если галактики с начала Большого взрыва со все возрастающей скоростью разбегаются друг от друга, то люди, подверженные все той же неизбежности расталкивания, за время своей истории еще не успели освободиться друг от друга. Поэтому-то все даты и судьбы, все жизни и смерти - пока еще слеплены в единый неразделимый комок.

    Отшумел ночной дождь, гроза покинула Париж, опомнился и свет, и вернулся к людям. И Бэла открыла папку: “13 мая 1939 года, в субботу, лайнер “Сент-Луис” покинул свой порт приписки - Гамбург”. Бэла читала, пила вино и рыдала. 1000 евреев спасались бегством от Гитлера на пароходе, который они сами назвали “Ковчег”. Но судьба распорядилась по-иному. Через две недели, опять же в субботу, 27 мая “Сент-Луис” бросил якорь в гаванском порту. Они еще не знали, что спасались не на Ковчеге, а на “Лайнере обреченных”. Свидетельствуют выжившие в Бабьем Яру: когда их гнали на уничтожение – первые в очереди уже не дышали на дне рва, а последние - в полном неведении дышали надеждой и свободой осеннего утра. Так и наши пассажиры - еще Ковчега - сжимали молитвенники в руках, и их сердца разрывались от счастья: и здесь их Бог услышал и спас! Но в океане их ждала не ледяная глыба, а... Простим Бэле приходящие первыми банальности: ледяное равнодушие, злоба, ненависть... Но эта мысль продержалась в ее голове не дольше последнего сполоха молнии за окном. Так всегда было в минуты растерянности, страха и безнадежности: лицом Бэлы завладевал спазм. Начинался он всегда с подергивания вокруг левого глаза, потом судороги рябью спускались ко рту, поражая уши глухотой, и, наконец, овладевали зубами, которые начинали стучать и биться друг о друга. Выстукивали ли они на сей раз сигнал SOS? Ведь было достаточно только протянуть пассажирам “Сент-Луис” руку - и на тысячу сгинувших евреев стало бы меньше! Но миру было слаще приковать ненавистью свои руки к тайной мысли: “Так им и надо!” Вместе с Кубой, пассажирам отказали и Америка, и Канада. “Сент-Луис” вернулся в Гамбург... 

    Спасибо язычникам, что они изобрели вино. Не будучи пьяным – не протрезвеешь. Бэла с легкостью прихлопнула синюю бороду и вышла из дома. Но и трезвому не надо терять головы. Не успела наша хромоножка и шага сделать, как попала под колеса велосипеда, и ее нос, уткнулся в надпись на раме: “Velib”. Противный старикашка, вместо того, чтобы протянуть Бэле руку, запричитал, что велосипед у него прокатный, и за гнутые спицы ему придется платить. Если бы Бэла падала не на выложенный плиткой тротуар, а в ванну Архимеда, то она смогла бы воскликнуть, как и тот: “Эврика!” Слово за слово, выяснилось, что за углом на улице Фердинанда Дюваля находится пункт проката велосипедов “Velib”, и годовой абонемент стоит всего 52 евро. Бэла еще дома постигла тайну велосипеда. Верхом на нем она скрывала свою хромоту. Вперед - к равенству ног! В трех шагах то, что нужно - магазинчик одежды IRENA GREGORI.
     - Брюки? – совсем никакая не Ирена, а мрачный месье ползет к полкам. – У нас, в Париже, брюки женщинам запрещены.
    - А мне для велосипеда, - Бэла еще не оседлала двухколесный, но уже вновь на коньке своего помешательства.
    “Чует носом, что я не парижанка”.
    - Месье... Вам бы очень подошло имя Жан, - поймала она взглядом табличку у кассового аппарата, - как у Мольера, Бельмондо или Рено. – Только человек с таким именем может сделать девушку счастливой, и я выйду из вашего универмага настоящей парижанкой.

    Уже неделю, как Бэла колесит по кварталу Маре в лихой кепчонке с развивающимся шарфом, и даже ловит от мужчин, еще не пристроивших свои чувства, восхищенные взгляды. Однажды вечером она решительно толкнула синюю бороду, освободила одну из папок мадам Анны, перевернула ее и решительно вывела красным маркером: Мое постижение Парижа. Подумала, подумала и в скобках приписала: Французские евреи. Еврейские французы. На следующее утро Бэла купила металлическую корзинку, которая легко крепилась на руль, термос, фотокамеру и толстый блокнот. Электронным чудесам решила не доверять – Париж у нее должен быть рукотворным.
    Теперь, каждое утро, побросав все это в корзину, она шла на улицу Фердинанда Дюваля за велосипедом. Первый маршрут она проложила от Центра Помпиду до площади Бастилия. Дальше в работу включился Google Карта, и Бэла стала прокладывать фантастические маршруты, конечной целью которых была Эйфелева башня. В том, что велосипед (если она забиралась далеко) приходилось сдавать на велостанцию и возвращаться на метро до станции Paul с корзинкой в руках, Бэла находила свои преимущества: она успевала перекусить и,  по свежему, поделиться с блокнотом увиденным и услышанным.

    Но уже вскоре похолодало, пошел мерзкий мелкий дождь. Бэлу непогода застала у галереи Вивьен, куда она мигом юркнула, чтобы прикупить куртку. Возвращаясь домой, мокрая, холодная и голодная, она увидела на своей улице Роз в витрине семисвечник. Хозяин магазинчика стал жаловаться, что еще лет пять назад в еврейском квартале можно было купить фалафель или шуарму с салатами в питах, а теперь от прежней жизни остался один семисвечник, как на арке Тита. “Семь веков, семь веков здесь жили евреи, - цокая языком, он почему-то поглядывал под потолок у входа. – Теперь торгую израильским вином и как-то выживаю. Не хочет ли мадмуазель стать моим постоянным покупателем и получить хорошую скидку? А вот залог нашего договора – бутылочка Биньямина”. И Бэла начала пить! За семь веков!
    Только тогда, когда приоткрылась дверь и впустила немного серого света, прежде чем услышать – Бэла увидела над входной дверью магендавид, постукивающий о выгнутую пластинку – Стену Плача.
    - Мотя, ты здесь? Включи же свет, ненормальный! Ты забыл зонт.
    На пороге стояла старушка из детских Бэлиных сказок про обитательниц в дремучем лесу избушек на курьих ножках. Мотя бросился, чтобы спустить ее с приступка.
    - Осторожно, мама! У тебя же бедро!
    Но вряд ли старушка могла упасть – она была невесомой. Единственная тяжесть, которая в ней была – ее пепельные волосы, настолько скрученные и перепутанные, что гребень, торчащий на макушке, давно отчаялся привести голову старушки в порядок. Сын осторожно спустил мать, будто она - бутылка самого дорогого вина в мире, и тут же получил удар зонтом.
    - Негодный мальчишка! Ты опять простудишься. Что бы ты делал без мамы?!
    Мотя обнял старушку – ростом она даже не доходила до его плеча. И они оба затихли. То, что рядом с ними находилась молодая женщина, к тому же – еврейка, их не волновало. Бэла осторожно сделала шаг к выходу.
    - Ваша бутылочка Биньямина. Мама, это Бэла, из самой России.
    - Зачем тебе девушки?! Что ты с ними хочешь делать? У тебя есть мама, аидише маме. Деточка, - склонила она голову в сторону Бэлы, - спойте этому дурачку про меня песню.
    Так она спросила – для еврейского юмора. Если и было что в ней живым, -  это черные глаза, любовь к сыну и еврейский юмор. Но в Бэле юмора было не меньше. И она запела “Аидише маме”:

                Моя еврейская мама
                Нет лучше нее на свете,
                Моя еврейская мама
                Ой горько, если ее нет...

    Кто же вам сказал, что еврейская жизнь на улице Роз исчезла? Пока матери будут любить своих сыновей, а сыновья предпочтут мамину любовь – любви к чужой женщине – над Парижем будут вечно звучать слова:

                Ой как счастлив и богат
                Тот человек, у которого есть
                Такой дорогой подарок Бога,
                Как еврейская мама
                Моя мама!

    На следующий день дождь не прекратился, и Бэла пешком отправилась в  Мемориал Шоа. На входе она прочла:
    “Могила неизвестного еврейского мученика”. Если вы заглянете в блокнот Бэлы, то поразитесь так же, как недоумевал когда-то и я, что она ни словом не обмолвилась о посещении музея. Остался только один неумелый рисунок бронзового цилиндра во дворе Мемориала с названиями главных концлагерей. Так почему она теряла сознание над историей тысячи евреев “Лайнера обреченных” и не была готова пролить слезы у списка 76 тысяч евреев, угнанных в концлагеря все теми же христианами, только теперь уже - французами?! Догадки – бесполезны, бессмысленны, да и не нужны. Мы еще плохо знаем Бэлу, а она – французов.
    Когда солнце вернулось в Париж, она совершила путешествие и к Эйфелевой башне. Сдав велосипед, совершенно обессиленная, она добралась до первой скамейки. Кто на ней сидел? Да разве это было важно? Ведь видеть она была не в состоянии. “К черту! Больше не пью!” – была ее последняя мысль. А на скамейке сидел еще не пожилой человек, но с вкраплением седых волос на голове, в твидовом пиджаке, - как герой Набокова, или сам Набоков, - в бабочке бордового цвета. Выглядывающие из рукавов манжеты рубашки украшали дорогие, потому – старомодные запонки. Незнакомец был элегантен, учтив и улыбчив. Казалось, вся суета вокруг башни забавляла его, как мирмеколога,* уставшего от муравьиной кучи, чьи мысли витали в тайнах своих помыслов.
    - Жак-Люк, - протянул он руку, - врач, ортопед. Ваша хромота – не щадящая, и прекрасно устраняется моей методикой. Как же вы без велосипеда доберетесь домой?
    - Хотите подвезти?
    - Я мог бы по дороге рассказать о нашей методике...
    - До метро вам времени хватит?
    О чем говорил Жак-Люк, Бэла не понимала, но предчувствие, что она станет как все (и хватит ловить на себе жалостливые взгляды ее новых родственников), а любимому будет не стыдно показывать ее миру - окрылило нашу скороспелую парижанку настолько, что она нацарапала в iPhone незнакомца свой номер.
    У Моти ее iPhone затренькал мелодией, которую установил еще Шарль. Звонил Жак-Люк: “Добрались?” Мотя с Бэлой давно на короткой ноге, нет – не Бэлиной, а фразеологической.
    - Подцепила кавалера? Гоя? А ты хоть знаешь, что за музыка в твоем аппарате?
    В своей прежней жизни Бэла слишком увлекалась еврейской мистикой, чтобы разменивать свою жизнь на такое низкое искусство, как кино. Да и фильмы (пока она взрослела) все больше снимали про революцию; и вновь, и вновь с экрана пуляли по народу с “Авроры” и броненосца “Потемкин”. Из целлулоидных видений в Париж ее вернул Мотя:
    - Ты слыхала о Клоде Лелуше? Хоть и алжирский, но все равно - еврей.
    Бэла боится выглядеть тупой иммигранткой из медвежьего угла. Стыд проступает огнем на ее лице, на мгновение согревает, а потом начинает выбивать зубную дробь.
    - “Мужчина и женщина”. Их знают все - как Адама и Еву, – нудил Мотя. Ладно, бери свое вино и отправляйся домой. Найди в сети его фильм: “Случайности и закономерности”, и ты увидишь, что эта история про тебя.
    Зачем Бэле фильм? Кино у нее дома – явилась Жужу. Она сидит за столом, позвякивая вилкой по пустым бутылкам, и поджидает невестку. Когда же Бэла вернулась с новой бутылкой в корзине, Жужу едва справилась с гневом:
    - Я же просила тебя – из дома ни ногой! Ты без паспорта, без страховки...
    - У меня есть паспорт. Я же показывала его в Японии и здесь, где – не помню.
    - Ты - жена французского гражданина, и имеешь право на гражданство, спустя год после регистрации брака. Прошел ровно год.
    - Ну и?!
    - Мелочи не хватает – моего сына. Он считается пропавшим без вести.
    - Считается, или вам что-нибудь известно? - глаза Бэлы наливаются кровью.
    - Скажи спасибо своей родине. Там приближаются президентские выборы. Творится невероятное, и с Францией – почти разрыв. Так что мы тебя сделали политической беженкой. Держи паспорт.
    - Но он же - Марии Рюминой!
    - А кого преследовали за памятник – не помню, какому поэту? И кто таскал тачку в шахте? Ты, что ли?
    - Нас тоже гнали по этапу. Я и в лагере сидела!
    - Какая же ты дрянь неблагодарная! И от мужа сбежала со шпионом! Ведь твоему же Отелло хотели вернуть его сокровище, чтобы он придушил тебя за измену. А теперь ты - в Париже!
    - Теперь я - ровня вам! Ну а как же: переспала с Парижем, значит - уже  француженка!
    - Теперь ты - Рюмина. Кстати, не замужем. Будешь пить – выгоню из квартиры. И какие ты деньги тратишь! Ты их хоть считаешь? Лимит: две тысячи в месяц, или закрою визу.
    - Вот теперь я все поняла! Какая же я дура! Хотите от меня избавиться?! Уже и с сыном развели.
    - Истеричка! И что он в тебе нашел? Я улетаю на неделю в Нью-Йорк. Камилла к тебе наведается. Захочешь, приедешь к деду. Шарль уехал на наш остров.
    - Я - законная жена! Браки заключаются на небесах, а не в приемных чиновников. Какая я идиотка! Еврейская мама... Такая же, как все. Не я посылала своего сына на заклание. Это ведь я! - агнец Божий, посланный во спасение. Вы следы моей хромой ноги должны целовать. Это я... я! Слышите, вы, я - не отреклась от вашего сына, это я десять раз спасала его жизнь в лагере, это я отправилась с ним по этапу!
    - Никто не знает твоих истинных помыслов. Ты там сгнивала в своей России. Если чувствовала себя еврейкой, что ж ты сидела в своей деревне и вопила: “В следующем году в Иерусалиме?!”. А твой ничтожный муж? Да вы там все давно выкрестились.
    - Ну, уж нет! – взвилась Бэла. - Это я вам докажу, что вы – еврейские французы, французские евреи, все до одного - предатели своего народа!

    Если бы вы смогли увидеть взгляд Жужу, то, происшедшее следом, нашло бы свое, хоть какое-то, объяснение. Она скинула с себя серый (необыкновенного оттенка) пиджак, грациозно повернулась и оказалась у овального стола в центре гостиной. Плавным взмахом руки нажала заветную кнопочку под столешницей. Колесики на ножках освободились, и было достаточно легкого толчка – почти дуновения, чтобы стол укатился к стене. А вот и старая вертушка, и пластинки – все на месте, как и при мадам Анне. Заветная пластинка в руках Жужу. И надпись на месте: “За признательность, терпение и любовь! Софи Лорен”.  Когда в августе 1982 года арабы расстреляли ресторан Гольденберга, Марчелло Мастрояни, посетивший улицу Роз в знак поддержки евреев, познакомился с приемной дочерью Иды Рубинштейн – Анной. Она тогда призналась ему, что боготворит Софи Лорен. Они пили чай в “Марьяж Фрер” на улице Бур-Тибур, запивали кофе (и какого коньяку подмешал в него Пьер?) и признавались в любви к разным глупостям.
    - Марчелло, вы же знаете, Софи – еврейка...
    - Анна, дорогая, если бы она была мужчиной, я залез бы ей в штаны, и все бы вам рассказал.
    - А если бы я была Богом, то никогда бы не дала ей состариться и заставила бы всех поклоняться ее красоте, как святыне.
    - Я передам ей эти слова. Она будет очень довольна.
    - Вы - самый счастливый, Марчелло. Обнимать такую женщину!
    - Обладать женщиной перед камерой - все равно, что листать глянцевый журнал...
    Так они пьянели, прикасаясь к тысяче приметам общности итальянского и еврейского народов. А в следующий свой приезд Марчелло и привез ей эту пластинку: “Mambo Italiano”. Когда же в доме мадам появилась Жужу, та не раз давилась слезами от счастья:
    - Я же спорила с Марчелло: такая красота может быть только еврейской! Но ты, деточка, еще красивей самой Софи!

    Когда же Жужу стала танцевать в “Лидо”, ублажая похотливые глаза охочей до ее прелестей публики, то не раз навещала свою приемную мать и устраивала для мадам Анны показательные танцы под мамбу. Жужу с непревзойденным шармом пародировала танцевальные номера Софи Лорен из фильмов, заставляя мадам плакать и смеяться. Повторить вслед за Софи грациозные движения ее рук, плеч, головы и самозабвенные па ног для Жужу не представляло труда. А вот с талией и бедрами было не так-то просто! Попробуй крутить задом, да так, чтобы все мужчины сходили с ума, и, в то же время, самой оставаться девственной в своих помыслах. Глядя на Софи Лорен, на то, как она чувственную любовь возносит до Райского сада - еще до грехопадения, или доказывает существование непорочного зачатия, - веришь, что не только улыбка Джоконды есть квинтэссенция непознаваемой женщины, но и... тут мое перо бессильно, предательски  беспомощно! Найти в словаре несуществующие слова, способные назвать и воспеть лучшую часть тела женщины, невозможно. Не знаю, какие звуки испускают в племени африканских каннибалов, но в Европе – ягодицы были вершиной поэтического воображения. Даже златовласая богиня любви и красоты - Афродита со своей партнершей по любви – Венерой, были всего лишь Venus Kallipyge – прекраснозадыми. Так до сего времени и не разгадан главный парадокс Творца: почему Он самое грязное отверстие в человеке поместил между двумя непревзойденными по красоте частями тела. Может, Он тоже, на ночь глядя, любит послушать срамные анекдоты, подсунув в словарь человека бессмертные эвфемизмы - как непристойные, так и вершины поэтического вожделения? А ведь могли бы отыскать слова, как нашли их, чтобы воспевать женские глаза, грудь, ноги. И если даже древние греки не справились, то для нынешних - эта самая часть тела Софи Лорен была бы идеальной моделью художникам масштаба Леонардо.
    Жужу же танцевала так, что недоумение и недоверие - как же она могла завести ребенка от Шарля Бодлера? - исчезали сами собой. Но сегодня все было по-другому. Жужу, будто она все еще танцует канкан в “Лидо”, попыталась сбросить туфли, но юбка была слишком узкой. К черту юбку! Окно наотмашь – парижский веселящий воздух врывается в комнату. Теперь – пластинка. Прочь и заколки! Волосам, как и ногам, нужна свобода. Вялая толпа туристов подпрыгивает от удара первых нот и задирает головы – мамбо несется по свету.
    Ярость долго вызревала в теле Жужу. Но взрыв начался не с безумного танца. Сначала Жужу должна была обойти все свои владения: от полюсов боли и страданий, до Terra Incognita своего предназначения. “Mambo Italiano” несется над пересыльным лагерем на севере Италии, где сгинула ее бабка; “Mambo Italiano” выхватывает семисвечник из рук варваров под аркой Тита в сердце Рима; “Mambo Italiano” врывается в книжный магазин в Вероне, где Наполеон на картине заставляет спороть желтые звезды у евреев гетто; “Mambo Italiano” мстит миру за поруганную роль Саломеи, так и не увидевшей сцены; “Mambo Italiano” склоняет голову перед страной, где появилась опера; “Mambo Italiano” благодарит Бога за то, что ее сын был зачат на сцене оперного театра - и не мог появиться нигде иначе. “Mambo Italiano”! Твой неистовый ритм провожает сына на край земли за Мессией, ибо пришел час, когда человеческому роду грозит самоистребление.

    Так танцует Жужу, заклиная неведомые силы, которые (если существуют) должны возвратить ее сына домой. Но если он и вернется, то не к ней, а к этой, совершенно чужой женщине, единственное достоинство которой – еврейская кровь ее сердца.
    Весь вечер Бэла пила, плакала и давилась телевизором. Шла ее передача “40”. Сегодня японка учила сорока способам завязывать шарф или платок. Раз в неделю программа учила сорока различным способам: как заработать деньги, лучшим позам для секса (их, оказывается, только – сорок); сорока способам не  спиться; сорока уловкам, как обмануть супруга или не платить налоги. “Как же я низко пала, - заклинала себя Бэла. – От сорока дней потопа я приплыла к сорока способам имитировать оргазм; от сорока Моисеевых лет скитания скатилась к сорока способам похудеть - не голодая, да еще и приобрести упругие ягодицы”. И Бэла среди ночи позвонила Жак-Люку.
    Все дальнейшее произошло методом постепенного сближения. Не было никаких телораздирающих сцен, обязательных для кассового кино. Чем длиннее становилась короткая нога Бэлы с помощью хитроумного аппарата по вытягиванию кости, тем короче оказывалось расстояние между их телами, пока они не слились в единый оргазм. Такими сиамскими любовниками и застала их Камилла, которой Жужу вручила ключи от квартиры с целью негласного надзора. Жужу была в ярости. Но звонка с того света от сына она ждала каждую минуту. Что она ему ответит на первый же вопрос?! Надо было спасать честь семьи Бренсонов. После хитроумного плана, Пьер привел в квартиру жену с тремя детьми - на постоянное проживание, а Камилла предложила Бэле пожить у нее. Возвратиться на улицу Жорж Мандель было невозможно по утилитарной причине: Жужу убила бы свою невестку.

    Если бы вы видели лицо Бэлы, когда она поселилась у Камиллы! По краям губ у нее появились складки, бегущие вниз. Так выглядит лицо маленькой девочки за мгновение до того, как та расплачется. Слезы – ничто! Страх одиночества, предательства любимых, непоправимая обида – первые уроки будущей жизни. Бэла тосковала по родителям. Все, что раньше раздражало ее, все, чего она стыдилась – теперь казалось ей самым нужным в ее новой жизни. Но еще больше она страдала от утраты Жак-Люка. Мысли о нем заскакивали в ее голову, едва она просыпалась. Да и во сне (а спала ли она?) они не оставляли ее. Едва всходило солнце на лице Бэлы, как тут же налетал ветер печали, глаза заволакивало тучами слез. Она пыталась крепиться, и даже быть гордой, но жалость к себе поджидала ее в любом углу, возникала от любого слова. И чем больше жалела себя Бэла, тем сильнее ее голову стягивал обруч боли. Не он ли выдавливал из ее мыслей следующий безумный поступок? 
    Как только установилась хорошая погода, Камилла стала выводить Бэлу вечерами на прогулку. Но справиться с ее настроением она так и не смогла, поэтому категорическим тоном вызвала на подмогу Жужу. Камилла по-прежнему живет на бульваре Мальзерб, но этажом ниже, и она теперь - владелица солидных метров. Жужу является поздно вечером и выводит Бэлу из дома. Она еще не знает своего следующего шага: или она заберет Бэлу к себе, или отправит ее обратно в Россию. И только дойдя до церкви “Сент-Огюстен”, Жужу спохватывается: она, оказывается, идет помимо своей воли к своей подруге Жанне д'Арк, восседающей на бронзовом коне – за советом. Жужу знает выходки Жанны: - вместо облегчения своей участи, она может навлечь на себя ярмо непредсказуемых выходок народной героини. Она с год назад уже приходила сюда, и Жанна была готова седлать коня по-походному и отправиться на край света искать царя Соломона - вместе с сыном своей подруги.
    Но на сей раз Жанна д'Арк повела себя на удивление спокойно. Выслушав Жужу, она обратилась к Бэле:
    - Я помогу тебе. Я шестьсот лет взираю с пьедестала народного обожания на народ тысячи революций и идущее с ним рука об руку – предательство. Парижу придется раскошелиться и приоткрыть свои тайны и пороки! Приходи завтра в полночь ко мне, а я подумаю, куда тебя свезти.
   И нарыв полного отчаяния и безвыходности - после утешения Жанны - стал исчезать, как зубная боль после укола лидокаина. А в голове Жужу закружились два слова: анестезия – амнезия. Не зря этот несчастный “К” назвал свой роман – “Амнезия”. Не потеря ли памяти – лучшее обезболивающее от неудавшейся жизни?! В голове же Бэлы обнажились воспоминания ее первого постижения Каббалы. Она читала - и ничего не понимала! И вдруг - укол света, просветление сердца, озарение души. Она по-прежнему не могла постичь смысла слов, но ощущение, что ее прежняя жизнь закончилась (как с первым поцелуем заканчивается детство), настигло ее. И этот свет указал ей дорогу. Так звезды прокладывают путь птицам к гнездовищу любви. Но, почему-то, ее преображение закончилось в объятьях Бориса, и Каббала с ним превратилась в кабалу рутины семейной жизни - такой же скучной, как школьный учебник истории, как пустое чаепитие у телевизора с сексом по расписанию, от которого оргазм получала разве что ее хромая нога.

    На следующий день - без четверти двенадцать, подталкиваемая сочувственным взглядом Камиллы, Бэла вышла из дома и по бульвару Мальзерб спустилась до площади святого Августина. Странности начались, едва она ступила на площадь. Церкви не было, не было и Жанны д'Арк на постаменте. В небе среди звезд мерцали два креста: один – железный с купола церкви, второй – каменный, - с фронтона. Около пустого постамента толкались каменные изваяния, пытавшиеся развести костер. Жанна всеми руководила и уверяла сгрудившихся в ожидании огня людей, что лучше нее никто не познал собственным телом таинство огня, облизывающего плоть. И только, подойдя ближе, Бэла признала в каменных людях двенадцать апостолов с фронтона церкви Святого Августина. Все они были в хитонах, со скорбными глазницами, с бородами и нимбами.
    - А где же церковь? – прошептала Бэла, заглядывая в бронзовые глаза Жанны д'Арк.
    - Ее начнут строить лет через тридцать. А ты вовремя! Подожди...
    Жанна подошла к одному из апостолов и протянула ему свой меч острием вовне.
    - Святой Петр, возьми меч и охраняй пьедестал, пока мы доберемся до ворот Сен-Дени.
    - Смотри, - подал голос апостол Матфей, - взявшие меч, мечом и погибнут.
    - Не волнуйся, Петр. Когда разгорится костер, бросишь в него плевелы народного гнева и покорности. Когда же меня признают еретичкой, не отрекайся вновь от Господа, а лучше помоги святым словом вершить приговор моим судьям.
    От слов Жанны, от стыда за свое отречение, Петр выпустил меч из рук, и на миг в свете разгорающегося костра блеснул кровавый рубин анафемы в его рукояти.
    Услышав звон металла о камень, к Петру подошел Иисус и сказал ему:
    - Вложи меч в ножны. Неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?
    И тут Бэла увидела, как смутилась Жанна. Она, простояв в народной памяти символом шестьсот лет, все еще надеялась, что ничто человеческое ее, божественную, не затронуло, не запачкало.
    - В дорогу! Мы так его упустим! - уже в седле кричала Бэле Жанна. – Взбирайся ко мне и держись крепче.
    Конь Жанны от хлыста крика прижал уши и бросился вперед, кроша подковами камень мостовых, по кривым улицам - рассадникам эпидемий и революций.
    - Мы опоздаем! – пыталась перекричать ветер Жанна. – Я же заклинала Жоржа Османа проложить здесь бульвар.
    И минуты не прошло, как они выскочили к Парижской опере, и Жанна, рванув удила на себя, послала коня на зеленый купол крыши Гарнье (все, что осталось у Гранд Опера; от будущего) и стала кого-то звать, а докричавшись, - умолять Норму не сжигать себя добровольно: не стоит ни сцена, ни слава сердца Примадонны! У Бэлы сразу стала кружиться голова, и она почти потеряла сознание, но неведомая сила удержала ее на крупе коня, и уже вскоре она почувствовала себя сносно и даже развеселилась.
    И все же они опоздали! Достигнув ворот Сен-Деми, они застали лишь мелькнувший вдалеке хвост почтового дилижанса.
    - Кого мы догоняем? – прохрипела Бэла.
    - Ты же сама пытаешься встретиться с еврейским Парижем! Поговоришь с ним и с его другом – Карлом Марксом. Они тебе расскажут, что значит - быть евреем, и не быть им в Германии и Франции.
    - С кем – с ним?!
    - С Генрихом Гейне.
    Опять этот Гейне! Не тот ли это сумасшедший из музея Камиллы – спаситель евреев? Но тот выдавал себя за поэта или был им? Обрывок воспоминаний о произошедшем оказался последним камешком, закатившемся в память Бэлы из будущего.

    Ну а пропажа церкви на площади святого Августина окончательно ввергла ее сознание в ступор. Все мыслимые попытки осознать, как Жанна смогла свезти ее в далекое прошлое, наталкивались на непреодолимую стену неприятия и невозможности такого путешествия во времени. Но в этой стене, уже на куполе крыши Гарнье образовалась щель, через которую, как трава меж камней, стала проникать совсем не принадлежащая ей чужая жизнь и овладевать ею. А затем эта стена и вовсе рассыпалась в прах. И теперь Бэлу больше не раздражали невозможностью существования ни взмыленный бронзовой пеной круп коня, ни проросший грязью Париж под его копытами.
    - И что мы узнаем о еврейском Париже, если догоним карету Гейне?
    Бэла пыталась скрыть сарказм от надутой бронзой Жанны.
    - Вот и ты – еврейка из России, и Гейне – немецкий еврей, сегодня стали еще и французскими евреями. Если поймешь разницу – докопаешься до сути.
    - А сегодня – это когда? – осторожно спросила Бэла.
    - Как - когда?! Да через полгода - опять Его Рождество. Уже 1831-ое. Это с Его именем на устах я рассталась на костре со своим телом.

    Слова Жанны разорвала толпа, и тут же оборвалась и последняя ниточка, связывавшая Бэлу, теперь уже - с прошлым из ее будущего. И тут наездницам пришлось спешиться. Давно перевалило за полночь, но Париж, напяливший на себя маску Содома и Гоморры, вовсю гулял. В спертом воздухе висело электричество, все потрескивало, клокотало и, если приглядеться, то здесь, то там проскакивали искры разнузданной свободы. Толпа напирала, все кричали, и не было ясно: друг на друга ли, либо каждый - сам по себе, опьяненный свободой грехопадения. Откуда, среди разгульной темноты ночи, Бэла вдруг увидела ослепительную витрину, а в ней – отражение сначала копны неухоженных волос, стянутых красным шарфом, а потом и рук, протянутых к ней. Кто-то крепко вцепился ей в плечи, и с силой развернул ее.
    - Если не погадаю тебе - пропадешь!
    Руки гадалки, словно ощупывая Бэлу, спустились от плеч к ее запястьям. Бэла попыталась отдернуть ее руки от своей судьбы, но гадалка и не думала их освобождать. Бэла стала искать глазами Жанну-спасительницу, но та привязывала своего коня к покосившемуся столбу и вряд ли услышала бы ее в этом гаме.
    - Не беги за судьбой. На тебе измена!
    Хватка гадалки на миг ослабла. Она вывернула Бэлины ладони и уткнулась в них носом, да так, что той показалось, что ее пальцы овладели обонянием и сразу учуяли угрозу. Что уж там гадалка смогла рассмотреть в свете витрины своими немытыми глазами, но только она, почему-то, и вовсе выпустила Бэлины руки.
    – Кто ты?! Не линии твоей жизни вижу, а дороги скитаний твоего народа...
    Свою судьбу наперед Бэла знать не хотела – страшилась приговора, ненавидела предсказания своей участи. Да откуда гадалка - именно на ее руках - обнаружила эти знаки? От свалившей ее растерянности, от неведомой силы, подчинившей ее уличной гадалке за два сантима, она, в свете пылающей витрины (“неопалимая купина?” – мелькнуло в ее голове) сама стала вглядываться в свои ладони, на которых будто сгрудились в поисках пристанища все загубленные врагами души ее народа.
    - Уж не цыганка ли ты, часом? Откуда ты?! Ну-ка, поверни к свету глаза... Так и есть - цыганка! Что ж я тебе гадаю! Ты недавно в Париже? Слышала, скоро у нас - у цыган, будет свое государство.
    - Это кто же вам обещал? – губы Бэлы повеселели.
    - Как кто?! Император Бунапарт.
    - Бонапарт, вроде, скончался лет десять назад...
    - Мысли - сильнее смерти! – распирало гадалку. – Тебе ли – цыганке, этого не знать.
    - Не цыганка я – еврейка.
    И тут раздались крики, настолько сильные, что заставили Бэлу забыть о гадалке. Толпа с воплями и проклятиями наседала на Жанну.
    - Чего они от нее хотят? – вернулась Бэла к гадалке.
    - Ты что, забыла - какое сегодня число? 30 мая!* Сегодня в полдень сожгут твою подругу. Слышишь, что кричит народ?
    Бэла прислушалась:
    - Сними мужское платье, ведьма!
    - Сейчас огонь разденет тебя!
    - Убей народ и спаси Деву! – гадалка буравила оцепеневшую Бэлу.

    Бэла стала терять сознание и, проваливаясь в небытие, все же не успела увернуться от парализующего ее страха - как тогда, в юности. В соседнем классе появилась девочка – беженка с Кавказа. С Кариной они быстро сдружились: обе – богопослушные изгойки, начитанные девственницы. Как-то в жару они поехали купаться на озеро, недалеко от их города. Деревенька прилепилась почти к берегу, и единственной ее достопримечательностью был деревянный магазинчик и будка конечной остановки автобуса. Когда они возвращались с пляжа и ждали автобуса, к ним пристали трое парней. И Карина сразу ввязалась в бой, а Бэла струсила и хотела убежать, но ее хромая нога так и не научилась бегать. И Бэла тихо спряталась в магазине и сквозь засиженное мухами окно, проклиная себя, стала наблюдать за происходящим. Из молоковоза выскочил шофер с железкой  в руках и отогнал стаю.
    Через несколько дней Бэла получила записку от Карины. Из записки можно было предположить, что она была готова на глазах у подруги броситься под поезд, если подтвердится Бэлино позорное бегство на остановке автобуса – ее предательство. Они встретились (хотя сидели за соседними партами) где-то на железнодорожных путях за городом. Но объясниться они так и не смогли и расстались навсегда. Всех подробностей Бэла уже не помнила. Ожили в ее мозгу лишь занозы совести и страха.
    - Не стой же ты, как памятник! – тормошила гадалка Бэлу. – Почему вы, евреи, всегда предаете?


    Но даже чудовищная напраслина не подвигла Бэлу к действию. Как и тогда, с Кариной, она в оцепенении наблюдала расправу над новой подругой. Один бесноватый из толпы зажег факел и стал тыкать им в Жанну. От огня верный коняга Жанны вздыбился и ударил копытами бесноватого. Победив растерянность, Жанна успела вскочить в седло, крутануть коня (отчего неверные рассыпались кругом), подскочить к Бэле и забросить ее позади себя. Ворота Сан-Деми были забиты пьяной голытьбой, сгрудившейся вокруг костра. Но коня Жанны это не остановило ничуть. Перемахнув ворота, наездницы уже мчались по узкой улице Сан-Деми. 
    - На остров Сен-Луи! Найдем в отеле “Пимодан” Готье или Нервала. Они-то подскажут, где остановился Гейне.
    Кроша копытами камни мостовой, еще сработанной рабами Рима, вдавливая путан в их распутные лежбища, новые подруги выскочили к Сене на площадь Шатле к еще новенькому Пальмовому фонтану. Жанна осадила коня, дав ему вволю напиться из фонтана.
    - Видишь четырех таких же девственниц, как и я, подпирающих Наполеоновы победы?* - Жанна постучала о колонну погнутым о спины блудниц мечом отца Луи Орлеанского. - Имя им: Благоразумие, Умеренность, Правосудие и Сила. Так запомни, воительница, если ты взялась отстаивать евреев у их ненавистников, то забудь о благоразумии. Не надейся и на правосудие. И запомни: сила не всегда будет на твоей стороне, а умеренность и трусость могут погубить тебя.
    Вскоре наездницы добрались до острова Сен-Луи и по мосту Мари выскочили на Анжуйскую набережную. Левый повод выскочил из руки Жанны, и тогда она перекинула меч в левую руку и ударила им по бронзовому брюху коня. И тут же, в ответ, на южной башне собора Нотр-Дам ухнул “Бурдон Эммануэль”.
    - Ищи семнадцатый дом, - наконец-то Жанна поймала поводья.
    - Да вот же он!
    Жанна забарабанила в дверь. В ответ – тишина.
    - Обкурились, и не слышат. Повернись, мой конь, задом и задай им жару!
    Наконец на грохот откликнулось окно на третьем этаже, и кто-то свесил голову с балкона.
    - Кто там?
    - Это я – Жанна.
    - Моя Жанна?! Ведьма с эбеновыми бедрами? Дитя черных ночей?* - закричала голова. – Неужели ты почувствовала? Я только что посвятил тебе свое стихотворение. Послушай, прежде чем я к тебе спущусь и отопру:

                Ты на постель свою весь мир бы привлекла,
                О, женщина, о, тварь, как ты от скуки зла!
                Чтоб зубы упражнять и в деле быть искусной –
                Съедать по сердцу в день - таков девиз твой гнусный...

    На втором этаже распахнулось окно, и прежде в нем запылал факел, а потом выдвинулся и ствол мушкета, который угрожающе стал рыскать в поисках рифмоплета.
    - Шарль, ты опять нажрался гашишу? Ты что там – трахаешь свою Венеру? Сейчас схлопочешь мушкетерской мести!
    - Месье, я действительно в своей гостиной волочу любовницу за волосы, но остался ли в Париже дом, где каждую ночь не происходит подобного? А твой ствол похож на ночную вазу, и мне не страшно.
    В свете факела Жанне, наконец, удалось рассмотреть голову поэта: 
    - Так это ты, Шарль? И эту жвачку ты пытаешься всучить великой Орлеанской девственнице? Я - не твоя шлюха! Я - не Жанна Дюваль. Спускайся, урод!
    Через минуту заскрежетал запор, и в дверях в свете луны показался невзрачный тип. В спертом воздухе подъезда висело зловоние гашиша.
    - А я подумал, что пришла меня поддержать моя Жанна. А кто это с тобой?
    - Еврейка одна. Ищет Гейне. Сказали, что Нерваль знает, где тот поселился.
    Неожиданно Шарль протянул руки к Бэле и легко ссадил ее на землю.
    - Я знал одну еврейку... Ее звали Лебедь.
    В черном провале подъезда, пропитанного человеческими телами и страстями, Бэле вдруг открылось видение: она забилась на нарах в лагере в объятия любимого, и тот читает ей стихи Бодлера, посвященные его матери - Жужу. И строки сами полились из ее уст:
                С еврейкой бешеной простертый на постели,
                Как подле трупа труп, я в душной темноте
                Проснулся, и к твоей печальной красоте
                От этой – купленной – желанья полетели...

    - Кто там, среди ночи, к нам - в Пимодан?
    За спиной Шарля засветился высокий лоб, замотанный в платок, а потом появилась и вся голова, явно принадлежащая страшному разбойнику.
    - Не волнуйся, Теофиль. Они ищут Нерваля.*
    - За ним заезжал Гейне и, кажется, они отправились на улицу Лаффит. Еще Жерар сказал, что свезет Гейне на сходку лютеран...
    Куда после этих слов рванул по крышам Парижа конь Жанны, Бэле было неведомо. Постепенно к ней стало возвращаться сознание прежней Бэлы, но все еще с неясным осознанием, что прежней жизни у нее, как бы, и не было, но и эта, настоящая, приносит только боль и досаду. Все три женщины: Жужу, Камилла и Жанна не слышали ее душевных мук, а потому, заботясь о ней и стараясь ей помочь, только усугубляли бессмысленность ее существования. Зачем таскать ее по истории в поисках корней происшедшей с евреями трагедии? До какого предела? Свезет ли ее Жанна в Рай, где Адам пахал, а Ева рожала, и еще не существовало истории человечества со всей ее кровью и грязью?
    Что ей делать на собрании лютеран? Чем лучше Гейне - пророков, мудрецов и апостолов?! Все они предупреждали, что свобода воли и выбора, дарованные Всевышним, находятся под пятой Дьявола. И сколько голов у Дьявола? Все герои, которых поцеловал Бог, отрубая одну дьявольскую голову, так и не узнали после своей гибели, что, вместо одной – отрубленной, вырастали две новые.
    За этими горькими размышлениями Бэла не заметила, как они оказались у высоких дверей. На пороге росли два охранника с копьями в виде крестов. Бэла могла поклясться, что на их сутанах были различимы вышитые шелком еврейские знаки. Стояла суета сует, и кругом раздавались недовольные крики. Наконец из дверей вышел некто с неподкупными глазами и прервал шум взмахом руки:
    - Кто следующий?
    К распорядителю придвинулся круглолицый господин в увесистом парике.
    - Иоганн Себастьян Бах – лютеранин.
    - Месье Бах, опять вы? Когда вы научитесь читать не только по нотам? На приглашениях ясно написано: сегодня заседает только еврейская фракция.
    Баха оттиснул невзрачного вида тип с бегающими глазками и печальными плечами:
    - Простите, но я - бывший еврей и...
    - Бывших евреев не бывает. Следующий.
    - Мы – Жанна д'Арк и моя еврейская подруга. Скажите, милорд, прибыл ли на заседание Генрих Гейне?
    - Да. Со своим другом – Карлом Марксом.
    - Но Маркс не лютеранин! - закричали очередники, заслужив один лишний шаг к заветной двери.
    - Как Лютер вывесил 95 тезисов об индульгенциях, так и Маркс заклеймил звериный оскал капитализма “Манифестом коммунистической партии”. Он - настоящий протестант и, к тому же, – еврей, вообще-то.
    Жанна стала напирать на селекционера и стучать своей шпагой по дверям собрания.
    - Жанна, вам никак нельзя. Вы и не еврейка, и не лютеранка. И еще с лошадью! У нас не Римский сенат. Отведите животное на кухню.
    - Да кто ты такой?! Пустое место! Смотри, у меня пропуск-вездеход, как у национального достояния Франции.
    Жанна уперла шпагу в шею несговорчивого служивого.
    - Проходите. Бог с вами, - прохрипел тот.
    - Они с черного входа пускают, - заорали отказники. – Крепкий орешек даже с пистолетом прошел.
    - Кто этот Крепкий орешек? – спросила Жанна у Бэлы.
    - Ты его не знаешь – Брюс Уиллис. Такой же, как ты: спасает мир, только на экране и за деньги.
    - Подождите закрывать двери!
    К дверям подскочил человечек, похожий на взъерошенного воробья.
    - Фамилия? - распорядитель прикрыл ладонью вход.
    - Мандельштам Осип... Если угодно – Эмильевич.
    - Не пускать его! Он фальшивый лютеранин, - заслужила толпа еще один шажок.
    - Неправда! У меня даже не контрамарка, а еврейский входной билет в европейскую культуру.
    Большой полукруглый зал, когда-то приспособленный для консерваторских концертов, был погружен в полумрак, но удивительное дело: едва кто-нибудь брал слово, как угодливый свет падал на него с потолка, как манна небесная. Не успели наши дамы переступить порог, как им всучили глянцевые программки предстоящего собрания фракции евреев-лютеран. На сцене горбатился стол президиума, накрытый тяжелым гобеленом с изображениями сцен из жизни Моисея и Христа.
    - Слово представляется Николаю Донину,* - прохрипел микрофон.
    - Посмотри, кто этот чудотворец Николай... – прошипела Жанна.
    - Сама посмотри! – огрызнулась Бэла, все еще не пришедшая в себя.
    - Ты разве не знаешь, что я не умею ни читать, ни писать?!
    Не успели подруги разместиться на широких скамьях, как кто-то за их спиной закашлял и поставил перед ними маленькую свечку с дрожащим от испуга пламенем. Тем временем докладчик начал зачитывать свое послание римскому папе Григорию IX.*
    Бэла отыскала в программке имя Донина и зашептала Жанне:
    “Доклад Донина посвящен обвинению против Устной Торы и Талмуда. К сожалению, иерархам католической церкви совершенно не известно содержание одной из главных еврейских книг, поносящей Деву Марию и ее Сына, и оскорбляющей настоящих христиан”.
    - Вот гады! За что я парилась на костре?! – вскрикнула Жанна. – Ты читала этот Талмуд?
    - Не читала, но держала в руках. Давай лучше послушаем.
    На кафедре, тем временем, продолжал вещать натуральный еврей с крестоносной натурализацией:
    - Мои бывшие единоверцы попрали Моисеев закон. Мы, христиане, совершили богоугодный поступок: включили Писание в нашу главную святыню – Библию. Вместо этого, они повсеместно внедрили другой закон – изуверский по содержанию и антихристианский по сути – Талмуд...
    Даже неуловимому свету не удалось проследить из какого места Николай молниеносно выхватил пухлый том, продырявленный глазами до кожаного переплета, и стал им угрожать высокому собранию собратьев по вере.
    - Чего, например, стоит такое утверждение: “В Пасхальный Седер необходимо подавать на стол вываренного в экскрементах христианского младенца!”
    Бэле никак не удавалось рассмотреть самого крайнего в президиуме человека, больше похожего на тень тщательно изувеченной правды. Он выскочил к трибуне с пультом в руках и, отталкивая докладчика, стал орать, что требует свидетельств Парижского раввина Йехиэля – бывшего учителя Донина. Приняв гул собравшихся за одобрение, он стал нажимать на пульт, пока за спиной президиума не засветился большой экран, и в нем не нарисовалась всклоченная борода раввина Йехиэля.
    - Кого вы слушаете?! Мы отлучили его от общины за распространение ереси. В отместку он поднял крестоносцев на кровавую резню в Бретани, Пуату и Анжу, где погибли тысячи евреев. Выживших же насильно крестили.

    Но раввина не слушали – не хотели слушать. Не дай бог услышит Бог - им в помощь! Среди собравшихся начались разборки. Все сцепились друг с другом, отстаивая честь своих принципов, взятых в заклад у кровопийцы Шейлока. Правда нашелся один - неподкупный по субботам, который стал плевать на экран и требовать у Йехиэля декларации о сделках с совестью. Но раввин и рта не успел открыть в защиту своей избранности, как за его спиной появились двое инквизиторов в пурпурных балахонах. Они мигом утащили раввина, вместе со стулом, из студии, и все увидели, что сам Дьявол прикрепил микрофон к лацкану пиджака Томазо де Торквемады. Как испачканный своим еврейским происхождением, Торквемада начал было зачитывать годовой отчет об уничтожении евреев, но его тут же прервал посланник Папы - наблюдатель за не исковерканным прошлым католической церкви.
    - Прошу вернуться к незаконченному нами на прошлом заседании фракции вопросу о Мессии. Пришел ли он уже, как верят христиане, или должен прийти, как верят иудеи? Если мы признаем (а тут и признавать нечего!), что он явился и как Бог, и как человек, то вся еврейская концепция о монотеизме рушится, и иудаизм надо признать эволюционной формой язычества. А мы – католики и лютеране можем облегчить свою совесть от насильственного охристианивания язычников.
    Тут уж не выдержал молодой Мордехай Маркс и, потрясая Гегелем, начал перекрикивать собрание:
    - Вы все забыли о цепях пролетариата, которые будут пострашнее пыточных тренажеров! А что касается евреев (к несчастью, мои далекие предки вовремя не сумели разобраться в какой конфессии им пришлось родиться), то вы сами можете задаться вопросом: какова мирская основа еврейства? А я вам отвечу: практическая потребность в своекорыстии. Каков мирской культ еврея? Торгашество. Каков его мирской бог? Деньги...
    - Побойся Бога, Карл, - пытался урезонить товарища Гейне, - кто больше тебя любит капитал?
    - Догматики! – взвизгнул кто-то в заднем ряду. - Вы преследуете евреев за то, что они способны подвергать сомнению все ваши догмы.
    - Подвергай все сомнению! – заорал Карл Маркс.
    Два палача, которые только что сопровождали Великого Инквизитора в студии, немедленно объявились в зале и уволокли ниспровергателя догм в известном направлении.
    - Мы совсем забыли о Мессии, - пытался вернуть всех к действительности представитель Папского Престола.
    - Дайте же договорить докладчику, - строго прервал всех председатель президиума. - Прошу вас, - обратился он к тому, забыть о котором было никак невозможно.
    Николай Донин снова степенно взошел на трибуну и... начал с паузы. Жаль, что на собрание не допустили Иоганна Баха. Он бы по достоинству оценил мастерский прием захвата внимания.
    - Евреи в Талмуде утверждают, что Иисус Христос варится на том свете в кипящих экскрементах...
    - Вы повторяетесь, - оборвали Донина из президиума. – Есть ли среди ваших упражнений более достойные, чем еврейские испражнения?
    Внезапно экран позади президиума прорезал кинжал света, и тут же проклюнулась голая девица - жертва анорексии, микрофоном прикрывающая свою тощую грудь.
    - Венеция просит телемост, - заверещала она в микрофон.


    Не дожидаясь согласия изумленной аудитории, в студию вкатили кровать с возлежащим на ней болотным созданием – ну как еще можно было назвать это существо, заросшее тиной и обросшее ракушками?
    - Господин “К” просит внимания собравшихся, - девица из экрана протянула микрофон “К”.
    - Ко мне обратились из венецианского “Театра трупов” с инициативой участия одного из трупов в заседании вашей фракции, - откашлялся гнилью “К”. – Его имя: Отто Вейнингер* – стопроцентный еврей-выкрест, как и вы все.
    - Не надо вешать на нас, живых, еще и вечнозеленый труп нацизма, - зашумели собравшиеся.
    - Мы предусмотрели поворот-отворот вашей реакции, - почему-то обрадованно заскулил “К”, - и потому с нарочным отправили вам его посмертную маску...
    Еще в воздухе висели последние слова “К”, а двери собрания широко открылись, и в них въехал мотоцикл с коляской. За рулем сидел затянутый в немыслимую кожу мотоциклист в крутом шлеме, скорее, - огромных черных очках, плавно переходящих в шлем. Он выгрузил из коляски посмертную маску Отто Вейнингера и прислонил ее к стене.
    - А что это за товарный знак болтается в его ухе? – поинтересовались в президиуме.
    - Не товарный, а знак отличия: “С благодарностью единственному порядочному еврею. Адольф Гитлер”.
    Едва шум стих и погас экран, как Донин опять затянул бодягу про Иисуса и экскременты. Но тут уже не вытерпела Жанна и, вращая шпагой над головой, кинулась к трибуне.
    - Как ты смеешь, падаль, так говорить об Иисусе?!
    - Кто допустил на собрание женщину? – раздались возмущенные голоса.
    - Я не женщина, а забронзовевшая девственница!
    Открыла рот в общем хоре и посмертная маска:
    - Наиболее высоко стоящая женщина все же стоит бесконечно ниже самого низкого из мужчин...
    Дверь собрания отворилась, и служивый, с копьем наперевес и наколотой на остриё бумажкой пошел приступом брать президиум:
    - Телеграмма от Папы Григория IX.
    Председательствующий снял с копья телеграмму и протянул ее Донину:
    - Зачитайте собранию.
    Докладчик положил листок на Талмуд, поплевал на него и расправил ладонью прокол:
    - Если верно то, что сказано о евреях Франции и других стран, то наказания за их преступления не достаточны. Талмуд состоит из вещей столь ошибочных и столь мерзких, что вызывает стыд у говорящих и ужас у слушающих их...
    Только теперь Бэла начала понимать, что возвращение памяти не связано с ее головой. Может быть последнее, что промелькнуло в ней, были строчки услышанного лишь единожды стихотворения:

               Я повторяю тебя бесконечно
               Грудью своей, что помнит изгибы твоих рук...

    Болью пальцев ноги хромой, что помнит хрустальные башмачки Золушки, надетые на Пурим...
    Губами своими, припухшими от горького хрена, что помнят маленькую косточку в фаршированной щуке на Песах...
    Руками своими, что помнят шершавую кожу Талмуда на Бат-Мицву. Ей было 12, и ей уже было разрешено рожать, но до сих пор ее чрево пусто...
    Девственной кровью своей, что пролилась до свадьбы, и, не кошерная, она все же не пряталась от разоблачения...
    Грудью своей, что помнила клетку смирительную первого лифчика, присланного какой-то Рахелью - родственницей из Иерусалима...
    Глазами своими, что помнили выпуклости чернее черных чернил на пергаменте тайной мезузы – Шма Исраэль; кончиками пальцев, что помнили, как скатывали шершавую кожу в рулончик - Шма Исраэль; подрагивающими ушами, что помнили одобрительные восторги собравшихся у косяка ее тайной двери - Шма Исраэль; губами своими, что шептали вместе со своим народом - Шма Исраэль.
    - Что ты сидишь, как завороженная, - била ее по плечу вернувшаяся со сцены Жанна, - твой народ поносят. Иди и умри за него!
    Бэла прислушалась к происходящему на сцене. Кто говорил – было не разобрать:
    - Вот почему еврейского государства, в истинном значении этого слова, не было никогда, и быть не может.
    Не может быть! Посмертную маску Отто Вейнингера отодрали от стены и усадили в президиум. Но речи ее не было слышно, так как микрофон перекочевал на экран в лапы этого болотного чудища “К”. Зато позади нее все услышали твердую речь Генриха Гейне:
    - Мне стыдно, что среди евреев-выкрестов, собравшихся здесь, есть многие, которые из трусливого лицемерия преступно говорят о еврействе. Они ведут себя хуже, чем евреененавистники от рождения...
    - Заткнись, Гарри! - распрямила тощие плечи посмертная маска. – Ты же, как всякий еврей – труслив. Герой – твоя прямая противоположность.
    Гейне сделал один шаг и спустился со ступеньки, в намерении разбить маске голову, но Маркс крепко схватил его за фалды фрака. Гейне был вынужден застыть в позе героя:
     - Я гордился бы тем, что мои предки происходят из благородного дома Израиля, что я - потомок тех мучеников, которые дали миру и Бога, и нравственность. Но смертный яд я выпил ненароком. Малодушно и бесславно ухватился за распятье, которому еще недавно посылал проклятья! 
    Но и маска была шита не из лыка: 
    - Какой ты еврей? Безбожник! Ты вечно падаешь в пропасть своих сомнений, так как не можешь устоять рядом с Богом.
    И тут – кто бы ожидал от гипсового обрубка такой прыти? Маска повернулась и уперлась невидящим взглядом в экран:
    - Вы только послушайте эту болотную тварь! Какой образ Христа он создал в своем романе! Ему – еврею, образ Спасителя не дано понять, и он компенсирует свою ущербность склонностью к издевательству и шутке. Сколько антихристианской мрази на его страницах! Не с тебя ли, Гарри, он рисовал сей портрет?
    Кого бросилась защищать Бэла на сцену: Гейне, евреев, себя, неудачника “К”, - она еще не решила. Забыв о том, что ее ущербная нога больше не короче второй, захромала по ступенькам к сцене, чем вызвала смех и жалкое сочувствие маски:
    - Я хоть и маска, но ведь, даже в смерти, ариец – личность. А что женщина? Всего лишь - обрамленье матки. А эта еврейка? Ее кто-нибудь видит?!
    - Света мне, света! – закричала Бэла. - В каком веке вы все здесь собрались?! Что вы знаете о будущем, ничтожные персонажи истории?
    Теперь Бэлу было уже не остановить. Но и маска, почуяв угрозу, стала наливаться кровью.
    - Кто эта женщина?! Она полна заносчивости. Это в христианине борются гордость и смирение. В ней же – одно раболепие! Старая баба, трясущаяся от страха.
    До сих пор никем не замечаемый Мандельштам-лютеранин бросился на защиту оскорбленной женщины. Но, прежде, он повернулся к Генриху Гейне:
    - Поэт, за мной!
    - Осип, и ты крестился?! Чем ты лучше маски?
    Мандельштам, еще мгновение назад готовый разнести маску в пыль, от обвинений Гейне застыл стоп-кадром.
    - Может, мне всего дороже тонкий крест и тайный путь!
    Маска же Отто Вейнингера удачно воспользовалась паузой:
    - Я понимаю этого лютеранина, похожего на птицу благовест. У него открылись величайшие возможности, которые никогда не выпадали на долю ни одного другого народа: возможности Христа. Возможность же быть евреем он вытерпеть не смог. От того он и эпилептик - как все поэты и пророки.
    Теперь уже и Бэла не могла терпеть. У ее народа забирали в стан врагов лучших сынов и дочерей. Жанна, пребывавшая в некоторой растерянности, словно ее повторно судили, все же с сочувствием смотрела на свою подопечную:
    - Святая простота, - лишь молвила она.
    Но “Святая простота”, узрев нерешительность Мандельштама, сама обратилась к Гейне:
    - Ты слышишь? Твое величие обращают в прах. Им главное – перессорить и унизить всех порядочных людей.
    Было видно, как спесь проступила на впалых щеках маски.
    - Я только хотел сказать, что они, как и Христос, были евреями, и также сумели самым решительным образом преодолеть в себе еврейство...
    - Дай сюда шпагу! – кинулась Бэла к Жанне.

    И не дожидаясь ответа, выхватив шпагу, что есть мочи запустила ею в маску. Железное острие пробило зияющую глазницу маски, но на удивление, та не рассыпалась на осколки, а из ее второго глаза повалил коричневый дым и скрыл весь президиум. Когда же дым рассеялся, то на трибуне обнаружился молодой человек, закутанный в скатерть со стола президиума. Высокий лоб, аккуратные усы, тонкого стекла очки (за ними скрывались умные еврейские глаза) придавали новому докладчику импозантность и самоуверенность человека, не по годам познавшего славу и смерть. Единственно, что портило образ мужественного человека, так это плотские женские губы, творящие непотребное:
    - Евреи пережили много народов и рас. Они живучи, как тараканы и крысы. Евреи без веры, что человек без крови. Их история – приход Мессии, которого они распяли. Христос – вот смысл еврея...
    К такому повороту - призыву к погромам - никто не был готов. Возможно, кто-то неистово поддержал бы нового докладчика, и уже держал в руках наготове топоры и огонь. Нашлись бы и те, кто довершил бы Бэлину работу по уничтожению навета в зародыше. Но внезапность событий всегда опережает наши порывы. Вот и сейчас собрание было вынуждено прервать свой бег. По наитию, по сигналу ли, но из темноты вновь показался Николай Донин с Талмудом в руках. Никто не видел, как он поджег книгу. Возможно, просто на нее сошел Благодатный огонь. С криком: “Все на Гревскую площадь”, - Донин выбежал из зала. Из президиума тут же сообщили, что на Гревской площади состоится публичная казнь Талмуда, и по дороге к площади уже находятся десятки возов рукописных книг. Сдуло с экрана и упыря “К” и проклятья раввина Иехиэля в спину своего ретивого ученика. Их вытеснили два рыжих скомороха - телеведущие:
    - Сегодня, в разгар лета 1240 года, когда многие граждане Парижа были вынуждены прервать свой отдых на пляжах Сены, чтобы стать свидетелями очередной мистерии, устроенной нашим любимым королем Людовиком IX, мы работаем и ведем прямой репортаж с Гревской площади. Вы видите за нашей спиной Позорный столб*. Желающих дать интервью для нашего канала “Свободная Франция” просим засовывать свои головы в колодки. К сожалению, порадовать экстримом наших зрителей мы сегодня не можем. Мы не станем свидетелями того, как отрубают головы переродившимся в интеллектуалы аристократам, как колесуют разбойников-коррупционеров из свиты короля, как сжигают еретиков-писателей, замутивших родник народной души своими фрейдистскими комплексами. Всего-то нам предстоит поглазеть, как сжигают еврейские книги. Если на площади окажутся французские евреи, милости просим и их погреться у чужого костра, а затем – к нашим колодкам - на интервью об успехах галутной жизни.
    - По коням! – взревела Жанна.

    И Бэла даже не успела расслабить душу, как на крупе коня они уже мчались по Елисейским полям, - напролом через сад Тюильри. Промчавшись по бесконечной Риволи, вскоре оказались на Гревской площади. Бэла сразу заметила - все собрание выкрестов-лютеран, во главе с президиумом, уже было здесь. Правда, членам президиума отвели места на центральной трибуне, рядом с королем. Невдалеке Бэла увидела Генриха Гейне, и тут же решила пробраться к нему поближе, чтобы представиться и поговорить. Гейне в отчаянии что-то выговаривал человеку, которого Бэла прежде не видела. Она прислушалась:
    - ...весь мир надорван по самой середине. А так как мое сердце – центр мира, я предчувствую, что оно сегодня тоже надорвется.
    - Зря ты паникуешь, Генрих. У твоего сердца, как и у мира, славное будущее, - ответствовал ему незнакомец.
    - Спел я песенку когда-то, спета песенка моя!
    В это время факельщики с четырех сторон промаршировали к горе книг и запалили костер. За спиной Гейне вырос молодой Маркс с улыбкой прорицателя и стал подкалывать друга:
    - Ну и ловкач ты, Генри. Тебя и на родине любят, и книги твои неприкосновенны, а меня жгут безбожно.
    - Подожди, Карл. Его действительно надо спасать!
    - Кого спасать?! – только успел крикнуть Маркс, как Гейне бросился к костру и вытащил из него уже обуглившуюся книгу.
    - Мой любимый поэт – Иехуда Гелеви.*
    Бэла видела, как лицо Гейне преобразилось. Страшен был его лик и беспомощен. Он бросился к трибуне и, потрясая книгой, как факелом, стал декламировать:

                Я не безумец, нет.
                Я на тепло и свет
                меняю царство льда.
                Скорее вы больны,   
                безумны и пьяны!
                Вы царские венцы
                напялили, глупцы.
                Ведь там, где судит вор,
                диктуя приговор,
                спасенья нет.
                Горька моя беда,
                проклятый счет растет,
                чем дальше жизнь течет,
                тем тягостнее гнет
                ошибок и стыда. 

    - Что там делает этот юде?! – огрызнулись с трибуны. –
Стражники, четвертовать его и бросить в костер на растопку!
    Слава богу, что в это время на площадь вкатилось с десяток телег, доверху нагруженных книгами. О Гейне забыли, так как стражники начали оттеснять обезумевшую толпу, которая стала переворачивать возы и швырять книги в костер. Да и Маркс вовремя подоспел и оттащил Гейне от трибуны:
    - Изгои мы с тобой на родине - изгои и во Франции.
    - Откуда ты знаешь, что мои книги не сжигают?
    - Вон же список на Позорном столбе! Википедия средневековья.
    Вы бы видели этого доходягу Гейне. Он вырвался из рук Маркса и опять бросился к трибуне с криками отчаяния:
    - Сожгите меня! Не писал ли я в своих книгах правду? А вы обращаетесь со мной, как с лжецом. Я приказываю вам: “Сожгите меня!”
    Подул сильный ветер, и костер запылал с новой силой. Мириады искр поднялись над площадью и перемешались со звездами. Но Бэле виделись не маленькие огоньки, пропадающие в ночи. Теперь она знала точно, что это горят буквы: рукописные и печатные, написанные сердцем и кровью, выстраданные любовью и верой. Возы все прибывали и прибывали, а вскоре подоспели и грузовики, и, даже, вагоны.
    - Смотрите, Сандро Боттичелли сам бросает в огонь свои лучшие картины!
    Все взоры устремились на художника, и о Гейне опять забыли. Теперь его под локоть оттаскивал какой-то тип, приговаривающий все время:
    - Я тоже немец, я тоже немец, и скажу вам, что еврей может думать только по-еврейски. Когда он пишет по-немецки, или по-русски – он лжет!
    - Уж вы-то немцы, знаете лучше других, - Гейне брезгливо вырвал руку, - кто сжигает сегодня книги - завтра будет сжигать людей!
    И тут только Гейне догадался, что незнакомец подрядился на историческую роль.

                Не знаю, что стало со мною,
                Печалью душа смущена.
                Мне все не дает покою
                Старинная сказка одна...

    Вот Иуда, один из двенадцати, пришел, и с ним множество народа с фонарями, мечами и кольями от фарисеев и мирового пролетариата. 
    - Кого ищешь? – спросил его Гейне.
    - Не автора “Лорелеи” – национального поэта Германии. Кого я поцелую, тот и есть. Возьмите его.
    И, тотчас подойдя к Марксу, сказал: “Радуйся, равви!” И поцеловал его. И тут же один из стражников зачитал указ: “Карл Маркс, опасный для режима Франции революционер, подлежит немедленной высылке из страны”. В тот же час сказал Маркс рабочему классу с кольями: “Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями взять меня. Каждый день сидел я с вами, уча в своем бессмертном учении, что когда немецкие солдаты оккупировали Францию, и режим Виши действовал в общем русле германской политики, проводя репрессии против евреев, цыган, коммунистов и масонов, вы приветствовали действия шайки предателей”.
    А взявшие Маркса повели его на границу с Бельгией.
    - Я не оставлю друга! – казалось, Гейне был рад аресту Маркса. – Я последую за тобой.
    Бэла стала лихорадочно высматривать Жанну, пока не заметила ее конягу, пристроившегося к одному из возов - пожевать страницы приговоренных к казни книг. Блаженно под возом спала и сама Жанна. Вырвав из цепких губ лошади книгу, Бэла стала расталкивать Жанну:
    - Д’Аркочка, милая, Гейне увели!
    Не прошло и минуты, как нажравшийся еврейской отравы конь мчал боевых подруг по крышам Парижа. Часы на церкви Лоретской Богоматери пробили двенадцать раз, подстегнув игривость воображения Жанны, и она тут же запела:

                Лоретки, лоретки, красотки кабаре,
                Вы созданы лишь для развлечений...

    Но везение изменило авантюристкам. В поисках приграничной станции, они совершенно заблудились на железнодорожных путях и блуждали на них до утра.
    - Что это за станция впереди? – допытывалась Бэла, но все стрелочники ей отвечали одно и то же: “Это Государственная железнодорожная компания Франции – SNCF”.
    На станции творилось невообразимое. Самое страшное началось, едва они приблизились к бесконечному перрону, перегороженному на входе шлагбаумом. Дюжий солдат с непроницаемыми глазами схватил Жанниного коня под узды и развернул вспять:
    - С лошадью нельзя! Цыгане на восьмом фильтре. Это в тупике.
    - Какая же я цыганка?! – возмутилась Жанна д’Арк.
    - Раз с лошадью, значит цыганка. На фильтр ее! – заревел солдат боевым приказом, и для верности пырнул штыком бронзу.
    Но не тут-то было. Народная героиня всегда при шпаге. Позвольте приглядеться: да в ее руках снова настоящий меч самого Карла Великого! Не с ним ли он насиловал Баварию, а Жанна - бриттов? Но времена круто изменились. Немецкая машина была несокрушима какой-то там жалкой жалостью и эфемерной совестью. Тут же на помощь солдату выскочили два местных остроносеньких носильщика и скрутили Жанне руки, приговаривая: “Ты уж прости нас, Жанна. Посмотри на свои драные доспехи – настоящая цыганка”.
    Больше Бэла Жанну не видела. Она вросла в бетон перрона своей оторопью, среди таких же растерянных людей, как и она сама. Вдоль всего перрона стояли столы, за которыми, сверкая новенькими портупеями, восседали люди, то и дело выкрикивающие фамилии.
    - Печерская!
    Бэла даже не пошевельнулась, хотя внутри нее что-то рвануло и оборвалось:
“Кто тут мог знать мою девичью фамилию?”
    - Печерская!
    “Не так ли стегали бичом?!” – не дал закончиться мысли удар приклада ей в спину.
    Очнулась Жанна от укола иглы под навесом, где ей прикалывали на грудь желтую звезду с номером “76159”. Ноги Бэлу совсем не держали. Под руки ее подхватил красивый француз с такой же звездой, как и у нее:
    - Французы навсегда будут запятнаны. Наша история оскорблена.
    - Почему - французы? – выдохнула Бэла. – Это ж немцы!
    - Деточка, вы только что прибыли. А я здесь стою в очереди на погрузку уже целую неделю. Безумие оккупантов - в нашем содействии. Немцы только контролируют, а делаем черную работу мы – французы. Вы бы видели наше рвение. Это не портупеи блестят, а вылизанные французами задницы гестаповцев.

    Вскоре они оказались на посадке. Хвост состава из вагонов для перевозки скота терялся в конце станции. Перед вагоном, куда привели Бэлу, спорили два штатских человека, отчего посадка задерживалась. Один настаивал, чтобы лавки в вагонах оставили для стариков и детей; второй же – категорически был против: сострадание не позволяет выполнить норму окончательной погрузки. Едва посадка началась, как ее тут же прервали. Пришли другие французы в форме железнодорожников и начали тщательно проверять цепи и висячие замки, заколачивать наглухо окна-заглушки. Что позволено скоту – не позволено еврею!
Вскоре французские французы затолкали французских евреев в вагон. Помогали им французские собаки – породистые, с клокочущими пеной пастями. Когда судьба, казалось, уже была предрешена, новый знакомый Бэлы неожиданно повеселел.
    - Жалко, что французов всего-то 40 миллионов. Было бы на десяток больше – смотри, кто-нибудь нам и помог.
    Старичок, который был прижат к Бэле настолько сильно, что врос в ее горячую плоть (ему было от этого неимоверно стыдно), прошептал:
    - Простите, мадам. У меня эрекция, которой не было уже лет двадцать.
    - Ну и причем в нашем положении секс?! – зашикали на старичка со всех сторон. 
    Чтобы справиться со своим смущением, он ввязался в разговор:
    - Франция прекрасна и была бы еще прекраснее, если бы в ней не было французов.
    - Мы на пороге смерти, а вы ерничаете.
    - Будете думать о смерти – не выживете.
    Видимо, эрекция пробудила в старичке надежду. Но о нем мигом забыли, так как стали прислушиваться к песне, затеянной человеком, которого Бэла приметила еще на собрании. Она вспомнила, что он представился Осипом Эмильевичем:

                Но нас не помчат паруса на Итаку:
                В наш век на Итаку везут по этапу,
                Везут Одиссея в телячьем вагоне,
                Где только и счастья, что нету погони!

    Какая-то женщина рядом с Бэлой стала рыдать и биться головой о стенку вагона. Голова ее непременно должна была треснуть, как спелый арбуз, но, на удивление, из вагонной доски вылетел сучок, и безжалостный свет уперся в окровавленный лоб женщины. И тут Бэла вспомнила о прихваченной ею из воза книге. Так как в книге не осталось страниц - лишь обложка, та легко помещалась у нее подмышкой. Если бы в вагон сейчас явился сам Бог и освободил бы обреченных Им на смерть, удивление Бэлы было бы меньше. На обложке она разобрала имя хорошо знакомого Михаила Зощенко. “Зачем было на костре инквизиции сжигать книги Зощенко?! Что может быть безобидней этого грустного весельчака?” Бэла вспомнила, что книга Зощенко всегда была у них в доме, и досталась она им еще от прадеда. Свет, проникающий через отверстие, позволил Бэле разобрать строчки чудом сохранившейся первой страницы, и, чтобы поддержать людей, все более отдаляющихся от человеческого обличия, она начала читать:
     - Веселость нас никогда не покидала. Вот уже пятнадцать лет мы, по мере своих сил, пишем смешные и забавные сочинения и своим смехом веселим многих граждан, желающих видеть в наших строчках именно то, что они желают видеть, а не что-нибудь серьезное, поучительное или досаждающее их жизни.
И мы, вероятно по своему малодушию, бесконечно рады и довольны этому обстоятельству.  Нынче мы замыслили написать не менее веселую и забавную книжонку о самых разнообразных поступках и чувствах людей.
Однако мы решили написать не только о поступках наших современников. Перелистав страницы истории, мы отыскали весьма забавные факты и смешные сценки, наглядно рисующие поступки прежних людей. Каковые сценки мы также предложим вашему вниманию. Они нам весьма пригодятся для доказательства и утверждения наших дилетантских мыслей.
    Нынче, когда открывается новая страница истории, той удивительной истории, которая будет происходить на новых основаниях, быть может — без бешеной погони за деньгами и без великих злодеяний в этой области, нынче особенно любопытно и всем полезно посмотреть, как жили раньше.
И в силу этого мы решили, прежде чем приступить к новеллам из нашей жизни, рассказать вам кое-что из прежнего.
И вот, перелистав страницы истории своей рукой невежды и дилетанта, мы подметили неожиданно для себя, что большинство самых невероятных событий случалось по весьма немногочисленным причинам. Мы подметили, что особую роль в истории играли деньги, любовь, коварство, неудачи и кое-какие удивительные события, о которых речь будет дальше...

Примечания
__________________________________
*Просто Эллис – Эллис (псевдоним) - Кобылинский Лев Львович(1879, Москва - 1947, Локарно) — поэт, переводчик, публицист, один из теоретиков символизма, литературный критик, историк литературы, знаток и переводчик Бодлера и “проклятых поэтов”. В начале XX века Эллис был частым гостем в доме Цветаевых на Трехпрудном и оказал на сестер большое влияние.
*Тода раба! - спасибо большое (иврит).
*Мирмекология (от древнегреческого ;;;;;; «муравей» и ;;;;; «учение») — наука, изучающая муравьев.
*Ты что, забыла какое сегодня число? 30 мая! - 30 мая 1431 года во французском городе Руан была сожжена на костре Жанна д’Арк.
*Видишь четырех таких же девственниц, как и я, подпирающих Наполеоновы победы - В 1806-1808 годах по проекту Франсуа-Жана Бралля на площади возвели фонтан в честь побед Наполеона I. В центре фонтана находится колонна, украшенная пальмовыми листьями.
*Ведьма с эбеновыми бедрами, дитя черных ночей – “В юности, взбунтовавшись против родителей, поэт вынужден был уйти в море и побывал на островах Маврикия и Бурбон. Он тоже знает, что такое кожа черного цвета. «Ведьма с эбеновыми бедрами, дитя черных ночей»: у Бодлера связь — связь бурная, сплошные ссоры и примирения — с мулаткой Жанной Дюваль”. Из книги Анри Перрюшо “Эдуард Мане”.
*А я подумал, что пришла меня поддержать моя Жанна – франц. Jeanne Duval(1820, Гаити - 1862, Париж) — была актрисой, балериной и в течение двадцати лет музой и сожительницей французского поэта Шарля Бодлера.
*Не волнуйся, Теофиль. Они ищут Нерваля -
Пьер Жюль Теофиль Готье; (франц. Pierre Jules Th;ophile Gautier; 1811 - 1872) — французский поэт и критик романтической школы, председатель «Клуба гашишистов» литературно-художественного салона.
Жерар Нерваль - (франц. G;rard de Nerval — псевдоним; настоящее имя и фамилия Жерар Лабрюни, Labrunie; 1808 -1855. Французский поэт-романтик.
*Слово представляется Николаю Донину - Николай Донин (Donin, Nicholas of La Rochelle). Жил в 13 веке. Еврей, перешедший в христианство. Из-за его доклада римскому папе о содержании Талмуда, в Европе начались гонения на эту книгу.
*…свое послание римскому папе Григорию IX - В 1239 Папа Римский Григорий IX распорядился изъять все рукописные экземпляры Талмуда у евреев. Хотя указания Римского Папы были разосланы многим монархам и архиепископам, выполнил их только король Франции – Людовик IX. Летом 1240 года на Гревской площади Парижа были публично сожжены десятки телег рукописных книг Талмуда, отобранных у французских евреев.
*Его имя: Отто Вейнингер (немец. Otto Weininger; 1880, Вена - 1903, там же) — австрийский философ. Основной работой Вейнингера была книга “Пол и характер”. В главе “О еврействе” Вейнингер противопоставил “женский” (т.е. безнравственный) иудаизм «мужскому» христианству, что позднее легло в основу антисемитской пропаганды среди австрийских юдофобов.
*Вы видите за нашей спиной Позорный столб - средневековая деревянная конструкция с прорезями для головы и рук преступника или осужденного быть им, выставленного для публичного осмеяния.
*Мой любимый поэт – Иехуда Гелеви - иврит ;;;;; ;;;;;. (Около 1075, Испания – 1141, Иерусалим) — средневековый еврейский философ и поэт.