Москвичка

Нине Николаевне Фураевой посвящается.

…Снова и снова набирает Марьяна номер. Длинные гудки - впервые за два года знакомства Ольга Степановна не отвечает на звонки. Это может означать только одно: её земная жизнь завершилась.
Наверное, надо поехать на Арбат, зайти в старый дом, узнать, как она умерла, и где её похоронили, но… Марьяна не поедет. Пусть теплые чувства к Ольге Степановне никогда не остудит холод скорби. Пусть старая москвичка навсегда останется в памяти живой, весёлой, счастливой…

В те годы Марьяна буквально захлебывалась жалостью к себе. Провинциалка, привезенная из небольшого сибирского городка в столицу вышедшим в запас мужем–офицером, она с трудом привыкала к жизни в мегаполисе. В детском саду не было свободных мест, и Марьяна вынуждена была сидеть дома с пятилетним сыном. Конфликт со свекровью испортил супружеские отношения.
Дни молодой женщины проходили в бытовых хлопотах. А вечером, когда приходили хмурый муж, которому никак не удавалось найти работу по душе, и его мать, презиравшая «безродную» невестку, тоска сжимала горло, очень хотелось куда-нибудь сбежать.
Бежать было некуда – Марьяна рано осиротела. Поэтому она уходила «погулять» в ближайший парк, где праздно сидела на скамейке и, случалось, плакала. В один из таких вечеров она встретилась с Ольгой Степановной Тихомировой.
Они не стали ни подругами, ни даже близкими приятельницами. Но именно Ольга Степановна примирила Марьяну с Москвой, научила любить этот город и счастливо жить в нём…

…Марьяна опустила трубку на рычаг и задумалась, вспоминая редкие встречи с хрупкой старушкой.

Впрочем, определение «старушка» совершенно не подходило Ольге Степановне.
 «Какая красивая старая дама!» – подумала Марьяна, когда тонкая, со вкусом одетая седая женщина присела рядом с ней на скамейку.
Дама глубоко вздохнула и на выдохе произнесла: «Какое счастье!» Марьяна изумленно взглянула на незнакомку: чему это она радуется? На вопросительный взгляд женщина ответила с улыбкой: «Как хорошо, что вы здесь опять плачете!»
 Изумление Марьяны высушило слёзы.
«Давайте вместе поужинаем, – синие глаза обволакивали теплом и доверием. – Я так не люблю ужинать в одиночестве!»
Через полчаса Марьяна сидела в крошечной квартирке, причудливо отрезанной от большой арбатской коммуналки, ела за красиво накрытым столом овсяную кашу с вареньем и рассказывала Ольге Степановне про жизнь свою разнесчастную. Новая знакомая сияла взглядом в лучиках морщинок и внимательно слушала, сидя с прямой как у балерины спиной на краешке стула.
– Ну почему она меня так не любит? – жаловалась Марьяна на свекровь. – Сама ведь родом из деревни, образование средненькое, говорит «пионЭры» и «пОртфель»… А я для неё «девка с улицы» только потому, что выросла в детском доме…
– Она любит вас! – Ольга Степановна коснулась руки Марьяны. – Любит и хочет быть вашей мамой, просто не умеет. Но она научится, поверьте. Какое счастье, что теперь у вас есть родные!
Слова Ольги Степановны привели Марьяну в недоумение – она ждала сочувствия. Причём тут счастье, если родня к ней так относится?
– Не знаю, куда и деваться, – по инерции продолжала добиваться жалости Марьяна. – Ненавижу Москву! Здесь люди такие холодные и злые…
– Не любить Москву невозможно, – лицо Ольги Степановны стало строгим. – Это некультурно.
Позже Марьяна узнает, что «некультурно» – единственная форма крайнего неодобрения и единственное ругательство в лексиконе старой интеллигентки.
– А вы давно живёте в Москве? – спросила Марьяна.
– Пять поколений моих предков покоятся на московских кладбищах, – снова подобрела Ольга Степановна. – Какое счастье, что я могу их навещать!

Марьяна стала изредка бывать у Ольги Степановны. В маленькой её «однушке» Марьяна встречала юных поэтов и седых художников, начинающих музыкантов и мэтров сцены… Беседы на тесной кухне нередко заканчивались заполночь. В них не было места нытью и жалобам. И Марьяна как-то вдруг осознала, что всё реже задумывается о своей «тяжкой доле». Любимые слова Ольги Степановны «какое счастье!», звучавшие, казалось порой, по совершенно неподходящему поводу, словно волшебное заклинание действовали на Марьяну.
Речь Ольги Степановны была чуть старомодной, но правильной. Она произносила «дощщь», «булошная», не «акала» манерно, как это делают новообращённые столичные жители, и ко всем обращалась на «вы».
Какая бы тема ни поднималась – новости культуры, исторические и политические коллизии, парадоксы науки – самым заинтересованным и отзывчивым собеседником всегда была Ольга Степановна. Поражённая обширной эрудицией этой необыкновенной женщины, Марьяна потихоньку выспрашивала подробности о ней у кого-нибудь из гостей – сама хозяйка дома говорить о себе не любила.
До революции Тихомировы относились к мелким дворянам. В каком году родилась Ольга Степановна, Марьяна так и не узнала. Разговоры о возрасте считались «некультурными». Были в роду и врачи, и священники, и торговцы, но Ольга получила редкую для женщины профессию математика. До войны она преподавала в университете, а во время войны оказалась в блокадном Ленинграде, о чем однажды сама проговорилась:
– Я получала увеличенную пайку хлеба как сотрудник особого подразделения, поэтому и выжила. Хотя вот – заработала эту некультурную болячку внутри…

Разговор о блокаде случился в тот день, когда Марьяна застала у Ольги Степановны на кухне Павлика. Откуда появился этот обморочного вида подросток неизвестно. Возможно, с улицы, как и Марьяна. Ел он жадно, громко стуча ложкой, и быстро смёл нехитрую диетическую пищу старой пенсионерки. Тогда-то Ольга Степановна и рассказала в скупых словах, как она – какое счастье! – пережила страшный голод, холод и болезнь, отнявшую у неё возможность иметь детей.
Накормив Павлика, Ольга Степановна пригласила его приходить всякий раз, когда он проголодается, потому что «ходить в школу с пустым животом это… хм… некультурно».

В Ленинграде Ольга Тихомирова работала в каком-то закрытом конструкторском бюро. Собственно, это была ссылка. Мужа Ольги Степановны перед войной отправили на Колыму «За фамилию Лифшиц», как пояснил Марьяне один из гостей – бодрый старичок, блестяще читавший стихи Наума Коржавина. А «члена семьи репрессированного», то есть Ольгу Тихомирову сослали в некий оборонный «почтовый ящик».
Через десять лет, в конце «роковых сороковых» супруги встретились вновь. Марьяна сама слышала, как Ольга Степановна рассказывала какому-то толстому мужчине, представленному гостям как «талантливейший режиссер»:
– Мы с Лёнечкой вышли на волю почти в один и тот же день! Я приезжаю домой, а он картошку жарит! Какое счастье!
Счастьем было посещать выставки и слушать известного пианиста, купить новое издание любимого поэта и попасть на премьеру спектакля… Большим счастьем считались успехи друзей. Когда сначала муж Марьяны, а потом и она сама наконец-то смогли устроиться на хорошую работу, Ольга Степановна приняла новость как личную удачу и несколько раз повторила любимое «какое счастье!». А Марьяна радовалась и печалилась одновременно: и без того редкие встречи с Тихомировой стали ещё реже.

Одевалась Ольга Степановна хоть и старомодно, но с шиком и изяществом. Каждую зиму она щеголяла в роскошной шубе, купленной, по её уверениям, мужем Лёнечкой у Марлен Дитрих на международную премию. Премию за какое-то открытие Лёнечке выдали в валюте. Ввезти её в страну Советов было невозможно, обменять на рубли тоже. И Лёнечка конвертировал валюту в шубу. Где и при каких обстоятельствах немецкая актриса и советский физик совершили сделку, история умалчивает, но почти тридцать лет Ольга Степановна куталась в блестящий мех и выглядела при этом ничуть не хуже мадам Дитрих. Однако в минувшую зиму Марьяна увидела свою приятельницу в стильном драповом пальто. Посмеиваясь, Ольга Степановна пояснила, что шубу – какое счастье! – удалось выгодно продать, а вырученные деньги она потратила на качественные зубные протезы, потому что «старчески шамкать – это как–то… хм… некультурно»…
Лёнечка – Леонид Иосифович Лифшиц – давным-давно оставил свою Лёлечку вдовой. Ольга Степановна крайне редко вспоминала его прилюдно. Наверное, потому что «какое счастье!» к этой потере никак не подходило.
Мужа и мужчин вообще Ольга Степановна уважала и всякую критику в адрес сильного пола пресекала.
– Милая, – говорила она какой-нибудь жалобщице, завывающей о своей нелёгкой жизни рядом с неверным супругом. – Короля играет свита. Если вы хотите видеть своего благоверного Рыцарем, бьющимся за любовь Прекрасной Дамы, извольте для начала стать этой самой Дамой.
В ответ на вопросы о любви и романах в её жизни Ольга Степановна лишь загадочно улыбалась, теребила седую кудряшку у виска и декламировала Вертинского.
Как-то раз она попросила Марьяну настроить ей телевизор. В процессе настройки на экране вдруг возникло изображение голого мужского зада в обрамлении загорелых женских ног с соответствующим звуковым сопровождением. Марьяна не успела нажать на пульт, как в кнопку «вкл.\выкл.» ткнулся морщинистый палец с безупречным маникюром. Ольга Степановна села обратно в кресло и, секунду помолчав, тихо сказала:
– Всякая суть, вывернутая наизнанку и выставленная на всеобщее обозрение, выглядит… хм… некультурно… Будь то хоть чулки, хоть интимные отношения.

Марьяна запрокинула голову, не давая пролиться навернувшимся слезам. Она вспомнила, как однажды дома процитировала эту фразу, комментируя какую-то телеэротику.
– Вот-вот! Это ты верно сказала! – неожиданно поддержала её свекровь. – Сейчас даже пионэры норовят голыми в телевизоре показаться! Распутство это и больше ничего! Раньше такого не было.
С того дня отношения Марьяны с матерью мужа начали теплеть. Обе женщины признали, наконец, друг в друге родственные души. Когда свекровь впервые назвала невестку «доченькой», Марьяне очень захотелось позвонить Ольге Степановне, рассказать, поделится радостью, но… Закрутилась, не нашла времени…

Как-то раз, приехав в знакомый двор, Марьяна застала такую картину: перед подъездом стоял экскаватор в окружении возмущенных жильцов дома. В центре Москвы, в угоду новому строительству, шёл под снос очередной сквер. И старожилы готовы были лечь под машину, но отстоять уголок, где ещё их родители сажали липы и разбивали клумбы. Какая-то толстая жилищно–коммунальная тётка, полыхая лицом и размахивая бумагами, орала: «Всё законно!» Народ не верил. Вдруг дверь подъезда распахнулась. И вышла невероятно красивая седая женщина в строгом черном костюме и туфлях на шпильках – Ольга Степановна Тихомирова. Она шла к митингующим лёгкой походкой. И в такт её шагам позвякивали многочисленные ордена и медали. Такое Марьяна видела только в кино: оттягивая книзу полы пиджака, с двух сторон, почти до пояса располагались награды. Среди них Марьяна узнала звезду Героя Социалистического Труда.
Жители молчали, раскрыв рты. Тётка резко заткнулась. Ольга Степановна подошла к ней и несколько минут что-то тихо говорила. Марьяна издалека разобрала лишь несколько слов: «сквер», «дети», «правительство» и «некультурно».
Через полчаса со двора убрались все, включая экскаватор.

Теперь, подумала Марьяна, когда Ольги Степановны не стало, сквер, наверное, снесут…

Незаметно в Марьяне проснулся и набирал силу жадный интерес к художественным выставкам и театральным премьерам. Они с мужем полюбили гулять по московским улицам. И, открывая для себя всё новые привлекательные городские пейзажи, делились этими открытиями с мамой – так звала теперь Марьяна свою свекровь. А та вдруг решила, что «молодые должны управляться с хозяйством самостоятельно», и уехала жить в другой район к дочери. Марьяна с мужем – какое счастье! – решились на второго ребенка. УЗИ показало, что будет девочка. Захотелось немедленно сообщить эту новость Ольге Степановне…

…Она, конечно, была очень стара и ушла в вечность, как все старые люди.
За окном - весна... Уже зазеленел парк, где Марьяна впервые встретила Ольгу Степановну…
Да, Москва очень изменилась. И не только внешне. Новые поколения столичных жителей легко обходятся и без памятников прошлого, и без старых идеалов, помогающих людям оставаться счастливыми даже в самых тяжелых ситуациях. Вот только... Не стала ли теперь наша жизнь несколько… хм… некультурной?
Марьяна вытерла слёзы, положила ладони на живот, прислушиваясь, как внутри неё стучит сердце будущей москвички…