Трое в лодке, не считая морской собаки

Вечерний туман над озером закручивался в невесомые композиции, сквозь которые проступали то причудливые контуры дальнего берега, то акварельно расплывшиеся близкие заросли камыша…
Лодка бесшумно проскользила метров сто и остановилась.
Под сброшенной гантелью, служившей рыбакам якорем, тихо плеснула вода. Двое мужчин лет пятидесяти: один – среднего роста, худощавый, в камуфляже омоновца и модной бейсболке, второй – низенький, толстый, в смешной кепке и спортивном костюме советского физкультурника, неторопливо разобрали снасти.
«Омоновец», стоя на носу лодки, поплевал на крючок и негромко, но четко, почти торжественно произнес:

Не на камень села лодка
И не на топляк наткнулась,
А на щуку накатила,
На хребет морской собаки…

Взмах удилищем – прошуршала катушка спиннинга и где-то в глубине очередной туманной композиции булькнула блесна. Толстяк иронично хмыкнул и без затей закинул свою снасть с кормы…

Друзья детства Андрей Романович и Михаил Михайлович по давно заведенной традиции проводили летний отпуск на рыбалке в Карелии.
Романыч – человек спортивный, волевой, начитанный и к тому же имеющий финно-угорские корни (и соответствующую фамилию – Орголайнен), сопровождал ритуал ужения цитированием рун «Калевалы». Традиция у него была такая: забрасывая снасть, он словно заклинания бормотал строки о морской собаке. Вытягивая из воды добычу, подводя сачок и бросая скользкую рыбу на дно лодки, торжествующе чеканил:

Это рыболов искусный,
Ловко лескою владевший,
Рыбу сеткой поднимавший,
Опускает лавню в воду,
Поджидает, подсекает.
Медная уда трясется…

Михалыч – добродушный любитель вкусно покушать и полежать на диване с кроссвордом – увлечения друга народным эпосом не разделял и порой сильно доставал того, требуя объяснить, почему пресноводная рыба щука называется в «Калевале» морской собакой.
Романыч то пускался в подробные историко-поэтические объяснения, то отмахивался от товарища: «Вам, татарам, не все равно?» Михалыч хоть и носил фамилию Петров, на «татар» не обижался. Он втайне даже верил, что древний текст несёт в себе некую магическую силу, поскольку никогда друзья не уезжали из Карелии без обильной добычи. Однако на этот раз испытанный литературно-рыболовный прием что-то не срабатывал. Клева не было вторую неделю, хотя они уже раз пять поменяли место дислокации, устраиваясь там, откуда в прежние годы привозили богатый улов…

Туманное утро развеялось, уступив место спокойному пасмурному дню.
На носу лодки Романыч продолжал ритмично бормотать, чуть пристукивая в такт носком кроссовки и поминая то Калеву, то сынов его Вяйнемёйнена, Ильмаринена и Лемминкяйнена… Вдруг он азартно прервал сам себя, вспугнув дремавшего под мелодичную декламацию Михалыча:
– Есть! – и затянул про «рыболова искусного», подкручивая катушку спиннинга.
Леска натянулась струной, но с места не сдвинулась.
– У–у–у, какая! – немного завидуя другу, восхитился Михалыч. – Зверь! Накликал-таки свою морскую собаку!
Но предполагаемая щука вела себя как-то странно. Она вроде и поддавалась, но не металась из стороны в сторону, как это обычно бывает с жертвой, попавшейся на крючок. Тяжесть на конце лески явно не была живой, что и подтвердилось, когда Романыч вытащил подведенный под нее сачок. В сетке лежал большой, покрытый зелеными нитями водорослей и тины, кувшин.
– Ё–ё–ё! – восхитился Михалыч. – Последствие «сухого закона» древних викингов? Скинутая контрабанда, утопленный вещдок?
На мышлении Михал Михалыча явно сказывалась работа на таможне.
– Не было здесь викингов, – машинально отозвался изумлённый Романыч, разглядывая добычу. Он трудился в охране крупного банка, потому его воображение приняло иное направление:
– Клад старинный, древних финнов, полный жемчугов и злата, – сообщил он, машинально продолжая эпический ряд.
– Иди ты! Сейчас вскроем, проверим! Лучше бы этот клад был жидким – не придется с государством делиться, – практичный Михалыч потянул кувшин на себя, но руки его соскользнули с заиленной поверхности.
– Я сам, – Романыч достал из ножен, висящих на ремне, спецназовский клинок и счистил наслоения, скрывавшие укупорку. Горло металлического кувшина было залито странным материалом, похожим на глину и на воск одновременно.
– Пить не дам! – строго предупредил друга Романыч, постукивая рукояткой по пробке и периодически подковыривая ее ножом. – Неизвестно, сколько эта штука на дне пролежала. Отравишься, не дай Бог.
Михалыч хохотнул:
– Меня отравить невозможно. Я какого только контрафакта не пробовал. Думаешь, его весь на свалку сливают? Давай помогу… – он протянул руки к кувшину.
– Подожди! – Романыч еще раз винтовым движением крутанул ножом в горлышке. – Сейчас-сейчас…
Последние куски замазки выпали из кувшина, и друзья с сухим треском соединили над ним свои лбы. Бум-с! Бейсболка полетела в одну сторону, кепка – в другую.
– Пусто, – разочарованно протянул Михалыч, потирая лоб.
Романыч перевернул кувшин, потряс его и продекламировал:

Тащит он ту семгу в лодку
И на дно кладет тихонько.
Пристально глядит на рыбку,
Говорит слова такие:
«Удивительная рыбка!
Никогда таких не видел…»

Михалыч поднял на друга прищуренные глаза и процедил:
– Я человек мирный, но если ты еще раз…
Его прервало тихое старческое покашливание, раздавшееся из-за спины Романыча. Романыч резко обернулся. В лодке возле лавочки- банки стоял маленький сухонький старичок в белых одеждах – длинном балахоне и детском беретике. Не просто белых, а словно сотканных из того самого тумана, который каждое утро встречает рыбаков на озере. Да и сам дед был каким-то невнятным – призрачным, но не прозрачным как привидение, а вполне материальным. Редкая седая борода узким клином спускалась ниже пояса. Старичок еще раз кашлянул и аккуратно присел на банку.
Мужики резко отшатнулись, лодка закачалась и едва не перевернулась. Опасность оказаться в воде встряхнула и заставила очнуться.
– Видишь? – прошипел Романыч.
– Вижу, – так же шепотом ответил Михалыч.
Как человек, службою призванный отвечать за безопасность, Романыч разом собрался и подытожил:
– Значит, не галлюцинация.
Старичок откашлялся и усталым фальцетом протянул:
– Чего изволите пожелать, мой повелитель?

…Романыч сидел на своем привычном месте – на носу лодки, Михалыч – на своем, на корме. Лицом к Романычу – на банке, разместился Джинн. Старичок разрешил так себя называть, когда стало ясно, что его настоящее имя, состоящее примерно из полусотни иностранных слов, вряд ли запомнит даже Романыч, легко выговаривавший сложные финские фамилии.
История Джинна оказалась банальной, многократно описанной в разнообразных сказках, которые, как известно, далеко не всегда ложь: доброго волшебника злой колдун заточил в кувшин и бросил в море.
Уточнить название моря не удалось. Джинн путался в языках, легко переходя с русского на все остальные мировые наречия и оперировал географией настолько стародавних времен, что даже эрудированному Романычу не удавалось определить время и место, в котором старичок в последний раз утратил свободу.
Веками несчастный узник переходил из рук в руки, и каждый раз после исполнения желания очередной хозяин хитростью заманивал его в кувшин, закупоривал и швырял в море. Джинн, естественно, мечтал обрести свободу, но для этого, во-первых, требовалось исполнить заветное желание повелителя, открывшего кувшин, а во-вторых, получить его разрешение на перемещение в Вечность.
– Не вопрос! – Романыч, отковырнувший пробку и потому признанный Джинном как властелин, щедрым жестом провел полукруг в пространстве. – Ты свободен. Лети куда хочешь.
Джинн разразился пространной речью, в которой сквозили более- менее знакомые слова: «часть соединится с единым целым», «континуум», «нелинейное время», «свернутое пространство» и «пространственно-временной туннель».
– Продвинутый дед, – подумал Михалыч словами внука Славика, изредка хвалившего дедушку за успехи в освоении компьютерной грамоты.
– Не выполнив заветного желания повелителя, я не смогу уйти, – печально подвел итог своей речи Джинн.
– Без проблем! – переполненный сочувствием добрый повелитель Романыч мысленно пробежался по своим желаниям, но ничего заветного не обнаружил. Жил он нормально, всё у него было. Двухкомнатная квартира на двоих с женой, а больше – зачем? Исправно бегала праворульная «Тойота», которую он называл «моя любимая японочка»… Дачка на шести сотках – родительское наследство – жёниным цветочкам и этого много… Оба сына нормально устроены и обеспечены… Чувствуя, что пауза затянулась, Романыч решил передать счастье другу.
– Михалыч, ты чего хочешь?
– Нет! – вскинулся задремавший было Джинн. – Ты – хозяин. Только твоё желание!
– А можно он мне передаст, а я оттранслирую как своё? – Романыч вопросительно заглянул в выцветшие старческие глазки. – Можно?
– Можно, – согласился Джинн.
Но мысли Михалыча ходили по тому же кругу, что и у друга. Квартира, машина, дача… Все у него – простого рядового таможенника – есть. И дочка удачно вышла замуж не куда-нибудь, а в Америку. За повара и владельца ресторанчика. Жена Тамара нередко говаривала: «Нам ещё чего хотеть – только Бога гневить». Есть, конечно, проблемы, а у кого их нет? Здоровье вот подводит. Врачи говорят, может потребоваться операция и дорогостоящее лечение. Тысяч двести- триста рублей… Но лучше в «баксах», а еще лучше, в евро…
– Деньги нужны, – вспомнив про диагноз, о котором на рыбалке благополучно забывал, Михалыч погрустнел. – Порядка десяти тысяч в твердой валюте.
– Десять тысяч евро! – торжественно продублировал Джинну Романыч желание друга как своё. – Можешь?
– Только золото, – старичок виновато поднял на господина сонные глаза. Ему, похоже, нездоровилось. Он сунул руки в рукава балахона, как барышня – в муфту, и выглядел больным и уставшим. – Можно в монетах римской империи, можно в слитках.
– Ни боже мой! – хорошо знающий российские законы Михалыч, даже руками замахал. – Клад отберут, налогами обложат, в органы затаскают…
Романыч, именно в эту минуту решивший сменить щитовой дачный дом на кирпичный, обрадовался:
– Дом давай. Два этажа, кирпич, водопровод, газ… Могу на карте показать, где именно…
Джинн поёжился:
– Только дворец. Мраморный. Можно хрустальный.
Романыч представил себе сказочную роскошь на территории садоводческого товарищества «Полёт» и рассердился:
– На кой черт? Хрусталю дома – полный сервант!
Он вспомнил рюмочки с красивой огранкой, художественно расставленные женой за стеклянными створками, и ему захотелось выпить.
– Машину новую, – решил расстаться со старым «фордом» Михалыч.
Джинн вопросительно посмотрел на Романыча. Тот решительно рубанул воздух рукой:
– «Лэнд Крузер» последнего года выпуска!
Джинн виновато вздохнул и опасливо оглянулся на Михалыча:
– Только колесница. Выпуск первый век до нашей эры. Золотая.
И с вызовом выкрикнул фальцетом в изумленное лицо Романыча:
– С четверкой породистых коней, между прочим!
Михалыч фыркнул:
– У меня их сейчас двести, лошадок–то!
Он представил, как подъезжает в золотой колеснице к таможне, подобно квадриге Аполлона, сошедшей с фронтона Большого театра, и ему стало тошно.
Михалыч снял кепку, провел ладонью по волосам, словно стирая дурные мысли, снова надел кепку и крепко задумался, глядя на воду.
На носу лодки ярился Романыч:
– Ты, дед, так навсегда здесь застрянешь! Ты вообще, понимаешь, какой сейчас век? Компьютер, вертолет, кораблик приличный ты, похоже, не можешь…
– Корабль могу, – робко возразил старичок.
– Катер! – хором рявкнули заядлые рыбаки.
– Галеру, – понурился Джинн. – На семьдесят весел. С рабами.
Он заискивающе смотрел на Романыча, сжимавшего и разжимавшего кулаки.
– Издеваешься? – прищурился Романыч.
Джинн испуганно залопотал что-то о временных параллелях, мире Абсолюта и телепортации... Получалось, что он каким-то боком до сих пор в дохристианской эпохе и готов предоставить всё, что угодно, но только оттуда…
– Почему мы как-то шкурно мыслим?! – решил приподняться над бытом Михалыч. – Ведь есть же нематериальные, вечные духовные ценности!
– Есть там, в твоей древности, что-нибудь вечное? – Романыч аж зубами скрипнул.
– Любовь, – Джинн испуганно обернулся на Михалыча и снова с надеждой глянул в лицо своего разгневанного властелина. – Женщину могу.
Михалычу почему-то вспомнилась назойливая реклама «Простамола», а Романычу – его жена Валентина. Но не в нынешнем облике, шестьдесят четвертого размера, а тридцатилетней давности – аппетитная и веселая блондиночка.
Идея Романычу понравилась.
– Женщину, значит, можешь… Красивую?
– Очень! – Оживился Джинн и забубнил, – царица Шамаханская, царица Савская, Клеопатра…
– Стоп, – начитанный Романыч вспомнил пушкинского царя Додона с петухом на лысине, отрубленные головы любовников античной красавицы и змею на ее груди. – Не надо Клеопатру.
– Нефертити? – вопросительно пролепетал Джинн.
– Обойдемся! – отрезал Романыч и обратился к другу:
– Мишань, ты чего молчишь?
Он вдруг заметил, что Джинн стал прозрачным как привидение, и сквозь него уже даже немножко видно Михалыча.
– Видишь, дед доходит, а желанье все не исполнено! Чего мучаем бедолагу? Скажешь, ни о чем не мечтаешь?
– Я когда сюда ехал, – насупился Михалыч, – я о хорошем улове мечтал. А поймал ржавую посудину и головную боль в ней! Как он из Римской империи первого века до нашей эры попал в карельское озеро двадцать первого века? Викинги в качестве военного трофея приволокли?
– Да не было тут никаких викингов! Здесь жили мирные племена – землепашцы и рыбаки. Вот разве что по торговым путям… – Романыч машинально отвечал товарищу, а сам пытался определить, слышит его Джинн, ставший вдруг совсем прозрачным и понурым, или нет.
– Дед, алё! Ты как? Хоть одну рыбку нам подкинуть сил хватит? Только нормальную, без прибамбасов…
Джинн поежился и пискнул:
– Как прикажешь, о, мой повелитель!
– Щуку! – встал во весь рост вдохновлённый Михалыч и раскинул руки. – Побольше!
– Огромную! – поднялся Романыч и как истинный властелин ткнул пальцем себе в ноги. – Сюда ее! Немедленно!
…Словно кто из пушек друзьями выстрелил! Одним – с кормы, другим – с носа. Пролетев по энному количеству метров, оба врезались в озеро, с шумом подняв фонтаны воды!
Плавали и тот, и другой отлично, а потому не растерялись и быстро поднялись на поверхность. Как раз вовремя, чтоб увидеть, как лодка, словно приклеенная к брюху чудовищно огромной доисторической рыбины, уходит под воду, а вместе с ней и сама рыба.
Крупная голова, огромный рот… Именно такое изображение морской собаки видел Романыч в энциклопедии. Ошеломленно замерев на минуту, рыба вдруг дернулась всем телом, звучно шлепнула гигантским хвостом, и вот уже тает на озерной глади борозда, прочерченная длинным спинным плавником…

Выбравшись на берег, друзья молча развели костер, развесили на рогатинах мокрую одежду, достали припасы, поужинали.
– Значит так, – нарушил молчание решительный Романыч. – Никому не слова!
Михалыч лишь кивнул, наблюдая, как от угасающего костра поднимается серым клином дымок, очень напоминающий редкую седую бородёнку. Дым смешивался с сумерками и уходил к темнеющему небу.
Сгущались тени вокруг поляны. Становился острым и терпким запах карельских сосен, настоянный на свежести озерной влаги. Опускалась на берег ночная тишина. Только где–то в отдалении, за камышами, кто–то большой влажно вздыхал и хлюпал, да Романыч, неотрывно глядя на гаснущие угли, по привычке бормотал излюбленные строки, покачиваясь в такт эпическому ритму:

Помню древность я седую,
Как вспахал тогда я море
И вскопал морские глуби,
Выкопал я рыбам ямы,
Опустил я дно морское,
Распростёр я вширь озера,
Горы выдвинул я кверху,
Накидал большие скалы…