Рано или поздно они возвращаются

Всё это останется: эти волны, эти розы у моря, роняющие на песок высушенные солнцем лепестки; если я умру – всё это останется.
Т. Капоте, «Летний круиз»
*
Я проснулся посреди ночи с отвратительным вкусом во рту. Болела голова. О выпитом напоминали жуткая сушь и озноб. Похмелье, одним словом. Беда. Дрожа всем телом, я отправился на кухню. Среди груды грязной посуды я нашел стеклянный кувшин с холодным кофе, но, взяв его, отшвырнул, выругавшись – внутри плавал чей-то носок. Стуча зубами, заглянул в холодильник, и там – верьте, не верьте – увидел две нетронутые жестянки пива. Жадно выпив их, я пошарил в холодильнике ещё и отыскал сильно надкусанную кем-то сосиску – надеюсь, что мной, потому что сосиску я съел. Жуя, вернулся в спальню и плюхнулся на софу. Вечеринка, судя по всему, удалась на славу.
Помнил я немного. В  семь приехали ребята с восточного централа – привезли несколько ящиков пива. В девять пьяный идиот Вежбовский, перепрыгивая на спор стол, чуть не вывалился в окно – и его счастье, что не вывалился, потому что осталось бы в таком случае от него немного. Думаю, что всё можно было бы запихать в боьшой пакет из-под чипсов – меньше, чем можно было бы ожидать от мужика весом почти в центнер. Помню, пытались гнать из кактусов текилу. Какая-то сволочь напоила джином аквариумным рыб. Поллака заперли в ванной и вымачивали под душем часа два – навигаторам его шутки показались слишком солёными. Сломали жутко дорогое старое кресло. На кухне, видимо, дрались – растоптав кучк посуды, разорвав жалюзи и расколотив посудомоечную машину, неизвестные буяны вылакали весь запас виски. Чем это закончилось, было видно по прихожей. Печально это закончилось – кого-то долго рвало на обои в цветочек и пальму в кадке. Безобразие, одним словом. Дикое бескультурье и отсутствие самоконтроля. Одного я не пойму – на кой чёрт кому-то понадобилась крышка от унитаза? Может, коллекционирует? Уже  плюхнувшись в кровать, я услышал, как под ногами что-то звякнуло. Бутылка, в которой плескалось на три пальца бренди. Вылив его в хрустальный стакан для виски,  я закутался в плед и сел в кресло на террасе. На улице падал мокрый снег. Глядя на пустую улицу, я незаметно задремал. Красота – ни людей, ни машин…
**
Когда я проснулся во всю светило солнце, выпавший за ночь снег растаял и даже муки похмелья не ощущались в ожидаемой степени. Я сбегал в лавку напротив, что держал вьетнамец Ли Фэнг (хотя может быть и Фэ Линг), который приветствовал меня кривозубой улыбкой и словами «Пливет, астлонавтика». Там я купил упаковку апельсинового сока, бекон, сыр, хлеб и, держа пакет под мышкой, вернулся обратно в здание комплекса, пронесся через холл и успел заскочить в лифт. В кабине его уже стояла очаровашка лет восемнадцати, очень мило улыбавшаяся. Всё время, пока мы поднимались, она с некоторым испугом поглядывала в мою сторону, украдкой рассматривая опухшую физиономию с отросшей щетиной, красными глазищами, не по моде короткими волосами и ощутимым запахом перегара. На четырнадцатом этаже я вышел, буркнул нечто нечленораздельное в голосовой идентификатор, открыл дверь, швырнул пакет на стол и пошёл в ванную.
Там я сорвал пропотевшую одежду, майку, трусы, сунул их в бельевую корзину и встал под душ. Именно о таком душе мечтал я долгими, казавшимися мне бесконечными вахтами – с напором чуть отдающей химикалиями воды, которую можно было делать то холодной, то горячей, не думая об экономии и о том, что если зазеваешься, то оставишь без воды других, потому что метеор размером с мелкую монету повредил именно систему циркуляции воды. От избытка чувств я даже запел, шаркая себя старомодной жёсткой мочалкой. С гудением включился контрастный массаж, заставляя мою спину то покрываться гусиной кожей, то расслабляться в истоме. Я выливал на себя целые моря жидкого мыла и шампуня, думая о том, что вот люди научились летать к звёздам, а с элементарной перхотью ничего сделать не могут. Взять к примеру, нашего Ли Фэнга, который весь в ней, в родной, и вообще, чёрная его голова лоснится так, что вполне можно бы было смазывать ею сковородки для испекания блинов. Как объяснил мне Поллак, неряшество тут ни при чём – сколько ни мой такую голову, хоть в щёлок её макай, через час уже будет она сверкать нестерпмым жирным блеском. Такова уж природа – придя к столь содержательному выводу, я полез из душевой кабины.
Выключив воду, я обтёрся мохнатым полотенцем, оставляющим на теле слабый запах экзотических фруктов. Потом капнул на лицо из тюбика, надпись на котором хвастливо обещала сто процентов комфортного бритья, покрылся пеной все равно как Санта Клаус, и быстро-быстро протёр ладонями щёки, став розоватым, гладко выбритым и ужасно опрятным, словно первокурсник на первом студенческом балу. Сияя чистотой, отправился на кухню готовить завтрак.
Сидя с чашкой кофе, задумался я над своим дальнейшим существованием. Даже вредные привычки я растерял, потому что за пять лет в открытом космосе человек отвыкает от всего – алкоголя, сигарет, свежей пищи. Я лениво ел, долго пил кофе, старательно мыл посуду, ругая ублюдков-навигаторов, потом вытирал её – и всё это по единственной причине: не знал я, с чего начинать свою жизнь в этом ставшим чужим мне мире, который заменили мне огромные истекающие холодным пламенем звёзды.
Так ничего и не решив толком, я причесался, накинул пальто и вышел в холл. У лифта толкались три малолетних мерзавца, одетых на мой вкус просто идиотски – мешковатые мятые шорты, стёганные утеплённые рубашки поверх футболок на три размера больше чем нужно, раздолбанные кеды с грязными разлохмаченными шнурками, чуть ли не будильники на блесящих цепях на тощей груди, длинные неопрятные патлы. Вместо лифта стоило бы сунуть их во вшивобойку или отвесить хорошего тумака для придания приличных манер, но я просто многозначительно ткнул пальцем в окно, они, открыв рот, уставились туда, а я поехал вниз.
Для начала я решил съездить к Алексу. Сев в машину, загрузил автопилот, введя нужный адрес. Проехав с милю, свернул у бара старика Джоэла, расписанного и разрисованного с фундамента до крыши, и остановился у жилого блока 356. Когда-то здесь жили в основном выходцы из Восточной Европы, придавая кварталу польско-еврейский колорит. Теперь, судя по царившей грязи, район становился афроамериканским. Я вылез из имашины и огляделся. Улица  была пустой, только ветер гнал мусор, да шелестела жёлтая листва, лежавшая кучами на скамейках. Поднявшись на второй этаж, я постучал в дверь, подумав, что, наверное, и сосчитать невозможно, сколько раз я барабанил в неё за свою жизнь. Тишина. Я постоял ещё немного, пока не услышал, как щёлкнул замок в соседней квартире и оглянулся. Из щели едва приоткрытой двери на меня подозрительно смотрела старуха Левинская, превратившаяся за недолгие-долгие года нашей разлуки в древнюю развалину.
-  Вы, наверное, не помните меня? – спросил я без особой надежды.
- Не помню, - отрезала она. – Что вам надо?
- Не знаете, где я могу найти Алекса? – спросил я и уже собрался уходить, когда она буркнула перед тем, как с грохотом захлопнуть дверь:
- Умер давно твой Алекс.
Я внимательно посмотрел зачем-то на край лесничной площадки, обвёл взглядом стену с облупившейся краской, увидел пару дохлых мух с поджатымилапками и стал спускаться. В Центральном Колумбарии меня через каких-нибудь полчаса отвели в дальнюю галерею, где среди прочих находилась вделанная в цемент табличка чёрного мрамора. «Alexsader W. Kostomolotsky Jr.». Вот и всё, что осталось от человека – табличка, урна и немного серого пепла. Даже лицо его я не помнил отчётливо. Я присел на стоявшую напротив скамью, в полумраке таблички расплывались, я удивился ещё с чего бы это, зрение у меня всегда было отличное. Погладив прохладный мрамор, я вышел на улицу, купил пачку сигарет без никотина и сел в машину. Закурив, закашлялся с непривычки. Выкинул сигарету и поехал. Было у меня ещё одно дело – напоследок.
Башня Национального Института Астронавтика всё так же высилась мрачной громадиной, словно потесневший от времени исполинский зуб, воткнутый в центр города. Поднявшись на четвёртый этаж, где располагался астрономический факультет, я увидел, что почти ничего не изменилось с тех пор, когда я ходил здесь сначала в качестве курсанта, а затем ассистента профессора Вайзмена. На минуту мне даже показалось, что всё, что случилось со мной за все эти годы всего лишь дурной сон, и сейчас кто-нибудь гаркнет: «Джорджи, а ну за работу!», и раздастся гнусавый голосина Реджинальда Френсина Джеймса Вайзмена. Но никто не вышел, и не хлопнул меня по плечу, и вместо Вайзмена, судя по табличке, на кафедре сидел его ученик, бывший мой однокурсник Хьюи Грант. Осталось лишь вздохнуть, помянув старика Рэджи, и отправиться на поиски профессора Гэбриэл. У профессора было занятие, я оставил в деканате сообщение и спустившился на первый этаж в бар промочить горло.
Там я заказал скотч – no ice, no water. Отличная штука, когда привыкнешь. Отпив, поставил стакан. Неплохо. Сел я так, чтобы быть к заходящим в бар людям спиной. Никого я не хотел видеть, да и к встрече с профессором следовало подготовиться – выпить, всё обмозговать. Профессора всё не было, и я довольно долго просидел, черкая что-то на салфетке и разгрызая зубочистки. В какой-то момент всё это вдруг показалось мне  бессмысленным и бесполезным и я уже собрался было уйти, но из-за странной апатии, охватившей меня, даже мысль о физическом усилии вызывала отвращение. Я сидел, уставившись бармену в переносицу, когда на меня пахнуло горьковатым ароматом духов, кто-то легонько потрепал меня по затылку и напротив села Энджи Гэбриэл, 49, белая, доктор,  профессор астрономии. Я прищурился и полез за сигаретами. Долго я ждал этой минуты.
Пока мы изливались по поводу радости от этакой встречи, я сосредоточенно рассматривал её. Слишком долго думал я об этой встрече, представляя её во всех подробностях. Но что-то странное происходило со мной – то, что я видел, не доставляло ожидаемой мстительной радости. А видел я морщины, припухлости, съехавший контур лица, несвежесть шеи и иные знаки, указывающие на осень женщины, золотую, но осень. И всё же она мне нравилась – встречал я женщин и красивее, и, может быть умнее, но вот тянуло меня почему-то именно к этой. Придя в приятное волнение от этой мысли, я вытащил сигареты и закурил.
- Ты раньше не курил, - сказала Энджи, задумчиво глядя на меня.
- А теперь вот курю, - сказал я, подумав, что мы говорим так, будто расстались только вчера и вот забежали сюда на минутку поболтать и расслабиться.
Мысль эта меня почему-то рассмешила и от смеха я закашлялся.
- Извини, что не попросил разрешения закурить. Там, где я был, люди несколько дичают, - усмехнулся я, раздумывая, с чего лучше начать разговор.
Какое-то время мы перебрасывались ничего не значищими фразами и я испугался, что всё это её прискучит и она уйдёт, сославшись на дела. С прувеличенным интересом я принялся расспрашивать об общих знакомых. Ничего интересного я не услышал. Удивительно, как много людей умирает. Наконец разговор выдохся и мы замолчали, глядя друг на друга.
Я снова почувствовал жуткую усталость, донимавшую меня последние несколько дней. И я произнёс то, что вертелось на языке всё время нашего разговора.
- Ну а как твои дела? Как семья?
Энджи всё так же молча смотрела на меня.
- Ну, муж там, дети… - равнодушно продолжил я.
Она отпила из своего бокала и сказала, вздохнув:
- У меня никого нет. – И, подумав, прибавила. -  И никогда не было.
От неожиданности я поперхнулся и сотрясаемый кашлем, смог всё же прохрипеть:
- Как так? Почему?
Глядя куда-то в сторону, Энджи невесело улыбнулась:
- Потому что некоторые мужчины имеют привычку улетать в космос. Но рано или поздно они возвращаются, не так ли?
Ах, как резануло меня это «поздно или рано»! прямо по сердцу! Мы смотрели друг другу в глаза и я почти физически чувствовал, как лопается во мне та пружина, что заставляла жить все эти годы, жить вопреки всему, ползти, стиснув зубы, гоня прочь воспоминания, отдав жизнь нелепому занятию – доказыванию чего-то женщине, которая, как мне казалось, не любила меня. Говорят, любовь заставляет жить вопреки всему. Не знаю, не выпало мне такого счастья. Но ненависть, священная, гудящая синим пламенем как газовая горелка, она поможет вытерпеть всё, всё вынести, отдать свои лучшие годы для того, чтобы насладиться острым счастьем минутного триумфа – увидеть увядание гордой красавицы, оставшись молодым.
И вот то, что заставляло жить, придавая смысл дрянному и одинокому существованию, рассыпалось на глазах. Что же это за страшная такая сила коверкает наши жизни, заставляя людей судорожно цепляться друг за друга? Кому вообще мы нужны в этом мире? Я себя чувствовал как спущенный мяч или выброшенный за ненадобностью досуха выжитый апельсин, потому что понял, что если бы не гордыня моя и идиотизм, не было бы этих лет, полных страшной работы, печали и одиночества, и её незаметно подступающей старости.
Зачем нам даруется мудрость, если знанием её изменить что-либо уже невозможно? Мудрость снизошла на меня, но что она принесла с собой, кроме отчаяния и безнадёжности?
- Ты знаешь, а я тебе завидую, - сказала вдруг Энджи. – Молодость всё-таки ничем не заменишь, особенно женщине. Правда, странно, что я тебе говорю это?
Помолчав, она спросила:
- Какой твой биологический возраст? Тридцать пять?
- Тридцать три, - сказал, снова взявшись за стакан с виски.
Не завидуй мне, Энджи, не стоит оно того. Плохо ли, хорошо, но ты жила все эти годы. А я, кто я такой? Инфантильный недоросль, болванчик с орбиты. Что хорошего я видел в своей жизни? Много звёдной пыли и совсем мало человеческого тепла.
Кивнул своим мыслям и, будто дождавшись этого, она встала, сказав:
- Извини, мне пора идти. Мы ведь ещё увидимся?
Я тоже встал, Энджи чмокнула меня в щёку и, пока я обнимал её, шепнула:
- Знаешь, я ведь тогда всё время ждала, что ты позовёшь меня замуж.
И не сказав больше ни слова, вышла. Гордая была когда-то девушка, гордой и осталась. Ну и правильно. Прощай, Энджи. Если бы я мог, я отдал бы тебе все свои взятые взаймы у времени годы. Я сел подумать над всем этим, хотя думать, в общем-то, было не над чем – и так всё было понятно. Есть всё-таки какая-то мудрость в женщинах, недоступная нам, мужчинам. Рядом со мной две разбитного вида бабёнки тарахтели о своих делишках, мужьях-выпивохах, тряпках, женских болячках и прочем мне недоступном, не забывая стрелять по бару глазами. И в то же время на свете есть такие как Энджи.
Я допил свой скотч и ярость захлестнула меня, а потом всё кончилось и остались только печаль и одиночество. Пора было убираться в свою берлогу. Однако сначала я зашёл в ближайший цветочный магазин и выбрал самый большой букет, который там был. Букет я послал на квартиру Энджи. Надеюсь, адрес у неё не изменился.
***

 Во времена моей юности романтическому герою, полагалось, пребывая в горе валяться сутками в постели, отращивать гнусного вида щетину, курить вонючие сигары, глушить виски, набивать татуировку о чём-то там forever. Однако ни в коей мере не полагалось ему набивать брюхо – это было бы распоследним делом, все равно как рыться в нижнем белье безвременно ушедшей любви. Что касается меня, то от всего случившегося я окончательно отупел, не чувствуя ничего, кроме дикого голода. Поднимаясь на свой этаж, я позвонил в местный клининг-сервис. Пока пришедшие через пять минут бойкие ребята драили квартиру, разгребая грязь и вытаскивая изо всех углов пустые банки и бутылки, я прибрался на кухне. В холодильнике я нашёл кусок вырезки и хорошенько отбил его. Бросил на противень. Почесав шею, посалил на глазок. Добавил специй и сушенного чеснока и поставил в духовку. Вытащил из морозилки бутылку настоящей русской водки. Налил в рюмку и залпом выпил. Получилось вполне прилично. Вспомнил, что у меня закончилось пиво и спустился вниз, к автоматам.
Там я поболтал с менехжером и поднявшись, встретил у дверей квартиры своих парнишек, тащивших три огромных мешка с мусором. Подписав счёт, я захлопнул дверь и обнаружил сидящее у барной стойки существо нежного возраста. Слава богу, в отличие от современной молодёжи, престранно одетой и выглядещей, в гендерном статусе гостьи можно было не сомневаться. Всё же зло на этом свете от сексуально озабоченных дизайнеров, через одного требующих гормональной терапии, что затягивают наших женщин в омерзительные брючата, выстригают на их головах жжёные ежи, нахлобучивают пальто на три размера больше, втискивают в ботинки, в которых постыдились бы ходить уэллсовские марсиане. Чёрт знает что творится в этом мире – им правит вырождение.
- Привет, человек со звёзд, - спугнув несвоевременные мои мысли, приветствовала меня незнакомка.
- Привет, красавица, - ответил я, прислонившись к косяку.
- Меня зовут Джейн, - сообщила красавица. – Я видела тебя в новостях на прошлой неделе.
- Может быть, - не сталя упорствовать. – Но, кажется, и я где-то тебя видел.
- Наверное, сегодня в лифте, - разулыбалась Джейн.
- Наверное, - согласился я. – А как ты сюда попала?
- Меня впустили рабочие. Я сказала им, что я твоя подружка.
- Понятно, - глубокомысленно изрёк я и переместился на табурет. – Так зачем ты пришла?
- Мне уйти? – спросила Джейн, повернувшись в сторону дверей.
- Да нет, - отмахнулся я. – Мне просто интересно.
- Вот и мне интересно, - обрадовалась Джейн. – У меня нет ни одного знакомого астронавта. Надеюсь, ты дружелюбен с незнакомыми людьми. А может ты сексист? – забеспокоилась она.
- Я не очень доверяю незнакомым людям, но я не сексист, - возразил я.
- Это хорошо, - кивнула Джейн. – А как в космосе обходятся без женщин?
- Я тебе потом расскажу, - пообещал я и достал ещё одну тарелку.
****
За окном снова темнеет. На диване спит Джейн – после спрайта и колы водка, пожалуй, крепковата для первого раза. Я опять разглядываю ночную улицу. Накрыв пледом Джейн, я принёс с кухни бутылку, стаканы и лёд. Потом сел и задумался.
На небе высыпали первые звёзды. Я глотнул водки и в который уже раз за сегодняшний день подумал об Энджи. Видно, не суждено нам быть вместе в этой жизни, не сошлось что там в небесной бухгалтерии, не сложилось – а жаль. Потом я вспомнил её последние слова и помечтал о том, как здорово бы было, если бы я никуда не улетал, а она была бы посговорчивей, и мы тогда бы поженились, и может бы даже завели детей. И тут же я представил обрюзгшую и сварливую Энджи, тупых и испорченных детей, и себя с пузом и в тапочках, и чуть не завопил от омерзения. И за всю бессмысленную жвачку семейной жизни, за всё это – редкие вспышки нежности, даруемые алкоголем или каким-нибудь другим стимулятором, торопливый секс, сытая жизнь борова, безразлично ожидающего своего конца. А потом представил нас совсем старыми, как мы, держась за руки, сидим перед телевизором, где-то спешат прожить свою жизнь выросшие дети. И подумал – а может быть это не так уж и плохо?
Трудно принять мысль, что все наши блестящие мысли, ослепительные озарения, неистовые желания, безумные надежды уйдут вместе с нами. Я ещё раз основательно отхлебнул и, переведя дыхание, поднял глаза вверх. А там – огенный холод космоса, тёмная преисподняя, непостижимое сплетение звёздных нитей, танец солнечных пртуберанцев. Нигде так не ощущаешь кратскости нашего существования как там.
Я снова достал полученное вчера письмо и перечитал его. «…Анализы определённо указывают на наличие в Вашем организме следов инфекции внеземного происхождения. К сожалению, медики НАСА в настоящий момент бессильны что-либо сделать. Некоторым утешением является лишь то, что данное заболевание локализовано в пределах небольшой группы Вашей экспедиции, в связи с чем возможность сторого карантина на сегодняшний день не рассматривается…»
Я ещё не знал, как дальше сложится моя судьба и сколько мне осталось, но одно я знал точно – никаких больше полётов. Хотя… Я сделал последний глоток и прочитал по памяти: «Если бы человеческая жизнь была вечной и не исчезала бы в один прекрасный день, подобно росе на горе Адаси, и не рассеивалась бы, как дым над горой Торибэ, не было бы в ней столько скрытого очарования». И всё же…
И всё же, господи, отчего ж так грустно?