Любовь Казарцева роман Эльвира Волгина

Любовь КАЗАРЦЕВА









ЭЛЬВИРА ВОЛГИНА


Роман













2012 г.


ББК 84 (2Рос-Рус) 6-4
К 14











К 14

Казарцева Л.В.

Эльвира Волгина: Роман. – Бийск, «Кедр», 2012. – 185 с.
«Эльвира Волгина» – это  роман о судьбе женщины, характер которой формируется в испытаниях и взлётах. Злой рок отбирает  у героини родных людей, подбрасывает горькие разочарования, но не лишает надежды на счастье.
 Время действия – от строительства БАМа до наших дней. География – от Сибири, Алтая до Заполярья и Колымы. Автор ярко и сочно рисует картины природы, умело погружает героев в острые ситуации, тонко и смело поднимает животрепещущие социальные вопросы, помогая главной героине понять себя, обрести веру в людей, сохранить любовь. 
   



ББК 84 (2Рос-Рус) 6-4












©  Л.В. Казарцева, 2012


 ПРЕОДОЛЕНИЕ

С творчеством писательницы из Смоленского района Любови Казарцевой читатели знакомы по публикациям в краевой периодике, сборнику прозы «Богородские рассказы», роману «Лада» и повести «Белое платье», увидевшей свет в 2010 году.
И вот – новый роман Любови Казарцевой – «Эльвира Волгина».
Это произведение, как и повесть «Белое платье», о судьбе женщины, но если в «Белом платье» у героини твёрдый, целеустремлённый характер, то  образ Эльвиры Волгиной соткан из противоречий и комплексов. Читая злоключения её жизни, невольно удивляешься, до чего закомплексована и погружена в себя героиня произведения, умная и симпатичная женщина, которой бы вовремя выйти замуж да рожать детей.
Но судьба Эльвиры и её сестры Лиды распорядилась иначе.
Свой отпечаток на характеры сестёр, показанных автором, наложило трудное детство. Если у одних людей оно формирует твёрдость, то у других мягкость, уступчивость и нерешительность. Именно ко второй категории можно отнести Эльвиру. Она совершает добрые поступки, и они очень часты, но добро оборачивается против неё и приносит ей не радость, а новые разочарования.
Жизнеописание Эльвиры Волгиной читается легко.
Действие произведения разворачивается на необъятных просторах Западной Сибири, Алтая, Заполярной Чукотки. Крайний Северо-Восток, Магадан, истерзанная человеком-добытчиком Колыма  показаны автором с любовью, знанием и горечью, ибо Л.В. Казарцева не понаслышке, не из книг, а собственным сердцем познала жизнь Севера и прониклась проблемами сурового края.
В романе много персонажей, как положительных – бывший выпускник Каменской спецшколы Николай Горохов, так и отрицательных – преподаватель той же школы, а затем казачий атаман – извращенец  Валентин Майданов.
 На протяжении повествования рушатся и возрождаются судьбы героев произведения. Да и как иначе, ведь на его страницах показан закат развитого социализма и приход дикого капитализма.
Правдиво изображена эпоха глобальных перемен, она низводит «на нет» не только великое государство, она калечит и подминает, словно гигантский, бездушный МОЛОХ, судьбы простых людей, граждан некогда великой страны.
В последних главах развитие сюжета переносится на Алтай, где наконец-то, Эльвира Волгина, преодолевая себя, обретает надежду на долгожданное счастье, ибо возвращается потёртый жизнью её любимый.   
В целом роман Любови Казарцевой удался, хотя, порой, она жертвует динамизмом повествования в пользу погружения в психологию переживаний героини. Но, возможно, замысел автора в том и состоит, чтобы помочь Эльвире Волгиной осознать смысл жизни.
Надеюсь, что новая книга, написанная доходчивым, образным языком, найдёт своего читателя.
Владимир КОРЖОВ,
член Союза писателей России.




Пролог

Край неба светлеет в ожидании рассвета.
Таёжный зелёный массив, словно рассечён ударом меча – заснеженный вал, покрытый редкой щетиной бурых прошлогодних трав, горбится, уходит на северо-восток, исчезая из поля зрения.
В его гигантских объятиях дремлет временный посёлок  строителей. Вершины деревьев светлеют в отблесках зари. В тени высоких кедров и сосен проступают силуэты нескольких вагончиков-балков.
Сколоченный из доски-вагонки квадратный щит, прикреплённый к стене коричневого балка, гласит, что здесь находится контора участка №7 притрассовой дороги, сооружение которой ведёт комсомольско-молодёжная бригада Бориса Гольдмана. Ниже на листе ватмана пламенеют алые строки:
«Комсомол! Даёшь путь строителям железных дорог!»
На площадке перед конторой снег плотно утоптан, в центре – высится ошкуренный столб. От конторы к столбу тянется полевой провод, убегающий дальше в тайгу.
Утреннее солнце золотит вершины вековых сосен.
Между их смолистыми стволами дрожит рукотворная паутина из шпагата и бельевого шнура. На неизменной примете таёжного быта полощутся робы, ковбойки, майки, косынки и более интимные предметы одежды, верный признак присутствия во временном посёлке  не только парней, но и представительниц нежной половины человечества.
Над изумрудным океаном тайги всплывает макушка солнца. На вершине столба сверкает дюралевая чаша, напоминающая опрокинутый кубок. Из него льётся мелодия танго, которую сменяет перезвон гитарных струн…
Посёлок и окрестности оглашаются проникновенным и радостным голосом диктора:
– Семьдесят пять лет назад, 24 марта  1891 года  в царской России вышел закон об усыновлении и узаконении внебрачных детей. Советским гражданам…
Дальнейшую радио-информацию перекрывает нервная металлическая рулада, похожая на грохот пустой бочки, падающей со скалы. Так подаёт голос бригадирский будильник. Подчиняясь неумолимой команде, скрипят и хлопают двери балков. Слышатся утренние приветствия, возгласы, шутки, смех.
Группа парней раскручивает «солнце» на турнике, полуторадюймовой трубе, вставленной в просверленные стволы двух сосен. Позади турника на подмороженных проталинах волейбольной площадки делают зарядку несколько девушек. Над кровлей балка-столовой вьётся дымок, наполненный ароматами тушёнки и сушёного лука, обжариваемого в подсолнечном масле.
Обычное рабочее утро из жизни временных посёлков дорожных строителей.
Вскоре всё стихает. Строители дороги уходят на дальний полигон.
Через пару часов со стороны зимника слышится ритмичный гул,  вскоре порожний самосвал-гигант осторожно, будто крадучись, втискивается в узкую улочку посёлка. Водитель МАЗа, открыв дверцу, встаёт на подножку кабины, правой рукой давит на клаксон. Резкий сигнал взрывает тишину. Дверь ближнего вагончика распахивается, выпуская девушку, которая прижимает к груди «кокон» в стёганом одеяльце. Юная мать заботливо прикрывает личико младенца кружевным уголком.
– Привет, Роза, – восклицает водитель, спрыгивая с подножки.
– Здравствуй, Боря, – отзывается девушка.
– Вещи-то собрала?
– Там, – коротко дрогнув плечом назад, роняет она, – справа, на лавке.
Боря исчезает за распахнутой дверью, через минуту возвращается с дорожной сумкой.  Девушки не видно.
– Роза! – кричит он в пространство, – Роза, ты где?
Никто не откликается. Парень в недоумении топчется у вагончика.
– Передумала что ли? – тихо вопрошает он и в этот миг видит её.
Она сбивчивым шагом, низко склонив лицо к своей ноше, идёт из тайги, с той стороны, где месяц назад вырос холмик с тесовым обелиском.
– Попрощалась? Ну, идём. Как бы не опоздать… По зимнику езды до магистрали часа четыре. Экспресс стоит на полустанке минуту, – озабоченно говорит парень. – Давай подержу, – он мягко охватывает завёрнутого в одеяльце ребёнка. – Да не бойся ты, не раздавлю! Я с братом нянчился, двоюродным, правда, но практику прошёл полную. Садись сама. Потом подам.
Девушка взбирается в кабину, принимает дитя, в глазах дрожат слёзы.
– Подвинься, сумку поставлю с краю. А то в кузове будет бултыхаться, ещё растеряю ваше приданное, – подмигивает Боря, будто стараясь удержать под веками жгучие искры. – Не плачь, –  мягко смотрит он на Розу, поворачивает ключ зажигания. – Ивана не поднимешь. Понимаю... Такого друга у нас больше не будет. Зато у тебя память осталась от него. Благодари судьбу. Не горюй. Мы, как сделаем план, всей бригадой навестим тебя. А подрастёт дочка, возвращайся в коллектив. Ждать буду…
– Ага, – подавленно роняет Роза, вздрогнув при слове «буду». – Ждать… На каком только километре…



Глава ;

Эля вышла из вагона, миновав перрон, пересекла площадь и остановилась на привокзальной улице, рядом с указателем автобусной остановки. На жестяном прямоугольнике, прикреплённом к столбу, номер маршрута не значился. Красовалась белая буква «А» на фоне тёмного силуэта-пятна, видимо, означавшего автобус.
Похоже, в этом городе один, единственный маршрут. Потому и без номера, подумалось девушке. Она внимательным взглядом окинула пятачок остановки. Пустынно, наверно, автобус недавно ушёл. Или его вообще не было. День только начался.
Румяный диск солнца вопреки вчерашнему прогнозу синоптиков катился вверх по безоблачному небосклону. Приостановился над серым силуэтом пятиэтажки, единственной в городке и, озорно улыбаясь Эле, приветливым ликом осветил улицу. Прохладный воздух, изгоняемый солнечным теплом из тенистых кварталов, съёжился и, превратившись в лёгкий ветерок, заструился в кронах шаровидно стриженых деревьев маленького сквера.
Зримо испарялись остатки лужиц, следы ночного дождя.
Тишину привокзального квартала вспугнули прерывистые звуки шаркающих шагов. Вскоре показалась женщина. Подошла. Неброская одежда,  неопределённый возраст. Усталый взгляд. Тяжёлые сумки в обеих руках.
– Ждёте транспорт? – интеллигентным голосом  спросила женщина.
– Да. Вы не знаете, где мне лучше выйти, ближе к спецшколе номер восемнадцать?
– К спецшколе? – словно уточняя, повторила женщина. – Это на той стороне, через железнодорожную насыпь.
Послышался лёгкий стук каблучков. Эля перевела взгляд в сторону новых звуков. Приближалась ещё одна жительница незнакомого городка. Остановилась в нескольких шагах, открыла маленькую красную сумочку, достала зеркальце, посмотрелась в него, поправила чёлочку. Спрятав зеркальце, беззаботно дёрнула плечиками и, держа сумку двумя пальчиками, стала раскачивать её, словно маленькие качели.
Эля улыбнулась юной незнакомке. Женщина оглянулась, строго окинула девушку, нарочито  задержав взгляд на её прозрачной блузке и пышной короткой юбочке. Отвернулась, устало глядя в ту сторону, откуда должен появиться автобус. Ожидание явно затягивалось.
В город быстро и деловито вступал трудовой день. Улица наполнялась движением. С громким лязганьем, чихая синим отработанным газом, промчался фургон с надписью «Хлеб». Прогромыхал самосвал, мотая красной тряпицей на металлической трубе, торчащей из кузова.
Наконец, показался старомодный, с одной дверью, маленький автобус, издали похожий на красного «жука» с горбатой спинкой. Автобус остановился у кромки деревянного тротуара, открылась дверь. Женщина, с трудом перехватив одной рукой обе сумки, болезненно деформированными пальцами другой – уцепилась за длинный рычаг, удерживающий дверь в открытом положении, шагнула на ступень. Всем корпусом наклонилась вперёд, пытаясь поднять грузное тело. Фу! Наконец-то, протиснулась на площадку. Теперь бы подтянуть непослушные сумки.
В автобус вскочила девушка, её оголённые ножки легко перешагнули громоздкие сумки, и счастливица уселась на свободное «обратное» сиденье, победно  вздёрнула подбородок и делано-равнодушно устремила взгляд поверх голов пассажиров, словно специально, на обозрение, выставив круглые коленки с ямочками.
Подхватив свою невесомую дорожную сумку-баул и поставив сбоку от водителя, Эля вошла после всех. Дрогнул дверной рычаг, водитель захлопнул дверь.
Автобус двинулся дальше. Эле представилось, что город, разворачивая улицы и кварталы, встречает её, будто раскрывает объятия. Она наклонилась, посмотрела через ветровое стекло. Обзор ограничивался низким автобусным потолком, и девушка ничего не увидела, кроме узкого тротуара и цоколя зданий.
Эля распрямилась, отстранённо скользя взглядом по лицам своих новых земляков. Неизвестно, как долго ей придётся жить в этом городе. Может быть, до конца дней…
Женщину, встреченную первой на остановке и с которой теперь ехала в одном автобусе, Эля мысленно назвала дамой, девушку «с коленками» – куколкой. Дама, перехватываясь за поручни, протиснулась в тесный салон. Неловко развернулась в неустойчивом тесном «нутре» красного «жука» и, сутулясь под тяжестью сумок, пробралась «на колесо» – заднее сиденье, три четверти которого уже  занял одышливый диабетик.
Втиснуться на остаток кресла даме удалось. Она с облегчением вздохнула и с преувеличенным восторгом воскликнула:
– Спасибо, девушка, за то, что я Вас пропустила вперёд, – лёгкое сожаление дрогнуло на её полном, но моложавом лице.
– А что, трудно пропустить? – недовольно бросила «куколка», наивно признавая при всех, что слова обращены именно к ней. Пассажиры заулыбались с добродушным оттенком иронии по отношению к «куколке» и её коленкам.
– Мне и спасибо сказать не трудно, – ответила дама. Взгляд её сделался лучисто-тёплым, слегка лукавым.
Свет ли этого взгляда, или дуновение озорного ветерка впорхнуло через приоткрытое окно – в сердце Эли плеснулось беззаботное,  радужное настроение.
Хорошо всё, подумалось ей. Довольно интересный факт. Дама молодец, такие слова нашла. Не старческое брюзжание или вспышка недовольства, а показательный урок! Возможно, она – учительница и будущая моя коллега, – продолжала размышлять Эля, чувствуя, что в салоне разлилось удивительное, всеобщее, тихое благоволение.  Показалось, что все пассажиры – ученики, уважительные, внимательные.
Через пару остановок  дама, выходя из автобуса, обернулась к Эле:
– Ваша остановка – Валентины Терешковой.
Эля заняла одно из ближних мест, освободившихся у окна, и сквозь стекло увидела, как молодой мужчина в светлом костюме подал руку даме. Она  одарила его ласковой улыбкой.
– Счастливая, – вырывалось у пассажирки, с карапузом на коленях.
Кукла бросила в её сторону хмурый взгляд.
Вполне нормальные люди. Разные. Тем и интересны – вспомнилась Эле временно забытая, давно известная истина.
Автобус покатил дальше. За стеклом, впереди, чуть справа, показался высокий тесовый забор. За ним виднелись наполовину скрытые, окрашенные в мягкий кремовый тон два строгих здания. Их большие окна сверкали, отражая солнечные лучи. Цвет зданий и свежей древесины забора изменили картину городского пейзажа, придавая незнакомому городу и новому дню тёплую лёгкость, вселяя надежду. Казалось, что-то хорошее  близко, обещает случиться скоро, может быть, уже сегодня.
Дальше, там, где заканчивалась отграниченная забором территория, плавно разворачивалась панорама двухэтажек из силикатного кирпича, новеньких, чистых и радостных, похожих на стайку светло-серых птиц, приземлившихся на лужайке.
Слева, за окнами автобуса поплыла пронизанная солнцем берёзовая рощица. Автобус, миновав её, сделал круг и остановился
– Конечная, – объявила кондуктор.
– Не подскажете, в какую сторону улица Валентины Терешковой? –  на выходе из автобуса спросила Эля у кондукторши.
– Да вон, –  махнула та рукой в сторону тесового забора, тоже покидая душный салон. –  Сразу за тюрьмой. Ох! Ноги-то как отекли, – пожаловалась женщина водителю. – А смена ещё только началася.
– Это тюрьма?! – поразилась Эля. –  А с виду, не подумаешь…
– Да иё, кто как называет, – кондуктор шагнула в тень от автобуса, склонилась, поглаживая распухшие лодыжки. – Кто «жёлтым домом», кто тюрьмой, кто колонией. А у тебя кто там, сын? Для сына-то ты молода ещё. Брат?
– У меня? –  смутилась девушка, –  никого. Я… там… работать буду… 
Узкая пыльная тропинка от автобусной стоянки вскоре свернула к широкой дороге, посыпанной крупным речным галечником. Девушка, соскальзывая каблуками с горбатых булыжников, неуверенно шагала к забору, который по мере приближения к нему, растягивался вдаль и становился выше.
Дорога уткнулась в широкие доски, укреплённые стоймя, вплотную одна к другой.
Тупик? Девушка обескуражено оглянулась. Зачем так? Дорога в никуда. Теперь только Эля заметила, что выше досок натянуты ряды колючей проволоки. Кино про фашистов – девушка нахмурилась.
Концлагерь что ли? Или торговая база?
В заборе Эля увидела широкие ворота и даже калитку, больше похожую на обычную дверь в гараж. Но доски так плотно подогнаны, что если бы не узкая щель, над верхним краем ворот, и не догадаться бы. Окно рядом с дверью-калиткой.
Над калиткой белый лист фанеры с чёрной надписью – улица В.Терешковой № 1.
Заморочила девушке голову больная кондукторша…
Дверь вдруг открылась, в лицо пахнул маслянистый запах свежего асфальта. Эля от неожиданности вздрогнула и даже чуть отпрянула назад. В дверном проёме стоял подтянутый, не старый мужчина. За его спиной, в торцевой стене, противоположной калитке просматривалось узкое помещение с распахнутой дверью. Там открывалось то, что оберегал забор.
На широкий двор, будто рассечённый надвое, сверху, с невидимого из проходной неба, лился ласковый свет. Голая, безжизненная полоса земли в тени забора выглядела угрюмо. Рядом, отчёркнутый, как по линейке, освещённый солнцем зеленел газон, приветливый, тёплый, чуть тронутый августовской желтизной.
– Слушаю Вас, – скучный голос вывел Элю из ступора.
– Вот… У меня…, – она растерялась, разволновалась, не вполне понимая ситуацию и не находя нужных слов. – Школа номер восемнадцать, улица Терешковой, дом номер один, – выпалила на одном дыхании указанный в направлении адрес, читанный десятки раз в течение лета.
– Ну, здесь, – лениво обронил мужчина, сверля придирчивым взглядом утреннюю посетительницу. – Я спрашиваю, Вы к кому.
– К директору… наверно, – Элю задела эта придирчивость, препятствие перед манящей, чистой полянкой, на пути к солнечному пространству, к будущему, о котором она столько думала, много лет мечтала...
Нет! Не об этом замкнутом, ограниченном, скрытном и странном учреждении.
Работать… Быть самостоятельной, свободной от чужих желаний, нежеланий, от воли этого привратника.
Скорее. Либо она сейчас же всё выяснит, либо снова на вокзал. Страна большая.
– Позвольте пройти! – с вызовом воскликнула она.
– Документы! –  строго потребовал мужчина.
Элю затрясло, с языка готовы были сорваться злые слова, но она сдержалась.
Ну, что же она, невоспитанная что ли? Перед сторожем унижаться до эмоций… Девушка смолчала. Надо привыкать.
Обрывая свой внутренний монолог, раскрыла сумочку, нашла паспорт, подала строгому «церберу», как она уже окрестила его про себя. Тот принял, полистал, сверил взглядом фото в паспорте с лицом посетительницы.
– Угу-ум-м, – помурлыкал он и дочитал вслух медленно, – Эльвира Борисовна, значит. Что ещё? – спросил, отступая назад и как бы приглашая следовать за ним. – Не замужем, значит.
Она, слегка прищурившись, бросила в его сторону осуждающий взгляд, шагнула следом в узкое пространство, оказавшееся коридором, разделяющим два помещения. Дверь одного приоткрыта – виден  стол, стул и топчан, обитый коричневой кожей. Другое помещение – за оцинкованной дверью, перепоясанной толстым железным засовом, вставленным в массивные кованые скобы.
Склад, похоже. А этот-то, воображает. Простой сторож и туда же. Гляньте на него! Харон доморощенный. Душа Эли продолжала протестовать даже не против данного конкретного человека, но против неизвестности, которая ждала впереди.
 – Присядьте, – сторож кивнул в сторону стула.
Эля осталась стоять, оценивая обстоятельства, в которые забросила судьба.
Комнатушка с тремя окнами: во двор, в коридор и на дорогу. Из одного окна всё, как на ладони. И он прекрасно видел, как девушка приближалась. Что же не открыл заранее? Ждал, чтобы удивить или показаться значительнее. Смотрите-ка, важная птица.
Эля склонила лицо, чтобы скрыть ироничную улыбку. Хорошо получилось. Не поймёшь, о ком это она? О нём или о себе.
– Вас вызывали? – сторож наклонился к телефону
– Да. У меня направление на работу, – спохватилась Эля. – Сейчас найду, – слегка досадуя теперь уже точно на собственную несобранность, снова порылась в сумочке. – Вот.
Мужчина кивнул, не глядя на неё, снял трубку, пару раз крутнул наборный диск.
– Николай Николаич, – извинительно и мягко проговорил он. – К Вам тут устраиваться пришли… Есть! – неожиданно бодро гаркнул он в трубку и вышел в коридорчик. – Идите. Тот жилой корпус, – сторож махнул рукой. – А этот учебный. С вещами не положено, – приостановил он Элю.
Она в растерянности обернулась с порога.
– Что туда-сюда таскать? – сочувственно пояснил стражник.
Недоумевая, но с облегчением Эля опустила тяжёлую сумку.
–  Баул поставьте сюда, – стражник указал в угол рядом с топчаном. – Не сомневайтесь, под охрану принял, – он улыбнулся, показывая тем самым, что следовало бы и ей улыбнуться в ответ на его заботу и удачную шутку. – В холле сразу направо. Директор ждёт, оказывается…
Итак, Эльвиру Борисовну ждали…

 Лицо девушки выглядит приветливым, отметил про себя директор, глядя, как новенькая старательно выводит на листке каждое слово автобиографии. Таким улыбаются встречные. Люди тянутся к доброму. Теперь искренность и мягкость считаются не модными и встречаются всё реже. Многие пестуют в себе эгоизм, а чужие проблемы никого не интересуют. Сочувствие, как правило, показное. О душе говорят охотно, но к себе в душу никого не допускают. Способность сопереживать, помогать, доброта, любовь к ближнему – почти забытые понятия, самый острый дефицит, и он особенно ощущается в учреждениях нашего типа, закрытого. Ребята должны хорошо воспринять нового педагога, но вряд ли она здесь удержится.
Дерягин, уставший от текучки кадров, сдержал вздох.
– Вот, посмотрите, пожалуйста, – проговорила Эля, подвинув исписанный листок директору. – Всё? Или ещё что-то добавить?
Тихий голос, заметил Дерягин с лёгким сожалением. Голосок слабый. Наверное, девушка не умеет приказывать. Ну, этот недостаток не особо важен. А может и – достоинство. Наверное, нет привычки – кричать или спорить. Для женщины это хорошо, особенно в семье.
Но в спецшколе командирский голос нужен… Освоится. Научится и командовать.
– Достаточно. Отец, значит, погиб. Да. На долю каждого поколения выпадает война. В сорок пятом мы считали, что нашим детям и внукам не придётся воевать. Но…, – пробежав скупые строчки короткой биографии вчерашней студентки, директор по-отечески ласково взглянул на неё. –  Я до сих пор помню бои, особенно первый… Как на меня «мессер» налетает, – Дерягин помолчал. – Ну, да, выжил. Повезло, – директор вздохнул, кашлянул, снова умолк, склонился к столу, ручка побежала по листку. – Вот Вам записка к начальнику жилконторы. Получите у него ключ от комнаты. Пока поживёте в бараке. К Октябрьским праздникам сдаются два дома. Там восемь квартир для наших сотрудников. А голос надо развивать, у нас вокальный коллектив хороший.
 Слова директора о голосе помнила Эля, покинув кабинет и шагая по широкому коридору, туго заполненному гулкой тишиной и запахом свежей краски. Внимательный человек. Сразу заметил! Она и сама страдала из-за своего недостатка.
Иногда надо бы погромче сказать что-то важное. А промямлишь, и твоё мнение игнорируют.
Манера разговаривать вполголоса, по мнению девушки, вредила ей. Нередко приходилось испытывать горькое разочарование. Обнаруживалось вдруг, что некоторые считали Элю, в лучшем случае серой мышкой, а в худшем – просто неодушевлённым предметом интерьера.
Чёрствые, грубые люди в её присутствии чувствовали себя вполне свободно, не обременялись необходимостью контролировать свои слова, привычки и поступки. Эля старалась держаться от таких подальше, а если не удавалось – замыкалась. Они считали её букой…раньше.
Когда ты ото всех зависима, когда ни в чём не уверена… да и ни в ком, даже в себе… Придёшь в свою комнатку, в свою. Будешь полноправной хозяйкой. Прекрасно! Захочешь – спи, захочешь – читай, делай, что хочешь! Наконец-то займёшься утренней зарядкой, в берёзовой роще будешь бегать. Ещё в десятом классе решила менять стиль жизни, да всё какие-то нестыковки. И дома, и тем более на людях. Боялась помешать родным, удивить знакомых, насмешить чужих… Завтра начнётся новая жизнь. Впрочем, почему завтра? Уже сегодня, сейчас начинается.  Началась.
Упоминание о вокальном коллективе заинтересовало. По пению у неё была четвёрка… В свободное время, почему не попробовать...

Новый стиль жизни, о котором когда-то мечтала Эльвира Борисовна, не совсем такой, как рисовался в воображении, но живой, беспокойный, продиктованный не только стремлением к личной внутренней гармонии, увлёк её. Она почти не замечала хода времени. Нет, не смену дня и ночи. Это всё извечно и привычно.
 Первое, с чем столкнулась Эльвира, была сама спецшкола, из ряда тех, что вскользь упоминались на университетских лекциях. В данном исправительно-образовательном учреждении находилось две сотни малолетних преступников от одиннадцати до шестнадцати лет с изломанными судьбами. Двести трагедий.
Ей вверено двадцать из них. Большая ответственность. Юная учительница слегка растерялась, но быстро адаптировалась, поняла, в чём её главная задача. Перед ними два пути – либо жить нормально, либо, если не хотят – продолжат начатое падение. У неё один путь, она должна услышать их боль, развить в сердцах ребятишек неведомые им ранее чувства: любовь, совесть, самоуважение, долг перед отчизной.
Пафосные слова она считала необходимым лекарством для опустошённых душ малолетних бродяжек и хулиганов. Им предстояло сделать осознанный выбор, а она свой – уже сделала. Как старший товарищ, педагог и человек Эля осознавала свою обязанность помочь каждому из них стать настоящим гражданином страны. Она должна научить их учиться, пробудить в них тягу к знанию, привить навыки сознательного поведения. Тогда мальчишки вернутся домой, в обычные школы.
Увлечённая заботой не о себе, но о судьбах ершистых пятиклассников, она совершенно забыла о собственных комплексах, в том числе о занятиях вокалом для укрепления голоса.
Вокализы показались ей пустышкой, уходом от решения насущных задач.
Важнее поддержать ростки человечности, иначе покатятся мальчишки по наклонной, превратятся в рабов чужой воли. Будут привычно творить зло, если не сумеет Эльвира Борисовна помочь ребятам раньше, чем исполнится им шестнадцать. Пойдут пацаны по этапу. В колонию.
А там? Оттуда тоже бывает два пути.
Один, для немногих, но, часто, ненадолго – на свободу. Для большинства – в лагеря, отнюдь, не пионерские…
Из двадцати ребят только один рос при родном отце. Много ли счастья жить с отцом-алкоголиком, быть битым по поводу и без, ложиться спать полуголодным, с утра видеть синяки и слёзы униженной матери. Картина, знакомая не понаслышке.
Живо представлялось испытание, свалившееся на мальчишек, матери которых пребывали в алкогольном угаре.

Что их может ждать, Эльвира знала. Воспитанники успели ступить на опасную тропу. Улица им казалась милее родного дома, разбойные ватаги вместо родных.
Заброшенные подростки – «лакомый кусок» для  конченого уголовника. Навесит им «лапши на уши» о воровской романтике, чтобы  самому лишний раз «не засветиться», они и рады мнимому равноправию с «авторитетом».
Точно, как в штампованных детективах.
Но дети не умеют распознать под маской покровительства личину искусителя, не видят различий…
Верили. Млели от ложной добродетели рецидидивиста, катились в бездну беспредела.
Странно, в конце двадцатого века дети оказались в обстановке, похожей на ту, что была в его начале, после гражданской войны. Бродяжки, беспризорники, попрошайки…
Эльвира Борисовна не могла найти ответ на вопрос, почему в стране полнятся подобные школы-тюрьмы.
Да и тюрьмой ли для них являлась спецшкола?
Большинство парнишек только здесь поняли, что такое настоящая забота взрослых, узнали, какими могут быть нормальные условия жизни.
Хотя разве вполне нормальные? Может ли быть нормальной жизнь за забором, в неволе…
Горько осознавать, но именно «за забором» спецшколы многие из них увидели чистую постель, получили возможность есть три раза в день досыта, научились умываться утром и вечером.
Значит, детям повезло, они не останутся безграмотными, тёмными. Необычная школа научила читать и писать. А на вокзалах не исчезают стайки ребятишек, не знающих ни одной буквы. История развивается по спирали. Но разве это развитие, когда есть бездомные и безграмотные дети? Потому и нужны сегодня школы с приставкой «специальная», подобные Республике ШКИД.
Эльвире Борисовне думалось, что если сравнивать, детство у неё не завидное, а всё-таки не на улице прошло.   
Теперь именно ей, рано потерявшей отца, познавшей собственным сердцем семейные невзгоды, государство доверило судьбы  несчастных детей. Коллеги удивлялись, что новенькой, тихой, на вид бесхарактерной девушке удаётся справляться с трудным пятым.
Подростки этого класса успели показать себя не с лучшей стороны. За прошлый год от них отказались два воспитателя, и никто из учителей не хотел брать классное руководство.

Заканчивалась вторая четверть. Эльвира Борисовна пришла специально пораньше, хотя у неё второй урок в расписании. Накануне она заказала в канцелярии личные дела новеньких, летом промышлявших разбоем и грабежами пивных ларьков. С виду здесь, за забором, они похожи на обычных школьников их возраста. Но почти все в классе переростки.
Это понятно – на свободе им было не до учёбы, вот и сидят тринадцати- четырнадцатилетние парни в пятом, хотя могли бы успеть окончить шесть-семь классов. Есть среди них способные ребята. Коля Горохов, например. В его личном деле табель успеваемости только за третий класс. Высокий мальчишка, гордый. Сначала, говорят, его посадили в четвёртый класс, но он дремал на уроках. Думали, не понимает – материал трудный. Спросят, а он слово в слово, что говорил учитель, перескажет. Перевели в пятый, успеваемость не хуже всех, если не бузит.
Эльвира Борисовна знала, что живой человек отличается от бумажной характеристики. И её подопечные – не исключение. Оступились или сознательно пошли на преступление, в любом случае им нужна помощь. Они должны стать нормальными людьми. Начинать помогать надо на деле, но и без бумаги не обойтись.
Многое Эльвира Борисовна успела понять.
Планы и отчёты о воспитательной работе исторички Раисы Егоровны хвалят на совещаниях. Но воспитанники срывают именно уроки истории, бесконечно попадают в штрафной изолятор. А ведь предмет не менее интересен, чем биология.
Трудно быть человеком, специалистом на деле, не на бумаге. Но таков порядок – документы полагается изучить.
Сегодня Эльвире как классному руководителю выдали три серые пухлые папки под личную ответственность, строго предупредив, чтобы вернула к семнадцати часам. Она поставила подпись в журнале учёта, взяла папки со стола и, крепко прижимая их груди, поднялась на второй этаж.
– Да какой у неё может быть авторитет? – послышался возмущённый женский голос из-за неплотно прикрытой двери учительской.
Эльвира Борисовна готова была распахнуть дверь шире и войти, но что-то смутило её. Она приостановилась, склонила голову в нерешительности, не желая своим появлением прерывать разговор, вмешиваться в чужие тайны.   
– Ни роста, ни голоса, – отозвалась другая женщина. – Тут стараешься, чтобы никакого контр-ажура… Стремишься, в конце концов, выглядеть… как-то соответствовать. А она… ни виду, ни характера.
– Зато работает ровно, и контингент её слушается, – возразил прокуренный голос замдиректора по воспитательной работе.
Голоса знакомые – разговор вели учительница рисования Зинаида Степановна и Раиса Егоровна.
Девушка слушала и, утверждаясь в догадке, о ком речь, заливалась краской стыда.
Взвинченные, искажённые непонятной злостью, громкие голоса сухим горохом перекатывались в учительской, сыпались за дверь. Ядовитый подтекст вызывал отвращение. Элю сковало по рукам и ногам. Она замерла, не в состоянии двинуться, войти или отступить назад.
– Ну, как же?! В город их опять отпрашиваэт, в кинотеатр два раза водила, – съязвил старший воспитатель Майданов, странно «экающий» в окончаниях. – Разбегутся они от неё. Лови их потом по вагонам. Да ещё отвечать за снижениэ показателей придётся.
– Что и обидно, Валентин Иванович, – Раиса Егоровна обрадовалась поддержке старшего воспитателя, – За что её уважать? Бесхарактерная. Просто она их выгораживает. Когда такое было, чтобы за вторую четверть в пятом-то классе ни одного штрафного балла. Самый опасный возраст. У них в этот период ни родины, ни флага. Головорезы… Не даром Пиночет в личную охрану подобных подростков брал. Это ещё во времена Римской империи практиковалось. А она… И ни одной жалобы на неё.
– Но и она не пишет докладных на воспитанников, – подал голос замдиректора. –  Те уже, наверно, забыли, что такое наряды и штрафной изолятор. Главное, двоек стало меньше, а по гуманитарным предметам, вообще, нет.
– Вот именно! Вас не настораживает? Это же ненормально!
– Да что же Вас расстраивает? – спросил замдиректора. – Ровная успеваемость должна только радовать.
– А если она «натягивает» оценки? – возмутилась Зинаида Степановна.
– И подрывает авторитет учителя! Ну, и что же мы молчим? – почти торжественно воскликнула Раиса Егоровна. – Надо доложить об этом инциденте директору.
– Да как об этом скажешь? Неудобно. Вроде доноса получается, – отозвался замдиректора.
– Донос – это когда неправда…
– Ну, так и тут тоже, – снова вступился заместитель директора. –  В чём инцидент? Двойки у ребят, между прочим, только по Вашей дисциплине, Зинаида Степановна. Вы и думайте… Неужели, огурец не могут нарисовать?
– Вот я начинаю им показывать, как изобразить, – в полный голос воскликнула Зинаида Степановна на грани истерики, – а они этим огурцом начинают… только издеваются. Ржут, как лошади, да ужимки строят.
– Ну, принесите другое… яблоко там… или грушу.
– Да им хоть кол на голове теши, у них одно на уме. Извращенцы.
– Вы преувеличиваете. Фактов нет таких, чтобы нарушение режима или неповиновение. Ребята осознавать начали, что нормальное поведение – это проще и полезнее, чем драки, буза да воровство. Тем более – извращения. А если ребятам на Вашем уроке скучно, заинтересуйте их.
– Они ничем не интересуются, – в голосе Зиночки послышалась истерика. – У них одни скабрезности на уме!
– Дерягин захваливаэт её, – медленно, как при зубной боли, прогнусавил Майданов. – Не зря она к нему то и дело бегаэт. Видите ли, она их добром приручаэт. Видали они это добро на одном месте! Им надо хребёт ломать. Тут кто кого. Либо ты их, либо они тебя. Вон, слыхали? В Челябинской спецшколе педсостав строэм в туалет ходит. По одному опасно.
Эльвира не выдержала.
Нарочито громко стуча каблуками, она стремительно вошла в учительскую, резко остановилась, как задохнулась.
В учительской повисла тишина, мизансцена напоминала картинку из детской игры «ночь-день». Коллеги замерли, будто услышали команду «ночь».
Раиса Егоровна, придерживая в одной руке чайную чашку, другую приподняла, держа над краном самовара, застыла в неудобной позе. Кипяток, булькая из крана, переливался через край чашки, растекался мокрым пятном по белой скатерти.
На лице Зинаиды Степановны напряглась мстительно-капризная гримаса.
Майданов стоял, полусогнувшись за столом, намереваясь не то встать, не то сесть.
Заместитель директора сидел над ватманским листом со строгим заголовком «Путь к свободе». И только направление взгляда у всех сходилось на одной точке. Они смотрели на Эльвиру.
Немая сцена – пришло ей в голову – точно по Гоголю… Я пригласил вас, господа… Она подняла голову, будто намереваясь бросить резкие, обличительные слова, но вдруг плечи её опустились, обмякли.
– Доброе утро, – тихо обронила она, смущённо дрогнув ресницами, повернулась и, положив папки на столик сбоку, выдвинула стул, села.
Мастер обувной мастерской первым вышел из ступора. Понимая, что надо о чём-то говорить, ухватился за переход к новой теме
– У н-них в п-п-прош-шлом году н-на голову т-т-тр-трудовика сбросили цветочный горшок с т-т-тр-третьего этажа, – мучительно заикаясь, проговорил обувщик. – И на смерть. И никто не виноват, – закончил длинную речь и облегчённо пригладил пушок на макушке. – Выродки!
Звонок на урок снял общее напряжение, учительская опустела…

У Эльвиры Борисовны сложился чёткий режим. Подъём в шесть утра. Лёгкая гимнастика. Душ. Завтрак. Полчаса на сборы. Уроки. Обед вместе со всеми: спец-контингентом, учителями, воспитателями и дежурными по режиму –  в столовой спецшколы.
Пока ребята занимались в мастерских или под присмотром воспитателей выполняли домашнее задание, Эльвира отправлялась в школьную библиотеку, благо, выбор изданий был богатый. Знакомилась с методическими новинками, читала художественную литературу. Попадались книги, о которых раньше нигде не упоминалось. Теперь многие темы стали открытыми. Особенно затрагивали девушку публикации об истории религий, межнациональных и межконфессиональных отношениях.
Задумываясь о собственной жизни, она увидела, что отношения между людьми во многом похожи на отношения между государствами, между народами.
Один клан или народ хочет получить больше власти, территории, пользоваться привилегиями. Другой – вынужден противостоять агрессивным поползновениям.
Распри, войны, перемирия, договоры о сотрудничестве… Миграция, эмиграция, беженцы. Не так ли между отдельными людьми? Многие, не умея дружить ради дружбы, дружат «против кого-то». Зависть, сплетни, нежелание принять человека таким, каков он есть, ценить его за то, во что он вкладывает душу... 
Переключение на чужие судьбы, помогало понять свою… Собственное детство, жизнь рисовались в ином свете, словно расширялся угол зрения...
Всё идёт из семьи, в который раз убеждалась Эльвира. Отвлекаясь от чтения, привычно погружалась в прошлое, будто в нём надеялась найти ключ к решению нынешних проблем. Что знала о своей семье? Мать,  отец, она, их дочь.
Только и всего? В чём их связь? В сходстве?
На отца мало похожа, от матери – почти ничего. Внешность заурядная, характер ничем не выдающийся, вечная раздвоенность, неуверенность. Значит, и жизнь никакая? Для чего тогда жить? Даже трава растёт для пользы… для одних – пища, для других – кров. И на долю каждого поколения выпадают великие дела. Кто-то вершил революцию, кто-то строил БАМ, а мы… Для чего нам жить? В современном мире амбиций нет места для стеснительных и скромных. Доброта стала синонимом слабости. 
Раннее детство, рядом со строгой мамой и добрым папой, виделось радостным. Не надо было задумываться ни о чём, кроме  одного – ждать воскресенья. По выходным мама одевала девочку в шёлковое платьице, расчёсывала густые волнистые волосы и, собрав их на макушке в пучок, привязывала пышный газовый бант. Папа, сверкающий угольно-чёрными искрами глаз, с утра пахнущий одеколоном,  чисто выбритый, в костюме и при галстуке, брал за руку и говорил:
– Выведу вас в люди.
Дочери нравились прогулки по родному городу за руку с матерью и отцом...
По лицу Эльвиры пробежала тень страдания. Она расстроилась. Так всегда. Отец вспоминался светло, а мать, будто скрыта в тени.
Никогда уже не повториться тем незабвенным дням.
И в настоящей жизни дочь не могла любить их одинаково, будто делила между ними своё сердце. Отца давно нет, но он оставался дорогим, близким. Мать жива, но с нею одни проблемы. Может быть, именно пристрастие Розалии к алкоголю охладило чувства дочери, отдаляло их друг от друга.
Девушка вздохнула…

Глава ;;

Город помнился солнечным, нарядным, огромным, светлооким. Словно витязь, охваченный подвижным, стальным поясом могучей реки, родной город стоял на перекрёстке дорог, связавших часть страны с просторами великой Сибири.
Дороги, дороги. Встречи, разлуки…
Папа часто уезжал в командировку. Девочка росла, через год – в шестой класс. Она помнит тот зимний вечер. Папа, вернувшись с работы, покушал и снова стал собираться. Мама плакала, Эля тоже. Папа поцеловал их обоих и пообещал скоро вернуться.
Тянулись дни, ничем не примечательные, они запомнились Эле ожиданием. Оно было долгим, томило и пугало. Девочка ждала отца, но через неделю пришло письмо, шершавый, серый листок. Мама посмотрела и прислонилась к стене. Ничего не сказала, свернула листок, спрятала в тумбочку и, одевшись, ушла куда-то.
Вернувшись, мама снова достала серый листок, протянула дочери. Эля развернула и прочитала вслух.
– Борис Гольдман пропал без вести, – Розалия зажала рот ладонью, преодолев преграду, вырвался глухой стон, – при… форсировании реки… в предместье города Кабул…
– Мама, что это, форсирование? – спросила девочка, в глазах которой пугливой тенью колыхался страх.
– Форсировать реку, значит перейти её или переплыть, – проговорила мать сквозь рыдания. – Наверное, наш папа утонул… Ведь он вырос в Бухаре. Когда сюда приехали, мечтал научиться плавать… Всё не было времени, откладывал… Не успел… 
С того момента девочка испытывала необъяснимое двойственное чувство. Она по-прежнему восхищалась мощью и красотой реки. И в то же время мистически боялась её. Перестала ходить на городской пляж, если доводилось ехать в автобусе по мосту, тряслась – вдруг он обрушится, и она утонет.
Вскоре мать отправила дочь пожить у родственницы отца.
– Маме, нужно устраивать свою судьбу, – сказала тётя Фаня.
По субботам после уроков Эля бывала у мамы в гостях. Однажды дочь обнаружила, что в их квартире живёт чужой мужчина.
Когда Эля перешла в седьмой класс, у неё появилась младшая сестрёнка Лида. К Фане приехал тот хмурый мужчина, сказал, что девчонку пора возвращать  домой.
– Хватит болтаться в пригороде. Надо переводить в центр, – тяжело подбирая слова, ронял он. – Отправим в среднюю школу. Мать приказала.
– Милая девочка, слушайся отчима, – шепнула тётя Фаня, расставаясь. – Не забывай меня. Не обижайся, заходи. Всегда рада тебе, милое дитя.
Дома дочь поразилась тому, как изменилась мать, подурнела, в лучисто синих глазах залегла холодная тень, редко загорались весёлые искорки, как бывало при папе. Девочка поняла, что маме она нужна не  сама по себе. Лидочке требовалась нянька. Ухаживая за малюткой, старшая дочь надеялась растопить своим старанием лёд в маминых глазах. Эля присматривала за сестрой, пеленала, когда было нужно, возила в коляске летом, а зимой на санках к маме на работу, чтобы та покормила малышку грудью.
Вместе или одновременно с детством вера в близкое счастье быстро улетучивалась из открытого сердечка Эли. И всему виной, казалось ей, был отчим. Когда он приходил с работы, девочке хотелось стать невидимкой или спрятаться куда-нибудь, чтобы не слышать его голоса, не видеть тяжёлого взгляда.
В родной дом перестало тянуть…
Так продолжалось долго. Девочка заметно отставала в учёбе от сверстников. Мать была недовольна, а отчим  наказывал странными методами, лишая вкусного за столом.
– Нечего  баловать её котлетами, –  хмуро бросал он жене. – Не в коня корм.
Эля обижалась за сравнение с животным.
Сам ты конь – думала она, глотая слёзы и разжигая в себе ненависть к грубому человеку в погонах, что втесался в доверие к матери.
Или бог увидел  слёзы детской обиды, или распорядился слепой случай, но в одну из вёсен отчима отправили сопровождать какой-то этап. Отсутствие отчима радовало падчерицу, ей хотелось, чтобы он не возвращался, как можно, дольше.
Прошло несколько дней. Приехали мужчины в погонах, похожих на те, что носил отчим, сказали, чтобы оделись. Лида была в садике. Розалия с Элей, одевшись, вышли вслед за мужчинами. Во дворе урчала легковая машина.
Один мужчина занял место водителя, другой открыл дверь, приглашая сесть в машину. 
Мать и дочь долго ехали, потом стояли у большого цинкового гроба со стеклянным окошком. Розалия склонилась, из глаз прямо на стекло капали слёзы. Элю сковал страх, она старалась смотреть не на гроб, а на мать, но боковое зрение остро цеплялось за всё.
Кругом, сколько видели глаза, теснились кресты, каменные и деревянные столбики-памятники. Совсем рядом, у самых ног зияла глубокая яма – могила для второго мужа Розалии.
Лида и Эля  уравнялись в правах, почти во всём, кроме одного – они носили разные фамилии и отчества. Значение признаков различия Эля осознала позже, а пока на старшую дочь мать возложила многочисленные обязанности. Нужно было отводить малышку в детсад по утрам, забирать домой вечером. Стирать и гладить одежду, готовить обед и ужин, наводить порядок в квартире. Дочь понимала, что мама переживает новое горе, что ей приходится задерживаться на работе ради мизерного вознаграждения за сверхурочные.

Картинки из детства, словно в калейдоскопе, всплывали в памяти…
Внутри квартала стоял огороженный штакетником дом, в котором жил одинокий старик, говорили, бывший военный со смешным прозвищем Вохра. «Наверно, рыжий, как охра, – думала Эля тогда. – Потому и бреет голову наголо».
Домик Вохры в окружении пятиэтажек выглядел игрушечным, и детям казалось, что жизнь за забором наполнена тайной, как в сказке. Славился Вохра редким ремеслом – из добродушных щенков-увальней умел выращивать злых сторожевых псов.
Однажды майским днём мать отправила дочерей погулять. Весеннее тепло прогревало тонкие платьица, хотелось сбросить ботинки и бегать босиком. Эля повела Лидочку на газон, куда приветливо манила ласковая щёточка травки-муравки. Девочки разулись, мягкая трава щекотала босые ноги. Аромат близкого лета волновал, обещая хорошие дни, сладкие, счастливые.
Вдруг Эля насторожилась, будто её вспугнуло что-то. Сердечко дрогнуло, словно кто взбаламутил светлую водицу тихого родника…
За новым соседским штакетником послышался грубый мужской голос и другие, нежные звуки. Лидочка подбежала к забору, Эля за ней. Девочки приникли  к штакетинам. Старик в линялой солдатской гимнастёрке с расстёгнутым воротом строго окликнул кого-то:
– Я с-сказ-зал, ко мне! Ль-леж-жать!
Эля перевела взгляд ниже.
У новеньких дедовых галош, надетых на штопаные шерстяные носки, барахтался на боку чёрный щенок. Он был толстенький, неуклюжий, маленькие ушки прижаты к круглой голове, носик пуговкой, коротенькие пухлые лапки.
Шершавые штакетины кололи руки, но девочки не могли сдвинуться, любуясь на собачьего детёныша.
Дед пнул щенка, и тот, пискнув, откатился в сторону, как шарик.
– Ко мне! – снова рявкнул дед.
Побарахтавшись, щенок перевернулся, встал на лапки, подковылял к галошам, нюхнул их и вильнул смешным хвостиком. Ещё понюхал. Довольно тявкнул и радостно завилял хвостишком.
Эля улыбнулась:
– Какой умненький, узнал хозяина и радуется.
– Ага, – поддакнула Лида.
А Вохра наклонился и вдруг резко дёрнул щеночка за ухо. Тот жалобно взвизгнул. Старик дёрнул за другое ушко. Щеночек опять запищал. Лида тоже заплакала:
– Бяка! – крикнула она, протягивая руку между штакетинами. – Де-да… Дед – бяка!
Эля схватила сестру за ручонку и увела к песочнице. День помрачнел, сделалось зябко. Девочки ушли домой.
Потом Эле не раз приходилось видеть, как Вохра «воспитывал» собак. Дёргал несмышлёныша за уши, до тех пор, пока щенок не начнёт скалить зубы, потом огрызаться. Забьётся щенок от издевательских «уроков» в какую-нибудь щель, а этот «мастер» подманит доверчивого зверька кусочком хлеба или костью. И только тот потянется за лакомством, дед как щелканёт по носу…
Непонимание человека, что у зверя тоже есть сердце, возмущало Элю.
У собак почти человеческое сердце, полное доверия, доброты.
Пока щенок в новинку – его гладят по шёрстке, чешут за ушком, а наигрались – выставили за дверь и забыли. Это в лучшем случае. Иные могут камнем запустить, огреть палкой. А если кто и прикормит, так только для того, чтобы посадить на цепь. И потом всю жизнь держит впроголодь. Как не станешь злым, если каждый сначала норовит влезть тебе в душу, а потом издевается над тобой…
Сравнивая прошлые впечатления и сегодняшние эпизоды из жизни спецучреждения, Эльвира Борисовна поняла, почему соседа – мучителя собак звали вохрой, то есть надзирателем. А отчима…
Отчим носил одежду военного образца, но соседи не любили его.  Отчим собрался на работу, Лидочка увязалась следом.
– Нельзя, – сказала Эля, но сестрёнка топотала уже по лестнице.
– Опять прохлопала ушами, – недовольно бросил отчим, когда Эля догнала их у подъезда. – Следить надо, – не глядя ни на Лиду, ни на падчерицу, добавил он, отвернулся и пошагал, как чужой.
Входя с сестрёнкой в подъезд, Эля услышала, как соседка проворчала:
– Вертухай завёлся в доме.
Спросить бы Эле у бабули, что это такое, и на одну неприятность было бы меньше. Но девочка постеснялась, а дома за ужином сказала:
– Мам, бабушка из пятой квартиры говорит, что в доме вертухай завёлся. Это новые тараканы что ли? Как чёрная моль?
Отчим швырнул ложку в раковину, вскочил, с грохотом уронив табурет.
– Ужин для тебя кончился досрочно! – гаркнул он.
Мать успела влепить дочери крепкую затрещину так, что в шее что-то хрустнуло.
Сдерживая слёзы, Эля ушла в детскую и долго плакала, уткнувшись в подушку, чтобы никто не слышал её рыданий. Лида спокойно спала в своей кроватке, ни о каких вертухаях не задумываясь...   
Рано Эльвира задумалась над расхожим выражением «собачья жизнь», увидела – именно люди повинны в голодных скитаниях, а часто и в гибели животных, приручённых к людскому жилью. 
Лидочка подрастала, теперь Эля успевала много читать, каждая свободная минута отдавалась любимому занятию.
Однажды она взяла в городской библиотеке толстую книгу в серой обложке. Название бесстрастно говорило о том, о чём девушки в возрасте Эли не только смутно догадываются, но начинают мечтать.
Вернувшись домой из школы, наскоро перекусила, помыла грязную посуду после вчерашнего гостя матери, открыла первую страницу и…
О, чудо! Какая страсть жила на волшебных страницах! Роза. Волшебная «роза». Она сводила героя с ума, юноша упивался ею наяву и в бреду!
Неожиданных мыслей Эля боялась, но призналась себе, что всё поняла. Удивилась, что так волшебно может думать мужчина о женщине, и это не стыдно. Оказалось, что женщина для мужчины может быть розой! Неужели есть такие прекрасные женщины, восхитилась Эля. 
Чем дальше читала она, тем более смущалась. В какой-то момент даже испугалась новой догадки:
– Нет-нет. Любовь, наверное, не только в этом…
Девушка окончательно растерялась. Отношения между мужчиной и женщиной ей были известны только со стороны. Она видела лишь признаки их проявления. Самое яркое из них – отец целует маму. Мама приклонила голову ему на грудь, и папа целует её в макушку, как маленькую девочку.
Подобного никогда не делал второй муж матери. Тогда не понятно, что их связывало…
Книги, наверное, специально выдуманы, чтобы для таких несчастных, как Эля, скрасить неприятные картины жизни. И снова мысли возвращались к страничке романа. Девушка не могла уяснить, зачем так пишут. Ведь волноваться, гореть и томиться может только сердце. А «роза» совсем не то. Помучившись над разгадкой книжного сюжета, Эля решила, что природа вместо розы одарила её совсем другим цветком, сиренью, например, или ромашкой.
Весной просыпается всё, что дремлет в зимнюю пору. В этом году, Эля чувствовала, весна должна быть особенной. Сегодня по дороге в школу она обнаружила необыкновенное состояние неба. В высокой глубине курчавились розово-белые облака, словно водили хоровод. А в центре их круга образовался зеленоватый лужок. Девушка, запрокинув голову, смотрела вверх и не верила своим глазам – не бывает зелёного неба – убеждала она себя. Что-то с моей головой…
Однако удивительный кусочек неба долго оставался чистым, манил к себе, пока его не спрятали сомкнувшиеся облака.
Шестнадцатая весна для многих девушек особенная…
Стукнула входная дверь – вернулась с работы мать. Девушка с сожалением закрыла книгу.
На завтра была прочитана последняя страница романа.
Эля на грани разочарования поставила книгу в дальний угол шкафа. Ах! Как не хотелось покидать удивительный мир, созданный автором.
Жизнь в мыслях Эли снова поворачивалась к ней той стороной, где светло, где ясен тайный смысл.
Роза… Роза – цветок любви. Роза – сама любовь, что издавна было понятно всем, кроме Эли, но теперь она тоже знает об этом. Она догадалась. Любовь Эли – пока закрытый бутон, но скоро, скоро наступит пора цветения.
Почему же она ничего не чувствует? Эля немного расстроилась. Неужели её сердце закрыто для любви…
И снова подумалось, что Эля из тех девушек, которые от природы наделены не знойной розой, но совсем другим цветком, который называется печалью. Цветок любви… цветок печали…
Но ведь роза  – это не только цветок! Это имя!
Только теперь осенило девушку, что мать носит имя любви, звучное имя – Розалия. Странно, что дочь никогда не думала об именах, а ведь они имеют значение, особенный смысл. Девушка сначала произнесла имя матери мысленно, потом шёпотом и, наконец – вслух.
– Розалия, Розалия, Розалия…
Звуки сливались в мягкую и нежную мелодию. Дочери стало понятно, почему отец полюбил женщину с красивым именем. Не только имя, мать сама показалась дочери живым олицетворением любви, словно цветок, ведь она, прозрела дочь, каждую весну становилась иной, оживала.
Особенно заметно  Розалия менялась этой весной. Исчезли бутылки, всё чаще она оставалась по вечерам дома, сделалась добрее и спокойнее. Даже миловиднее. Дочь поймала себя на мысли, что смотрит на мать повзрослевшим взглядом, немного отстранённо,  чувствуя себя опытнее и старше матери. Абсурдность ощущения не удивила девушку, она жалела мать, понимала, как трудно женщине в возрасте с двумя детьми, потерять одного, затем второго мужа. Дочь устыдилась, что когда-то невольно могла быть поводом разлада в отношениях матери и отчима.
Роза нежна, ранима, время её цветения слишком коротко. Недолговечна и сама любовь.
Девушка сожалела, что в её имени нет ни намёка на любовь и счастье. Она верила, что имя – это код судьбы…
Детство кончилось. Начиналась юность, светлая у людей богатых и счастливых, а вот у бедных – разная, хотя и похожая в чём-то.
Не всё зависит от денег, но именно из-за их нехватки Розалия отказалась от садика.
– Дома эта двадцатка не лишняя, сказала она старшей дочери. – Ты уже не маленькая, можешь и в «вечёрке» доучиться. Не оставлять же Лидочку дома одну.
Девушка растерялась, даже испугалась. Ей казалось, что в вечерней школе учатся взрослые мужчины и женщины, и среди них она будет посмешищем. Она не умела прекословить, но на душе шевельнулась обида – мать просто хочет, чтобы по вечерам старшая дочь ей не мешала. Ведь Розалию вскоре после гибели второго мужа перевели в первую смену. Лидочке за отца тоже платили пенсию, которая оказалась больше, чем у Эли, что для матери явилось поводом лишний раз укорить старшую дочь:
 – Какое пальто?! Надставь это, да и ходи. И так отрываешь кусок от Лидочки… Чужой хлеб ешь.
Перевелась Эля в вечернюю школу, иногда, особенно в непогоду, опаздывала на первый урок.
Было бы не так обидно, если б мать действительно много работала. Но она где-то задерживалась, являлась домой в дурном настроении, от неё пахло алкоголем, табачным дымом, ещё чем-то неприятным.
Дома всё, кроме младшей дочери, раздражало Розалию. Не то приготовлено на ужин, слишком солоно, плохо прожарено, переварено. Придиркам не было конца.
Лидочка быстро уяснила, что со старшей сестрой можно не церемониться, не обращать внимания на её слова. Она, переодетая в чистое, во дворе первым делом искала котят. Лезла за ними во все сомнительное щели, чтобы поймать. Всё бы ничего, любит девочка животных. Но, поймав котёнка, Лида искала какую-нибудь лужу, чтобы, непременно искупать зверушку. Если лужи не находилось, посыпала котёнка песком, ерошила шёрстку, будто намыливала, приговаривая:
– Ах, ты, моя кудвявенькая! Моя квасавица.
– Лидочка, – сокрушённо окликала сестра малышку. – Брось киску. Ей больно. Не лезь в лужу, там кака!
– Сама кака, – ехидно отвечала та, будто нарочно, изо всех сил хлопала по воде ладошками, вздымая грязные брызги.
– Идём домой. А то мама будет ругать.
– Пусть гугает, – бросала скверная девчонка. – Так тебе и надо!
Что странно, Лида умела говорить чисто и правильно, однако продолжала коверкать слова почти до семи лет. Она рано научилась использовать мамино настроение в своих интересах. Видя, что мать снова в подпитии, она жалобным голоском, тянула:
– Элька меня на улку и-пустила-а! У меня го-овка вава!
– Что ты, свинья, мучишь ребёнка?! – взвивалась мать. –  Лень дверь открыть?
– Мам, – чуть не плача, начинала оправдываться старшая дочь. – Она во все лужи лезет. Не успею переодеть, опять где-нибудь возится.
– Она и есть маленькая. А ты не переломишься – постираешь, – нервно роясь в карманах халата, кричала мать.
– Другие девочки так не пачкаются, – дрожащим голосом пробовала возразить Эля.
– Другие! Не мазаные, сухие! – ещё больше раздражалась Розалия. – Иди, моя маленькая, – она потянула руки к Лидочке.
Девочка, делая несчастное лицо, подошла к матери, взобралась к ней на колени, обняла.
– Ласковая моя, – в голосе Розалии дрожали слёзы, черты лица обмякли, губы увлажнились. – А ты! – эмоции перехлёстывали одна другую, мгновенно превращая облик матери в злую колдунью из страшной сказки. – Ты… Здоровая дылда, вечно матери поперёк! Навязалась на мою голову. Прикалиток!
На следующее утро Розалия завтракать не стала.
– Опять кашу недосолила, – сердито двинула она тарелку. Достала папиросу, сделав несколько затяжек, бросила в раковину.
Старшую дочь охватила мелкая, противная дрожь. Её никому не видно, но руки и ноги сделались ватными, язык одеревенел, словно распух.
Эля молчала.
Мать громко отпила заварку прямо из носика чайника.
– Пошла я горбатиться на вас. Ребёнку сделай оладьев. Хоть этому научилась бы, – мать, не глядя, сунула ноги в разношенные туфли, притопнула, сбивая с них высохшие ошмётки грязи. – Да полы вымой. Срач развела, от людей стыдоба.
Хлопнула скрипучая дверь, показывая «градус» раздражения матери. Эля привыкла к постоянным выговорам. Она горько осознавала причину недовольства матери и жалела её. Чувствовала, что мать страдает, что её действительно гложет стыд.
Розалия, не понимала, что стыдится она собственных попоек. Видимо, перепуталось что-то в голове несчастной женщины. Причиной своих неудач она считала старшую дочь. А дочери было за мать стыдно и обидно. Она страдала, что соседи частенько видят Розалию нетрезвой. В ушах стояла злая фраза соседской бабки…
Эля вышла тогда из подъезда. В город входил вечер, светлый, тёплый. На скамейке сидели старушки.
– Здравствуйте, – улыбнулась им девушка. – Косточки греете? – добавила она, неизвестно зачем.
Старушки промолчали, Эля и не ждала ответа, но свернув на тротуар, услышала:
– Ох-хо! – проскрипел жестяной голос. – И эта на ночь глядя, пошла…
– В школу, – подхватил другой голос мягко. – Бедная головушка.
– С чаго бедныя-та, – возразил первый голос. – Розка две пензии на них получаить. Тут всю жись не разгиналася, а пензия с гулькин носок. Их, вишь ты, государство содёржить. Чаво их содяржать? Посля войны мы, почитай, все безотцовшиной осталися. Работали, ни да школ было. А ети… Яблоки от яблони недалеко котютца.
Эля замерла, вжав голову в плечи, будто удара ждала. Захотелось вернуться к бабкам, крикнуть, что они злые, о её жизни ничего не знают и не понимают… Но не могла сдвинуться с места, ноги налились тяжестью. Из глаз потекли слёзы, сердце стиснуло сильно-сильно, до боли.
Девушка прижала к груди ладонь, шагнула с трудом и, не видя дороги, направилась к автобусной остановке. Ветер холодил мокрые щёки, сушил глаза. Заложило нос.
Немного справившись с обидой, рукавом вязаной кофты она жёстко отёрла лицо, подняла голову.
– Не бывать по-вашему, – шептали её губы. – Не я виновата, что вы не учились, – доказывала девушка не старушкам, а скорее, себе. – Буду учиться, буду. Историком буду, как Иван Фёдорович, или биологом. Да, биологом, как Рита Львовна... Природу буду защищать.
Любому живому существу нужна защита.
Эля жалела всех: и зверушек, и букашек, и людей.
Свою вредную сестрёнку жалела. Ведь не просто из принципа не позволяла ей плескаться в лужах. Девочка могла простудиться, заразиться микробами, заболеть. Ну и что с того, что мать больше любила Лиду? Она младшая. Девушка с лёгким сердце думала об этом, не усматривая в разном отношении к дочерям ничего удивительного, ненормального. Старшая дочь должна быть опорой матери, поддержкой.
Шаг становился увереннее, плечи расправлялись. Эля не отводила взгляда от встречных, чувствуя себя взрослой, ответственной и знающей, что надо делать.
Нечего надеяться, что жизнь будет баловать подарками, что кто-то должен думать о тебе, решать твои проблемы. И не нужно пугаться, если в следующий вечер мать снова, перебрав неизвестно где и с кем, будет капризничать, мучиться утром с похмелья. Матери нелегко со своей привычкой, она страдает от непредсказуемости собственного настроения и поступков.
Из школы девушка возвращалась, как обычно, за полчаса до полуночи. В окнах было темно. Она осторожно повернула ключ, медленно открыла дверь, под вешалкой тихо сбросила туфли, поставила у ног сумку.
В воздухе стояла смесь перегара и «перекура». Эля двинулась к серому пятну окна, отвела тюль в сторону, открыла форточку. С дивана доносилось хриплое дыхание матери. Дочь прошла в коморку, называемую детской, отведённой для них с Лидой. Здесь было не так душно, форточка оказалась приоткрытой. Шагнула к кровати сестры, чтобы поправить одеяло, но та, видимо, спала с мамой.
Утром, убрав со стола грязную посуду, Эля развела тесто для дежурных оладий, долила чайник, поставила на электроплиту, включила большую конфорку.
Пока расстоится тесто – решила Эля – согреется вода для умывания Лидочки. И пол мыть приятнее, когда вода тёплая.
Открыв кладовку, взялась наводить порядок. Разные коробки, неизвестно, зачем они хранились, аккуратно сложила на верхнюю полку. Старую одежду – на следующую, кое-что можно будет перешить. Для постельного белья и спортивной одежды освободила самое удобное место, две нижних полки. Сапоги, валенки, санки – на пол, скоро понадобятся. 
Неожиданно свет погас. Девушка подождала минутку, но отключили электричество, наверное, надолго. Коммунальщики в последнее время призывали экономить на всём.
Эля вспомнила про свой туристский приз. На городских соревнованиях за прохождение полосы препятствий она получила газовую походную плитку в комплекте с баллончиком. Препятствие преодолимо, если к нему подготовиться – вспомнилось любимое изречение инструктора, руководителя молодёжного турклуба. Достала комплект с антресолей, подсоединила баллончик, щёлкнула пьезо-зажигалкой и водрузила чайник на миниатюрное сооружение.
– Вот и польза от туризма, – с удовлетворением отметила девушка, глядя, как радостно пляшет голубое пламя под чайником.
Вернулась в кладовку, оставив дверь открытой и привыкнув к полумраку, решила, что вполне всё видно, отличить ботинки от простыни или ветровки нетрудно, продолжила «раскопки». Вдруг на кухне что-то стукнуло. Эля, перешагнув кучу пустых коробок с упаковочной бумагой и пакетами, приготовленными на выброс, вошла в кухню.
О, ужас!
Складная газовая плитка валялась на полу. Между окном и столом, просвечиваясь через тюль, стояла сестрёнка с остановившимися от испуга глазами. По круглому вязаному коврику к шторе ползли языки пламени.
– Лидочка! – вскрикнула Эля. – Быстро выйди оттуда. Брось штору. Брось!
– Пь-икалиток! Пь-икалиток, – кричала Лида, оставаясь на месте.
Элю пронзила мысль, что ещё секунда, и  вспыхнет пожар. Она, обжигаясь, вырвала баллончик из форсунки. Огонь в конфорке мигом погас. Но вязаный кружок продолжал гореть.
Она схватила, скомкала его, метнулась в туалет, бросила дымящий комок в унитаз и дёрнула за цепочку. Хлынула вода, сбила коврик вниз, не находя привычного пути, переполнила унитаз, проглотив чадящее пламя, полилась через край. Девушка разжала побелевшие пальцы, отпустила цепочку.
 Вернулась на кухню, чтобы открыть окно, и только теперь увидела чайник. В панике она не обратила внимания, что Лида держит его в руках.
– Лидочка, зачем ты взяла чайник? Он же тяжёлый. А если бы он вскипел? Ты могла обжечься. Нельзя брать чайник самой. Позвала бы меня.
– Я хотела спря-ата-ать от тебя-а, – разревелась девчонка.
Жалко стало маленькую вредину Эле. Такая уж досталась ей сестрёнка, а может, других и не бывает.
С этого памятного случая, заметила девушка, Лида прекратила коверкать слова и ябедничать на Элю, но, взрослея, становилась неулыбчивой, замкнутой...

С годами Розалия успокоилась, выпивая изредка, начала скрывать приметы возраста. Дочь надеялась, что мать сумеет окончательно расстаться с пагубным пристрастием.
Оставаясь безмужней женщина, худо-бедно растила дочерей и, что интересно, стала выглядеть привлекательнее многих своих сверстниц. Никто, кроме домашних, не догадывался, что её русые волосы, не волнисты от природы. Каждый вечер накручивала их на бигуди и, промаявшись ночь на «железках», с утра шутила, что снова стала «беленькой и пушистой». К удивлению Эли мать подхватила молодёжную поговорку и с видимым удовольствием частенько повторяла перед зеркалом. Из дому выходила только после того, как, припудрив носик и тронув яркой помадой полные губы,  подарит самой себе пару улыбок. 
Дочь благодарила бога, радуясь перемене в настроении матери.  Гордилась, что она умеет выглядеть ничуть не хуже других женщин. Снова убеждалась, что мать, как истинная роза, требует внимания к себе, хочет, чтобы ею восхищались. Наблюдательная Эля давно верила, что Розалия не только красивая, но сильная по характеру. Девушка решила, что и ей надо самой вершить свою судьбу…

Нужно сменить имя.
Конечно, глупо называть себя Розой. Две розы в одной семье – это чересчур. Может быть, даже нехорошо. Что же выбрать?
Не обязательно имя должно быть откровенно «цветочным»…
Да и не похожа я на розу, во мне другие качества. Может быть, лилия? Нет. Характер у меня не столь холодный, как у надменного цветка лилии. Эль… мягкое созвучие… У меня начисто отсутствует высокомерие.
Какое имя выбрать?
Всё-таки – Лилия. Может, и характер станет твёрже, и созвучно с именем сестры. Хорошо: Лиля и Лида. У сестрёнки такое имя светлое: ли-, ли-, ли- – будто колокольчик звенит. Но «-да»… жёсткое и совсем не «да». Натура замкнутая, будто отстранённая ото всего, от всех…
Лиду, как и меня, интересуют книги больше, чем люди. Холодная она. Наверное, тоже влияние имени. Лида-Лида изо льда, рядом с Вами  холода – неожиданно оформилась ритмическая фраза.
Магия имени…
Моё имя тоже с намёком.
На что, кстати? На веру что ли?
Нет. «Эльвира» – это сомнение в вере, вопрос – «иль-вера… или-вера?»…
Всё-таки сменю имя. Возможно, и с Лидой отношения станут проще и теплее…
Соединить «Ли-лия и ро-за», получится Лиза – то, что надо.
Так обозначилось тайное имя в фантазиях девушки. Она мечтала о любви, но и осознавала свою скрытую двойственность. Стремление стать самостоятельной, независимой – сходство с  величественно-надменным цветком лилии, жажда, мечта о пылкой, любви – от розы. Высокомерная индифферентность лилии, плюс – хрупкая уязвимость розы…
Именно многогранность должна быть запечатлена в имени и отчестве успешной девушки. По мнению девушки, у неё удачное отчество, сильное созвучие. Елизавета Борисовна – пламень и лёд, способность казнить и готовность просить покаяния.
Девушка упорно настраивала себя на новое имя.
Привыкнет сначала сама, потом сменит паспорт. Причину смены объяснит как-нибудь. Процесс вживания в новый образ виделся заманчивым, хотелось проверить себя, проявить характер в непривычных ситуациях, быть экстравагантной. Эля открыла последнюю страницу в тетради по физике и вывела одну строчку, другую:
Да, я – ведьма.
И не скрою…
Задумалась, не зная, что дальше. Что же можно скрывать? Вспомнился недавно прочитанный роман…
…что ночами
я летаю,
что мужчин
дотла сжигаю…
И питаюсь
только кровью…
Результаты робкой экстравагантности оказались неожиданными.
Ладно, если бы её фантазию приняли за шутку. Случилось иное.
В конце четверти девушку вызвали на бюро комсомольской организации вечерней школы. Взрослые мужчины и женщины смотрели на неё так, будто она стояла перед ними голая.
– Дочка, тут такое дело… Кхм-кхм, – кашлянул токарь автопарка дядя Вася и умолк.
– Девушка, – напряжённым голосом сказала Нэля Ивановна, продавщица из гастронома, – ты позоришь весь комсомол. Что это за, – она поднесла к слипшимся от краски ресницам листок и медленно прочитала, – питаюсь только кровью? Что за намёки? На кого?!
В голосе слышалась угроза.
Эля обомлела, разве могла она предвидеть, что её строчки кто-то поймёт буквально.
– Можно? – подняла пухлую руку Настя, уборщица из клуба железнодорожников. – Я давно говорила, что в тихом озере черти водятся, – смахнула со лба жиденькую чёлку и снова зачастила. – Она такие книжки приносит, что смотреть стыдно…
Кровь бросилась в лицо Эли, в ушах застучали молоточки, она уже не слышала, что говорили дальше. Смотрела и не узнавала знакомые лица.
Полная, некрасивая Настя, в классе сидевшая сзади, на переменах часто угощала Элю конфеткой. На контрольных и сочинениях, ткнув ручкой в плечо, показывала заплывшими глазками, чтобы подвинула тетрадь. Так удобнее списывать. Эля жалела её за некрасивость, считала доброй.
Учитель истории, сухощавый, с мягким взглядом, раньше казался девушке интеллигентным человеком. Она даже испытывала к нему чувства дочерней доверительности. Сейчас его глаза сделались холодными, почти белыми, он смотрел на неё странно, будто не видел. Пока выступала Настя, историк метался взглядом по кабинету, искал что или торопился куда. Плечи опустились, пальцы нервно крутили старомодную авторучку, выдавая страх. Страх затаился в глазах уборщицы, выбелил крылья носа продавщицы.
Вдруг что-то случилось с глазами Эли. Вместо лиц она видела бесформенные пятна, тени, слоистые волны тумана, от которого кружилась голова. Чтобы не потерять равновесие, девушка закусила губу, из глаз брызнули слёзы.
– Идите, Гольдман, – услышала она, – и не позорьте комсомол.
– Признайся, откуда списала, – подала голос отличница Серова. – Скажи, что не подумала, исправишься. Ничего хорошего из этих диссидентских бредней не выйдет.
Прозвенел звонок. Закончился последний урок. Заседание бюро быстро свернули. Разошлись молча.
В опустевшей раздевалке Эля, не поднимая глаз, взяла свой плащик, отошла за колонну и заплакала. Обида, смешанная с недоумением, давила сердце. Девушка не хотела верить, что хорошие люди, которых она считала добрыми и честными, не разгадали её простых фантазий.
Она, всего лишь играя в игру, выдумала ведьму. Искала себя, чтобы стать интересной. Хотела изобрести новую жизнь, научиться быть загадочной, а получилась проблема. Открываться, впускать в свою душу посторонних оказалось опасно.
Эля начала догадываться, чем вызвана замкнутость младшей сестры. Лида боялась, что её могут понять неправильно.
Чем взрослее становилась Эля, тем  больше убеждалась, сколь трудно понять людей.
Любой человек не может быть постоянно на виду, он лишь временно выходит в общество, чуть приоткрывая свои планы, намерения. Главное скрыто, спрятано от посторонних глаз. Значит, каждый человек живёт двойной жизнью. Одна напоказ – работа, учёба, театр, кино, спорт. Другая – для себя, в себе. Подводная, скрытая часть айсберга – внутренняя жизни – это цели, планы, чувства. Внутренняя жизнь – есть то, во имя чего и зачем существует работа, спорт, развлечения и всё прочее, что называется внешней стороной жизни.   
Тяжело жить с надуманной двойственностью, решила Эля – Лиза.
Маме разве повезло – досталось удачное имя, но судьба несчастливая. Настоящая роза, без человеческого внимания увядает. И Розалия периодически становилась колючей, неприветливой. Зато хорошела, когда рядом был муж. Нормально ли это – зависеть от мужчины? Любая зависимость опасна…
У Эли портилось настроение…
Надо постараться укреплять такие черты характера, которые не сковывают волю. Девушка слышала, что можно развить в себе качества, которые привлекают людей.
А что для них… для мужчин, интересно в женщине? Да и причём тут имя?
В цветочных именах обнаружилась нарочитость и уязвимость, даже примитивность.
Она с трудом пробиралась сквозь неведомое хитросплетение человеческих чувств, пытаясь понять их, разобраться, прежде чем самой прикоснуться к тайне взрослых отношений.
Эле удалось открыть свою систему.
Мужчина в таком случае делает три шага.
Первый: он смотрит.
Второй – подходит.
И третий шаг – знакомство.
Выходит, вопрос имени на третьем месте. Значит, важнее то, что он видит? Что его привлекает, притягивает? Есть ли смысл узнавать Элю как человека? Интересна ли она кому?
Но почему она думает о незнакомце? А если они давно знают друг друга… Может быть, она видит его каждый день. Но они не вместе.
Друг друга… Нет у неё никакого друга. И подруги – тоже! Разве можно считать подругой бывшую одноклассницу болтушку Ирку? Она осталась в обычной «детской» школе, и ничего не понимает в жизни Эли.
Хочется ли кому быть с Элей рядом?
Быть рядом – вот что ценно! Самое важное в отношениях людей – желание быть рядом.
Девушка разгадала главный секрет обаяния матери, он в улыбке. Ярко очерченный рисунок губ, белоснежные ровные зубы и улыбка. Всё лицо преображалось, мама становилась похожей на журнальных красавиц. Дочь тоже хотела быть красивой, она часами просиживала перед зеркалом, вырабатывая идеально-обворожительный абрис улыбки…
…Эля заканчивала институт.
Привыкнув надеяться только на себя, она оказалась упорной в учёбе, шла на красный диплом. Практику проходила на кафедре геофизики в родном вузе, Элю хвалили. Она прекрасно знала, что такое явление, как распределение молодых специалистов, растаяло в далёком прошлом. Зато с предприятий и учреждений, где студенты отрабатывали преддипломную практику, на некоторых будущих специалистов приходили заявки. Девушке казалось, что её оставят на кафедре
Нет. Об этом с ней никто даже не обмолвился.
Эля расстроилась, рушились мечты, планы.
Неужели она просчиталась?
Ехала в трамвае и едва сдерживала слёзы. Дома дала волю, упала на кровать и разрыдалась…
Что же она невезучая такая, несчастная… Эля не знала, кого винить в этом. Почему на кафедру взяли Инку Рудельканц?! У неё тройка по экономической географии. И ничего. Её взяли, Элю – нет! Как это могло случиться? Где справедливость? Нужны связи, чтобы найти работу. Кругом сокращения, и каждый держится за насиженное место, как может.
В школу? Зачем красный диплом, если прозябать в школе…
Вопросов много, ответа ни одного.
Провалявшись до самого вечера, Эля незаметно уснула.
Утром раздался звонок. Она вышла в зал, подняла трубку, села на диван, увидела, что спала, не раздеваясь. Поморщилась, вспомнив свою вчерашнюю катастрофу.
– Алло, алло, – окликал голос в трубке.
– Да, – отозвалась Эля.
– Квартира Гольдман? – спросили там.
– Д-да. Н-нет, – неуверенно ответила она, не подумав, что спрашивают именно её. Телефон записан на фамилию матери по второму мужу. – Вам кого?
– Эльвиру Гольдман. В документах указан этот номер.
– Это я, – сказала она. – А что? Что-нибудь с мамой случилось?
– Вас ждут в ректорате. Срочно. В течение часа постарайтесь.
– Да, – автоматически подтвердила она, положила трубку и растерялась.
Её вызывают! Зачем вызывают? Она ведь уже не студентка… Может, передумали брать Инку?! Ура.
Боясь вспугнуть удачу, Эля металась вихрем из комнаты в ванную и обратно, на ходу что-то сбрасывая с себя, что-то натягивая. Наспех расчесав влажные волосы, схватила сумочку, у двери обула туфли, захлопнула дверь и бегом – вниз по лестнице. Трамвай, словно специально, ждал её на остановке.
– Коллега, – мягко глядя в глаза Эли, сказал проректор. – Вы не увлекаетесь природой Алтая? Экологам несколько лет назад удалось поднять общественность против строительства ГЭС и спасти красавицу Катунь от катастрофы.
Слышала Эля об этом на лекциях, но где Катунь и где Эля…
– Днями с Алтая мне звонил старинный друг, – продолжил проректор. – У него, в Каменской спецшколе, есть вакансия. Думаю, Вы должны согласиться, – видя, что девушка молчит, он тоже взял паузу.
Уверенная, что от неё не ждут никакого ответа, Эля смотрела в пол. Всё, похоже, как всегда, решено.  Возражать бесполезно, да её мнение и не интересует никого...
– Мы решили, что у Вас есть возможность принести пользу школе, где обучаются непростые дети, а подростки с девиантным поведением. Трудно будет, но Вы должны справиться. Ваша сдержанность пригодится.
Непостижимая, равнодушная фортуна отсылала отличницу из родной области в городок районного значения, о котором Эля никогда не мечтала. Должность учителя биологии предлагалось принять с благодарностью, как подарок?
А разве девушку ждали где-то ещё?
Нигде и никто.
Нет. Сказано же, на Алтае ждут…

Поворот судьбы если не обрадовал, то встряхнул. В душе Эли снова проснулась надежда на независимость.
От внимательных преподавателей не ускользнуло выражение постоянной обречённости на лице девушки. Мир оказался не без добрых людей. Нашёлся человек, который взялся помочь.
Шестнадцатого августа ей предстояло приступить к работе.
Эля готовилась к переезду в новый город.
А пока полная свобода почти на два месяца. Девушка перестирала всё, от оконных занавесок до старенького паласа. Почистила и отпарила утюгом демисезонную одежду, не только свою, но и для Лидочки, и для матери. Наконец выскоблила и вычистила кастрюли, вымыла окна и двери, полы. Квартира посветлела, посвежела, «заулыбалась». Пусть отсутствие Эли некоторое время будет не очень ощутимо.
Погружённая в домашние хлопоты Эля поняла, как беспросветна, безрадостна и уныла жизнь Розалии. Оказалось, мать по-тихому продолжала устраивать «праздники для настроения». Бутылки брошены в дальние углы и закоулки, даже засунуты в грязное бельё.
Последние полгода старшая дочь, вечерами занимаясь в библиотеке, возвращалась поздно, когда Лида уже спала. Мать либо тоже была в постели, либо успевала уйти на новую работу. Теперь Эля усомнилась, на работе ли пропадала мать. Похоже, никакой новой работы не было. Мать давно тяготилась необходимостью подчиняться кому-то, всех начальников она, кроме как ворюгами, не называла.
– На хрена мне горбатиться? – грубо бросила Розалия, когда дочь спросила однажды, не опоздает ли та на работу. – Унижаться перед разной сволочью! Меня муж обеспечил. Нам пенсии хватает.  Тебе надо, иди, работай.
Видеть мать в растрёпанном состоянии было невыносимо.
Девушка и раньше замечала, что мать нервничала, если дочери по выходным да и в будний вечер оставались дома. Выпроваживала их в кино, к подружкам, во двор, куда угодно, лишь бы не «маячили» перед глазами. Со временем стала просто гнать из дому:
– Дыхнуть не даёте, – кричала Розалия, нервно задёргивая занавески на кухонном окне. – На мою шею навязались! –  теперь это адресовалось обеим дочерям. – Сами уже невесты. Хоть бы отвалились скорее. Никакой жизни из-за вас нет.
Эля ошибалась, оправдывая нервозность матери усталостью. Теперь ужаснулась, поняв, что мать вернулась к старому.
Дочь ругала себя. Почему не видела, что мать снова пьёт? Надо было остановить... Но как? Розалия властна и своенравна, взвинченная, порой вообще неуправляема. Даже на просьбы отвечала грубостью, а то и оскорблением. Эля считала себя недотёпой и мямлей.
Страшилась, если Лида…
От одной мысли о том, как может состояние матери отразиться на судьбе младшей сестры, делалось дурно старшей. Она мечтала забрать Лиду, как только устроится на новом месте и подыщет квартиру.
Решение успокоило Элю.
Она с нетерпением ждала тот золотой август…

Эльвира Борисовна, с трудом отвлекаясь от переживаний за мать и сестру, вернулась к судьбам невезучих воспитанников. В себе можно разбираться бесконечно. Но сейчас, чем быстрее, тем лучше, надо помочь ребятам избавиться от губительных привычек. Использовать любую возможность, изучать труды опытных педагогов-учёных. В конце концов, элементарно «натаскивать» ребят на соблюдение требований здешнего режима ограничений. Усвоят правила приличия, обретут тягу к нормальной жизни, значит, её усилия не бесполезны.
Людям свойственно и сомнение, и убеждённость. Закономерно, когда человек озабочен не только собственной персоной. А разве в мире зверей наоборот – каждый за себя? Нет, даже дикий зверь не бросит детёныша…
Прежняя жизнь питомцев спецшколы сделала их задёрганными, колючими, затравила, как щенков. Они никому не верят. Поддержка и доброе отношение нужна им больше, чем другим детям. Их двойственность понятна Эльвире…
Лицо девушки залилось краской.
Она устыдилась мысленного отождествления мальчишеских судеб с уделом собачьих детёнышей, плакавших во дворе её детства. Но если отождествление приносило пользу, значит, была в нём своя правда.
Эльвира устремила взгляд в потолок, мешая неожиданной влаге скатиться на ресницы. Закрыла последнюю страницу, собрала книги со стола, подошла к кафедре.
– Домой что-нибудь возьмёте? – спросила библиотекарь.
– Нет. Я всё посмотрела, а для души у меня дома томик Ксении Некрасовой…
 В спецшколе, как и в обычных школах, объявили Новогодние каникулы. По-разному отражались они на двух категориях педагогов. Для воспитателей сократили смену на два часа. Учителей и мастеров, ввиду отсутствия уроков, не освободили от обязанности выходить на работу. Педагоги проводили с ребятами конкурсы, викторины. Мастера с воспитанниками шили войлочные тапки и сатиновые трусы для жителей разрушенного землетрясением армянского города Спитак.
Школьный коллектив раскололся на два лагеря. Эльвира сочувствовала обеим враждующим сторонам, которые, будто сговорившись, завидовали ей.
– Хорошо, когда ни мужа, ни ребёнка, ни котёнка, – шипели за спиной. – А тут, хоть разорвись. Из-за чужих детей, скоро своих забудешь. Побаловать некогда, сами себе предоставлены.
Эльвира, чтобы занять себя в освободившиеся от подготовки поурочных планов часы, читала, составляла вопросы к викторинам. Гуляя в берёзовой рощице, обдумывала для своего класса сценарий рыцарского турнира в защиту природы. Но чем бы ни занималась, не отпускали, мучили воспоминания о доме.
Она переживала за сестру. Боялась, что материнская тяга к зелью, может стать для Лиды наследственной. Эльвиру томило тяжёлое предчувствие. Со временем в сознании образовался некий мостик между домашним прошлым и здешней реальностью. И девушка, то с горечью, а чаще с удовольствием, мысленно возвращалась на это шаткое сооружение, пытаясь из настоящего разглядеть свою судьбу за горизонтом будущего.

Летели дни, бежали месяцы, шли годы.
Всеобщая эйфория свободы, подобно цунами, сносила былые устои, билась о нерушимый забор, отделяющий спецшколу от внешнего мира, перехлёстывала через «колючку».
Школа вместе со страной ликовала, радуясь обретению первого в истории России президента  Бориса Ельцина.
Закончился очередной учебный год.
Он был столь напряжённым, что когда воспитанникам на торжественной линейке объявили о начале летних каникул, ребята с таким подъёмом прокричали троекратное ура, что стёкла окон зазвенели, а кое-кто из воспитателей вжал голову в плечи.
Эльвира тоже радовалась, но и удивлялась.
Канул в прошлое ещё один год жизни, в которой страна кардинально поменялась, но в жизни Эльвиры практически ничего не произошло, кроме того, что год стал рубежным – четверть века за спиной.  С утра девушка и не вспомнила о своём празднике.
В её жизни чересчур много места занимала работа. Приходилось усиленно заниматься специальной психологией, искать журналы, статьи. В Каменской библиотеке ни о Мак-Гайере, ни о Мак-Алистере не слышали. Она выписывала их книги из Новосибирской научной библиотеки. А за трудами Фешбаха и Юнга охотилась месяцами, записываясь в очередь. Училась выбираться из нестандартных ситуаций самостоятельно, без подсказчиков.
Работа, работа... Когда же для себя жить?
Если жизнь сузилась до рамок только работы, зачем душа? Для работы достаточно разума.
Ну а чему посвятить сердце? Чем должна жить душа?
 

Глава ;;;

Июньское обновление одухотворяло, грезилось прекрасное будущее.
Когда в обычных школах отзвенели слова школьного вальса, от коллектива педагогов Каменской спецшколы Эльвиру Борисовну делегировали на краевой слёт педагогов-новаторов. Предстоящая поездка обрадовала девушку. Пара дней в Барнауле – подарок судьбы.
Встреча проходила в театре Муз-комедии.
Нарядный зал напоминал большой цветник. Яркие букеты в руках участников учительского праздника.
Загадочные лица немногочисленных мужчин, сияющие глаза и вычурные причёски женщин – всё подтверждало значимость необычной встречи.   
Руководители края и управления образования говорили педагогам приятные слова. В числе тех, кому вручали почётные грамоты, Эльвира услышала свою фамилию. Смущённо поднялась на сцену, приняла благодарственную грамоту. Сотни лиц одобрительно смотрели из зала. Вкратце рассказала о сути своих новаций. Раздались аплодисменты.
Взволнованная и раскрасневшаяся Эльвира вернулась в зал, удивляясь, что её работу отметили, что одобрительные аплодисменты адресованы именно ей. Это было непривычно, казалось ошибкой. Впрочем, почему же ошибкой? Она со студенческих лет научилась добиваться успехов.
Объявили перерыв, пригласили в театральный буфет, где накрыты столы для фуршета.
Нарядный поток коллег по слёту подхватил Элю, увлёк к выходу из зала, потом – в буфет. Девушка остановилась у одного из ближних к двери столиков, взяла маленький бутерброд с красной икрой.
Осторожно пробуя незнакомый вкус яства, Эльвира удивилась, что в стране остались ещё деликатесы! Всё продовольствие стало дефицитным. А с учительской зарплатой за варёной колбасой надо немало побегать по магазинам, в очереди отстоять полдня. Кооперативную копчёную мог позволить себе не каждый, и то в день аванса или получки – порадовать семью.
Критическая нотка, возникшая неожиданно, быстро улетучилась. Вокруг не смолкали радостные приветствия:
– Леночка! – слышалось с одной стороны. – Ты ли это?!
– О! Дима, – раздавалось с другой, – ты стал таким солидным.
– Мария Ивановна, – восклицали где-то у окна, – идите к нашему столику. Как там у вас в районе?
Здесь обнимались раздобревшие однокурсницы, там, встретились бывшие коллеги. Всюду расспросы о делах, приветы общим знакомым, воспоминания о судьбах учеников. Витало приподнятое настроение, почти дружеская атмосфера.
Справа от Эли прозвучал голос:
– Разрешите предложить Вам чашку кофе? 
Подтянутый мужчина, чуть выше среднего роста, в изысканном костюме цвета синей стали в полоску, изящным жестом поставил перед Эльвирой белую кофейную чашку с золотым ободком.
– Благодарю Вас, – промолвила польщённая девушка.
– Какой Вы предпочитаете, горький или с сахаром? – изучающе рассматривая лицо девушки, спросил незнакомец и в лёгком полуобороте чуть склонил к ней красиво посаженную голову.
– Всё равно, – сказала она. – Ой, да Вы не беспокойтесь, – наконец, справилась Эльвира со своим волнением. – Я сама.
   – Но Вы же здесь гостья, – настойчиво сказал мужчина. – Вы из какого села?
  Хм. Довольно самонадеянный – подумала она – так уж «из села». Да я выросла в городе, который в три раза больше, чем твоя краевая столица.
   Предательский знак уязвлённого самолюбия – по лицу Эльвиры разлился румянец, принятый мужчиной за признак смущения.
   – Я из Каменска, –  как можно увереннее ответила она.
Повисла пауза. Эльвира, опустив ресницы, маленькими глотками отпивала горький напиток, забыв положить сахар и чувствуя кожей обжигающий взгляд мужчины. 
Неожиданно раздалась длинная трель звонка – перерыв закончился. Пёстрый поток участников слёта устремился в зал. В подвижной толпе Эльвира потеряла из виду незнакомца. Она сидела в зале, но теперь, будто и не слышала речей докладчиков.
Минутная беседа, практически ничего не значащая, как пыталась убедить себя девушка, необычайно растревожила. В памяти звучал неповторимо притягательный тембр голоса фуршетного незнакомца. Внутренним зрением она видела то изящные, словно выверенные, жесты мужчины, то его большие серые глаза, уверенные, с искрами мефистофельской ироничности.
Невысокого роста, сухощавое лицо. Но глаза –  великого Шаляпина. Наваждение не покидало девушку. Рассматривая зал, она безотчётно искала взглядом колоритную фигуру, ругая себя и одновременно страстно жалея, что общение с незнакомцем оказалось столь кратким.
Было в нём что-то необычное…
Интеллигентная мужественность, и ни тени модной развязной брутальности.
Она сделала вывод, что он, скорее, изящно харизматичен. Именно таким виделся ей будущий любимый. Первый мужчина – сделала вдруг вывод Эльвира и сама испугалась этой мысли.
Наконец, нудные речи закончились. Объявили двухчасовой перерыв.
– В девятнадцать часов всех приглашаем на оперу Доницетти «Любовный напиток», – сказала чопорная женщина из президиума, председатель краевого учительского профсоюза. – Прошу не опаздывать, товарищи.
 
Эльвира вышла из театра, спустилась по ступеням на тротуар и отправилась в ближайший сквер, решив подышать свежим воздухом.
– Девушка, – раздался знакомый голос, – нам, кажется, по пути?
Она повернула голову – недавний незнакомец сверкнул демоническими глазами.
– Стас, – подал он руку. – А Вы? Как Ваше имя?
– Эльвира Борисовна, – проговорила девушка. – Можно просто  Эльвира.
– Очень приятно, – тихо сказал Стас. – Благодарю, что разрешили не величаться. Так для меня привычнее. Расскажите что-нибудь о себе.
– Обычно мужчина ведёт тему…, – неуверенно сказала девушка.
– Вы ведь учительница? Представьте, что я один из Ваших учеников, а я помолчу. Мне нужно беречь горло.
– Почему? Вам приходится много говорить? – спросила сочувственно Эльвира.
– Да.
– Где Вы работаете?
– На телеграфе.
– Вот как? Я думала, в школе. Разве телеграфисты тоже участвуют в учительской конференции?
– Да. Некоторые.
– И что? Для телеграфиста важен голос?
– Конечно, – отвечал Стас. – Каждую секунду приходится повторять: «Говорите. Соединяю».
– Интересно… Никогда не думала, что такая работа требует особых усилий.
– Эльвира, здесь недалеко есть кафетерий. Я Вас приглашаю на пирожное.
За чашкой кофе с пирожным само собой получилось, что Эля разговорилась.
Она понимала, что её неожиданный, необычный знакомый ведёт своеобразную игру, но приняла предложенные правила. Сначала без особого энтузиазма начала рассказывать о разных казусных случаях из жизни спецшколы, о проделках мальчишек. Потом увлеклась, и с откровенной обеспокоенностью за их изломанные судьбы, делилась наблюдениями, рисовала перспективы своих педагогических открытий, которые, она надеется, помогут «несчастным» исправиться, стать хорошими людьми.
– Эля, – Стас неожиданно назвал её так, будто они знакомы давным-давно, и ей захотелось вдруг быть для него именно Элей, хорошей, ласковой девочкой. – У Вас доброе сердце и любимая работа. Вы счастливая девушка, – он взял её за руку, склонил голову, и она ощутила тонкой кожей его дыхание. – Мне пора. Извините. Я должен перед сменой переодеться.
Они покинули кафетерий, прошли немного и свернули влево.
– Театр Муз-комедии видите? Простите, что не могу встретить перед спектаклем? Не потеряетесь, если пройдём остановку по проспекту?
Эля промолчала, он увлёк её вперёд. Шагалось легко, тротуар шёл под уклон.
Стас подержал руку Эли в ладонях, вздохнул, словно с сожалением отпуская её, повернулся и направился к высокому подъезду трехэтажного дома сталинской планировки с табличкой «Гостиница работников культуры»…
Вечером участники учительского слёта снова собрались в зале театра. Местные, отличаясь от прочих зрителей нарочитой уверенностью и, как показалось Эльвире,  даже развязностью, были полны восторгов в предвкушении спектакля, довольно громко обсуждали предстоящую встречу с ведущим солистом Новосибирского оперного – Станиславом Лансковым.
Стихли последние звуки увертюры.
Дрогнули и поплыли в стороны тяжёлые складки занавеса.
Началось музыкальное повествование о неизвестной любви. Эльвира, забыв обо всём на свете,  утонула в ней, как в мечте…
– Лансков… Лансков, – вдруг зашелестело по рядам.
– Где? Какой? – наклонилась Эльвира к соседке, томно закатившей глазки.
– Да вот же. Главный герой. Его играет Лансков.
Эльвира Борисовна всмотрелась.
И поразилась. Он напоминал… его. И… глаза точно – его. Действительно он!
Стас – Станислав.
На сцене он выглядел выше и ещё загадочней. Правда, под гримом трудно узнаваем. Но голос. Голос, и впрямь, удивительный. И глаза! Он! Его взгляд она узнает среди тысяч…
Станислав!
Сердце Эльвиры стучало так, что вздрагивал шарфик на груди. Сначала безымянный фуршетный незнакомец, потом – местный телеграфист Стас, теперь известный артист оперного театра, герой-любовник?!
Артист. Зачем он подошёл к ней, обычной девушке?
Подошёл – это второй шаг! И сделал третий…
Она вспомнила схему из своей девчачьей теории взрослых отношений.
Эльвира неотрывно смотрела на сцену, ловя, изучая и запоминая каждый жест, каждое движение, мимику лица. Казалось, девушка растворилась в мире искушённой фантазии авторов музыки и театрального действа. Она упивалась атмосферой страсти, разгоравшейся в призрачном свете софитов.
Эля видела только его!
Он смотрел прямо на неё. Смотрел в глаза и пел именно для Эли.
Лучшие на свете звуки – мелодия влюблённого сердца лилась в распахнутую душу, казалось, единственной зрительницы, в душу Эли.
Девушка не думала, где она, забыла обо всех, кто сидел рядом, впереди, позади.
Здесь были только двое. Он и она. Великолепный, неотразимый, обожаемый Станислав и она, Эльвира, очарованная девочка Эля, отстраненная ото всех, от всего мира, способная, готовая бесконечно слушать его.
Её сердце билось часто и звучно, эмоции переполняли душу, увлажняли глаза. В них трепетало желание ловить его взгляд, полыхала жажда упиваться его голосом.
Хотелось встать, шагнуть навстречу. Идти на призывные звуки, бежать за ними вслед на край света, отдать свою жизнь только за то, чтобы рядом… быть… с этим мужчиной. 
Его неземной голос переливался всеми оттенками страсти, взвивался выше и выше, ему отзывались самые трепетные струнки в девичьем сердце. Оно билось так сильно, будто готово выпрыгнуть из груди и лететь вслед за нежными переливами. Лететь туда, куда они звали, где было светло, вольно, томно и нежно.
Девушка чувствовала, что там, где сияли искристые глаза Станислава, куда манил его голос, её ждали ангелы любви.
Его глаза не могут лгать, твердило её сердце. Эля верила сердцу.
У неё сбилось дыхание, смешались мысли, закружилась голова. С лица Станислава уже исчезла мефистофельская изощрённость. Он казался девушке небесным жителем, посланником света и счастья. 
После спектакля несколько поклонниц устремились за кулисы, а Эльвира отправились в гостиницу работников просвещения. Вечер, тихий, непривычно безветренный для июня, бегущие огни редких автомобилей – всё располагало к неспешности. Девушка решила прогуляться по проспекту Ленина. Её нагнала химичка из второй Каменской школы. Знакомая о чём-то стрекотала, Эльвира тоже что-то говорила, но, кроме Станислава и его искромётных глаз, буквально ничего не видела. Вдвоём вошли в гостиницу.
Химичка назвала номер.
– Ваши уже взяли ключ, – ответила дежурная администраторша.
На их этаже слышались довольно громкие голоса. По гулкому коридору разносился нарочито весёлый женский смех, звучал обворожительный знакомый тембр.
Открыли дверь. В комнате шло чаепитие и, видимо, с горячительным. Лансков был в привычной для него атмосфере – в окружении поклонниц.
– Вот и наши неприступные каменчанки! – язвительно воскликнула одна из участниц застолья, коротко стриженая блондинка.
– Давайте, к нам, – рассмеялась другая, женщина в гипюровой блузке розового цвета. – Не скромничайте. А то, наверное, окаменели в своём Каменске.
Ничего не оставалось, кроме как присоединиться к «чаепитию». Химичка, бросив сумочку на тумбочку у двери, освободила от чьих-то вещей стул и, придвинув к столу, уселась рядом с артистом. Эльвира собрала со стола мятые фантики и огрызки яблок. Достала из тумбочки две чистые чашки. Взяла литровую банку, служившую чайником, прошла в ванную и набрала воды. Поставила на подоконник. Опустила в банку кипятильник, воткнула в розетку.
– Видишь, какие хозяйственные женщины в Каменске? – ёрничая, спросила блондинка. – Вот бы тебе, Стасик, такую подругу!
«Да они уже не просто на «ты». Под сорок лет мужчине, – подумала Эльвира, – а она его – Стасиком. Лишнее выпила, что ли…».
Артист пересел на кровать, уступая Эльвире стул, на котором сидел.
– Поцелуй – единственному мужчине, – сказал Станислав, подставляя щёку и не называя Эльвиру по имени, не желая, наверное, открывать перед весёлыми поклонницами знакомство с нею. В глазах его снова, как в театральном буфете, вспыхнул, обжигая сердце, синий огонь. 
Она, суеверно вздрогнув при словах «единственному мужчине», повернулась, чуть коснулась губами его щеки, пахнущей прогорклым кремом или гримом.
Вспыхнула мысль, что «её шаг» – серьёзный знак судьбы. Кровь бросилась в лицо.
– А в губы, – театрально-капризно потребовал гость.
Она смогла бы, но побоялась потерять волшебное состояние, которое родилось во время спектакля, томительное и приятное чувство полёта. Нежелание делиться мечтой с простодушными соседками, возвращаться из фантазий в реальность, страх превратить сердечное благоговение в лицедейство – все смятенные чувства на какое-то время «сковали» её желание «шагнуть навстречу».
Отказаться всерьёз было невозможно, но и не хотелось идти в противовес настроению соседок. Эльвира сказала первое, что родилось в голове, озвучив нечаянно то, о чём взволнованно стучало  сердце:
– О! Вокруг столько завистников.
– Нет, завистниц, – подчёркнуто значительно произнёс артист.
– Естественно, – облегчённо вздохнула она. –  И это надо?
– Нам не надо, – мирно согласился он.
За ней осталось право – на любой серьёзный вопрос или ироничный каламбур ответить правдивой шуткой и, пусть, быть не вполне понятой, но хотя бы оставленной рядом.
– Между прочим, я тоже училась во ВГИКе, – вдруг обиженно заявила блондинка.
– Да ты что?! – удивилась «розовая». – Как же ты в школе оказалась?
   – Аа… Год всего проучилась. Но меня много приглашали на пробы. Была  даже у Романа Виктюка и у самого Никиты Михалкова.
– И что? – спросил Станислав.
– Вернулась… обратно в Змеиногорск. Веду домоводство.
– Но тебе эти-то, Михалков с Виктюком, хоть обещали какую-нибудь роль? – завистливо спросила «розовая».
– М-м… нет, – дёрнула плечом блондинка.
– Почему?
– А!... Они ведь не сами пробовали, а ихние администраторы…
 – Значит, не распробовали, – посочувствовала коллега в розовом и хихикнула.
Повисла неловкая пауза. Эльвире тоже хотелось рассмеяться, но было неудобно обидеть несостоявшуюся артистку.
– В вашей гостинице строгие правила, – проговорил Станислав, вставая из-за стола. Демонические молнии его глаз то угасали, то возгорались так, что, казалось, пронзали и сердце Эльвиры. – Кстати, у меня тоже строгие правила. У Вас, Эля, нет моей визитки. Возьмите. И дайте свой телефон.
– У меня нет, – смутилась Эля. – Не подошла очередь.
– Напишите здесь свой адрес, – Станислав подал ей записную книжку...

Пожалуй, настало время чуть приоткрыть тайну Станислава.
Талантливый солист, слывущий завзятым сердцеедом, устал ошибаться. Он до тошноты пресытился расчётливой женской любовью. Его буквально утомила кичливая меркантильность, которая прочно обосновалась в сердцах большинства современных невест по отношению к будущим мужьям.
Женщины-львицы… Женщины-кошки… Как они похожи!
Станислав научился различать их с первого взгляда.
В них одна и та же суть – хищная натура. Разница лишь в том, что первые уничтожают душу мужчины, вторые уничтожают то, что у него за душой.
При встрече с Эльвирой сердце Станислава, разочарованного в женщинах, встрепенулось, уловив, что забрезжила надежда. Показалось, что простодушная девушка из провинциального городка окажется способной на чистые, бескорыстные отношения...
Неуверенная Эля почувствовала, поняла сердцем, что будет всю жизнь ждать письма.
Она готова ждать Станислава вечно.

С некоторых пор Эльвире стало ясно, что людям кажется, будто ей проще, чем иным. Раз она улыбается, значит, легко живётся. Коллеги откровенно завидовали.
 – Таким всегда везёт, – нередко говорили ей, намекая, не известно на что.
Одни открыто злословили, другие пытались козни строить. Только Дерягин, добрая душа, ни о чём не догадывался…
Произошло это ночью.
Часа через три после отбоя дежурный по спальному корпусу, новый охранник Сергей, досмотрев репортаж о роспуске перепуганного ГКЧП, вышел размяться в вестибюль. Со второго этажа послышался не то смех, не то крик. Парень направился туда. Навстречу ему по лестнице спускался старший воспитатель. Валентин Иванович был без пиджака. Лицо распаренное, волосы всклокочены.
– Что там случилось? – спросил Сергей.
– Где? – нарочито медленно проговорил Майданов, на ходу затягивая брючный ремень и заправляя рубашку.
Сергей заметил, как у воспитателя дрожали пальцы, не справляясь с пуговицами.
– Что кричат-то, мать их? – чуть отступая, возмутился Сергей.
– Да усмирил я уже. Первый раз что ли, – буркнул воспитатель, справившись, наконец, с одеждой, и оттолкнул охранника, мешавшего спускаться вниз.
– А… я не понял… вернулись-то Вы когда?
– Пить надо меньше, вохра! – нарочито грубо бросил Майданов, обернувшись в тамбуре. Быстро отодвинул дверной засов и покинул спальный корпус.
– Мля! – крикнул Сергей вслед. – Руки об тебя марать противно. Лазишь тут… в нережимное время. Затаился где-то, как шакал…
Сергей, абсолютно уверенный, что воспитатель должен был раньше уйти, по окончании смены, подошёл к стене, таращился на крупные строчки инструкции внутреннего распорядка и не находил разъяснения на подобный случай.
– Никаких таких исключительных ночных функций воспитателя не указано, блин, – проворчал Сергей, не понимая, почему и как Майданов далеко за полночь оставался в корпусе незамеченным, окончательно расстроился. – Влепят выговор из-за гниды… А ты потом доказывай, что не верблюд, и спиртного дня три в рот не брал, – охранник выдвинул ящик стола, достал журнал дежурств, открыл нужную страницу. – Вот и роспись в книге учёта движения во время дежурства. Значит, ушёл в двадцать два десять. Бли-ин, – поморщился парень. – Ну, не приснилось же мне.
Неожиданно громко затрезвонил телефон. Сергей даже вздрогнул. Схватил трубку.
– Алло! Крепко же ты спишь, Серёга, – услышал парень.
– Кто это? – спросил он, в расстройстве не узнавая голос.
– Бык траншейный в шинели, – Сергей узнал по этой присказке Корнева. – Почему не передал на КПП, что на территории остались неуставные  лица? Первый выговор, считай, обеспечен, – в трубке рыкнул утробный хохоток. –  С тебя причитается.
До парня дошло, почему возмущён Корнев, старший дежурный по режиму, пост которого на контрольно-пропускном пункте. Ему воспитатель тоже свалился, как снег на голову. Значит, Серёге не приснилось.
Утром, сменившись, Серёга с Корневым о ночном происшествии доложили директору школы. Тот вызвал Валентина Ивановича, потребовал объяснительную. Привели с уроков Генку Романова.
– Вот, полюбуйтесь, товарищ директор, – возмутился Майданов. – Классная говорит, что это чудовище с фингалом под глазом, встало на путь исправления.
– Откуда синяк? – строго спросил Дерягин.
Генка, понурив голову, молчал.
Особо не вдаваясь в подробности ЧП, за драку со старшим воспитателем отправили парня в штрафной изолятор, в просторечье шизо.
– Трое суток, тебе Романов, – директор нахмурился, –  на хлеб и воду. А Вас Валентин Иванович, прошу проследить, чтобы дежурные по режиму чётко соблюдали содержание Романова в изоляторе, – распорядился Дерягин. – За нарушение режима никаких поблажек хулигану. Лично проверяйте ежедневно.
– Само собой, – Майданов сложил губы в слащавый «вареник». – Разрешите, после смены? Днём дела разныэ,  хлопот полон рот.
– Вам виднее, – кивнул директор, поднявшись из-за стола. – По пятницам совещание в горисполкоме, то есть в мэрии. Не опоздать бы.
   
 В понедельник Дерягин решил сам объявить арестанту Романову об окончании срока наказания. На КПП дежурил снова Корнев.
– Ну, как дела у вашего подопечного? Осознал?
– Так точно. Всё нормально. Ведёт себя тихо, – чётко, но спокойно отрапортовал Корнев. – Я как заступил, проконтролировал всё, проверил журнал. Никаких жалоб не поступало, ни там… предписаний…
– Открывайте, – кивнул директор на дверь изолятора. – Отправим парня в жилой корпус. Пусть умоется да идёт в столовую. Соскучился, наверно, по нормальной еде, да и по свободе… хотя она у нас и ограниченная.
Корнев открыл дверь изолятора. Парень, скрючившись на голых досках топчана, лежал спиной к двери.
– Па-адъём! – скомандовал охранник. – Завтрак проспишь.
Генка не шелохнулся.
– Романов, ты свободен. Надеюсь, понял, что надо держать себя в руках, – с порога примирительно проговорил Дерягин.
Генка не откликался. Директор подошёл, положил руку на плечо спящего. Топчан податливо скрипнул.
– Он что? Спит? Без сознания? – не ожидая ответов, задавал вопросы директор.
Корнев молчал, вытянувшись перед ним в струнку. Дерягин с усилием нажал на плечо, топчан отозвался громче. Тело парня качнулось, оставаясь в скрюченном положении.
– Вызови врача, – прошипел директор в немигающие глаза охранника. –  Срочно… скорую!
Подъехала машина скорой помощи.
Фельдшер осмотрел мельком, констатировал смерть.
– На лицо признаки отравления, – проговорил он.
– Чем он мог отравиться? – удивился директор. – В течение трёх суток ему, кроме хлеба и воды, ничего не давали. Какое отравление. Это ошибка.
– Холодно-то у вас тут, как в морге, – фельдшер подошёл к неровной, рассечённой глубокими трещинами, плохо оштукатуренной стенке печного дымохода, приложил к ней ладони. – Не топите что ли? Еле тёплая,  – он зябко отдёрнул руки.
– Да почему? Ещё не остыло с вечера, – возразил Корнев. – А я только заступил. Озябну, подброшу.
Фельдшер  вышел в коридор, осмотрелся.
– Углём топите? – спросил он и поднял глаза вверх.
– Ну, да.
– Как это у вас может топиться печь с закрытой трубой? – въедливый голос эскулапа скребанул Корнева прямо по сердцу.
Охранник и директор одновременно ринулись в коридор и столкнулись, застревая в двери, но и отсюда резанула по глазам плотно задвинутая вглубь дымохода задвижка.
– Кто закрыл трубу?! – воскликнул Дерягин.
Охранник побледнел, схватился за сердце, обмяк и прислонился к стене.
– Вот и причина отравления, – скорбно проговорил фельдшер. – Угарный газ. Мои усилия тут помочь бессильны. Поздно вызвали.
Машина скорой помощи умчалась так же быстро, как и приехала.
– Распустились. Рапорт на стол! – Дерягин был вне себя от ярости.
День не задался.
Директор, на ходу отдавая распоряжения о похоронах, вошёл в учебный корпус. Кабинет был открыт, пол ещё не высох после уборки. Дерягин сбросил плащ и, обернувшись к столу, увидел тетрадный листок. Подошёл, взял в руки, чуть прищурился, вглядываясь:
…в связи с тяжёлыми семейными обстоятельствами прошу освободить от должности….
Глаза от напряжения затянуло туманом, строчки расплывались. Дерягин ещё раз бросил взгляд сверху вниз по листку.
…Старший воспитатель В.И.Майданов. Дата... Подпись.
– Что-то не то, – поморщился директор. – Дата… Какое сегодня число? Хм… Дата за пятницу, – прикинул он. – Почему я не видел? Уходил, вроде, не было, – поморщился, как от зубной боли.
Вот она, осколочная, догнала… Задела по касательной, а чуть что, шевелится, зараза, всю жизнь. Голова болит, никто не знает. А склероз – это уже финиш. Уходить пора…
Директор присел в своё кресло, задумался…
Тот бой, как в кино, каждая  секунда перед глазами. А что вчера было – провал…
Дерягин чуть помедлил, привычным жестом достал из нагрудного кармана авторучку, снял с неё колпачок и в левом верхнем углу размашисто написал: «Удовлетворить».
Расписался. Подумал и поставил дату, тоже за пятницу…

Приехала на похороны несчастная мать.
В то, что сын угорел случайно, не поверила. Сердце матери, даже непутёвой, трудно обмануть. Настояла она на экспертизе.
Патологоанатом за щекой у Генки обнаружил бумажный шарик. Развернул – записка. Две строчки простым карандашом:
«Майданов по …ам …не хочу… стыд… …зорным».
С одного края бумага успела размокнуть, расползалась на сгибах, но карандашная запись местами сохранилась. Читалось не всё и ясности не вносило ни в причину инцидента с воспитателем, ни в то, кем была закрыта задвижка дымохода.
– Кому показывал записку? – спросил Дерягин у патологоанатома.
– Ник-кому, – икнул тот, обдав Дерягина перегаром.
– Искать обидчика поздно, – будто ища сочувствия, проговорил директор. – Парня всё равно не поднимешь. Нет смысла раздувать дело.
Вывезти тело сына мать не могла. Автобусы в их горное урочище не ходили. Паромную переправу сорвало осенним паводком. Мать вынужденно согласилась хоронить Генку на новом кладбище Каменска. 
В среду спецшкола прощалась с Генкой Романовым. Он лежал длинный, худой, всё ещё с лиловым синяком под глазом.
Через неделю позвонили из горОНО, сообщив, что в спецшколу назначен для укрепления дисциплины новый директор. По этому случаю приказали собрать внеочередной педсовет. Вызвали всю службу охраны, даже вернули тех, кто ушёл домой после  ночной смены.
Пока воспитанники сидели на сдвоенных уроках, шла срочная подготовка к педсовету. В актовом зале включили полное освещение. На сцену встык друг к другу поставили три школьных парты, накрыли бордовым плюшем.
Надо же! Ради такого важного случая сняли одну из кулис – успела отметить Эльвира, когда её окликнула Раиса Егоровна.
– Эльвира Борисовна, возьмите в кабинете директора графин, смените воду и несите сюда. На стол поставьте. Не забудьте два стакана и разнос.
Зачем два стакана – хотела спросить Эльвира, но промолчала.
Какая разница, сколько стаканов?
Но почему я?
Есть же техничка, которая убирает директорский кабинет. Воду меняет… И ключи у неё.
Осознавая скрытую  каверзность и унизительную мизерность поручения,  девушка, чувствуя, как заливается краской, вышла из актового зала, чуть помедлила за дверью, вернулась, медленно двинулась между рядами скреплённых стульев и, наконец, демонстративно уселась в центре третьего ряда. Пусть ищут другую подавальщицу – промелькнуло в голове с вызовом.
– Вы что, не слышали? – возмутилась Раиса Егоровна. – Несите графин!
– У меня ключа нет. Могу принести кувшин из учительской.
– Ну, давайте, хоть это. Господи! Да побыстрее.

Новый директор был значительно моложе Дерягина, казался выше, носил странную фамилию Сыцько.
Расстёгнутая верхняя пуговица воротничка, отсутствие галстука свидетельствовали о том, что директор – руководитель современный, демократичный. Пышные волосы и бородка делали его похожим на Вячеслава Добрынина. Этими внешними признаками, как выяснилось через некоторое время, его демократизм и заканчивался. Он завёл традицию ежевечерних совещаний.
После полдника, когда воспитанники работали в мастерских, директор затевал скучные доклады о международной и внутренней обстановке, о «безмозглой конверсии», «старых маразматиках» коммунистах. Критиковал обоих президентов, и  депутатов. Темы популярные, но педагогов больше волновало другое. Преподаватель химии вздыхал, что   закончилось лабораторное стекло, пионервожатая, переименованная в организатора, переживала, что снова опоздает забрать ребёнка из садика.
На Сыцько намёки не действовали.
 – Я па-пра-сил бы! – восклицал директор и стучал карандашом по столу. – Тут не посиделки у подъезда. В стране...
И продолжался политический «ликбез». Единственно верным новый директор считал собственное мнение. Раиса Егоровна на одном из таких заседаний, из желания заслужить одобрение, подала голос:
– Вчера по телевизору тоже говорили…
– Всё там туфта! Одна демагогия. Все на запад работают, – он сверлили глазами каждого поочерёдно и напоминал купчину-самодура, приценивающегося к товару.
Выслушивать других начальник не любил, обрывал на второй фразе, а то и впадал в ярость. Устраивал, по его выражению, прочистку мозгов. Начинал с одного, перебрасывался на следующего. Бесновался, пока не разносил всех подряд.
Однажды после подобного «совещания» Сыцько, ткнув пальцем в сторону Эльвиры Борисовны, бросил:
– Задержитесь.
 Она была уже у двери и не видела его жеста. Услышав реплику директора, не подумала, что приказ относится к ней. Вышла из кабинета и поднялась в учительскую. Переобулась, сетуя на себя, что заранее, перед совещанием не отнесла пальто на вешалку в вестибюле, как с некоторых пор предусмотрительно делали коллеги. Надела берет, набросила на шею шарф, заглянула в стол, не забыла ли чего. В это время кто-то тронул её за плечо.
– Я же велел задержаться, – директор, не отнимая руки, заставил Эльвиру повернуться к нему лицом и положить пальто на стол. – Смотрю на тебя, удивляюсь. Как можно никого не замечать вокруг себя?
– Не поняла, о чём Вы? – поражённая грубым жестом и переходом на ты, спросила она.
– Не о чём. Вот, я сказал, остаться, значит, надо остаться.
– Но ведь совещание закончилось, все уже ушли. Никого нет, – растерянно проговорила она, надеясь, что аргумента достаточно, чтобы отложить непонятный разговор, неизвестно, о чём.
– И хорошо, что ушли, – Сыцько сжал плечо так, будто вместо пальцев у него чугунные клешни. – Зачем нам свидетели? – он обхватил её другой рукой, резко притиснул к своему выпирающему животу и впился в губы.
Она, задыхаясь от неприязни и оскорбительной наглости, упёрлась кулаками в его грудь, но тиски сжали так, что хрустнуло в спине. Он смоктал липким ртом, казалось, поглотив пол-лица Эльвиры, отвратительно толстым языком проник в рот и толкался чуть ли не в горло.
Эльвира изловчилась и ударила коленом.
Сыцько согнулся, Эльвира отпрянула назад.
– Волчица, бл…, – прорычал он. – К тебе по-хорошему…
Она схватила сумку, пальто и бегом выбежала на лестницу. Перескакивая через две ступени, вылетела в вестибюль.
Силуэт дежурного на крыльце обрадовал Эльвиру.
– Хоть никто не видел, – прошептала она. – Если это хорошее, что же тогда плохое…
Шагая домой пустынной улицей, она рисовала в воображении возможные козни Сыцько.
Письмо Станислава, которое Эльвира обнаружила в почтовом ящике, и тщательный душ вытеснили омерзительную выходку директора. 
 
На следующий день, закончив совещание раньше обычного,  директор сказал:
– Все свободны. Эльвира Борисовна, к Вам есть разговор.
У неё похолодели ладони.
«Началось», – обречённо подумала она.
Дождавшись, когда остались вдвоём, он шумно вздохнул.
– Сорвался вчера, – охрипшим вдруг голосом сказал он. – Нервы шалят после контузии. Интернациональный долг срикошетил… Жена детей не хотела. Меня в Афган, она – к другому под крыло. Мать похоронили без меня. Вся семья псу под хвост, – он помолчал, достал из кармана небольшую карточку, задержал на ней тоскливый взгляд, протянул Эльвире. – Вот.
– Зачем? Не…
– Мать…
Эльвира неуверенно взяла фото – на неё смотрела  миловидная молодая женщина, в белой блузке. Коротко стриженые волосы подобраны под гребёнку, по моде пятидесятых годов. Что-то неуловимо знакомое было в облике. Эльвира подняла глаза на Сыцько.
– Одно лицо, – проговорил он. – Только у неё глаза карие были.
– Не понимаю, о чём Вы, – извинительным тоном спросила Эльвира.
– Похожи вы, вот что, – сказал он и, выйдя из-за стола, шагнул к двери. Эльвира вскочила.
– Ну, что ты? Что ты, – он двинулся на неё, раскрыв руки. – Я ж по-хорошему.
– Не подходите, – Эльвира схватила графин с тумбочки. – Ударю!
– Так, значит? – жёстко процедил Сыцько. – По-нормальному мы не хотим. Посмотрим...

Неделя прошла спокойно, даже чересчур. Не было ни одного совещания при директоре, даже утреннее построение он отменил. Затишье перед бурей – недобрые предчувствия томили Эльвиру Борисовну – задумал какую-нибудь очередную гадость.
И точно.
 – Вас директор вызывает, – сказала Раиса Егоровна в начале большой перемены и взглянула так, будто знала за Эльвирой нечто предосудительное.
– Голдман, значит? – уставился на Эльвиру Сыцько. – И отчество сходится. Борисовна. Не схотела по-хорошему, значит…
– Нет, я Гольдман, – поправила она, выделяя мягкое «ль». 
– Я и говорю, Гольдман. Кхм-хм, – прокашлялся директор.
– А что Вас смущает?
– Да не меня, а тебя должно смущать, – грубо бросил он. – Не хочешь по-человечески, может, по-другому поймёшь.
– Что я должна понять? – смешалась она. – Не понимаю.
– Где работаешь, забыла? В спецшколе, – с нажимом, будто разжёвывая сухарь, ответил он на свой вопрос. – Ты меня не понимаешь, нормального мужика! Как ты их-то можешь понять? Я к тебе…
Эльвира шагнула к двери, подозревая, что повторится прошлое.
– Да успокойся ты, – он обмяк, словно шар, из которого выпустили воздух, сгорбился. – Я сам себя боюсь, – он, втянув губы, подвигал челюстями, будто кусая изнутри, и вдруг взвился. – На баб я клал с прибором. Но ты! Ты на мать мою похожа. Пуганая такая же! Я отца из-за неё возненавидел. Сколько раз думал, убью его… мать не давала. Повиснет на шею, плачет. Откуда и голос возьмётся… А перед отцом молчала, как виноватая. И откуда вы такие берётесь, виноватые?! Сердце выворачиваете людям…
Эльвира, совершенно обескураженная, ватными ногами передвинулась к стулу возле тумбочки, стояла, держась за спинку стула, в страхе, что подкосятся ноги, и она грохнется на пол.
– Да что ты издеваешься надо мной? Нос воротишь, а сама смотришь, как кролик на удава. Ну, удав я! Удав. Жизнь заставит… Не известно, кем завтра проснёшься, – Сыцько трясущейся рукой достал из кармана флакончик нитроглицерина, ногтем большого пальца сковырнув пробку, открыл рот, забросил сразу несколько таблеток. Пару минут молчал, закрыв глаза.
– Та-ак, – вздохнул он. – Подойдём с другого конца. Где Ваши родители? – переходя на официальный тон, с налётом издёвки спросил он. – Работают? На пенсии?
– Мама работает…
– Отец?
– Он… он…
– Национальность? – прошипел Сыцько.
– Я… моя?
– Щас посмотрим. Материна фамилия как?
– С-сергеева… сейчас, –  у Эльвиры пересохли губы, саднило горло.
– Значит, ты по мужу что ли?
– Нетт…
– Да ты меня заколебала своей простотой. Откуда фамилия Голдман, спрашиваю?
– От отца, – Эльвире вдруг стало жалко себя. Стоит здесь, оправдывается, неизвестно, за что, слушает неуравновешенного самодура… Хотелось выбежать из ненавистного кабинета, но стояла, как пришпиленная к стулу, изо всех сил сдерживая горячую влагу под веками.
– Ты, значит, полукровка. Тэ-кс. Отец, понятно, кто…
– Он в Афганистане… пропал… без вести, – едва выговорила Эльвира, поморщилась и уставилась в окно, чтобы осушить глаза.
– Не в восьмидесятом, случаем?
– Нет. В семьдесят девятом, – сердце девушки подпрыгнуло к горлу, руки затряслись, в голове шевельнулась робкая надежда. – В декабре, в конце, – почти радостно воскликнула она. – Вы знали? Скажите, он жив?
Эльвира посмотрела на тумбочку, где раньше стоял графин с водой и стакан. Теперь ни графина, ни стакана не было. Девушка с трудом проглотила комок, сдавивший горло.
– Вы… зз… знали папу? – прошептала она.
– Нет, – жёстко отрезал директор. – Ещё чего? С предателями знаться… Я участвовал в расстреле одного Голдмана. Как отчество отца-то?
– Лазаревич, – едва надеясь на что-то, выдавила Эльвира.
– Не помню точно. И не обязан. Может, и Ла-азаревич, какая разница! – воскликнул Сыцько, будто обрадовавшись. –  Сволочь он. Этим всё сказано. 
– Как Вы смеете? – слёзы, готовые пролиться, мгновенно высохли, в глазах Эльвиры потемнело, но дрожь в руках исчезла. Заломило затылок.
– Смею! А ты? Да ты, с…, твою мать, возмутись! Ну, заори на меня, тихоня подколодная, Богородица доморощенная!
Дверь открылась, на порог шагнула Раиса Егоровна.
– Вон! – рявкнул Сыцько.
Раиса спиной «выпала» в коридор, дверь медленно закрылась.
Директор приподнялся, обернувшись, дёрнул за шнур фрамуги. В кабинет ворвался холод, редкие дождинки, влетали и, оседая, медленно расплывались.
Сыцько закурил.
– В общем, я тебе ничего не говорил. Не должен был говорить. Но ты знай – он перешёл на сторону моджахедов. Ислам принял. Нас под старый новый год… нашу спецгруппу перебросили в окрестности Кабула. Разведчики привели двух духов. Один – явный араб, второй бородатый тоже, но белобрысый. Решили обменять их на наших. Тут этот второй пошёл по-русски шпарить. Ага! Свой, мол, свой, переводчик с фарси. Отстал из-за контузии… Как бы не так?! Видно же, что служит на них, на моджахедов или ваххабитов, хрен их разберёт. Погань всякая… Голдман! – Сыцько грохнул кулаком по столу. – Пе-ре-водчик! Фарси он, видите ли... Видали мы таких фарс-мееров.
У Эльвиры подкосились ноги, она опустилась на стул. Глаза застелила влага.
– Нн-но… моджахеды не любят… всегда убивали евреев. Как же так? Ведь моджахеды уничтожают даже своих афганцев-иудеев. А тут. Ну, разве не убили бы они его? Не мог он… Они не могли его принять…
– Не мог! Не могли, – повторил директор, копируя и утрируя испуганный голос Эльвиры. – На то он и еврей. А мы на то и есть! И не они, а мы. Мы! Били всех козлов... И всех прихвостней душили. Как деды фашистов били! И будем бить! – снова пухлый кулак обрушился на стол. Раздался треск лопнувшего стекла. – Тех и этих будем! Мать твою, – глаза Сыцько налились кровью, взгляд метался дико, перемещаясь с порезанной руки на стол, со стола на Эльвиру. – Ну, откуда ты на мою голову свалилась?! Да не смотри ты так! Сказал ведь… Погибну тут. Там выжил, а с тобой… Не понимаешь что ли?! Тихая моя… Делай со мной, что хочешь, но не отталкивай…
Он встал, ткнул давно потухшую сигарету в пепельницу и шагнул к Эльвире. Она вскочила и, поспешно отступая к двери, прошептала:
– Вы больны... И всё, что говорите, неправда! Такого не могло быть! – и выбежала вон.
Эльвира Борисовна не могла видеть пугающе непредсказуемого, похотливого, настырного, лживого мужика!
И не хотела жить.
Но самое страшное состояло в том, что слова Сыцько иногда казались ей правдой. А вдруг не лжёт? Ошибается...
Он отравил ей душу.
Он ошибается.
А Эльвира уезжает. Видеть его – выше человеческих сил!

По письму бывшей одноклассницы Ирки Ивановой девушка приземлилась на краю света, в Провиденском аэропорте Урелики, где ждал попутный вездеход, отправляющийся в посёлок с весьма романтичным названием Сиреники. Пройдоху Ирину, едва окончившую педучилище, на Чукотке неплохо устроил родственник, и теперь она постаралась – Эльвира Борисовна будет вести ботанику и географию в школе, коллектив которой состоит из восьми учителей и семнадцати учеников.
Она не отчаялась, наоборот, почувствовала себя увереннее. Величественно-суровый океан простирался к северу до самого горизонта и в пасмурную погоду сливался с небом. Бескрайняя тундра, раскинувшись к югу от посёлка, тянулась до чуть различимых на фоне безоблачного неба голубоватых возвышенностей, или скрывалась в тугой пелене пурги, когда налетал колючий ветер южак.
Океанская мощь и открытая ширь земной тверди создавали ощущение свободы,  вселяли уверенность в будущем. Эльвира благодарила судьбу за такой поворот событий. Всё не случайно, а так, как должно быть. В Каменской спецшколе она, изучая психологию подростков, попутно укрепляла свой характер. Проверяя на себе влияние Заполярья, занялась накоплением практического материала. Что не мог дать Алтай, дарила Чукотка.
Природа полна загадок. Эльвире представлялось, что она сможет все их разгадать. Не за тем ли судьба забросила сюда? Надо только понять её замысел и воспользоваться подсказками. Может быть, даже удастся открыть что-нибудь, неизвестное науке...
Она долго засиживалась в школе, записывая в толстую тетрадь свои наблюдения. Словоохотливые коллеги из местных, родители учеников, да и дети, не подозревая сами, дарили бесценные сведения. Бесхитростные, добродушные и открытые береговые жители, китобои и охотники на моржа, оказались настоящим кладезем для целеустремленной девушки. Она верила, если соберёт интересный материал,  путь в аспирантуру для неё откроется.
Именно так, учили в их вузе, зреет открытие. Сначала поиск темы, осознание своих предпочтений. Затем развитие собственной наблюдательности. Далее  –  сбор, накопление и систематизация материала. Наконец, когда открытие почти созрело  – ищи наставника и пестуй под его руководством своё научное детище. Именно тогда она и вернётся в Новосибирск… 
Эльвира так увлеклась своими изысканиями, что не успела почувствовать никакого дискомфорта в связи с полярной ночью. Как она началась и когда закончилась, не заметила бы учительница, если бы не особые народные ритуалы. Смена времени года, наступление сказочной ночи или встреча долгожданного солнца, спуск байдары на воду, возвращение счастливых зверобоев из океанских далей с тушей загарпуненного кита – всё сопровождалось национальными обрядами.
Особенно запомнился первый праздник, на котором повезло Эльвире побывать сразу, как приехала, осенью. Вечернее камлание, ритуальные песни и танцы, напоминающие кружение разноголосых птиц над океанским простором, поразили. Птицы исполняли свои танцы вверху, над волнующейся водной ширью, а люди – внизу, на широкой полосе суши, что  у самой кромки океана.
Впечатление тройственности, триединства мироздания завораживало. Небо отражалось в океане, океан – в небе. Пёстрый хоровод вокруг костра отбрасывал яркие тени на близко подступившие мощные скалы,  языки пламени плясали на высоких океанских волнах, тянулись к низко нависшему небу.
Возникло волнующее чувство единения не только с танцующими, но со всем, что рядом, что далеко: с горячим дыханием костра, с холодной океанской душой, с невозмутимыми скалами, с напевами древних мелодий, с приветливыми звёздами – со всею вселенной.
Не одну «полярную» зарплату учительница потратила на диктофон «Самсунг», на фотоаппарат и плёнки для слайдов. Росла и коллекция резьбы по кости. Эскимосские охотничьи традиции, народные представления о гармоничном сосуществовании обитателей моря и тундры, обрядовые песни – бесценный материал для научной деятельности. Девушка стремилась запечатлеть всё в первобытной полноте…
В марте, перед окончанием третьей четверти, в расписании обнаружилось «окно» для уроков Эльвиры Борисовны. За одним из двух столов, теснившихся в маленькой учительской, совмещённой с директорским кабинетом, она писала планы на завтра.
– Товарищ Гольдман, – пугающе официально обратилась к ней директор школы.  –  С первого апреля возвращается из декретного отпуска наша учительница биологии, из коренного населения.
Начальница сама, представительница северной народности, говорила с заметным акцентом, и  некоторые слова звучали мягко: «товариссь», «возьврассяется». Но акцент не смягчал жёсткости сказанного.
Эльвира округлила глаза:
– Не понимаю, а как же я?
– А ссто Вы? Вы у нас временно. Вас вызывают в район, – вполне миролюбиво качнула жёсткой короткой стрижкой директриса. – Молодой девусске неззя сидеть в нассей глухомани. А в райсентре – пограниссьники, моряки, лёссики, … глядите, и замуссь выйдете. Ну-ну, я ссютсю, – извинительным тоном поспешила загладить неловкость начальница. – Подумайте хороссенько, там и для Вассей науки перспектив больссе. Всё-таки  районный ссентр.
«Ну, вот и тебе, Элечка, светит «счастье». Будут у тебя детки. Спросят у них, как папку зовут. Лёссик, ответят детки,  – вспомнился анекдот, популярный среди русских жителей Чукотки. – Лёссики для местных предел мечтаний»,  – обиженно подумала Эльвира.
Но, как всегда, ранив душу, обида не взбунтовалась, слабо поникла, оседая в закоулках сознания.
Впрочем, девушка отчётливо понимала, что спорить в данной ситуации бесполезно. Плохо другое – почему Ирка не предупредила, что работа временная. Но теперь выяснять поздно, спасибо, что вырвала из лап ненавистного Сыцько. Эльвира успела сдружиться с коллегами, полюбить здешних ребятишек, а теперь всех придётся бросить. Как-то неудобно. Но в то же время она и обрадовалась. Действительно, пора расширить круг своих исследований и перенести «полевой лагерь» на новое место. 
Весеннее низкое солнце раскрасило Чукотку в мраморно-розовые тона, когда еженедельным вертолётным рейсом Эльвира приземлилась на знакомом аэродроме «Провидения». До районного посёлка ехала в чистеньком, тёплом автобусе вместе с весёлыми авиаторами, мысленно отмечая, что успела отвыкнуть от многих примет цивилизации, и радовалась автобусному комфорту. Часовая поездка по узкому коридору среди сугробов двухметровой высоты не успела наскучить. Автобус, сделав пару остановок, опустел. Кроме Эльвиры, на сиденье у двери остался кто-то из мужчин в обычной одежде, не форменной. Автобус тронулся дальше, а минут через пятнадцать снова остановился. Водитель выключил радиоприёмник, повернулся к мужчине:
– Ну, вот мы и дома.
– Пока, до утра, – проговорил мужчина, ступив к выходу.
– Привет ребятам, – ответил водитель. – Всё, конечная, – добавил он, обращаясь к пассажирке. – В командировку?
– Нет, совсем, – Эльвира встала. –  Вы не подскажете, как пройти к отделу образования?
– Вон, за вторым поворотом направо длинный барак. Эй, командир! – крикнул водитель мужчине. – Подожди, тебе попутчица...

Эльвира постучала в дверь приёмной, ответа не услышала, открыла, вошла. Заведующая, дама неопределённого возраста, крашенная в огненно-рыжий цвет, спокойно кивнула вместо приветствия. Услышав, по какому поводу посетительница, предложила подождать в коридоре. Через неплотную дверь Эльвира слышала, как дама по телефону командным тоном давала кому-то указания об оплате гостиницы для учительницы из Сиреников.  Вскоре дверь распахнулась.
– Отдыхайте пока… два дня. Конец недели. В понедельник отдадите в бухгалтерию, – дама протянула Эльвире листок.
«Рассчитать… направить в распоряжение окружного отдела…», – прочла Эльвира.
– Зачем, – спросила она.
– Я звонила, – успокаивающим тоном сказала дама,  возвращаясь за стол. – У нас тоже нет вакансий, а там что-то не заполнено. Гостиница по нашей стороне через два дома.
– Спасибо, – Эльвира снова взглянула на заведующую…
– Не волнуйтесь, – мягко добавила та. – На Севере людей умеют беречь, на улице не останетесь. Извините, дела, – и дама склонила голову над толстой папкой скоросшивателя.
Совершенно потерянная  Эльвира отправилась в гостиницу. Двое суток промучилась без дела. Гуляла по единственной улице посёлка, без всякой цели зашла в оба магазина. Ассортимент побогаче, чем в Сирениках. А в сравнении с магазинами Каменска, даже Новосибирска – здесь было сказочное изобилие. Банки растворимого кофе и сгущённого молока высились пирамидами. Дефицитный сервелат горками навален, красная рыба, икра, хрусталь всех конфигураций, модные меховые шапки, шубы, ковры.
Ничто не радовало провиденскую гостью. Ей ничего не нужно. В гостиничном буфете купила бутылку кефира, булочку. Аппетит всё равно пропал. Сон не шёл. Едва дождалась понедельника.
Получив расчёт и командировочное удостоверение, поехала в аэропорт, заказала в кассе билет до Анадыря. 
– Билеты продаём с открытой датой, –  предупредила кассир. –  Будете брать?
– Как это?
– Так, –  с готовностью ответила та. –  Пассажиропотока нет. Не погонят же борт из-за одного человека.
– Что мне делать? Я должна быть в Анадыре, как можно быстрее.
– Ждите. Быстрее самолёта всё равно не попадёте, – посочувствовала кассир.
– И сколько ждать?
– Откуда я знаю? Звоните, узнавайте, на билете телефон указан. Может, к пятнице наберётся хотя бы несколько пассажиров. Может вертолёт будет.
Готовая расплакаться, Эльвира отошла от кассы. Автобус в Провидения ушёл, значит, надо ждать вечерний рейс…
Чтобы скоротать время, девушка достала из дорожной сумки тетрадь. Придирчиво читала свои записи,  вносила поправки, дополнения, стараясь выровнять стиль и логику изложения. Задумалась.
– Девушка, – окликнула кассир кого-то. – Я Вас спрашиваю! – повысила она голос, Эля отвлеклась от тетрадки. – Вы летите или нет? 
– Вы мне?
– Кому же ещё? Кроме нас двоих, тут девушек нет, – радостно застрекотала кассир. – Вертолёт в Анадырь отправляется. Грузовой.
Эльвира смотрела выжидающе.
– Спецрейс. Груз доставили давно. А получать некому. Родители в Анадырь переехали, оказывается. Пока всё выяснили… Они, видите ли, переезжают, а груз стоит. Нехорошо это… Так летите или нет?
– А можно?
– Ну, не хотите, как хотите. На завтра дали штормовое предупреждение. Южак идёт. Можете надолго засеть. Здесь у нас не Сочи, – симпатичной девушке-кассирше, видимо, действительно было жаль одинокую пассажирку.
– Да, – кивнула Эльвира, пряча тетрадь, и поспешно встала.
– Так идите, – кассирша сняла трубку рации. – Лёша, задержи груз двести. Пассажирка подошла, просится. Возьмёте? Ага. Ей срочно надо, – девушка повесила трубку. – Ну, что стоишь? Беги. Вертушка уже на взлёте.
Эльвира вздрогнула, услышав, что за груз ищет адресата. Жуткий холодок пронзил сердце.
Как же так – хотелось крикнуть – вы что делаете?!
К горлу подкатила тошнота, Эльвира закрыла лицо ладонями, стараясь унять эмоции.
Да. Да!
Войска давно покинули Афганистан, а страшный груз всё идёт, идёт на Родину…
Что делать? Не лететь? Но на что жить? На кого мне здесь надеяться?
Что же? Груз… Такое…
Да, что, в самом деле, раскисла?! Всего лишь «цинк»… Душа воина давно на небесах. Только останки ждут, когда упокоятся в земле… А если бы…
Такой же, как мой отец…
Кто-то должен сидеть у гроба… Ну, значит… посижу.
Отца Лиды мы с мамой провожали. Теперь – я одна...

Она вышла на воздух и зажмурилась.
На ослепительно белом поле аэродрома ярким тюльпаном красовался вертолёт. Над ним, словно божественный нимб зеркально сверкал след лопастей.
Мужчина  в унтах и меховой тужурке с кожаным верхом, стоя в дверном проёме вертолёта, махал рукой Эльвире, чтобы она поторопилась. Она побежала, щурясь от ослепительного сияния снега и преодолевая ветер, нагнетаемый лопастями винтокрылого великана. Мужчина нагнулся, подхватил её за руку, помогая подняться. Убрал лесенку, закрыл дверь.
– Сидений у нас нет, – прокричал он сквозь рокот мотора. – Садитесь здесь, впереди удобней, – мужчина чуть отступил, и она увидела  длинный ящик из шершавых досок, охваченных жёсткими рёбрами брусков. Взгляд, будто прикованный, не хотел отрываться, вцепившись в крупные чёрные знаки.
– Зотеев Андрей, – прошептала она сухими губами, кротко взглянув на вертолётчика.
– Располагайтесь. Придерживайтесь, если что, – опустив глаза, сказал он.
Вертолётчик шагнул в кабину и занял правое кресло. Тот, кто сидел слева, оглянулся, заговорщицки подмигнув пассажирке, крепись, мол.
Рокот мотора усилился, переходя в натужный гул. Деревянный ящик со скорбным «грузом» смутно белел в сумрачном пространстве воздушного судна.
Вертолёт качнулся, заставив Эльвиру присесть на угол ящика, и замер мелко содрогаясь напряжённым корпусом. Дрожь сотрясала всё тело девушки. Она взглянула в иллюминатор, но кроме белёсого неба ничего не увидела. Чуть вытянула шею, всматриваясь, и поняла, что уже летит над заснеженной тундрой.
Мёрзлый брусок холодил, шершавые занозы кололи пальцы сквозь рукавицы, сидеть было жёстко, неудобно и стыдно. Она снова привстала, взгляд против её воли скользнул по мертвенно-жёлтой поверхности «груза». От него веяло отстранённой монументальностью и одиночеством.
Так нельзя, показалось Эльвире, не по-человечески будет. Придерживаясь за ребристый брусок, дотянулась до своего баула, брошенного в стороне. Подтащила поближе и села на мягкий багаж, спиной прислонившись к недвижному боку ящика. Похвалила себя за сообразительность, сидеть стало удобнее. Взгляд упёрся в ряд откидных металлических сидений вдоль борта, но она не тронулась с места. Надо оставаться рядом, подумалось ей…
Заставить себя отвлечься от «груза» пассажирка не могла. Но и думать о нём, как о неодушевлённом предмете, была не в силах, изредка оглядываясь, бросала на него робкий, быстрый взгляд и вздрагивала, чувствуя горечь и виноватость. В щели между неплотно сбитыми досками проблёскивал серый металл.
Девушка пыталась  погрузиться в привычную задумчивость, чтобы забыть о реальности…
Нет, забывать она не имеет права! Нужно помнить, помнить…
Вдруг захотелось представить человека, чьё тело она сопровождала в его последнем рейсе.
Воображение рисовало туманный мужской образ без возраста. Представилось, что парню едва исполнилось восемнадцать, когда в один из весенних дней он обнаружил в почтовом ящике повестку о призыве на воинскую службу. Проводы, друзья, песни и танцы... Девушка…
 Мать, гордая, что вырастила хорошего сына, и грустная, что нужно проститься с ним на годы… Заплаканные глаза матери. 
Возможно, в начале афганской войны, как отец Эльвиры,  погиб этот мальчик или раненым попал в плен…
Бессонные ночи матери, ждущей сына с войны много лет...  Она совсем одна. Не знает Эльвира, как трудно матери без сына, зато знает, как горько без отца.
Кто возместит эти потери? Никто…
Раздумья смирили Эльвиру, притупилась боль одиночества, эмоции сменили окраску, сократив пространство и время пути от бухты Провидения до аэропорта Анадырь…
Хочешь, не хочешь, но жизнь продолжается.

Глава ;V

Ожидание перемен и солнце, бьющее в иллюминаторы, сделали авиа-перелёт не очень долгим. Не успел вертолёт коснуться земли, пилот, что сидел справа, покинул кабину.
– Нас встречают, – хмуро бросил он и прошёл в хвост вертолёта.
Через несколько мгновений что-то заскрежетало, сзади раздвинулись боковые створки, приоткрылся люк, он увеличивался, расширялся. Пол тоже дрогнул и начал опускаться вниз. Эльвира взяла сумку и двинулась туда.
– Минутку, – вежливо отстранил её пилот. – Сейчас груз пойдёт. 
К вертолёту пятился грузовик с несколькими солдатами и откинутым задним бортом. Пол, зависший в воздухе, снова пошёл вниз. Грузовик подался ещё, ещё, наконец, замер вплотную к люку вертолёта. Солдаты подошли к саркофагу, дружно приподняли, тяжело шагая, перенесли в грузовик, закрыли борт.
 – Теперь можно и нам на выход, – сказал пилот, открывая боковую дверь. – Давайте Ваш багаж, – откинул трап-лесенку наружу. – Самочувствие, смотрю, нормальное. Не каждый решился бы… такой груз…
Эльвира, печально глядя под ноги, поблагодарила и направилась к серому зданию аэровокзала.
На пятачке перед входом в здание вокзала «бормотала» на слабых оборотах высокая вахтовка с табличкой на листе фанеры «Аэропорт –  Угольные Копи – г. Анадырь».
– Девушка, тебе куда? – спросила краснощёкая женщина, приоткрыв кабину.
– В Анадырь, – ответила Эльвира. – Пойду, узнаю в справочном  расписание автобуса.
– Через лиман сегодня только вахтовка прошла. Пурга будет, позёмка вон как заметает. – Садись сюда, – женщина шире открыла дверцу. – Давай скорей. А то холод собачий. Я в Угольках выйду…

Дороги. Дороги.
Час тряски среди торосов Анадырского лимана остался в прошлом…
Снова визит к важному начальству… Снова гостиница.
Какие ещё города, вокзалы и временные пристанища ждут? Сколько их будет? 
Светло улыбаясь, Эльвира, с лёгким сердцем покинув окружное управление образования, шла по городу, любуясь разноцветными зданиями и удивляясь ранее невиданному стилю Анадырской архитектурной традиции. Здания, сверкая солнечными окнами, смотрели высоко, в чистое небо и, казалось, чудом держась на высоких бетонных сваях, словно живые существа, шагали навстречу путнице.
В торжественном и мрачном великолепии на одной из центральных улиц города темнела громада окружного дворца пионеров, рукотворная память о Всесоюзной пионерской операции «Чукотка». Миллионы советских школьников собирали макулатуру и металлолом, не веря в то, что на их копейки можно выстроить дворец. В нём есть вклад и пионерки Эли. Пионеров давно нет, а дворец, который возвели много лет назад, стоит. И в его стенах детские голоса звенят, по-прежнему озорно и радостно. Эльвире Борисовне доверено руководить здесь секцией краеведения. У неё важная должность – методист.
Строгая размеренность жизни в Анадыре погрузила Эльвиру в странное состояние, похожее на кинофильм, в котором смешалось настоящее и прошлое.
Сменилось время года, изменилось государство.
Эльвира Борисовна решила тоже радикально изменить судьбу. Имя – это мелочь. Надо менять фамилию, чтобы никому не бросалась в глаза. Собрала необходимые документы, подала заявление в паспортный стол, оплатила госпошлину. Прошло несколько недель, и Эльвира Борисовна Волгина, словно народилась на свет. Никто теперь не придерётся. 
На вопросы коллег, отвечала, что вернула девичью фамилию, только не объясняла,  что это девичья фамилия не её, а матери. Фамилия хорошая, а детали никого не волновали…
Медленное, осторожное приближение весны невольно напоминало об удалённости здешнего края от милого сердцу родного сибирского города… Там в конце марта на обочинах улиц уже вовсю звенели ручьи, на газонах зеленели проталины.
Здесь мороз. Постоянные ветры. Туман. Выдыхаемый воздух, на лету охлаждаясь, превращался в колючую изморозь, шелестел, оседая на воротник, на полы пальто, увлажнял щёки и ресницы.
Эльвира вполне освоилась в маленьком, хорошо «проветренном», городе. С обрывистого океанского берега любовалась видом  на порт. Скованный льдами Анадырский лиман только тем отличался от заснеженной тундры, что местами среди преобладающей белизны проступили сизые, зеленоватые и синеватые пятна выпуклого льда. Живая энергия океана пробивалась к солнцу.   
На единственной городской площади высился сооружённый в годы советской власти памятник Чукотским революционерам. Странные мысли навевал его вид. На высоком постаменте – мужчина с флагом. Европейские черты лица, мужественный взгляд вдаль. На некотором отдалении – группа низкорослых людей в кухлянках. Задумка авторов ясна: местное население «идёт» в революцию, в коммунизм. Широкие, обветренные скулы, недоверие или страх в прищуре век. И «неравность». Тот на постаменте, между небом и землёй. Эти внизу, на бетонной плите вровень с городской площадью, на земле, скованной вечной мерзлотой, которая по прочности не уступит бетону.
Порой мемориал рождал иные ассоциации. В сезон туманов казалось, будто оленеводы и зверобои остановились в недоумении перед  человеком с обрывком паруса на обломке весла. Смотрят на него, откуда взялся, что надо ему там, на скале? Живые-то люди – тут, внизу. Зачем в небо глядит? Не понимают его и жалеют.
Успела побывать на берегу речки, печально известной тем, что здесь расстрелян Первый Чукотский ревком, тот самый, которому памятник на площади.
Разорванность пространства между группой в кухлянках и человеком на постаменте и разноуровневость не соединили, но разделили навеки…
У каждого времени свои кумиры. В Москве снесли памятник Феликсу Дзержинскому. Далеко до Анадыря, но мода на «смену вех» медленно расползалась по всей стране…
Казалось Эльвире, что именно в Анадыре сомкнулось прошлое и настоящее время. Точно так, как чукчи начала века смотрели на новую советскую власть, смотрят их обрусевшие внуки на новую власть, называемую демократией. Только теперь белый человек не с красным флагом в руке, а с триколором на капоте японской иномарки.
Трудно простому человеку отыскать своё место в мятущемся мире.
Эльвира подошла к фигуре на постаменте, запрокинув голову, смотрела, пытаясь уловить взгляд холодных глаз. Холодно рядом и опасно. Она двинулась к «приземлённой» группе. Встала близко… Нет. Одиноко. Всем временам и при любой власти она ощущала себя одинокой. В солнечные дни мемориал менялся. Каменные лица, будто живые, всматривались в светлый город, не узнавая его. Да, эти герои, оживи они вдруг, удивились бы. Разросся Анадырь, бывший Ново-Мариинск, ввысь и вширь.
Помолодел город с годами, но остался чужим и холодным, временным поприщем для всех. Тесен и тих для тех, кто сегодня во власти. Многолюден и шумен для тех, кто, извечно кочуя в заболоченно-заснеженной тундре, состязается в скорости со стадами вольных оленей, или, пытаясь выжить в неравной схватке с китом-великаном, режет океанскую тугую волну.
Видимо, поэтому – нет радости на лицах из чёрного мрамора, в жёстких чертах тлеют тени всех революций.

Поначалу Эльвира покупала на почте окружную газету. Всё внове, интересно.  Скоро год, как она  здесь. Получила квартиру, выписала кучу периодики, газету тоже не забыла, прочитывая от первой до последней строчки. Не пропустила она и крошечную врезку:
«В середине апреля… гастроли Новосибирского оперного театра в Анадыре».
Значит, будет Станислав! Эльвира тщательно готовилась к посещению спектакля. Купила чёрное платье со стразами по горловине, достала из антресолей материковские туфли, купленные ещё для слёта в Барнауле.
Как давно это было: семинар, встреча со Станиславом, редкие письма, открытки. Наконец, глухое безмолвие, ни писем, ни открыток. Ничего.
Впрочем, он, может быть, писал, но ведь Эля переехала. Могла бы первая… написать. Отправила телеграмму – этого мало. Вдруг был на гастролях… Хотела повторную отправить… Ах, к чему теперь эти копания?
Станислав едет, и она увидит его.
Встретится, обязательно встретится с ним. Тогда он отыскал её. Теперь она его найдёт. Да что искать-то? Единственная гостиница в городе, артисты – редкие гости. Эльвира, обязательно удивит его… ответно.
Ещё до спектакля…
В гостиницу Эльвира Борисовна вошла вполне уверенно, она знала, что делать.
Запах рыбной юколы, кислой копальхен и передержанных оленьих шкур, остро ударил в ноздри, напомнив праздники оленеводов и охотников-китобоев в тесном клубе Сиреников.
То в прошлом, всё ушло – отмахнулась Эльвира от непрошенных воспоминаний.  Сейчас наступило время брать судьбу в свои руки. Человек рождён для счастья...
Эльвира Борисовна сняла перчатки, пальцы почти потеряли чувствительность, будто обмороженные.
– Где разместили артиста Ланскова? – с напускной холодностью и оттенком дидактики обратилась Эльвира к администраторше, спрятав руки в рукава. – Нам нужно уточнить время. Клуб интересных встреч Дворца пионеров договаривался, – сочинила она неожиданно и покраснела.
– Они в двадцать девятом, – лениво колыхнула высокой грудью вычурно причёсанная брюнетка за стеклом с выцветшей надписью «Администратор».
Кто они, хотела спросить Эльвира, но, промолчав, направилась к знакомой лестнице, ведущей на второй этаж. Здесь почти ничего с прошлого года не изменилось.
Прежний салатовый цвет панелей, ковровая дорожка на ступенях. Только заметно вытерт ворс, да исчезли металлические прутья, державшие ковровую дорожку. Теперь она вялыми складками сползала вниз, скользила под ногами и мешала движению. Эльвира видела это и не возмутилась.
Сейчас её ничто не могло остановить.
Обратным зрением она видела себя, лестничный пролёт с непомерно и неравномерно- разновысокими ступенями, стыдилась широких своих, вынужденно не женских шагов. Представляла, как, наверное, некрасиво наклоняется вперёд всем корпусом, несуразно, почти комично дёргаются руки, пытаясь помочь подниматься вверх.
Все некрасивые мелочи, никому, кроме неё самой, невидимые, казались красноречивыми, многозначительными, настораживающими.
Слева вдруг стукнула пугающе гулко фрамуга, открытая шквалом ветра. Чукотский южак непредсказуем, налетает резко и неожиданно.
Где-то внизу, взвыл пылесос.
Чем больше ступенек оставалось позади, тем чище становился воздух, но сердце билось чаще, срывалось дыхание.
Эльвира поднялась на второй этаж. Здесь явно теплее, чем на первом, где обитали, в основном, командировочные оленеводы, зверобои и морские охотники.
Мысли смешались, её охватило беспокойство, страх, почти трусость.
Умом понимала, что бояться абсолютно нечего, но не в силах справиться с собой, волновалась больше и больше, перебирала варианты действия, не находя достойных аргументов в своё оправдание.
И совсем растерялась от невозможности понять, что от чего зависит? Страх ли был причиной неуспеха? Неуспех ли – результат трусости, страха, неуверенности.
Ничего не могла она себе объяснить. Сердце билось тревожно и больно, напряжённо вспухали виски.
Наконец, ледяными пальцами девушка коснулась двери и чуть надавила, ощутив шершавое тепло крашеной древесины. Дверь послушно подалась внутрь. Эльвира отдёрнула руку, оглянулась, бросила взгляд в полумрак длинного коридора и решительно распахнула дверь.
Пересушенный батареями центрального отопления воздух, словно раскалённое дыхание  пустыни, обжёг лицо. 
Станислав, лёжа поверх покрывала, смотрел на вошедшую, явно не узнавая неожиданную посетительницу.
– Вы к кому? – спросил он, поспешно сбросив ноги с кровати.
– Здравствуй, Станислав, – сказала она, голос предательски дрогнул.
– Вы… ты… Эля! – наконец, воскликнул он. – Да как же? Откуда ты? Разве можно? Тебя не узнать?! Ты выглядишь настоящей чукчанкой! – его взгляд удивлённо метался с модной шляпки-пилотки из горностая – на высокие сапожки, на светлый, стального цвета кожаный плащ – и обратно.
– А ты не изменился, – улыбалась Эльвира счастливо. – Такой же…, – хотела сказать «красивый», но подумала, что это не комплимент для мужчины.
«Наверное, надо сказать – мужественный», – совсем теряясь, поморщилась она, но он принял это невольное движение в её лице на свой счёт.
– О! Какой балбес! – нарочито огорчённо воскликнул он, картинно хлопнув себя по лбу. – Давай сюда свою сумочку. Позволь, я сам.
Станислав, не выпуская из рук холодные пальцы Эльвиры,  привлёк её, подышал на них и поцеловал.
– Ну, здравствуй, милая. Ты совсем озябла. Хочешь? У меня есть кофе. Или коньяк?
Хочу! Хочу всего… сегодня – подумала Эльвира, мгновенно превращаясь в Элю, кивнула молча. Ей было теперь всё равно, что пить, коньяк ли кофе…
Главное, главное – рядом Станислав. Вот он! Так близко, совсем близко. Можно коснуться щекой. Мгновения казались лучшими из всего, что знала Эля в жизни.
Бережно и медленно он раскрывал её шею, разматывая шарф. Ласковым, обнимающим жестом высвобождал плечи из тесноватого плаща. Долго не отнимал тёплые ладони, они уверенно, сладко скользили вниз. Она чувствовала его волнение.
Руки Станислава чуть подрагивали. В ней  всё отзывалось ответно. Дышалось жарко...

В первом антракте Станиславу в гримёрку принесли телеграмму. Бумажные полоски, криво наклеенные на серый бланк, пропитались жёлтым клеем. С трудом читался текст:
… Аля… роддоме. Срочно вылетай. Иркутов....
Станислав отказывался что-либо понимать. Зачем роддом? Почему Иркутов? Причём тут Аля? Наконец, дошло.
Иркутов – завлит Новосибирского оперного.  Аля – конечно же, Альбина Сокольская, солистка второго состава. Но роддом? С какой стати? Роддом совсем не вписывался в служебные отношения, выходил за театральные рамки.
Впрочем, Альбина давно преследовала Станислава, и прошлое лето их сблизило. Они не раз выезжали вместе на Обское море, загорали, играли в бадминтон, гуляли в пронизанных солнцем сосновых аллеях Академгородка.
И что? Станислав лениво пытался логически выстроить причинно-следственную цепь. Всё закономерно…
Он прекрасно помнил, что, спасаясь от обжигающего солнца, заходил два-три раза в спасительную прохладу… ампирной «сталинки» Альбины. Здесь, на первом этаже, укрытом тенью сосновых крон, было тихо и по-старинному томно от плюшевых штор на узком окне. Толстые кирпичные стены до полудня хранили свежесть утра.
Ледяное крошево в шампанском. Танцующий шоколад... Мелодии Вивальди за стеной. Тахта…
Как это у женщин получается? Один раз мужчина уступил эмоциям, и результат – роддом.
Да, полно те! Причём тут Станислав…
Он искал аргументы в свою защиту, легко находил их, но всё равно чувствовал себя скверно, словно мальчишка, уличённый во лжи или жестокой шалости.
Не хотел Станислав, чтобы Эльвира увидела телеграмму. Туго сложил листок вдвое, потом ещё и ещё. Выдвинул ящик туалетного столика и щелчком выстрелил в его глубину жёстким бумажным комком.

Два акта слились в туманную череду реплик, рулад, мелодических пассажей. Станислав автоматически «выдал» заключительную арию, вышел на поклоны. Так же автоматически удалился в уборную, снял грим, переоделся и, совершенно лишённый всяческих эмоций и раздумий, сидел в продавленном кресле.
Робко скрипнула дверь.
– Прости, – прозвучал голос неуверенной женщины. – Все ушли. Даже гардеробные. Остался только сторож, нервничает, – в зеркале отразилось ватное лицо Эльвиры, глаза, подсушенные бессонной ночью,  без тени косметики, смотрели блёкло, испуганно.
–  А, ты? Разве… не ушла домой.
– Но…, – её лицо, в попытке спрятать страх, исказилось вымученной улыбкой, – ты просил подождать…
– Ну, да. Подождать. Подождать…
Станислав плавными, привычными, но выверенными жестами «смёл» коробочки, тубы и кисточки со столика в ящик. Задвинул его. Погасил подсветку зеркала. Медленно встал.
– Извини. Задумался, – почти отрешаясь от неприятной телеграммы, проговорил он сквозь изломанную улыбку Люцифера. – Нельзя, не выходя из образа, выходить в жизнь. Маска – это диктатор. Может погубить несчастного лицедея,  – он окинул фигуру Эльвиры. Нерешительная поза полнила её, насторожённо приподнятые брови делали лицо простоватым. – Иду-иду, Коломбина, золотко моё, – улыбнулся Станислав неопределённо, даже слегка агрессивно.
Эльвира, смутилась окончательно, неловко осталась у двери, смотрела, как неспешно Станислав шагнул к шкафу.
– Тебя не шокирует моя обнажённая натура? – проговорил он уже без всяких эмоций, открыл шкаф и заслонился дверцей.
– Ой, извини, – опомнилась она и вышла из гримёрки.
Вскоре появился и Станислав.
– Не боишься, что тебя украдёт какой-нибудь актёр-бонвиван? – шепнул он. – Мы опасный народ… – наклонившись близко, засмеялся загадочно.
Почти двусмысленно, подумалось бы ей, если бы она не была уверена в его благородстве...
– Сегодня ты мой гость, – сказала Эльвира, прижимаясь к нему. – Я хочу, чтобы ты… чтобы мы вместе…
– Встретили утро, – подхватил Станислав…

Он шептал ей милые откровения, но чаще всего повторялось:
 – Золотко… золотая моя.
– Почему золотая? – счастливо  улыбаясь и блестя глазами в атласно-синем свете чукотской луны, спросила она.
– Имя и фамилия замечательные, – он приподнялся на локте, поцеловал её глаза и закончил, –  у тебя. И глаза, –  он снова поцеловал её.
– Как так? Не понимаю.
– Что же ты, не знаешь, разве?
Эля молчала в ожидании поцелуя.
– О, санкта симплицита! * – воскликнул он и снова поцеловал в губы. – Элогейну. Велогей…**
– Ты говоришь загадками, – тонкие пальчики Эли скользнули по его капризным губам.
– Красиво звучит, правда? – мечтательно глядя в потолок, улыбался Станислав, целуя её пальцы. – Это слова молитвы.
– Святой Симплиците?
– Бог мой! – рассмеялся Станислав. – Ты действительно – святая простота или прикидываешься? Смотри не переиграй. Глупышки мне не интересны.
_______________
*sancta simlicita – лат. – святая простота;
** Элогейну. Велогей – от ивр. – Бог наш, Бог отцов наших. 
В прозрачных глазах Эли, словно мотылёк о стекло, затрепетал испуг:
– Прости, милый, из меня плохой переводчик. Ведь я учила немецкий…
– Я тоже, – Станислав передвинул её ладонь на глаза. – Ломаю из себя полиглота. Это синдром примерки роли. Мозг выхватывает из чужой речи гармоничные созвучия, и, кажется, ты что-то понимаешь, – проговорил он спокойно, только горячие веки дрожали под пальцами Эли. 
– Элогейну созвучно с началом моего имени, – сказала она. – Как это переводится?
– Не знаю. Это слова молитвы. Был в Москве на гастролях, зашёл в синагогу. Ты знаешь, как поразительно мелодичны молитвы мира…
– Почему же всё-таки «золотая»?
– Вдумайся: Эль-вира… Гольд-ман… – медленно, со значительностью проговорил он.
– Молитвенное золото, думаешь? – засмеялась она.
– Ну, может быть: «Золотая Элли». Да точно, ты для меня золотая богиня... Бо-жест-вен-на-я Гольд-ман, – произнёс он по слогам.
– Уже не такая, –  рассмеялась она.
– Это почему же? Из-за встречи со мной? Интересно, – он, приподнявшись, делано-грозно сдвинул брови.
– Что ты, любимый?! – нежно улыбнулась она. – Я просто сменила фамилию.
– Как?! Не похоже, что ты вышла замуж?! – удивился он.
– А может, вышла, – игриво сказала она.
– Только не надо ля-ля. Я у тебя первый. Хотя и поздновато… Или фиктивный брак? – с явным разочарованием воскликнул он, падая на подушки.
–  Нет, милый, не расстраивайся, –  всё так же мягко улыбаясь, проговорила она. – Я просто взяла фамилию матери. Мне так легче…
– Надеюсь, она красивая?
– Да, мама у меня очень красивая, – всё улыбалась Эля.
– Я о фамилии спросил, – Станислав качнул указательным пальцем, словно нарисовал виньетку. 
– Теперь я Волгина.
– Хм, – холодная искра сверкнула под ресницами Станислава. – Напрасно.
– Почему? – озабоченно приподнялась Эля. – Тебе не нравится?
– Волгина, так Волгина, – лениво, почти засыпая, проговорил он. – Похоже на сценический псевдоним, но это уже не играет роли…
Солнце разбудило не рано, но Эля не спешила покидать любимого. Воскресенье. Она свободна. У него репетиция в двенадцать, через полтора часа. Эля долго лежала рядом со Станиславом. Смотрела на него и слушала его дыхание. Нежаркие лучи  светили ему  в лицо. Его плавно очерченные брови слегка двигались, будто крылья чайки, скользящей над морем. Под бледной кожей на шее бился пульс, ровно и сильно. Рядом, чуть ниже, качалась красная, словно капелька крови, маленькая родинка.
– Кровинка моя, – прошептала Эля.
Мерное дыхание Станислава, бледное лицо показались давно знакомыми, родными, вселяли в сердце Эли покой, лёгкость, долгожданную уверенность.
Эльвира встала, набросила короткий нейлоновый халатик, босая прошла в кухню, включила чайник, насыпала кофе и сахар в чашки. Надломила шоколад. Разрезала яблоко. Чайник щёлкнул, отключаясь. Эля старательно разлила кипяток по чашкам, поставила их красиво на плоское блюдо, рядом разложила веером куски шоколада и яблока. На цыпочках вернулась в комнату.
– Стани…, – тихо прошептала, а может, подумала она.
Он открыл глаза. Медленно прикрыл, будто вспоминал о чём-то. По лицу прошла тень сожаления или неудовольствия. Родинка на шее замерла недвижно. Эля не поняла сонных его эмоций. Ей подумалось, что он хочет продлить ночь любви… 
Эля тихо перевела дыхание, не дыша, наклонилась и поцеловала его родинку легко, чуть коснувшись губами. Она улыбалась, когда Станислав снова взглянул на неё.
– А… Кофе, –  он заученным жестом раскрыл ладони. – Умыться…
– Конечно-конечно, – смутилась она, укоряя себя за неудачную любезность. Брови дрогнули, улыбка исчезла. Вдруг подумалось, что после такой ночи…
Впрочем, что именно бывает после, девушка знала из фильмов и книг. Но жизнь редко соответствует своему художественному отражению. Чтобы загладить неловкость и скрыть смущение, Эльвира снова улыбнулась. Лицо её осветилось, сделалось красивым, в глазах колыхнулся, переливаясь, муар океанской волны.
– Накинешь простыню или принести полотенце? – она поставила блюдо на тумбочку.
– Зачем? – удивился Станислав, отбросив одеяло, покинул тахту и двинулся, как был, без ничего в ванную.
Он знал, что выглядел неотразимо. Развёрнутый торс, рельефная мускулатура, сильные ноги, узкие бёдра.
Она вспомнила свою не по-девичьи тяжёлую грудь и полноватые ноги, огорчилась и, стянув на груди полы халатика, присела на край постели…
– Прости, мы, наверное, видимся в последний раз, – проговорил Станислав, возвращаясь из ванной.
Эля откачнулась назад, будто ударили в грудь. Если б не сидела на постели, наверное, упала бы.
Он откинул полотенце, надел плавки и носки.
– Где же кофе? – Станислав присел рядом, наклонившись и окутав Эльвиру облаком тепла, взял с тумбочки чашку, сделал глоток. – Совсем холодный… и не сладкий.
– Почему?
– Тебе виднее. Пожалела сахару.
– Почему не увидимся? – повторила она, сдерживая себя, чтобы не разрыдаться.
– Так надо.
– Тебе?
– И тебе тоже. Ты понятия не имеешь о жизни актёра. Я это осознаю, потому отвечаю и за себя, и за тебя.
– Но зачем тогда мы…
– Ты этого хотела, – обронил он глухо.
– Только я? А ты, –  она увидела, что-то внизу рядом с тахтой, наклонилась и подняла с паласа бумажный комок, развернула, прочла. – Ничего не понимаю. Это твоё?
– Уже нет, – холодно ответил он.
– Я ждала тебя, – прошептала она, – столько времени.
– Ты ждала не меня.
– Тебя. Именно тебя! – воскликнула она с жаром. – Только ты… мне никто не нужен, – её лицо стало просительным и жалким.
– Я тоже так думал, но… ведь я не просил тебя об этом.
– Всё из-за этого? – она обличительно и зло взмахнула листком.
– Я мужчина и не могу позволить расти ребёнку безотцовщиной.
– Какому ребёнку? Он твой? Ты не говорил, что женат.
– Я не женат, но это ничего не меняет.
– Это твой ребёнок? –  в руке всё ещё дрожал мятый листок телеграммы. –  Но как? Откуда?! – её лицо потеряло детскость, по-бабьи сморщилось, скукожилось.
– Перестань драматизировать, – досадливо нахмурился он. – Испортила кофе. Не порть хотя бы день. Мне петь.
– Да-да, конечно, – пролепетала она извинительно и ещё роняла какие-то слова, робкие, похожие то ли на просьбу, то ли на молитву. – Буду ждать, – различил Станислав между всхлипами. – Звони…

Ежедневно до конца недели Эля приходила на спектакль, а после – в грим-уборную.
Он не противился. Она ждала, когда Станислав разгримируется и переоденется. Он воспринимал это как должное. Брал её под руку и шёл не к себе в гостиницу, а к ней домой. Каждый вечер она говорила, как любит его. Станислав находил доводы несостоятельности их любви, считая их встречи обычными «отношениями» взрослых людей, приводил аргументы в пользу  разрыва.
По утрам она твердила:
– Только не отталкивай меня. Я постараюсь понять жизнь артиста. Ты увидишь, что я нужна тебе, необходима. Буду, – она хотела сказать, что научится готовить вкусные блюда, но, подумав, что для этого  ей пришлось бы оставить работу, остановилась. – Питаться можно и в ресторане, – продолжала она. – А вещи сдавать в прачечную.
– Всё это я делаю независимо от тебя, – проговорил он с оттенком печали.
– Но должен быть уют в доме. Ведь каждого человека кто-то должен ждать дома. Хорошо, когда ты возвращаешься, а в окнах горит свет.
– Это всё лирика, – поднял бровь Станислав. – В жизни проще, иначе.
– Я всё пойму, – в голосе Эли звучали слёзы. – Но ты любишь не её, а меня? Ты увидишь, это не твой ребёнок. Ведь ты его не хотел? Значит, он не твой! Как только родится, ты увидишь, что он чужой для тебя.
– Я не собираюсь жить с нею, – говорил Станислав, только бы Эля не продолжала развивать тему.
– Зачем же тебе ложное отцовство? – она рвала ему сердце. – Дети должны рождаться от любви. И жить в любви.
– В любви, – ровным, на какой был способен, голосом повторил он, чтобы успокоить её и поставить точку в разговоре. – Но тебе не кажется, что дети никому, ничего не должны…
 Захлопнулась дверь.
Эльвира вновь осталась наедине с одиночеством. Она вернулась в кухню, надеясь увидеть, как Станислав идёт через двор.
Стукнула дверь подъезда. Сверху Станислав казался шире в плечах. Он легко шагнул из тени, отбрасываемой домом, в светлый простор двора, залитого солнцем. Миновал пустынный в это время перекрёсток и, не оглянувшись, свернул в ослепительно белую улочку, ведущую к морю.
– Всё, всё, – цепенея от примитивной многозначности короткого слова, проговорила Эльвира и отвернулась от окна.
 Широкая полоса рассеянного света, похожая на бледную кисею, тянулась от окна через коридор к входной двери, будто приглашала Эльвиру ступить на эту зыбкую дорогу, толкнуть дверь и побежать, полететь, броситься вслед за Станиславом. Но Эльвира медлила.
И чем дольше она оставалась недвижной, тем больше утверждалась в её сознании горькая истина – его не догнать, если он не захотел позвать с собой.
Серая дорога, не золотая лестница спустилась к ней с небес, и всё-таки нужно идти.
Эльвира двинулась. С каждым шагом серый свет размывался, превращаясь в солнечный поток, словно вода у берега, становился мельче.
– Но куда ты ведёшь, золотая дорога? – удивилась перемене Эльвира. – Вниз? Или вверх…
Она отвернулась от двери, подняла глаза к солнцу, зажмурилась и пошла навстречу солнцу, погружаясь в его ласковый свет всё глубже, по грудь, по плечи, с головой.
Холодное стекло остановило её движение. Эльвира смотрела невидящим взглядом в окно. Там за нагромождением кварталов простиралось пустынное безмолвие лимана. Безучастное, немое пространство, закованное во льды, уходило вдаль, отодвигало горизонт.
Горизонт недосягаем – подумалось Эльвире. Зачем стремиться? Если цель недоступна, будущее бессмысленно.
Ломано-фиолетовые тени торосов мрачно молчали, обречённые на вечное ожидание. Ожидание тепла – вот в чём смысл жизни океана.
Вернётся тепло, с ним прилетят на побережье лимана звонкие, бесчисленные стаи птиц. Явятся из южных широт киты, нерпы, моржи. Проснутся от зимней спячки евражки и медведи. Запищат лемминги. Засвистят остроглазые пуночки.
Будет тепло, будет и жизнь.
К осени заиграет лосось, отдавая собственную жизнь ради зарождения новой.
Значит, надо жить.
Жить, ради ожидания жизни.
Вдруг Эльвире показалось, что она уловила некое движение, услышала подспудное дыхание океана, вздыхающего глубоко в предчувствии скорого окончания зимней несвободы и одиночества…
Всё одиноко в своём роде, все одиноки в бесконечности мира: и холодный океан, мощный и яростный, и маленький город на краю земли, сотрясаемый ударами штормов, и тихая квартирка девушки Эли в шумном городском доме, и сама эта девушка.
Сколько она помнит себя, ей всегда было мучительно одиноко. Никто не мог помочь избавиться от одиночества: ни мать, ни подруги, ни коллеги…
Да были ли у Эльвиры подруги? Иринка – добрая, конечно, но легкомысленная, у неё одна тема – выгодно выйти замуж.
Коллеги –  ярмарка болезненных амбиций.
Любовь?
Наверное, только любовь может спасти человека от неизбывного одиночества…

День, когда труппа покидала Анадырь, выдался солнечным. Эльвира решила проводить Стаса, но ехать в одном автобусе с артистами постеснялась. Отпросившись с работы, отправилась в аэропорт часа на полтора позже и успела – объявили посадку. Вместе с группой провожающих смотрела, как пассажиры по одному выходят из здания аэровокзала.
Артисты резко выделялись среди северян. Вычурные женские шляпки, вязаные шапочки мужчин не гармонировали с мехами чукотских жителей. Приезжие, кутая лица в свои шёлковые кашне, ёжились под пронизывающим ветром с лимана.
Показался Станислав, Эльвира шагнула к нему, пошла рядом. Он взял её руку, пожал благодарно. Сердце девушки подпрыгнуло радостно, слова, которые собиралась сказать, вылетели из головы. Он тоже молчал.   
– Буду ждать, – шепнула она у трапа самолёта. – Напиши, как…
Он что-то говорил, но взревели моторы, и она не услышала его ответных слов, значимых, необходимых…

Чукотское солнце всё неохотнее уходило за горизонт.
Не радовали Эльвиру длинные, летние дни. Разлука наполняла их тоской, казалось, что Станислав забыл её, а может быть, именно в данный момент стоит в загсе… Или целует ту, которая рядом, близка и досягаема, вот-вот родит ему ребёнка. Ребёнок… Да ведь он давно уже родился. Ему, как минимум месяца два…
Как бы ни была неопытна Эля во взрослых «отношениях», вскоре после расставания со Станиславом поняла, что может подарить любимому ребёнка. Это дитя – точно плод любви. Оно будет любимо Станиславом, сделает его счастливым отцом.
Увы, Станислав не давал о себе знать, не звонил. От него не приходили письма.
Слова о мужском долге перед другой женщиной обескровили сердце Эли, убивали её слабую надежду на счастье, лишали самообладания. По выодным она оставалась в постели и плакала. Кроме мысли о смерти, в голове ничего не было. Только ожидание писем, звонка заставляло жить.
В июне Эля позвонила сама. Станислав снял трубку, будто ждал.
– А, это ты, – тускло сказал он.
– Я скучаю, – проговорила она, чуть медля.
– У тебя отпуск? – спросил он.
– Нет. Отпуск позже будет… Я… я беременна.
– И ты?! – почти весело воскликнул он. – Ну, вы даёте…
– Я люблю тебя, Станислав, –  прокричала она в телефон так, как взывает к спасению утопающий. – Я не могу без тебя. Слышишь?
Тишина.
– Станислав, любимый, милый, я не знаю, как жить без тебя?
– Сделай аборт, – жёстко взорвалось в трубке.
– Как?! – простонала она.
– Как все.
– Но я, я… Разве ты не любишь меня?
– Тебя? – он рассмеялся нарочито громко. – Скажи, спасибо, что я тебя в двадцать семь лет сделал женщиной.
Эля вздрогнула, будто её ударили по лицу. Телефон отключился.
Через неделю она позвонила снова. Никто не отвечал. Она звонила и звонила. Наконец Станислав принял вызов.
– У тебя лишние деньги? –  резко бросил он. – Женщин развращает Север.
– Я хочу слышать тебя, я измучилась, –  залепетала Эля. – Умоляю, не бросай трубку. Выслушай. Я хочу, чтобы у меня была память о тебе. Сын или дочь. Не важно. Если не хочешь быть вместе со мной, как хочешь…  Но останется… память. Он будет похож на тебя и на меня, конечно. Он будет как ты, красивый и талантливый.
– Ты бредишь? – услышала она.
– Пусть, бред… Должен остаться хотя бы след нашей любви. Моей любви. Наследник, –  «Боже, –  подумала она. – Что я несу!?» – Нужно дать жизнь потомкам…
Она испугалась слова, что сорвалось с языка необдуманное, подсознательное.
Слово взъярило Станислава.
– Потомки… Потомство – то, что откладывается или сберегается на «потом». То же самое, что банковский вклад. Наследники, то есть, золотой резерв человеческого генофонда, – сыпал ненужными словами Станислав. – А какой из тебя генофонд? Ты неудачница, жалкая жертва обстоятельств.
Уши заложило, глаза обожгло солёным, губы исказились в мучительной гримасе страдания, стыда. Неожиданное, откровенное предательство больно ранило, захотелось закрыть уши, пригнуть голову, спрятаться, забыть… Но возможно ли спрятаться от предательства…
– Разве это моя вина? – простонала она. –  Главное моё обстоятельство – ты!
– Я не бог. Не требую жертвы и сыт чужими проблемами.
– Значит, не любишь? – голос Эльвиры сорвался до визга. – Не бог? Так будет, всё равно будет жертва, настоящая жертва!
– Дура.
Эльвира отвернулась, выронив трубку, и бросилась бежать.
Куда? Зачем?
Прочь из ненавистных стен, свидетелей унижения и позора. Вон из города, чуждого, холодного и постылого.
Туда, где мрачно и хрипло вздыхает океанский прилив. Зарыться в жёсткий песок и никого не видеть, не знать, не жить.
Нет. Лучше броситься со скал. Утонуть. Всё равно, как закончатся мучения. Утонуть ли в океане, разбиться ли у влажного подножия скал – всё равно.
Только бы не слышать его изменчивый голос. Не думать о красивом, холёном и бесстрастном лице, в миг опостылевшем и…
О, нет! Он единственный, желанный.  Без Станислава жизнь Эли не мыслима.
Она, словно среди океана выброшенная бурей на необитаемый остров, совсем растерялась. Жила когда-то, на что-то надеялась, к чему-то стремилась. Вдруг – никого, ничего. Впереди пустота. Вокруг пустота. Полная изоляция от привычного мира.
Может быть, всё дело в том, что плыла по течению, а не наперекор?
Она плакала, злилась на себя. Завидовала Робинзону, считая, что на острове, омываемом тёплым тропическим течением, легче. Попробовал бы выжить среди вечных льдов.
Впрочем, Север суров, но люди, которые не слышат и не понимают никого кроме самих себя, страшнее. Отчуждение – вот что самое губительное для человека, оно выхолаживает душу…

Короткое лето. Холодная земля, холодный океан, край света.
В состоянии «замороженности» Эльвира Борисовна явилась к врачу. Та осмотрела, выписала направление на анализы.
– Мне… не нужно, – пролепетала Эля.
– Как так, не нужно? – грубовато, жёстким голосом удивилась акушерка. – Всем нужно, а ей не нужно!
– Я не могу…
– Сможешь. Куда ты денешься? – подморгнула ей акушерка, открыла ящик стола, достала пачку, вытряхнула на стол последнюю сигарету. Не снимая резиновых перчаток, пощёлкала зажигалкой, закурила. Сквозь облако дыма присмотрелась, прищурилась. – Что, бросил что ли?
Эля склонила голову.
– Ну и плевать на него! – хрипло бросила врачиха, намеренно грубо выругавшись. – Моряк что ли? Поматросил и бросил, мать его так.
– Артист, – будто о чём-то постыдном прошептала Эля.
– Кобель! Всё равно кобель. Что ему?! А тебе жить надо. Ребёнка родить.
– Не хочу, – из глаз пациентки частым дождём полились слёзы.
– Ты, вот что, – акушерка отвела руку с сигаретой чуть в сторону, – давай-ка не дури. Их ещё сколько будет, этих кобелей… Из-за каждого в гроб ложиться?!
– У меня не будет, – зарыдала Эля в голос. – Никого не будет. Никто не нужен. Он… он…
– Будет! Лиха беда – начало. Ладно. Не реви, – акушерка обернулась, взяла с подоконника пузырёк, плеснула в мензурку. – Выпей. Успокойся. А сдать анализы надо в любом случае. Посмотрим. Там видно будет. Всё-всё. Иди в шестнадцатый кабинет. Я тебе «цито» написала. Срочно сделают.
Через два дня, получив результаты анализов, Эльвира пришла на приём к акушерке. Та, снова дымя сигаретой, повертела бумажки, подняла брови, всмотрелась ещё.
– Да, мать, похоже, ты права, – шумно попыхивая дымком себе под нос, проговорила доктор. – Несовместимость у тебя с этим плодом любви. Резус положительный. Главное, с почками у тебя проблема. Н-да. Будем чистить…
Взглядом окинув кабинет, Эльвира испугалась.
– Здесь? – в голосе дрогнуло неожиданное сожаление. – Сразу?
– Нет-нет, – поморщилась акушерка. – Посиди. Щщас напишу направление. Пойдёшь в гинекологию. Там скажут, на какой день у них чистки назначены.
Через неделю Эльвира вышла с больничного.
Прежняя томительная пустота, переместившись извне, выпотрошила чувства. Мысли, медленно оформляясь в слова, оставались холодными, казались чужими.
При отсутствии поддержки любимого присутствие беременности рассосалось благополучно – несвойственная Эле грубость сложилась в каменную фразу и, просачиваясь тенью на черты лица, делала их резкими.
Кого винить, если сама банально обманулась. Перед кем виниться, если ребёнка не будет. Перед всеми. Узнают, начнут выспрашивать, от кого, да как? Да почему не с ним теперь, да с кем он? Этого Эля не выдержит. Ей и так тошно от всего. А объяснять кому-то…
Уехать подальше от пересудов.
Ах, если бы Эля осознавала, что пересуды существовали только в её голове. И постыдность в своей ситуации видела только она.
Окружающие ни о чём подобном не спрашивали. Да и, вообще, в городе Анадыре мало кто, кроме коллег да юных краеведов,  знали о существовании самой Эли.
Напрасно она сгущала краски, считая, будто только её подстерегают непреодолимые испытания. Все бюджетники жили одинаково. Время от времени, раз в три-четыре месяца получали сотни тысяч, которые в один день оставляли в магазинах, коммунальных службах и карманах ростовщиков, рассчитываясь за долги…

Кончилось противостояние Думы и президента. Но мало кто сомневался, что грядёт период противостояния президента и народа. Президенту, понятно легче, его поддерживают западные банки. Может, наоборот – помогают разорять страну.
Страна стремительно менялась, былые ценности блёкли, летели в тартарары. До Анадыря докатилась волна упразднения партийно-комсомольских органов. Предварительно уволив всех сотрудников, ликвидировали Дворец пионеров. Переименовав его в Дом детского творчества, восстановили штаты, но Эльвиру предупредили, что на её место из упразднённого окружкома комсомола назначена Катя Эрлих, из коренных.
Знакомая ситуация подкосила. Теперь-то что не так? Она ничем не выделяется среди прочих…
Горечь обиды убивала.
Выходит, Эльвира обречена, чтобы на её место всегда претендовал кто-то другой.
Подумалось – надо ехать дальше. Бежать от несчастий. Или от себя?
Эльвира Волгина, как говорят на Чукотке, привычно встала на крыло, готовилась к сезонному перелёту, пытаясь изменить судьбу. Даже не требовалось подавать заявление об увольнении.
Однажды, ближе к полудню,  директор Дома творчества, сухощавая дама в неизменном брючном костюме и кожаной куртке, встретив у аптеки Эльвиру, замедлила шаг. Поздоровалась, подтянула пояс куртки.
– Вы нашли новое место? – спросила она сухо. 
– Нет. Я не искала. Уеду куда-нибудь. Там устроюсь, – торопливо пробормотала Эльвира.
– Где это «там»? – подняла брови строгая дама. – В наше время куда-нибудь не уезжают. В школе освобождаются часы – двое пенсионеров собираются на материк. Понимаю, что оклады педагогов обесценились, ниже некуда. Но подождите. Что-то же меняется.
– Нет. На Чукотке…, – кровь бросилась в лицо Эльвиры Борисовны, – тяжело…
– Кому легко? – вздохнула директриса, вытащила из кармана зажигалку, покрутила в руке, снова спрятала. – Впрочем, если так решительно настроены, я созвонюсь с коллегой. Ничего не обещаю, но прошу Вас, не бросайтесь, очертя голову.
– Не стоит, Вера Андреевна, – прошептала Эльвира, готовая расплакаться.
– Это уж позвольте мне судить, что чего стоит, –  дама снова достала зажигалку, пачку сигарет, повернулась к Эльвире спиной, подняла острые плечи, закурила…
Всю ночь бесновалась первая в этом сезоне пурга. Стёкла дрожали под её тугим напором. Эля укрылась одеялом с головой, но не могла согреться, сердце  билось часто, неровно.
Набрала горячей воды в грелку, положила в ноги. Уснула, но вскоре зазвенел будильник. Встала с тяжёлой головой. Кое-как заварила кофе, нашла цитрамон, разжевала сразу две таблетки, проглотила горький напиток.
День казался медлительным, унылым. Пурга, теряя мощь, оседала сугробами на город, превращая улицы в сложно пересечённую местность. Радио сообщило, что занятия в школе отменили. Дети остались дома, значит,  у Веры Андреевны найдётся время для разговора. Эльвира вышла из дому.
Переименованный дворец, погружённый в дремотную тишину, тяготился вынужденным одиночеством. Вера Андреевна с озабоченным видом прохаживалась по гулкому холлу.
– Коллега, – сказала она, кивком ответив на приветствие Эльвиры, – пройдёмте ко мне.
Помощь приходит иногда к тем, кто её не просит. Одни предпочтут отказаться от подобного неожиданного подарка, другие могут даже обидеться, заподозрив, что их сочли слабыми. Но есть и те, кто принимает помощь, ибо не уверены в себе, чересчур преувеличивая силу обстоятельств. Эльвира обрадовалась, что спасительный переезд предстоит не в пугающую неизвестность, а в город Сусуман, центр золотоносного района.
От «золота» в фамилии она отказалась, зато предстояло сделать решительный шаг к золотой мечте о счастье. Привычная мнительность мешала, сковывала волю. Смена фамилии не добавила девушке счастья. Не повторится ли в Сусумане знакомая,  мучительно-горькая ситуация, не напрасна ли очередная надежда на переезд, напоминающий побег… Сомнения мучили неотступно, пока Эльвира Борисовна в числе других пассажиров томилась в ожидании, когда рассеется плотная облачность, повисшая над Анадырской тундрой. Наконец, на рейс Анадырь-Магадан-Сусуман объявили регистрацию пассажиров.
Вышла на посадку с тяжёлым сердцем.
Резкие порывы ветра сбивали шаг.
Колючий снег хлестал по лицу, срывая слёзы с ресниц.
Обледенелый трап вздрагивал под тугими ударами ветра.
Озябшие пассажиры поспешно рассаживались в настывшем салоне. 
Взревели моторы. Через минуту сила земного тяготения вдавила Элю в кресло.
Бугристая тундра медленно поплыла назад, закружилась в прощальном танце, не поспевая за самолётом. Лёгкий рывок – серая проплешина аэродрома сжалась, уменьшаясь в размерах и удаляясь, исчезла далеко позади, растворяясь в снеговом беспределе.
Счастливый и горький отрезок жизни в Анадыре остался в прошлом…

В Сусумане долго свирепствовали жестокие морозы. Воздух, плотный и колючий, даже при полном безветрии обжигал лёгкие. Реки промёрзли на перекатах до дна. Вода в поисках пути вспучивала снег в самых неожиданных местах, выходила на прибрежные улицы, намораживаясь по ночам, будто слоёный пирог. Коварные наледи мешали движению транспорта, подстерегали пешеходов.
К середине февраля столбик термометра начал подниматься до минус сорока. Приисковики и старатели возвращались из отпусков, готовили технику к весенним вскрышным работам, к летнему промывочному сезону. Геологи заканчивали камеральный период, выверяли предстоящие маршруты разведочных партий.
Педагоги осваивали методы взаимодействия с детьми и родителями в условиях нового нигилизма, так называемого тотального «пофигизма». Ни золотодобытчики, ни геологи, ни тем более педагоги не были уверены в том, что намеченные планы не сломает очередной переворот во власти. Уж если добыча золота объявлена делом нерентабельным, перспективы народного образования вообще туманны. Но живой думает о жизни…
Сусуманская гостиница «Морджот» одинокой, зеленоватой глыбой возвышалась над серыми бесформенными застройками частного сектора и бараков времён Дальстроя. Эльвира осторожно поднялась по обледеневшим знакомым ступеням, положила узкую ладонь на дверную массивную ручку, напоминающую корабельные поручни, потянула на себя. Дверь не дрогнула. Женщина, слегка откинувшись назад, приложила заметное усилие – результат тот же.
– Дёргайте сильнее, –  послышался  весёлый мужской голос сзади.
Эльвира не успела оглянуться, румяный мужчина в огромной меховой шапке и цигейковом полушубке, чуть отстранив женщину, легко толкнул дверь от себя, та бесшумно открылась, выпустив белое облако тепла. Нежданный попутчик, угловатым, пригласительным жестом руки указывая вперёд, воскликнул:
– Прошу! –  пронзительный взгляд сверкнул из-под ломких бровей. – Сразу видно, что мы на Севере впервые, – продолжал мужчина, улыбнувшись и чуть медля на пути к стойке гостиничного администратора. – Иначе Вы бы знали, что из-за обильных снегопадов и морозов двери на Севере открываются вовнутрь. Я прав?
Прав, не прав… Он что-то угадал, дрогнуло сердце Эльвиры Борисовны.
Опять Мефистофель  – хотелось возразить неизвестно кому.
Почему ей встречаются только они? Или она не умеет замечать других?
Судьба издевается?
Ничего хорошего. Взглянула и отвернулась.
Передала администраторше листок, попросив на предстоящие выходные забронировать по списку места для коллег, участников районного семинара...
Мужчина испытывал другое.
Детство, прошедшее в бескрайних предгорных просторах Алтая наделило его широким сердцем, порывистым, как вольный ветер. Колючая юность в закрытом учреждении среди таких же, как он неудачников, закалили характер, сделав упорным, неутомимым. После спецшколы для Горохова не существовало непреодолимых преград никаких, ни физических, ни психологических. Все крепости он предпочитал брать с налёта.
У окошка администратора он понял, что эта женщина явилась из давнего, не забытого, и не новичок на Севере.
Когда за нею захлопнулась входная дверь, он решил выяснить у надменной администраторши, что за мероприятие ожидается в городе, коль бронируют места. Шоколадка смягчила сердце гостиничной дивы, и в следующую минуту он не только знал о предстоящем совещании педагогов, но и получил инициалы, которые помнил. То, что фамилия под заявкой стояла другая, Николая не смущало.
В следующие полчаса одна из добрых сотрудниц городского отдела образования, по просьбе симпатичного посетителя, подсказала, как найти кабинет Эльвиры Борисовны Волгиной, другая – любезно «выдала» домашний адрес.
Николай радовался скорому решению вопроса. Имя, отчество сошлись. Фамилия для него не вопрос. Могла выйти замуж. Была Гольдман, стала Волгина. Обычное дело…
Морозным февральским полднем в старенькой, щитовой двухэтажке, где  Эльвире Борисовне выделили крошечную «однушку», раздался звонок. Дверь открыли, не спрашивая. На Севере так принято. В светлом проёме стояла знакомая незнакомка. В домашнем платье он видел её впервые, но выглядела она ещё лучше, чем когда-то в классе.
– Можно к Вам? С поручением, – быстро добавил он, видя, что смущённая хозяйка не проявляет признаков радости. – От артели с Адыгалаха поручение, – со всей строгостью, на какую был способен, сказал Николай и, воспользовавшись тем, что дверь всё же открыта, радостно шагнул через порог.
В руке незнакомец держал веточку  мимозы, подмышкой – объёмный газетный  свёрток.
– Н-ну, входите, – проговорила Эльвира, поправляя волосы надо лбом и в замешательстве тронув цепочку на шее. – Если поручение. Слушаю Вас.
– Возьмите, это Вам. Вода есть? А то я сбегаю. Иначе быстро засохнут, – нежданный гость, похоже, чувствовал себя в чужой квартире свободно, как рыба в воде. – Уф, как у вас топят. Июльская жара, – он снял пушистую лисью шапку и распахнул полушубок.
Эльвире стало неловко, что она держит человека под порогом, в полутёмной тесноте прихожей.
– Раздевайтесь, проходите, – проговорила она, слегка отступая назад, и отвела взгляд, недовольная собой.
Николай только этого и ждал. Он мгновенно стряхнул с плеч полушубок, поставил его стоймя в угол, сверху набросил шарф. Снял объёмные унты.  Был он такой огромный, ладный и складный, что занял собой почти всё пространство. От него веяло открытостью, здоровьем, оптимизмом.
Эльвира, как остановилась в проёме между комнатой и кухней, так и стояла, молчала, чувствуя, что и сама, подобно своей квартирке, меняется, преображается.
Он прошёл в комнату, и она осветилась его присутствием, оживилась его движением, окрасилась иным настроением, наполнилась неким значимым смыслом.
В состоянии мучительного волнения хозяйка искала, что сказать.
– Так, что… что? Говорите, – она поморщилась, преодолевая свою скованность. Помолчала. Наконец, подходящие слова нашлись. – Чай поставить? Вы ведь с мороза. Замёрзли, наверно, – воскликнула она с неожиданной радостью, оттого, что пришла уместная фраза.
– Да нет, я не замёрз, но от чая не откажусь, – хорошо улыбаясь, согласился он и, протягивая большую ладонь, просто добавил, – Николай.
– Эльвира… Эльвира Борисовна, – она подала руку и предательски похолодевшими пальцами почувствовала уверенную силу его ладони, живое тепло. И привычная зажатость ослабла, стало легко, комфортно. – Можно просто, Эля.
– А Вы не узнаёте меня? Эльвира Борисовна…
– Что-то не припоминаю, – она опустила глаза, не желая признаться, что помнит их встречу у двери гостиницы. – Кого-то напоминаете. Где мы встречались? На семинаре?
– Неужели не узнаёте Коляна Горохова?
– Коля?! Неужели тот Коля Горохов? – Эльвира снова растерялась, покраснела от своей неуместной доверительности. Одёрнула себя мысленно: «Эля! Что с тобой... Перед учеником, мальчишкой, растаяла. Стыдно».
Не зная, что можно ожидать от себя в следующий миг, сказала первое, возникшее в памяти:
– Кажется, это ты… Вы говорили…Грозились…
– Неужели поверили? – гость смутился. – Дурак был. Это я от безнадёги ляпнул. И от злости на Сашку. Ведь мы с ним были по уши влюблены… в Вас…
Эльвире живо представился заснеженный двор спецшколы, залитый ослепительным солнцем…

Шестой класс готовится к перекличке пред выходом за периметр. Сашка Сысоев зычным командирским голосом строжится на одноклассников:
– Равняйсь! Смирна! Горохов, блин, поправь шапку, петух гамбургский. Прилепил на маковку! Не по уставу. Потеряешь, бл…
– Отвали, Сыч, – бурчит Горохов.
– Я те отвалю! – взвинчивается Сашка. – Эльвирр Брисна-а, чо он бузит? В шизо захотел? Так и давайте отправим.
– Что ты, Коля, действительно, пререкаешься с командиром? – пробует урезонить Эльвира.
– Достали все, – едва сдерживая вспышку ярости, смотрит из-под ломких бровей Горохов. – Встречу на воле – зарежу!
Ярость. Надрыв. Бунт…
В мире подростков, отринутых и забытых родителями, крайние состояния человеческой души считались обыденным средством заявить о собственном Я.
Надрыв и ярость, даже бунт –  столь ненадёжны. Кто решится пойти на это, никогда не может быть уверен в конечном результате. Можешь стать королём положения, но не застрахован и от полного краха. Любой, кто более изощрён, даже лжив и продажен, может, заручившись поддержкой толпы, наступить на горло твоей мечты.
Горохов знает правила жизни в мире отверженных и яростных.
Он демонстративно, с видимым пренебрежением ко всему на свете, нахлобучивает шапку по самую переносицу. Парни смыкают ряды и плечом к плечу направляются к проходной.  Ребят  по головам пересчитывает дежурный по режиму. Эльвира Борисовна расписывается в журнале. Отряд отправляется на городскую Новогоднюю площадь… 

– Ты, выходит, угрожал Сысоеву? – в смущении, выделяя последнее слово, проговорила Эльвира.
– А Вы что подумали?
– Я приняла на свой счёт. Но как Саша?
– Да, жив он, жив, – улыбнулся гость. – В Каменске остался. Училище закончил, на ТЭЦ работает наладчиком топливной аппаратуры. Дочери уже два года. Приезжали в деревню ко мне всей семьёй, на лыжах покататься.
– Замечательно! Молодец. Он и тогда был серьёзным парнишкой. Ведь я столько переживала. Ну, а как ты? За тебя тоже беспокоилась. Не знала, что придумать, чтобы твоё сердце избавилось от ожесточения. Как мама?
– Похоронили давно, без меня ещё.
– Извини, – Эльвира опустила ресницы, охватив горячий бокал вздрагивающими пальцами, словно хотела согреться.
Николай смотрел на её лицо, на маленькие, мягкие руки, на чуть отливающие золотистым блеском ресницы.
Давнее не отступало…
 
Сашка Сысоев предложил «американку» – кто в токарной мастерской  меньше выточит болтов, тот выполнит желание победителя. Отказаться от пари, значит, проявить трусость. Горохов трусом не был. Согласился. Не думал же он, что Сыч – такой подлый. Хотя, конечно, пацан с руками – в «токарке» обошёл Коляна на три болта. И объявил своё желание. Горохов должен пробраться на уроке под стол учительницы и потрогать её за коленку.
На следующий день первым уроком в расписании стояла история. Колька приготовился со своей третьей парты ползти к столу Раисы, потому перед уроком предупредил пацанов, чтобы отодвинули стулья друг от друга. 
Начался урок.
Сыч сидит, будто сусик, глазами учительницу ест. Даже руку, зараза, тянет, вставляет какие-то дополнения. Баллы, блин, зарабатывает.  Колька оборачивается, когда, мол, сейчас, что ли. А тот – морг, морг, будто не понимает.
Урок кончился. Прошла перемена. Началась биология.
Эльвира Борисовна поспрашивала домашнее задание, объяснила новую тему и велела срисовать картинку из учебника. Пододвинула свой стул ближе к подоконнику, открыла какую-то книжку и читает.
Сидит красиво. Юбочка узенькая. Ножки полненькие, как точёные. Туфельки маленькие, в Колькину ладошку поместятся вместе с каблучками.
Колька засмотрелся.
Тут Сыч – ширь его в спину. Горохов чуть не подскочил от неожиданности. Оглянулся. А тот глазами зырь-зырь, под стол, дескать, ползи!
Вот, блин, выбрал время!
Колька глаза по восемь копеек, что, мол, сдурел? Мы ж не на неё спорили. Сыч брови нахмурил, глаза сузил, дескать, из-за неё и затеял «американку». В неизвестности весь кайф.
Ну, не отступать же от своих слов...
Сполз Горохов со стула коленками на пол, скрючился и – под парту. Пополз дальше.
Пацаны со второй парты уже, видно, забыли об уговоре, сидят, растопырились. Колька одного саданул по лодыжке, тот гаркнул с перепугу:
– Что за хх... – и заглох, поняв, за что прилетело.
Под первой Колька прополз тихо, сидит под учительским столом, обдумывает, как до коленки-то дотянуться. Смотрит, а Эльвира, оказывается, без колготок. На улице-то, за периметром, блин, май.
А ножки! Теплом от них обдаёт.
Кожа гладкая, блестящая, и по ней волоски золотистые. От Колькиного дыхания вздрагивают.
Эльвира, не отрывая глаз от книги, провела рукой, словно смахивая с ноги мушку или комарика, и продолжает читать.
У Кольки, аж дыхание перехватило. Ну, так захотелось погладить эти волоски…
Прикинул, видит, что не достанет из-под стола. Высунулся только…
Эльвира встала и направилась к доске. Вдруг обернулась и говорит:
– Горохов, что Вы ищете?
Пацаны, как грохнут!
А Сыч, сволочь, святым голосом:
– Мамкину титьку.
– Встать, – твёрдо отчеканила Эльвира Борисовна. – Всем встать. За неуместные шутки – полчаса строевой.
Ох, уж эта строевая подготовка.
Николаю в мозги она крепко впечаталась. Таково было одно из наказаний в спецшколе. За нарушение дисциплины пацанов муштровал лейтенант из шефской военной части. Свои команды он отдавал с таким упоением, будто распевал:
– А р-рэс. А рр-эс! А рэс, двэ-эк-три! Прэ-вэ-э плечо пер-рёд! Стэй. Ррэс-двэ! Крэ-эгом!
Когда пришёл этот офицерик, парни поначалу потешались, ржали до колик в животе. Специально косили под тупых, шагали, как зря, наступали друг другу на пятки. Но тот оказался жёстким.
До ужина и после ужина, иногда до самого отбоя в  периметре эхом перекатывались его «А р-рэс, двэ-эк-три». Уматывал так, что теперь болели не только животы.
Гудели ноги… И порядок одолел анархию.
Вспомнился торжественный выпуск.
– Под чистую. На волю, – радовались они, Сыч с Коляном.
За Гороховым в сентябре приехала из деревни тётка, а Сысоев поступил в Каменскую «гэ-пту-шку», училище, где парням помогали освоить рабочую профессию.
Горячим нравом наградил бог Кольку Горохова. И жизнь у него резвая. Другому и ста лет не хватит, чтобы столько испытать… 
 
Три страсти было у Николая.
Лошадей  любил. Подневольная животинка.
Хлебнул неволи и Колян Горохов. Но видеть красоту не разучился, любовался статью, силой и грацией животных. Вот ведь времена какие наступили, даже работяги-кони голодать вынуждены.  Знаком Николай с голодом – рос-то, почитай, как жеребёнок, на подножном корму.
Ох, до добра ли доведут эти перемены в стране?
Благо – богата целебными травами сибирская земля.
С детства любил Колька швейную ножную машинку.
Только мать со двора, парнишка – к машинке. Чудо-то. Настоящее чудо! Статная вся, голову держит высоко, гордо, точно тонконогий жеребёнок. А раскрутишь большое колесо, заурчит, зальётся железным ржанием. Ну, как живая! В то же время механизм…
Терпел Колька материны затрещины, а любовь к механизмам крепла, хотя от швейной машинки пришлось отступить. Колхозный тракторист Степан Гнедин пригнал в село К-700.
Слоноподобный гигант, рыча мощной утробой, сотрясая землю под собой и всю округу, пронёсся по деревне оранжевым пламенем, и Колька заболел.
– Вот это конь, так конь! – ахнул мальчуган, остолбенев.
Когда пришёл в себя, помчался на машинный двор, ходил по пятам за Гнединым, едва дыша от восторга. Степан не отгонял мальца.
– Что, Колька, нравится?
– Ага! – выдохнул тот.
– Присматривайся, – разрешил Степан. – Подрастёшь, возьму в напарники.
Забыв про всё на свете, Колька с того дня только что не ночевал возле трактора. Интерес к школьным урокам пропал, мать пару раз отколотила ухватом Кольку за пропуски, но ему не привыкать к лишениям. Какой смысл киснуть над тетрадками, когда дяде Степану помочь надо. Техуход – серьёзное дело…
Из-за технического ухода и пострадал Горохов. Дал ему Степан одну «штуковину» и велел отнести мужику толстомордому, что как раз из райцентра приехал.
– Вон, белая «волга» стоит, – махнул Степан на взгорок за деревней. – Сбегай. Одна нога там, другая тут.
Колька сбегал. Толстомордый штуковину принял, сунул Кольке в руки другой свёрток и по газам. В следующий раз толстомордый спросил:
– Куришь?
– Не-а, – мотнул Колька головой. – Мать ругается.
– Зря, – сказал мужик. – На, попробуй. Спасибо скажешь потом, – и вслед за бумажным пакетом протянул парнишке тонкую сигарету с золотой полосой на фильтре.
В конце недели Степан подозвал парнишку.
– Получка твоя, – проговорил он, вытащив из кармана десятку. –Бери-бери, твои. Заработал.
Колька степенно пошагал в магазин.
Домой вернулся, когда мать уже пришла с фермы, солидно поставил на стол целлофановый пакет с нарисованными джинсами. Мать, метаясь испуганными глазами с пакета на Кольку и обратно, молчала.
– Получку будем праздновать, ма…
– Чево-о? – обронила мать.
– Чай, говорю, пить будем, – гордо повторил сын. – Мне дядя Степан получку выдал. Десять рублей!
– С чевой-то?
– С тогой-то, – копируя мать, пояснил Колька, – что напарник я у него. Помогаю техуход делать. Ладно тебе, мам. Есть будем или как?
– Щас-щас, сына, щас, – оттаяла, засуетилась мать. – Вот и помощника дождалась. Оно, может, и правильно. Нехай городские в школах сидят до жениховства. А крестьянину работать надо. Хлебушко с неба в рот не упадёт.
Рядом с железным гигантом Кольке никогда не скучно, тем более, что техуход – работа тонкая. И Степан не обижал, каждую субботу – десятка. И тот, из района, поощрял – то сигарету, то рубль даст…
Выпал первый снег. Землю подморозило крепко, настала пора свозить сено с дальних логов, а трактор-гигант недвижим. Председатель матерится, Степан – глаза в пол.
– Что я сделаю, запчасти нужны…
– Да, что ты мне лапшу вешаешь? – разозлился начальник. – Трактор три месяца как пригнали. Гарантийный срок не кончился!
– Не веришь мне, пусть механик смотрит, – заупрямился Гнедин.
Подключился механик, выяснилось, что от гиганта чуть ли не кабина с колёсами осталась. Нутро, как рыбье брюхо, выпотрошено.
Участковому дело сдали. Он и вывел на чистую воду.
У толстомордого мужика конфисковали две «волги» и самодельный вездеход. У Степана конфисковывать нечего, он сел на три года, а Колька оказался в Каменской «малолетке»…
Научили там Горохова понимать, что к чему. Да и самому понравилось учиться, мечтать. Родилась третья страсть…
С лёгким сердцем, весело шёл Колька к своей мечте. Как отпустили из спецшколы под ответственность тётки, поехал он в райцентр, в среднюю школу. Жизнь в интернате не пугала и не напрягала. Получив аттестат, рванул упрямый Горохов куда-то на Волгу, в совхоз-техникум.
Удивились односельчане, узнав, что Николай бредил рыбой. Откуда последняя страсть, он и сам себе не мог объяснить. Не просто о рыбалке мечтал. Это бы – ладно. Желаешь порыбачить, садись в рейсовый автобус, выйдешь через километров пятьдесят-семьдесят на Катунь ли на Бию и рыбачь. А нет – катись в соседний район на пруды, лови себе, на здоровье.
Нет. Не то всё. На чужой каравай рот не разевай.
Свои должны быть и пруды, и рыба.
Её, рыбку, золотую-серебряную, Горохов хотел разводить сам!
И насмехались же над ним земляки:
– Ты чо, Горохов, рехнулся? Какая у нас рыба?!
И в самом деле, сельская речка, не речка даже, а ручей, едва заметно скользила в логу на въезде. Здесь в низине, сплошь илистой и топкой, только лягушки водились. А в мелководных тёплых ямках, вытоптанных коровами и свиньями, резвились дутыши-головастики…
Упрямый Николай вернулся в родной колхоз с дипломом ихтиолога.
– Как-как? – переспросил председатель колхоза.
– Ихтиолог, значит рыбовод, – пояснил Горохов. – Их-ти-олог.
– Да ты что, парень? Какой их-хтоло-х, на-х-х, – изумился председатель.
– Вот, блин, – воскликнул мечтатель. – Страна другая, а колхозы всё те же!
– Нам своих… олухов девать некуда, – похоже, обиделся председатель. – Иди на технику. Не забыл ещё, с какой стороны на комбайн влезать?
Николай ничего не забыл. Отбарабанил косовицу.
Пересел на всепогодный К-700. Повинился перед ним за то зло, что нанёс по «бестолковке». Поднял зябь.
Сменил плуги на лопату и вырыл в логу котлован.
Часть зерна, что получил за уборочную, выменял у дорожников на бетонную трубу с оголовком. На машинном дворе присмотрел пару подходящих стальных швеллеров. Водоспуск получился, классный!
Надвинул и утрамбовал плотину.
К ледоставу пруд начал заполняться водой.
Остаток зернового заработка парень вложил в свадьбу, на которой гуляло полдеревни. В доме Николая появилась хозяйка, разбитная Катерина, бывшая одноклассница, теперь деревенская сладкоголосая парикмахерша.
Весной Горохов под расписку получил в колхозной кассе приличный аванс, в одни сутки сгонял на председательской Волге в Новосибирск за мальком карпа и толстолобика. Выпустил в пруд. С августа пришлось по ночам охранять пруд от заезжих браконьеров.
Как он обходился без сна, колхозники удивлялись.
– Дело, конечно, молодое, но и без работы нельзя, – рассуждали крестьяне, жалея молодожёна.
– Колхозная работа вся такая, от зари до зари. Между зорями порой прихватывать приходится, – согласилось начальство.
– А как же? И в полеводстве так, и в животноводстве то ж. Значит, и рыба, если она культурная, требует глаз да глаз, – умно подвёл базу агроном.
Только Катерину невнимание мужа к семейному гнезду не устраивало. Она вернулась к родителям. На исходе лета родила мальчика. Николая к сыну и близко не подпустила.
– Иди со своей рыбой целуйся, – дёрнула располневшими плечами Катерина. – Ты нас на неё променял.
Ладно, смирился Николай. Перебесится, подумал, сама приползёт. А сыну он обеспечит будущее. Вот возьмёт улов. Тогда и развернётся. Увидит она, кто чего стоит.
Подошло время собирать «урожай» живого серебра, спускать из пруда воду. Одному Николаю с такой работой не справиться. Попросил он у председателя пару надёжных мужиков. Да где их взять? Надёжные давно при деле.
Явились те, что свободны, навеселе. Хотел отправить обратно в деревню, но ведь уйдут, ещё добавят. Ищи их потом. Пусть лучше тут…
Своих рук, как ни прыгай, не хватит. Отправил их Николай в палатку проспаться.
В полдень растолкал, напоил магазинным квасом. Когда они малость оклемались, вместе проверили заградительные решётки. Открыли водослив. Уровень воды падал медленно. Мужики посидели, посидели, начали переглядываться.
– Слышь, Кольк, чо сидеть зазря? – начал один из них. – Мы смотаемся в деревню А то кишка кишке протокол пишет.
– Хлеб с огурцами будете? – предложил Николай. – Чеснок вот. Заморите червяка, а как вынем пару-тройку садков, отпущу тебя одного. Принесёшь, тут поедим. Такой момент, что на стрёме надо быть.
Те похрумкали огурцами без особого азарта, опять обвяли.
Солнце клонилось к горизонту.
Тёмная полоса мокрой почвы, медленно расширяясь, не успевала просыхать, яркой чертой обрисовала продолговатое зеркало пруда. Берега казались выше. 
– Пора, мужики, – сказал Николай, заметив, что ближе к плотине поверхность воды забугрилась тёмными рыбьими спинами, и начал натягивать болотники. – Подстраховывать меня будете. Надо закрепить садок. Лучше бы, конечно, рыбоуловитель сварганить. Но денег надо на него подкопить, так что на следующий год. Не сразу Москва строилась.
Сгрёб садок в охапку, спустился к оголовку водоспуска, начал устанавливать садок, ногами ощущая, как дышит тугая толща воды на той стороне плотины. И вдруг щит, перекрывающий трубу, пополз вверх. В ноги парня ударила тугая струя холодной донной воды.
– Мужики-и! – что есть мочи, перекрывая шум потока, закричал Николай. – Назад! Опускай!
Но щит, как в замедленном кино, продолжал ползти вверх.
Будто рассвирепевший зверь, с рёвом откинув Николая в сторону, чуть не сбивая с ног, из бетонного горла водостока вырвался мощный поток. Парень, уцепившись за швеллер, ринулся ему навстречу, пытаясь успеть закрепить неподатливую рамку садка.  Напором воды садок развернуло, облепляя руки и ноги парня. Вспененный поток крутанулся вокруг Николая, мутнея и набирая скорость, помчался вниз, унося спутанный клубок садка по руслу ручья.
Горохов бросился вслед, скачками, скользя и чертыхаясь, пытался догнать садок, но ход воды оказался быстрее. Среди глинистой мути начали высвёркивать зеркальные спины рыбы. Её было так много, что в нешироком ложе ручья она, казалось, шла посуху. Николай схватил скользкую рыбину, выбросил на берег, схватил новую.  А рыбы шли, шли, тыкались в болотники парня, взглядывали на него круглым сытым оком и усмехались. Николай метался, будто коршун,  по набирающему силу и мощь ручью, но рыбу не удержал.
Да разве кто удержит её на ходу. Ушла рыба в большую реку…
Горохов шагнул в сторону, выбежал по берегу к плотине.
– Мужики-и! – заорал он, блуждая бешеным взглядом по пустынным берегам. – Я ж говорил, по команде! Ушли, сволочи…
В мелкой мути, оставшейся от пруда, колыхалось несколько ленивых карпов.
–  Слёзы, не рыба, – жёстко бросил Николай и отправился в деревню. Нашёл «помощников» в одной из крайних избушек.
– Ханыги! Чтоб вы захлебнулись этой брагой, – зло прохрипел он. Те, успев опохмелиться, осмелели, полезли выяснять отношения.  – Падлы! Убить вас, мало, – будто давясь каждым словом, простонал Горохов. – Руки об вас марать не охота. Учёный уже. 
Остался за Николаем огромный долг в банке. Деньги, что на малька брал, что на топливо и корма потратил, возвращать нечем. Доход от рыбоводства утёк в неведомые дали вместе с рыбой.
– Хорошо, что не сдохла. Рыбаки выловят. Хоть им радость будет. А долги я верну, – пообещал Николай возмущённому председателю и… махнул на золото.
На Колыме повезло, а может, неистребимый оптимизм помогал не допускать муть до души. Не глядя в бумаги парня, взяли его бульдозеристом в старательскую артель.
Ехал на один сезон, как многие, а вышло иначе. Тоже, как у многих. Работа по двенадцать часов в сутки, без выходных и проходных. Да и старатели – народ разный. Тот из бомжей, другой из алкашей, иные из мест не столь отдалённых. Кто-то другой, может быть, испугался бы. Горохова не испугать. В артели Николай застрял.
– Полный срок мотать придётся, – шутили старатели.
На золоте, как в колхозе. Работа тоже с темна до темна. Днём золото мыть. Ночью технику ремонтировать. Благо на Севере летние ночи светлые. Какие там двенадцать через двенадцать? Это в бульдозере только. А сколько ты под ним проползаешь, никого не волнует. Главное, греби полной лопатой, не останавливай процесс, пока напор воды есть. Случалось, и сутками не вылезал из кабины.
 Со временем легче будет, бодрился Николай.
Председатель артели уважал его и ценил как хорошего бульдозериста. Обещал в будущем промывочном сезоне перевести на новый «катэрпиллер». Конечно, «иностранца» ещё освоить надо. А весна-то на что? Горохову – раз плюнуть. Технику с закрытыми глазами понимает лучше, чем иной мужик – свою жену.
Николай эмоциям ходу не давал. Гнал из памяти не к месту всплывающее прошлое. Забыть бы. Но почему-то не забывалось. Видно, так должно быть. Чтобы свобода не обесценилась. Нельзя попадать в зависимость от собственных желаний, на то и вспоминается прошлое. Одёрнет себя Николай, уймёт непомерную страсть и в работу с головой...

– Эльвира Борисовна, – встрепенулся Горохов, словно со дна реки выпрыгнул, вернулся в настоящее. – Вы-то как здесь оказались?
– Как многие, Коля, – грустно отозвалась Эльвира, со вздохом отвлекаясь от своих воспоминаний. – Долго рассказывать. Неисповедим промысел Божий. Вот, видишь, устроил нам с тобой встречу. Ты пей чай-то. Или не хочешь?
– Да, нет. Всё нормально, – Николай допил остывший, безвкусный чай. – Эльвира Борисовна, можно, я буду навещать иногда. Увидел Вас, как будто вернулся в счастливое детство. Может, на  чей-то взгляд, его у меня и не было, но тепло на сердце как-то. Чесс слово. Пора мне.
– Конечно-конечно, Коля, – с излишней поспешностью проговорила Эльвира. – Заходи… Заходите. Всегда рада. В конце июля еду на материк. Вернусь к сентябрю…
– Ну, в это время, в смысле, летом, у меня работы по горло. Вряд ли с полигона вырвусь. Промсезон, то есть мыть золото заканчиваем в октябре. Хотя воды уже не будет, но технику надо перебрать, то да сё, – гость задержался на пороге. – В ноябре расчёт. Вот тогда и кутнём.
– О, боюсь, что следует присмотреть кого-то другого на роль кутилы. Тебе под стать, – Эльвира, закрывая за Николаем дверь, похлопала его по плечу.
Через несколько дней пришло письмо.
«Здравствуй Эля ты совсем забыла мать и сестру видно тебе там хорошо»,  – Розалия писала почти без знаков препинания и переноса слов, с ошибками. Но мы опустим эти детали, устранив их, и вернёмся к смыслу письма.
…Деньги всегда портят людей. Ты живёшь, как хочешь, ни о ком не думаешь. А как тут твоя мать мучится, тебе наплевать. Лида совсем отбилась от рук, ни учиться, ни работать не хочет. Одни мужики на уме…
Эльвиру резануло это «мужики». Шестнадцать лет девушке. Разве может мать говорить так? Ведь любимая дочь.  Взгляд Эльвиры дальше побежал вдоль строчек, сползающих вниз крупных, неровных букв…
…Уже два раза были из милиции, говорят, что Лида с Паньковым залезли в квартиру. Ты не помнишь этого Панькова? Он учился с нею до четвёртого класса, теперь опять связалась с ним. А этот кооператор, которого обокрали, не уступает. Если мы не компенсируем ему вещами или деньгами, Лиду посадят…
– Хм. Мама, похоже, забыла не только пунктуацию, но и орфографию, – с горечью проговорила дочь. – Да что это я? Ёрничаю что ли? Сестра в опасности, мать, действительно, один на один с очередной бедой. А я… очерствело сердце? Нет. Кроме меня, им надеяться не на кого. Надо срочно лететь домой. Разобраться на месте, – решила она и продолжила читать…
…Надо разбить их с Паньковым…
– Мама… плакала…слёзы, – взгляд Эльвиры остановился на расплывшемся лиловом  пятне, глаза наполнились горячей влагой…
 …Забери её на Север, что ли. Вышли денег на билет. Срочно! А я тут как-нибудь выкарабкаюсь, продам квартиру, и пусть он подавится. Но дочь я не погублю».

Последние строчки, написанные ровно и твёрдо, Эльвира прочитала дважды. Задумалась. В очередной раз удивилась, как мало знает она свою мать. Та не столь проста, как казалось. Правильно решила.
Лиде ничем, кроме изоляции не помочь. Когда-то Эльвира считала, что у младшей сестры будет другая жизнь, не такая, как у старшей, счастливее, легче.
Выходило, что Эля ошибалась…  Любовь матери не делала судьбу девочки счастливой. Наоборот.
У Эльвиры профессия, образование… А что у Лиды? Ей нужно учиться. В наше время без образования нельзя.
Проблемы? Они были и достанут всех: и «тёмных», и просвещённых…
Именно ИТэ-эровцы, учителя и прочие бюджетники попали под каток демократизации. Пошли в торговлю. Не в магазин даже, а на улицу. Зябли в сорокаградусный мороз со всякой мелочёвкой. Перед глазами Эльвиры встала знакомая картина…
Тротуары в центре города, как во времена Дальстроя, захламлены фанерными ящиками, картонными коробками с «товаром». Это у «продвинутых» торговцев. Начинающие – прямо на снегу, чуть ли не под ногами прохожих с утра раскладывали ходовой ассортимент. Сигареты со всех стран мира, китайские одноразовые носки и колготки, безразмерные плащи, вышитая одежда, бельё постельное.
Трудно осваивали северяне рыночную экономику. Горожанки набросились на дефицит – ярко, красиво. Потом оказалось, что кружевные блузки, расшитые халаты, платья и простыни с наволочками линяют после первой стирки. Внутренние швы не обработаны. Кружева и рюши на одежде только спереди, сзади ничего такого. Пошёл не то слух, не то анекдот…
Директор Горно-обогатительного комбината ездил в Китай по делам партнёрства. Вернулся – жена, в бирюзовом пеньюаре, на груди шёлковые хризантемы, перевитые лентами. Муж, вместо поцелуев, повёл жену в ванную:
– Снимай, – приказал он.
Наивная женщина расцвела, вот муженёк соскучился как! И повисла ему на шею. А он:
– Да сними ты эту дрянь. Надеть больше нечего, что ли?!
Жена сбросила пеньюарчик, а под ним сорочка в таких же хризантемах. Мужика передёрнуло.
– Ты совсем того, – он выскочил из ванной.
– Да что такое? В чём дело-то? – обиделась жена. – Вечно ты недоволен. Нашлялся там.
– Заскрипело колесо… по наезженной колее…
Позже, в постели, инцидент был исчерпан. И всё-таки жена, такие женщины дотошные, спросила:
– Чем тебе пеньюар не нравится?
– Ну, ты – тундра неогороженная, – засмеялся муж. – Хоть знаешь, что это за хламида? Оно на покойников. В Китае такими шедеврами: блузочками, платьицами, простынками, вплоть до наволочек и тапок –  все ритуальные конторы завалены от пола до потолка. И цена им – на юань десяток. А наши челноки хватают пачками и вам, дурам, втюхивают.
– Тебе-то откуда известно? – снова заподозревала жена. – Ты ж не на похороны ездил.
– Директора ГОКа всё касается, не только добыча золота. Рабочий из шахты в семью идёт, а там и родины, и крестины. И похороны случаются.
Жена приумолкла напряжённо в ожидании рассказа. Но муж дышал ровно, и его размеренное дыхание рядом успокоило. Сон сморил и жену.
Как информация о встрече мужа и жены после китайской разлуки вылетела из-под крыши директорского особняка, одному Богу известно…
На покойников рассчитывала торговая демократия или нет, челноки не сдались, везли не то, так другое.
Эльвире вспомнилась знакомая воспитательница, которую из детского клуба сократили прошлым летом. Та сняла остатки сбережений и махнула в Китай. Три месяца поторговала на тротуаре – взяла в аренду сигаретный ларёк. Недавно хвастала, что квартиру на материке купила, уезжает.
Подумалось Эльвире, может быть и Лидочка не пропадёт без высшего образования. Время покажет. Сейчас требовалось оградить сестрёнку от сомнительных друзей. 
Через несколько дней приехала Лида.

По окончании промывочного сезона Николай, получив расчет, зашёл в магазин. Накупив всего, на что глаз «упал», Горохов решил навестить Эльвиру Борисовну. Может, ей деньги нужны… Слышал, что бюджетникам по полгода не выдают зарплату. Как старателям. Но в артели народ привычный. Полгода горбатятся, месяц шикуют. Потом опять зубы на полку.
Не все, конечно, безбашенные. Николай-то знал, зачем приехал на Север. Ему бы заработать деньги на институт и потом – в аспирантуру. На Волгу вернётся. Охота заняться осетром. Эта особь тонкая, умная, как человек. Образованного подхода требует.
С хорошими мыслями Николай позвонил в знакомую дверь, обитую коричневым дерматином.
Эльвира была не одна. Лида, её младшая сестра оказалась не хуже старшей. Миловидная. Очаровательный, безмятежный лоб. Изумительно чистые глаза. Не глаза – степные, зеркальные озёра. Ну, кто против зеркально чистых глаз? Николай решил, что будет последним идиотом, если упустит «лапочку».
И Лиде он пришёлся по сердцу, в меру серьёзен и в то же время весёлый, заботливый, словно старший брат.
Лида оттаивала, когда забегал Николай. Втроём смотрели кино, катались на лыжах. Николаю удалось пристрастить сестёр к зимней рыбалке. Всё складывалось хорошо. Эльвира чувствовала себя в компании с ними не старшей сестрой, но матерью, хотелось всё отдать, только бы лицо девочки чаще озарялось счастливой улыбкой. 
Зима показалась на удивление недолгой.
В конце марта Николай улетел на полигон. Шли недели, месяцы…
Сёстры ждали звонка, особенно томилась младшая. Эльвиру это удручало, хотелось подбодрить сестру. 
– Интересно, как поддерживается связь города с полигонами? По телефону или только письмами? – спросила она у коллеги, руководителя секции горного туризма, городского старожила.
–  Да, что Вы, Элечка?! – рассмеялся альпинист-весельчак. – Какие телефоны? Там, где моют золото, непроходимая тундра, тайга, горные кряжи. Туда только вертолётом можно долететь. Можете передать Ваше письмо с вертолётчиками, если скучаете о ком… Хотя, зря. Достойный объект могли бы поискать и поближе.
– Ой, да я не о личном, – смутилась Эльвира. – Просто в порядке общей информации…
– Шучу-шучу. С полигонами начальство связывается по рации. Если что, обращайтесь в диспетчерскую Горно-обогатительного комбината. У них строго. На связь по графику выходят. Посторонних не допускают, дело государственной секретности. Но семейным разрешают.
Семейным, значит, льготы…
А друзьям? Разве запрещено?
Сердце девушки обдало холодком обиды за сестру. Ради сестры надо преодолеть свои комплексы.
На следующий день она встала на час раньше обычного.  По пути на работу, решительно войдя в управление ГОКа, уверенно двинулась к лестнице второго этажа.
– Вы к кому, – путь преградил широкий в плечах, невысокого роста милиционер средних лет.
– Мне, – предательская застенчивость обожгла щёки. – Диспетчерская где? – как-то чересчур резко выпалила Эльвира.
– Посторонним туда нельзя, – строго проговорил служака.
– Но… очень нужно. Сестра…
– Обратитесь к Лобову. Направо, третья дверь, – лаконично проинструктировал постовой...
Как и следовало ожидать, любая проблема непременно разрешится, если очень захотеть.
В итоге, Лида поговорила с Николаем, тяготы разлуки оказались преодолимы. Вскоре она узнала, что раз в неделю группа фельдсвязи на вертолёте совершает облёт полигонов для сбора добытого металла. Попутно доставляет гостинцы от домочадцев.
Однажды в квартире сестёр раздался звонок. Эльвира сняла трубку.
– Алё, Лида, –  низкий мужской голос прозвучал с таким напором, что девушка отстранила трубку от уха. – Тебя, – сделав удивлённое лицо, проговорила она, отдавая трубку Лиде.
Та радостно выхватила трубку и зачастила:
– Лида на телефоне. Ага! Да. Хорошо. Обязательно. Нет, не просплю!
Бросив трубку, она кинулась к гардеробу, быстро открыла обе дверцы, взялась лихорадочно выбрасывать вещи.
– Что стряслось!? – перепугалась Эля. – Ты можешь сказать? Да не молчи ты. Успокойся!
– Некогда, – отмахнулась та. – Я завтра в шесть к Коле улетаю.
– В чём дело? Что с ним?
– Ничего. Я увижу его завтра, ты можешь представить?! Что мне лучше надеть, джинсы или сарафан? А обуться? Босоножки, наверно, лучше. Жара. Позагораю там. О! Купальник чуть не забыла.
– Да успокойся, пожалуйста, – Эльвира с силой усадила сестру на диван. – Начнём по порядку. На чём полетишь?
– На вертолёте, – Лида попыталась встать, но сестра крепко прижимала к себе. – Ихний командир обещал.
– Чей «ихний», говори внятно.
– Вертолётчиков. Не сенокосчиков же, – разозлилась девчонка.
– Фамилия тебе известна? Что ты Зою Космодемьянскую изображаешь? Сестра я тебе или хвост собачий? Я за тебя, между прочим, отвечаю, пока ты несовершеннолетняя.
– Полгода осталось, подумаешь, – Лида, наконец, перестала вырываться, сестра погладила её по хрупким плечикам:
–  Ну, и кому же я должна вверить жизнь моей единственной сестрёнки?
– Да, Митрофанычем его все называют.
– Ну, хоть что-то, – проговорила старшая сестра, отступив. – Остальное узнаю в ГОКе. Если хочешь, дам совет. Никаких туфель и купальников. Там тундра, комары размером с вертолёт, и мошкара летает тучами. Бери плотную одежду, чтобы не прокусили. И мазь от комаров не забудь…
Лучше бы Лида осталась в городе.
Ещё через стекло иллюминатора далеко внизу, где раздваивалось подножие горного кряжа, она увидела серые, хаотически иссечённые рвами, взбугрившиеся проплешины.
Неизвестная Лиде речка вилась небесно-голубой лентой среди пышного разнотравья, бежала в ту сторону, куда летела Лида, словно хотела показать дорогу. Вертолёт, обгоняя речку, приближался к безжизненным плешинам.
Там, где оранжевым муравьём копошился бульдозер, срывая зелёный покров планеты, река терялась в серых отвалах.
Вода медлила, бурлила, глотая падающую из-под ножа бульдозера массу земли, останавливалась у кромки мутного озера, будто в поисках родной тропы, печально кружилась и терялась, растворяясь в равнодушном покое мёртвого водоёма.
Омывая чёрные раны рваной земли, речная вода наполнялась взвесью невидимых частиц драгоценного металла и песка, становилась грязной, густой, медлительной, но не унималась. Она тайно искала путь вперёд и, наконец,  разбитая на множество узких ручейков, обессиленная выползала из озера-котлована, растекаясь по плоской, как блюдо, широкой, безжизненно-пепельной песчаной долине.
Вертолёт, снижаясь, чуть накренился. Заря отразилась в ручьях, изменив цвет воды. Лиде показалось, что среди тайги растеклась алая кровь.
Бульдозер делал своё чёрное дело старательно.
По мере снижения вертолёта, росли горы отвалов, среди которых на ровной площадке, рядом с зелёным балком-вагончиком приземлился вертолёт. Встречающий, видимо начальник старателей, сказал, что Горохов на смене.
– Обождать придётся, принцессочка, – добавил он услужливо. – Щас сдадим, зайдёшь в балок. А пока посторонним нельзя.
– Я погуляю, – кивнула ему Лида и пошла туда, откуда доносился рокот бульдозера.
Натоптанная тропка вывела к воде.
Лида шла по низкому песчаному берегу, обходя  старые отвалы, смотрела вокруг, и ей представилось, что она на луне. Кругом так же всё сухо, мрачно, безжизненно, как на картинке с американского «Аполлона»…
Натужный звук, рокочущий где-то близко за курганами пустой породы, заставил ускорить шаг. Вскоре лунный пейзаж сменился обжитым маленьким посёлком. Слева на склоне отвала прилепился такой же балок, как на центральной площадке. Справа тарахтел неизвестный механизм. Мужчина с пожарным шлангом в руках, стоя на шатком помосте,  обрушивал мощную струю воды в приземистое длинное сооружение, похожее на ползучего дракона.
Навстречу бежал Николай.
– Лидка! Ну, отчаянная, – он запыхался, улыбался, блестя глазами. – Привет, малышка!
– Пожар был? – не отвечая на приветствие, спросила Лида, обводя взглядом лунный пейзаж.
– Нормальные отвалы, – парень, чуть склонив лицо, заглянул в глаза девушки. – Первый раз на вертолёте? Перепугалась?!
– Что это? – Лида кивнула в сторону «дракона».
– Промприбор не видела? Чудачка. Ну, давай, хоть поцелуемся...
Лида всё поняла.
Глаза расширились от ужаса.
Вот, значит, какая работа у хорошего парня Николая…
Раненая река, искусственно разделённая на рукава, безжизненно падала в гигантский карьер, но жестокие, алчные люди, убивающие всё вокруг, не позволяли ей покоиться на этом рукотворном одре.
Даже из смерти реки они научились извлекать выгоду.
Стальными трубами, насосами поднимали измученную воду, прессуя высоким давлением, и обрушивали на приёмный «плацдарм» промприбора. Золотоносные порции земли, «расстреливаемые» из водяной пушки, окончательно погибали в ненасытной утробе «дракона». Изнасилованная и растерзанная река, утратив живительную силу и красоту, обмелевшая, грязная, стыдливо прячась в нагромождении пустой, а вернее опустошённой, породы, несла остаток воды, словно слёзы, к матушке-Колыме и к безнадёжно далёкому батюшке-океану.
Слёзы, перемешанные с кровью и соком земли…
Всё, как у людей, горестно подумалось Лиде.  Одни реки рождены для вечного отдыха, праздника. На их берегах красуются курорты, пляжи, сады, смеются дети. А другие рождены всего лишь для того, чтобы умереть, потому что человек на её берегах обнаружил золото.
Человечеству нужно много золота…
Встреча с любимым на грани, которая несёт смерть воде и земле, казалась кощунством. Ведь он участвует в том, что убивает реку, тайгу, невосстановимую тундру.
Как он может не понимать? Лида смотрела в его искристые глаза, и ей увиделось, что в исхудалом лице его появилось опасное лукавство, знак сатаны.
Николаю почудилось вдруг что-то настораживающее, раздражающее в лице милой девчонки. Бледный лоб сиял безмятежностью, но слегка вздрагивающие тонкие крылья носа выдавали бурю, бушующую в душе Лиды.
Сперва он принял это за проявление радости, обнял девушку, но вместо движения навстречу, натолкнулся на исходящую от неё едва уловимую энергию отчуждения. Он, отшатнувшись на миг, увидел, как под её чуть опущенными веками мелькнула попытка прикрыть недоверие.
В следующую минуту Николай уловил, как на лицо девушки набежала тень отторжения.
Несколько пухлая верхняя губа по-детски капризно дрогнула. А большие светлые глаза, оттенённые негустыми, но длинными ресницами, продолжали смотреть холодно, равнодушно отражая весь мир, и его, Николая в том числе. Во взгляде её святых глаз он видел своё отражение, искажённое близким фокусом, с непомерно выпуклым лбом, хищным носом, изломанной линией рта вместо улыбки.
Николай отвернулся.  Неожиданно обнаруженная двойственность и во внешности, и в поведении Лиды охладила пылкое сердце Николая.
Они, едва подбирая слова, обменялись несколькими, ничего не значащими фразами. Минуты показались вечностью.
Когда взревели моторы винтокрылой машины, девушка с облегчением побежала на посадку. Парень её не удерживал.


Глава V

Близилась очередная осень. Из тесных распадков всё чаще в долину реки Берелёх сползали холодные туманы, увереннее и глубже пробираясь в сплетение городских кварталов. Ночи становились темнее, дольше. В одну из ночей лиственницы окрасились в цвет солнца. Из городских окон склоны сопок казались мягкими, тёплыми. На песчаных речных отмелях рассыпались медным монистом листья северной берёзки.
К середине августа первый лёгкий снег выбелил древние хмурые останцы. Особый прозрачный, звонкий воздух открыл дальние хребты.
За неделю до начала нового учебного года в кабинете методистов краеведения зазвонил телефон.
– Слушаю, – ответила Эльвира.
– Привет, Элька! – радостный женский голос показался знакомым.
– Привет! Ира, ты что ли?
– Узнала?! Поздравь с новосельем! Я теперь в Магадане, в управлении образования.
– Да, ты что?! Поздравляю! Тоже пришлось переехать?
– Дядю Сеню перевели сюда в Портофлот, ну он и для меня местечко выбил. Ты-то как на Колыме оказалась?
– Долго рассказывать, – смутилась Эльвира. – Замуж не вышла?
– Даже развестись успела, – в трубке послышался переливчатый смех подружки. – И к лучшему. Здесь выбор поинтереснее будет. Давай, переезжай в Магадан, вместе погарцуем.
– Скажешь тоже…
– Скажешь, не скажешь, а придётся. Грядут новые сокращения.
– Сочувствую, – сказала Эльвира.
– Ты не поняла, – голос в трубке стал жёстче. – У нас пока спокойно. А вот на периферии никаких перспектив. Сокращение повальное. К вам в районо уже отправили перечень должностей, рекомендованных к упразднению. Особенно пострадает дополнительное образование.
– Да ведь уже сократили всех, кого могли, – удивилась Эльвира.
– А что вы хотите от Манилова?
– От кого? – переспросила Эльвира.
– От премьера нашего. С виду – Манилов, а на самом деле – Штольц, как и вся ельцинская команда.
– Скоро вообще работать некому будет, – отозвалась Эльвира. – С Нового года сокращать решили?
– Нет-нет. Я же тебе говорю – уже сейчас. Постараюсь помочь тебе в Магадане с трудоустройством. Короче, думай. Особенно тяжело в бюджетной сфере. Прииски закрываются, школы. Что уж говорить о вашем доп. образовании, – подруга неожиданно переключилась на другое. – Одни с Колымы бегут, другие лезут, будто тут мёдом им намазано.
– В смысле? – Эльвире, и без того обескураженной, показалось, будто её хотят уличить в чём-то.
– Да разве можно в такое время сюда ехать? Боится, что мужа уведут. Конечно. Старатель удачливый. Своим бульдозером не золото, а готовые деньги гребёт. Что фигура, что фэйс – просто секс-символ!
Эльвира, покраснев, отстранила трубку от уха.
– Алё, алё! Слышишь, Элька? – Ирина возвысила голос.
– Слушаю, – придержав дыхание, сказала Эльвира. – О ком ты? – спросила она, ещё больше краснея от сознания, что приходится изображать равнодушное любопытство.
– Меня с ним познакомил дядя Сеня, когда я ездила с проверкой к вам. У него часть акций в их артели. Непуганый мальчик. Из этого экскаваторщика хорошего мужа можно сделать, если не перехватят. Фамилия, правда, не интересная. Горохов. Но можно на мою перевести.
Эльвира побледнела, едва дослушала далеко идущие планы ушлой землячки. Поспешно распрощалась и побежала домой.
Мысли клубились, как растревоженные осы.
Ничего себе, новости! Мало того, что он, видите ли, любовник Ирки-болоболки, к нему ещё и  жена приехала.
Понятно! Редкая женщина откажется от удачливого старателя. Пусть он даже и простой бульдозерист, и женат. Но этот золотишник Горохов – друг младшей сестры – Николай, мой бывший ученик. Как же распутать этот клубок?

Мысли крутились в голове, как песчинки в речном водовороте.
Отношения Коли и любой другой женщины никак не вписывались в жизнь Лиды, а значит, и Эльвиры. Она понимала, что истории известны подобные союзы. Даже далеко в прошлое не нужно углубляться. Артисты открыто кичатся возрастным несоответствием, многосемейностью.
Ну, какое Эльвире дело до артистов? Тут замешана её сестра. Теперь понятно, почему девочка после полёта на полигон, как опущенная в воду…
Старшая сестра засомневалась, говорить ли на эту тему с младшей. Потом решила, что рано или поздно Лиде всё станет известно. Нехорошо будет, если она узнает, что Эльвира скрыла от неё. Обидится.
И всё рассказала.
Лида, сидя с ногами на диване, слушала равнодушно, когда Эля умолкла, запустила руку под подушку и достала раскрытый листок с конвертом.
– Две недели назад получила, – сказала она. – Хочешь, прочитай.
– Ну, зачем, это ведь тебе, – проговорила Эльвира. – Что не сказала сразу?
– Думала, что ответить. Он пишет, что потерял покой после свидания на полигоне. Да и у меня оборвалась душа тогда. Какими-то другими глазами увидела его. И не хочу, а сердце разрывается. Жалко его, что ли… Разве такая любовь бывает? То злюсь на него, то убила бы. А то, наоборот, жену бы его… кислотой облила…
– Что ты, что ты? Так можно, бог знает, до чего, додуматься, –Эльвира вздохнула.  – Хорошо, что мне предложили уезжать. С глаз долой. Из сердца вон. Бывшая одноклассница в Магадане, будто знала, одним выстрелом двух убила…
– Кого убила? – спросила Лида. – Кто?
– Да, так я. Просто поговорка, – Эля прикусила язык.
  Вскоре от Николая снова пришло письмо. Он заверял, что не собирается сходиться с Катериной, только при разводе будет настаивать, чтобы разрешала видеться с сыном – не позволит отца забывать.
Во вторник Лида подошла на звонок телефона.
– А, это ты, – в голосе девушки послышались нотки радости. – Откуда звонишь? Из Адыгалаха? Что так рано там оказался? Запчасти… Где этот Адыгалах? Жаль, что далеко. Ну, да. Только я уезжаю скоро, – сказала она.
– Подожди до снега, – попросил Николай. – Вот устрою сына в садик. Жене на прииске работу найду. Слышал, здесь в Адыгалахе нужна повариха. Предложу. Не захочет работать, пусть едет туда, откуда приехала…
– Нет-нет, – перебила Лида, обожжённая сорвавшимся с языка словом «жену». – Всё-таки – жену, стучало в голове девушки. – И не куда-нибудь, а в Адыгалах. Поближе к себе. Женой назвал. Говорит, не живёт с ней, а называет женой...
– Ну, что «нет»? – искренне изумился он. – Ведь я же обещал, что поженимся.
– Но, что жена у тебя давно есть, поздно сказал! – зло, с желанием обидеть крикнула Лида. – Есть одна. И отстаньте вы все от меня!
– Разведусь ведь, – без прежнего энтузиазма сказал Николай.
Лида бросила трубку.
Эльвира насторожилась… и обрадовалась за свою прозорливость, но больше – за решительность Лиды.
Разлуки, коль она встала на порог вашего дома, не избежать. Пусть случится скорее, и по инициативе Лиды. Не хватало ещё, чтобы и младшей сестре, достались такие же мучения, как старшей.
Эльвира доверилась судьбе.
– Он сказал, что я, что у меня двойная натура, – Лида дрожала, левый глаз независимо и странно поплыл в сторону. – Что я, предательница что ли?!
Эля смотрела на сестру, и сердце рвалось на части – ещё не хватало, чтобы девочка так переживала. Не приведи Господи, вдруг  на нервной почве станет раскосой – окончательно расстроилась она.
– Ну, что ты? Не бери в голову, – она погладила сестру по плечу, прижала к груди. – Мало ли кто, что скажет. На каждый роток не накинешь платок. Мужик не мужик будет, если себя не будет выгораживать. Даже возвеличивать. Такая у них психика.
– Тебе хорошо, – продолжая хныкать, проговорила Лида. – Ты никого не любила. Не знаешь, как болит сердце.
– Да-да, мне легче, – Эльвира всё гладила сестру.
Разве кто-нибудь думает о других. Каждый считает, что его боль самая больная. И никому ничего не докажешь. Только оттолкнёшь. Ах, если бы не всех слушать, да на веру не всё принимать…
Присматриваться надо, задумываться чаще, меньше страдали бы, наверное. Но почему и Лидочку обвинили в двойственности. Уж она-то стопроцентная русская…
 Приподняв со лба сестры прядку волос, Эльвира смотрела, смотрела на безупречно правильный овал лица сестрёнки.
– Мы скоро уедем. Уедем в Магадан. А этот Горохов ещё помучается без тебя. Он к тебе прибежит, вот увидишь. Я знаю…
Сестра, прижимаясь к груди Эльвиры, точно, как в детстве, успокоилась, дыхание выровнялось, она тихо заснула…

Старатели с опозданием на пару недель узнали, что грянул сокрушительный дефолт – доллар подорожал с шести рублей до восемнадцати. А золото осталось в старом рублёвом эквиваленте. Прииски в одночасье стали банкротами. Над артелями нависли сети «ингушской мафии».
Чёрный вторник никак не ущемил сестёр – накоплений у них ноль, терять нечего.
Сестёр ждала дорога. Собрали они свой нехитрый багаж и в срочном порядке, будто беженцы от линии фронта, уехали из Сусумана.
– И правильно сделали, – поддержала Ирка-чиновница. – Количество рейсов на материк сократилось наполовину. Как бы не пришлось мигрировать отсюда вообще, пока самолёты летают. Севера не нужны государству, слишком затратны. Золото, видите ли, стало не выгодно добывать. Как это может быть? Золото не выгодно. А что ж тогда выгодно? Хлеб растить или  уголь рубать?
Эльвира слушала и ушам своим не верила, не зная, что сказать, молчала, кивала головой.
– Но, ты знаешь, Элька, у нас была вакансия… Вчера приняли одну… Из Сеймчана. Жена начальника милиции. Его перевели сюда, в область.
– Как же нам теперь? – проговорила Эльвира. – У меня сестра. Мы обе без работы.
– Тоже педагог?
– Нет. Она пока без специальности. После школы.
– Но… Ты знаешь, у меня приятельница в управлении культуры, у них, говорят, есть вакансии…
Магадан принимать Эльвиру не спешил.
Ни работы, ни жилья никто не предлагал. Хорошо, что Ирка помогла, в управлении образования пошли навстречу, выдали «липовую» командировку. Так удалось на месяц снять гостиничный номер в кредит, под будущую зарплату.
И начался бег по кругу: поиск работы, жилья, прописка, медосмотр – всё нужно успеть за месяц. А что будет через месяц, когда откажут от гостиницы, не хотелось думать. Бюрократический марафон выматывал. Эльвира, заметив, что у сестры появился новый друг, расстроилась до боли в сердце. Однако мальчишка выглядел бесхитростным, открытым. Ей пришлось смириться, показалось, весёлый характер Петра поможет Лиде забыть Николая.
И всё-таки природная осторожность подсказывала Эльвире, что проблемы сестры не уходят, но нарастают. Лида медленно вязла в паутине, испортившей жизнь матери.
Веселые вечеринки грозили превратиться в опасную зависимость. Эльвира решила, что подобное времяпровождение навязано Петром. Уж, что-что, но пьянства сестры она не потерпит.
Не желая скандалов, Эльвира предпочитала уступать во всём. Привыкла к маске покорности. Она почти не верила гороскопам, которые говорили о лидерских качествах в характере людей с первой группой крови. Но хотелось надеяться, что когда-нибудь эти задатки проявят себя, тем более, нужно спасать сестру, пока не поздно. Кроме Эльвиры, ей никто не поможет. Дальше Магадана везти её некуда. Да и в любом месте могут быть подобные проблемы с друзьями-товарищами.
Пересиливая свою уступчивость и бесхарактерность, Эльвира закупила продукты и, сделав перед сестрой вид, что потеряны ключи, два дня просидела с ней безвылазно в гостиничном номере. Пётр звонил, предлагал взломать замки, но Эльвире Борисовне удалось отговорить его от ненужной услуги. Придумала правдоподобный аргумент. Взлом замка грозил бы выселением из гостиницы раньше времени, да и денег на покупку нового замка нет.
Обманное заточение пошло на пользу. Удалось вызвать Лиду на откровенность. Колючая девчонка разговорилась. Оказалось, вовремя Эльвира вызволила сестру из Новосибирска.
– Противно мне там всё, – сказала Лида.
– Где? – спросила Эля. – В Сусумане?
– Дома. В Сибири. Надоели ханыги.
– Лида, о чём ты? Объясни толком, – встревожилась она.
– Ну, мамины, не знаешь, что ли…
– М-м, – Эля подбирала слова. – Маме тоже хочется устроить свою жизнь.
– Да кто с ней жить будет? – со слезами на глазах воскликнула Лида. – Пока пойло есть…
– Не надо так, Лида, – она обняла сестрёнку. – Это болезнь. Надо помочь как-то. Она же, какая ни есть, наша мама. Хорошо, что ты видишь последствия. Будь осторожна сама. Нельзя повторять ошибки родителей…
Лида рассказала о своих скитаниях. Когда мать уходила в запой, девочка отсиживалась у подруг. В нормальной семье можно переночевать раз-другой, но неделю…. Ночёвки приличные семьи не приветствовали. Лиду принимали там, где на этот раз было затишье. Точно так, как когда-то Эля, она ненавидела поклонников матери, стыдилась её самой.
– Бедная ты моя, – сердце Эли разрывалось от жалости к сестре. –  Сколько ты пережила… Тебе досталось ещё больше. У меня хотя бы отец был нормальным.
Сказала и осеклась, испугалась, что невольно ранила сестрёнку, будто укорила за отчима. Да ведь Лида и не помнит его.
– Лидочка, милая, прости меня. Прости, если можешь, – Эльвира обняла её, прижала, погладила по голове. – У тебя шикарные волосы. Ты похожа на снегурочку. Почему не отрастишь косу. Тебе бы пошло. Это сейчас модно. Посмотри на всяких «мисс» и моделей. Они все искусственные, а тебя природа наградила всем на зависть.
– Смешная ты, – Лида улыбнулась сквозь слёзы. – Моделей и «мисс» бесплатно не выбирают.
– И, правда. Ты умница, – одобрительно кивнула Эльвира. – Всё понимаешь, раньше, лучше меня разбираешься в жизни. А я тебе помогу. Сделаю, что в моих силах. Что ты хочешь? Кем бы ты хотела стать?
– Не знаю. Я ничего не умею, – Лида была готова снова замкнуться. – Ничего не хочу. Когда ж я сдохну…
– Что ты? Что ты, девочка, милая. Родная моя! Да разве можно так? Хочешь, завтра пойдём, запишемся на бальные танцы? У тебя хорошая фигурка…
– Не люблю вихляться. Мне бы на работу. Хочу жить самостоятельно.
Эльвира не стала возражать, вспомнив о том, как самой когда-то хотелось поскорее начать независимую жизнь.
Лида устроилась работать продавщицей в пирожковую на вокзале...

…Воспользовавшись помощью какого-то доброхота, Розалия успела обменять свою новосибирскую квартиру на комнату в магаданской коммуналке. Полученные при обмене квартиры деньги ушли на возмещение ущерба ограбленному кооператору и на авиабилет.
Дочери ликовали, что семья вся в сборе. 
Мать светилась радостью, посвежела лицом, даже помолодела. И всё-таки Лида жить с матерью не захотела. Оставалась какое-то время в гостинице с Эльвирой – благо, Розалия оплатила их номер ещё на месяц.
Начав получать более-менее стабильный заработок, Лида сняла комнатёнку в бараке.
Автономию обрели три одиноких женских души. Расстояние между ними увеличивалось...
Однажды Лида снова позвонила Николаю.
– Алё, – отозвался он сдавленным голосом.
– Ты заболел? – спросила Лида сочувственно.
– Нет, – тем же голосом ответил он. – Сына укладываем. А кого Вам?
– Не ври, что не узнал, – сорвалась Лида. – Надорвёшься своим бульдозером. Жене на фиг будешь не нужен, – добавила зло и бросила трубку.
Спустя несколько дней, Николай, сменившись с ночной, побрился, искупался наскоро под самодельным душем, и поспешил к автобусу. Вскочил, когда тот уже стронулся с места. Едва дождался, когда разбитая колымага доковыляет до Сусумана.
В аэропорту, на счастье, купил последний билет. Через час приземлился в Магадане.
Мужчина нисколько не сомневался, что разыщет Лидку, упрямую девчонку. Зацепила она его крепко. Злился, что не может понять самого себя, но и отказаться от неё не мог. Ни сын, ни жена, ни другие женщины – красивее и солиднее – не влекли к себе так, как глазастая, непонятная пигалица. Все мысли на ней сходились.
Благо, случай удачный подвернулся – председатель артели отправил Горохова на Магаданский механический завод, где ремонтировалось оборудование для старателей.   
– Проверишь качество ремонта, – приказал председатель.
– Будь спокоен, Леонидыч, – радостно заверил Николай. – Всё будет в ажуре.
– И хр… на абажуре, – строго матюкнулся бывалый золотишник. – Ты смотри, не балуй там. А то…
– Будь спок! Халтуре путь к отгрузке закроем. Я такого не допущу…
Едва автобус въехал в город, Горохов помчался на Главпочтамт.
– Мне нужен телефонный номер, с которого звонили два дня назад.
– Мы такую информацию посторонним не даём, – ответила строгая женщина в парике, сверкнув золотыми зубами.
– Я не посторонний, – твёрдо сказал Николай. – Звонили мне, вот и телефон мой… Рабочий момент решали, по доставке оборудования в артель, – почти не соврал он, не моргнув глазом. – Вот мой паспорт. Командировка.
– Минуту подождите, – сдалась женщина и близоруко сощурилась на монитор компьютера.
Николай в ожидании задумался. Мысли хороводились вокруг Лиды.
Ему льстило, что она позвонила сама. Он и не надеялся, но, видимо, она по-настоящему влюбилась в него. Да и он к ней не равнодушен. Симпатичная, молоденькая. Какой дурак откажется… Только бы тепла немного к её красоте...
– Возьмите распечатку, – сказала золотозубая женщина и снова уткнулась в компьютер, показывая, как она занята.
Николай, сказав спасибо, помчался на завод. К концу рабочего дня Лида сняла трубку.
– Привет, – медленно проговорила она. – Ну и что? Как приехал, так и уедешь.
Наивная девчонка полагала, что Горохова можно остановить словами. Через час в дверь Лидиной комнатки постучали, она открыла.
– Лида, что ты такая заведённая? – с порога воскликнул Николай. –Куда ты торопишься? Я за тебя, малолетку, под фанфары не рвусь. Сама сказала, подождать до восемнадцати. Я и жду, надо подзаработать. С деньгами-то мы знаешь, какую свадьбу отгрохаем?!
– У тебя семь пятниц. То малолетка, то жена, то сын, то развод. А теперь ещё и деньги встали поперёк пути, – Лида распалилась не на шутку. – Раньше надо было разводиться. Да и не хочешь ты этого. Не хочешь! Всё! Оставь меня. Надоел!
– Вот оно когда из тебя полезло! Деньги-то здорово прилепила! Настоящей магаданкой заделалась. Считать научилась, – будто обрадовался Николай. – Показала свою натуру, двойную. А то всё овцой прикидывалась, своим парнем…
– Да уйди ты! Сам двойной… Видеть тебя противно!
Лида упала на хозяйский продавленный диван и зарылась лицом в подушку. Хлопнула дверь. Щёлкнул, сработав, замок. Всё. Бросил. Окончательно. Душу опалило огнём обиды.
– Броси-ил, – простонала девушка, отвернулась к стене и, поджав колени к подбородку, зарыдала, повторяя между рыданиями, – бросил. Бросил!
Рыдания становились глуше, глуше, словно гасли где-то в груди.
Сердце колотилось гулко, больно.
Лида умокла.
Послушав тягостную тишину, повернулась на спину, бессмысленно глядя в потолок. Над голой лампочкой в потолке рядом с электропроводом торчал грубый кованый крюк. Она встала, неустойчиво качаясь на ржавых пружинах дивана, нагнулась, сняла с подлокотника вафельное полотенце, распрямившись, набросила на крюк, примерила к шее.
Полотенце, согнутое пополам, едва доставало до головы.
Девушка потянула его – раздался треск, посыпалась известь, крюк шевельнулся, саданул в лоб и грохнулся на пол.
Следом свалилась Лида...
Поднявшись, она подошла к зеркалу, что стояло на подоконнике. Посреди лба вспухала, как живая, розоватая шишка.
– Так тебе и надо, – насмешливо сказала она своему отражению. – Не умеешь, не берись. Грех…   

Перебравшись в город, воспетый Игорем Кохановским и Владимиром Высоцким, Эльвира надеялась, что удастся резко изменить жизнь. С работой, к исходу второго месяца, повезло. По  рекомендации Ирины Савельевны Ивановой её приняли в штат научных сотрудников областного музея, прописали в одном из рабочих общежитий. Но, оказалось, что быть занятой на службе – для полноценной жизни мало.
Кроме работы, должны быть иные грани востребованности.
Мать, сестра устроены. Бытовые проблемы решены. Какой бы легкомысленной ни казалась Ирина, она умела решать не только свои, но и чужие проблемы.
У Эльвиры обнаружилось много свободного времени, ничем не занятого. Казалось, свобода превращала жизнь в пустоту. Ни дома, ни семьи.
Вечера, выходные дни длились томительно, бесцветно. Когда позволяла погода, новоиспечённая магаданка гуляла по городу, чтобы привыкнуть к нему быстрее. Бродила по тихим, старым приморским улочкам. Наслаждалась видом, открывающимся с берега Нагаевской бухты.
Созерцание природы действовало умиротворяюще, однако покой начинал утомлять Эльвиру. Хотелось о ком-то заботиться, но сестра не принимала её помощи…
Мать…
Когда дочь делилась с нею впечатлениями о городе, Розалия смотрела на неё, как на больную.
– Завелась в тебе какая-то червоточина, – сказала мать однажды. – Родить надо. Тогда и перебесишься. Забиваешь голову себе и людям всякой мутотой. Мужика бы искала, что ли…
Ах, мамы, мамы…
Знали бы вы чуть больше своих дочерей…
Сама Эльвира давно готова и родить, и найти мужчину…
И всё-таки… нет! Не мечтала она просто о мужчине. Ей нужен единственный, давно любимый. А без него какие могут быть дети?
Эльвира обижено умолкла и больше не пыталась откровенничать с матерью.
Старалась Эля меняться… 
Она боялась точно сформулировать, чего именно не достаёт ей в новом городе. Сердце томилось в предвкушении главной встречи с тем, кто помог бы воплотить в реальность мечты о полноте жизни, о счастье. Должен быть человек, но пока она не могла точно обрисовать его.
Не мечтая уже ни о какой «звёздности», пыталась представить расплывчатый образ обыкновенного мужчины.
Охлаждая своё воображение, Эльвира думала о том, что нужно совершенствовать душу, быть тонкой, интересной. Учиться умению быть любимой. Но разве можно этому научиться?
Она не знала точного ответа, но видела, встречала счастливых женщин, жён, от которых мужчины не уходят. В чём сила счастливых женщин? И в чём её слабость, она не понимала. Может быть, она многого требует от мужчины? А от себя?
Казалось, теперь всё уладилось у сестры, у матери. Ты при деле. Живи, радуйся. Наоборот, именно теперь Эльвира снова тонула в комплексах. Считала себя невезучей, несчастной, виновной в неудачах матери и сестры.
Только мешаю всем, да и свою жизнь заедаю – думала Эльвира по вечерам, вспоминая совет матери. Ни мужа, ни детей. Ни бой-френда. Да зачем он мне? Что я, самка что ли? А кто?
Серая мышь «обыкновенная», сказал бы телеведущий Николай Дроздов – с неприязнью подумала Эльвира, поймав своё отражение в зеркале, стоящем в тупике длинного музейного коридора…
– Ну что тут может привлечь внимание? – спросила она себя. – Фигура? Нормальная. Только через семьдесят семь одёжек кто её видит? Да и одежда не бросается в глаза. Глаза? – она приблизила лицо к равнодушному стеклу, всматриваясь, поворачиваясь в свете тусклой лампочки. – Могли быть и поярче. Ресницы можно, конечно, подкрасить. Брови…
Брови – ничего. У других, вообще растут кустами. Довольная улыбка осветила лицо.
Губы… симпатичные, и зубы северянам на зависть. Надо чаще улыбаться…
Волосы? Перекрасить? Потемнее.
Будет лицо выделяться. Нет, чёрный цвет старит. Нормальные волосы. Может, сделать химку? А! Чепуха всё это. Главное – характер, душа. Но какая она у неё, сама Эльвира не знала.
Впрочем, она верная, честная, добрая. Но не кричать же об этом каждому встречному… Девушке непременно хотелось отыскать в себе то хорошее, что видно другим.
– Загадка, – снова сказала Эльвира зеркальному отражению. – Чужая душа – потёмки… да и своя не понятна…
В мыслях о себе, она свернула к двери библиотеки, которая работала на пару часов дольше, чем другие отделы музея.
Не одну сотню ночей женщина провела наедине с книгой. Каждую ночь – с новой. Не читала, «глотала» с жадностью, словно пилигрим в пустыне – воду.
Книги уводили её в иное измерение, в чужую интересную жизнь. Множество сюжетов и судеб мелькало, прежде чем Эльвира прозрела – ничто не дорого ей так, как стихи. Именно стихи дарят ей душевное равновесие...
То один, то другой томик серии «Поэтическая Россия» сопровождали её всюду. На работе, в транспорте женщина улучала самый краткий миг, чтобы снова окунуться самозабвенно в чудный мир, в гармонию слова и чувства.
Она увидела, что не с первой страницы и не с первой прочитанной книги возникает незримый союз автора и читателя. Чем значительнее сила поэта, тем сложнее душа. Больнее обжигает  его талант сердце читателя. И не всякий человек чувствует, и не сразу понимает, что он, читая, наблюдает за самосожжением поэта. И не каждый человек способен гореть в пожаре эмоций вместе с поэтом.
Эльвира испытала настоящую радость, обнаружив, что научилась чувствовать волшебное горение, заложенное в ритмических строках. Вспоминалась юность, студенческие годы…
Мужчина приходил иногда по субботам на студенческие литературные вечера. Седой. Невысокого роста, слегка сутулый, прихрамывающий. Лицо изрезано глубокими морщинами, вместо румянца – на впалых щеках коралловые сеточки  капилляров. Сухая тень печали во взгляде глубоких глаз. Мягкая хрипотца в негромком, простуженном голосе. Лёгкое заикание.
Таким запомнился Дмитрий Лиговской, первый  из поэтов, которого Эля встретила «вживую». Слушая его понятные, без новаторских «изысков» стихи, разглядывая лицо поэта, усталое и по-житейски мудрое, студентка вдруг увидела, именно увидела – стихи пишут не боги. Стихи пишутся людьми – таков был смысл давнего неявственного её открытия…

Старая заводская малосемейка, пожить в которой предложила одна из новых коллег, Эльвире Борисовне понравилась, и цена устраивала. Узенькая комната, где стояла кровать, обшарпанный шифоньер, стол и тумбочка. Крошечная кухонька, сидячая ванна. Что ещё нужно? Спартанский минимум вполне устраивал Эльвиру. Не смутил ни прокуренный гулкий коридор, ни тонкие перегородки вместо стен…
Но вскоре шумные обитатели-заводчане обозначили своё присутствие. Обычные открытые люди, но простота их быта, на грани примитивности, удручала Эльвиру и абсолютно не располагала к общению, более того – начинала напрягать. Бесцеремонно навязывая дружбу, соседи лезли с непрошенными советами, с добродушно-пугающей агрессией втягивали в свои праздничные и обыденные проблемы, звали в гости, «распить бутылёк».
Что могло быть общего между ними и ею?
Она подолгу оставалась на работе, засиживалась в библиотеке музея. Когда наступал момент закрывать учреждение, библиотекари позволяли новенькой мэ-нэ-эс-ке взять на ночь понравившуюся  книгу.
Подобно дням и ночам, хотя чуть медленнее, сменялись времена года.
В руки Эльвиры попал поэтический сборник Олега Абрамова.  Стихи запали в сердце, после них оставалось острое, тревожное «послевкусие». Хотелось перечитывать, снова удивляться, рисуя в своём воображении зримые образы, что смутно угадывались за словами поэта.
– Нет ли других книг Абрамова? – спросила она в библиотеке на следующий день.
– Он Вам нравится? – привычно поинтересовалась библиотекарь, имея в виду стихи, однако Эльвира смутилась.
– Стихи с характером, – преодолев лёгкое замешательство, ответила любительница изучать чужую и строить свою жизнь по книгам.
Девушка поймала себя на желании разгадать характер самого поэта, что слегка озадачило и смутило её…
Сотрудники музея периодически проводили для специалистов института золота, педагогов, медиков или строителей встречи с представителями творческой интеллигенции. Эльвира Борисовна старалась не пропускать массовые мероприятия. Некоторых писателей и художников она уже  знала в лицо.
В конце марта планировался юбилейный вечер, посвящённый сорокалетию одного из поэтов.
С утра мела лёгкая метель. К полудню температура упала, ветер сменил направление и усилился. Снег превратился в злые колючки.
На часах в холле пробило пять вечера, но за окнами во всю стену висела плотная фиолетовая тьма. Завывали порывы ветра. В полупустом зале с новыми тёмно-синими креслами, несмотря на включённые люминесцентные лампы, казалось неуютно, сумрачно и зябко.
Вскоре начали подходить поклонники творчества Абрамова.
В назначенное время прибыл главный гость, вернее, виновник торжества. Крупный, широкоплечий. Массивные очки в тёмной оправе.
Эльвира специально перед встречей успела сходить в книжный магазин «Знание». Повезло приобрести свежий томик стихов юбиляра.
Теперь, сидя в зале, она открыла книгу и радостно обнаружила – автор многое озвучивал из того, что вошло именно в этот сборник. Поэт читал, она слушала и скользила глазами по строчкам. Чем больше вчитывалась Эльвира в его стихи, чем внимательнее ловила живые краски звучащего слова, тем более близким казался ей человек, поэт Олег Абрамов.
Взрывные интонации, напряжённые модуляции в глубоком голосе. Противоречивость в суждениях и ответах на вопросы слушателей…
Встреча закончилась. Эльвира в числе многих подошла за автографом.
– Ваше имя? – поэт бросил на неё странный, зыбкий взгляд, будто раздробленный бифокальными линзами на искрящиеся льдистые осколки.
Она назвалась. Он что-то быстро написал и, отодвинув её томик, взял очередной. Поблагодарив, она отошла в сторону и открыла книгу.
…Эльвире – самой солнечной девушке Крайнего Северо-Востока – прочла она.
Ниже – дата и росчерк.
Ну, уж, какая из меня девушка – подумалось ей…
Самая солнечная? Виньетка любезности. Не более.
Тем не менее, Эльвира чувствовала, что слова согрели душу. Удивительное посвящение любую девушку тронет. Разве можно не думать о том, кто способен на изысканное признание?
Переворошив груду газет, она обнаружила некоторые подробности биографии поэта. Приехал на Колыму по комсомольской путёвке. Работал в тайге, на прииске. Окончил институт имени Горького, выпускник творческой мастерской Василия Фёдорова.
Она поняла, почему так близки ей стихи Абрамова. Одним из любимых её современных поэтов был именно Василий Фёдоров.
Горячий максималист, Олег не умел мириться не только с ушедшей в прошлое двойной комсомольско-партийной моралью. Он и в новой России оставался в оппозиции…
 
Время ли убыстрило свой бег, или притупились чувства Эльвиры, но она не  успела отогреться, отойти от зимней тоскливости, а дождливое магаданское лето сменилось ещё более короткой осенью. Долгая зима окутала белыми пышными мехами городские улицы и парки, заботливо укрыв их от пронизывающего дыхания ветров, дующих в Магадане одновременно в противоположных направлениях…
В декабре Магадан посетили московские гости.
Группу новых политиков возглавлял учёный-реформатор, внук знаменитого писателя. Дворец культуры не мог вместить всех желающих поучаствовать в судьбоносном диалоге с властью. Гардеробные вешалки вспухли от шуб, дублёнок и мохнатых шапок. Делегации от жителей дальних районов и приисков прибыли с небольшим опозданием, стояли вдоль стен, толпились у входов большого концертного зала.
На сцене в ярком свете софитов белозубо улыбались раскованные юноши от яблочников, деревенщиков и банкиров. Бледный помощник амбициозного лидера ЛДПР демонстрировал народу свой сатирический профиль. Приверженец КПРФ щурил глаза, пытаясь высечь взглядом жидкую искру. Реформатор на оптимистической волне вёл разговор о соблазнительных перспективах развития свободной России.
Вдруг на сцену поднялся Абрамов.
– Всё, что вы тут говорите, чепуха, – начал он, сверкнув очками в сторону политиков.– Прежде коммунисты вели в светлое будущее народ, держа его в чёрном теле. Вы то же самое обещаете, призывая затянуть ремни. Куда туже? Не боитесь, что ремни лопнут? Спадут путы с рабочего человека, и тогда будет новая кровавая революция.
– Правильно! – крикнули из зала.
– Легко рассуждать, прогуливаясь по подогретым тротуарам Кремля. Попробовали бы тут…
По благостным ликам политиков пробежала тень лёгкого испуга.
 – Тише, товарищи! – бывший секретарь обкома комсомола Горшог, теперь лидер магаданских демократов, постучал золочёной авторучкой по кувшину с водой. – Олег Петрович, говорите конкретнее, – извинительно кивнул он Абрамову. – В чём Ваша концепция?
– Концепция! Прежде под человеческую жизнь подводили платформу, теперь, значит, концепция нужна. Главное – быть людьми. Вот моя концепция. Вы, которые в столице, сидите в тепле, сюда надумали приехать – в зал специально калориферы свезли со всех строек. Мэр принял меры, чтобы вы не озябли. А две сотни жителей Адыгалаха замерзают. И обогреватели бесполезны. Таёжный посёлок оставлен без света и тепла. Наши чиновники забыли! И вы не знали, – с горькой усмешкой добавил он, взглянув в бегающие глазки либерала. – Властям важнее экономия! В чьих карманах оседает бюджет, государственный? – напряжённо и резко взрывались раскаты его голоса, усиленного акустикой зала и мощной аппаратурой. – А там женщины, дети! Как не понятно, что господин Север неуправляем?!
– Господа кончились семьдесят лет назад, – ехидно крикнул кто-то с первого ряда кресел, где восседали руководители области.
– А чем Вам не угодили господа, – столичный демократ сверкнул ярым оком.
– Что с того, что лимиты топлива исчерпаны? – продолжал форсировать голосовые связки поэт, не обращая внимания на реплики. – Морозы там жмут за пятьдесят! Кто из вас поделился своей комфортной, тёплой квартирой с людьми из замороженного посёлка? Или хотя бы помог деньгами. Рабочие не видели зарплату с августа. Им выехать не на что…
В зале сгустилась тишина. В первых рядах, где сидела новая городская элита, кто-то закашлялся. Столичные гости на сцене прятали глаза, один принялся расчёсывать свою кудрявую шевелюру, другой уткнулся ухом в сотовый телефон 
– Ну, кто?! – поэт помолчал. – Я уступаю свой месячный заработок. Вот официальное заявление, – и он положил на стол зеленоватый листок. – А это вам, – добавил Абрамов, плавно опустив поверх листка красную книжицу, и покинул трибуну.
– Не поздно ли расстаётесь с партийным билетом? – бросил ему в спину реформатор-златоуст.
– Хотел сохранить, как назидание потомкам, но передумал. Это всего лишь бессмысленный картон, – не оглядываясь, прогремел поэт на выходе из зала.
Встреча покатилась по заданному гостями руслу.
– Кстати, с приисковыми посёлками много проблем. Их проще ликвидировать, чем содержать. Север перенаселён лишними людьми, – на пухлое лицо потомка писателя-революционера набежала тень брезгливости. – Рентабельны сугубо те специалисты, которые заняты непосредственно золотодобычей. Пора внедрять в вашей области вахтовый метод. Жёны, дети, школы и поликлиники – это бессмысленная роскошь. Преступное расточительство.
По рядам прошёл ропот…
Вскоре на телевиденье мелькнул сюжет о  «новом» человеке России – Абрамов привёз из Адыгалаха чьих-то детей. 
Злые языки судачили, что дети эти для поэта не чужие.
– И как жена терпит? – удивлялись одни.
– Муж да жена – одна сатана, –  поддерживали другие.
Поэта подобные пересуды не забавляли и не вдохновляли, но раздражали – какой новый? Он себе не изменял – всю жизнь делал так, как считал нужным.
Абрамов слыл неуступчивым и неуживчивым. Менял одну немилую должность на другую, ещё более неинтересную. Отбывал «рабочие» часы. Писал методички для клубных и школьных вечеров. Сочинял сценарии утренников и корпоративов. Курил бесконечно.
Вечерами приходили друзья, возбуждённые свободой слова и свободой выбора. Гости делали выбор не в пользу отечественной поллитровки. В моду входил импортный продукт. Литровые бутыли спирта «Роял», водка «Белый орёл» и подмигивающий «Распутин» лились рекой.
– Осталось научиться закусывать всё это «вискасом», и тогда нас можно будет легко придушить. Утопить, как котят, в буржуйском «пойле», – мрачно шутил поэт.
Гости тоже шутили:
– Предлагаю выпить в позе орла, – хорохорился загорелый прозаик-рыбак.
Взгромоздившись одной ногой, согнутой в колене, на шаткий табурет, и, вытянув другую вперёд, в трудной позе лихо опрокидывал стопку под усы.
– Слабо, вместо закуски, постоять на голове? – восклицал мускулистый турист-водник и, уловив молчаливое одобрение, возносил ноги к потолку.
– Раз, – считали собутыльники, – два, три…
Поэт читал стихи. Курил, пил со всеми.
Опустошались бутылки, заканчивалась американская гуманитарная помощь – просроченные армейские консервы лосося. Гости бежали за новым набором импорта. Возвращались с полными руками.
Благо, спиртное продавалось на всех углах и круглосуточно. Жаль, не часто давали зарплату. Иной раз приходилось распивать пару «Роялов» под один шарик сладкого «чупа-чупса». Зато было полное ощущение свободы.
Гости расходились за полночь.
Поэт оставался один. Продолжал курить.
Ночами он был свободен от всех условностей. Ночи принадлежали только стихам. Засыпал Олег на рассвете – спешить некуда. Профсоюзный клуб, где он работал, недавно ликвидировали. Абрамова проводили в бессрочный отпуск, подсластив пилюлю удостоверением Ветерана труда…
По городу поползли слухи, что поэт спивается.
Эльвиру возмущали сплетни. Пушкин тоже любил пирушки, оправдывала она Олега. Ничего странного для поэта. Противно, что неинтересные, мелочные люди с иезуитским наслаждением ищут на солнце пятна…
 
Солнечным апрельским днём Абрамов пришёл в музей с двумя мальчиками, один лет шести, второй – трёх. Эльвира дежурила в большом экспозиционном зале. Увидев Абрамова, подошла.
– Вы сегодня всей семьёй.
– Да. Мои лучшие друзья. Орлы!
– И как нас зовут? – она присела на корточки, заглядывая в их глазастую безоблачную глубину.
– Вася Горохов, – отчеканил старший.
– Гена Го-охов, – копируя брата, важно проговорил младший.
– Вот как. А что же без мамы?
– Мама скоро приедет, – взглядом посылая Эльвире устрашающие знаки, бархатным голосом сказал поэт и поспешно увлёк ребятишек дальше.
– И папа пиедет, – уверенно и гордо заявил малыш, семеня ножками и оглядываясь.
Эльвира, вернувшись к двери в зал, снова уселась на стул и открыла свежий «Краеведческий вестник».
– Что Вы себе позволяете? – она вздрогнула. Над нею возвышался поэт и не скрывал раздражения в голосе. – Лезете в душу. Дети и так едва успокоились.
– Н-но, я… я…
– Вы ничего не понимаете! Они пережили такую трагедию. Мать с обморожением в больнице. Отец погиб при ликвидации аварии. Сидите тут в тепле и неге…
– Да что такое… я…, – Эльвира вдруг вспомнила, какую фамилию лепетали малыши. – Горохов… это бульдозерист, что ли? Старатель?
– Старатель, не старатель! Какая разница, кто он?! У детей трагедия, а Вы со своими пуси-муси. Не смейте! – поэт в ещё большем раздражении отвернулся и направился к детям, которые пытались играть в прятки за витринами.
Боже мой – поразилась Эльвира – неужели я, действительно, глуха, слепа, не умею понять чужого состояния? Ничего же не знала. Жду счастья? Да я не достойна...
Покинув опустевший зал, спустилась в отдел периодики, открыла подшивку «Магаданской правды», пробежала по заголовкам. Про Адыгалах не было ни строчки. В прошлогоднем декабрьском номере Сусуманской районки нашла скупую информацию. Сообщалось, что взорвалась поселковая котельная в Адыгалахе, пожар перекинулся на рабочее общежитие. При тушении пожара погибли двое – бульдозерист Н.В.Горохов и кочегар В.И.Стародубов.
Бешено застучало в висках. Эльвира сжала голову руками.
– Ужас! – из глаз брызнули слёзы. – Бедные дети! У них никого не осталось, – она взяла носовой платок, промокнула глаза. – Даже бабушки нет… Стоп. Но у Колиной жены должны быть живы родители. Лида что-то говорила. Надо узнать, сообщить Абрамову. Надо написать им… Пусть хотя бы сообщат в колхоз, в сельсовет. Кто-нибудь откликнется…
 Но один человек уже откликнулся, и это Олег Абрамов.  Она восхищалась им, пыталась переместить в давно минувший век вписать поступок Олега в некую известную схему. Наследник декабристов? Скорее, народник, решила Эльвира.
Неизвестно, как поступал бы Пушкин в наше время? Ведь не отдавал же Александр Сергеевич свою усадьбу крестьянам…
Абрамов настоящий мужчина, не на словах…

Бежало время.
Гену и Васю Гороховых под присмотром Абрамова и в сопровождении специалиста по охране прав детей отправили на Алтай к родственникам. С Алтая Олег вернулся другим, усох, пожелтел, ссутулился. Врачи вынесли вердикт, близкий к приговору.
Коротким оказался век магаданского неуживчивого и великодушного поэта, а стихи его, тревожные, открытые, остались  для «солнечной девушки» дорогой вещественной памятью о нём. Бескомпромиссная воинственность Абрамова с годами показалась Эльвире защитной реакцией на агрессивность мира. Девушка сочувствовала ему и жалела, что поздно.
Ушёл поэт, непредсказуемый, не защищённый, с обнажённым, обожжённым сердцем. Романтическая душа неуютного человека, наполненная безграничной любовью к большой стране, к могучей реке Колыме, к маленькому северному городу на кромке суши, к женщине-матери, просто к женщине, осталась жить в его стихах.
Вчитываясь в строки поэта, девушка восхищалась его хлёсткими, смелыми фразами, понимая, что борьба за справедливость – вечный удел поэта. Но разве может быть справедливость в противостоянии человека и Колымы, человеческой жизни и природы.
Да, можно противостоять морозу, победить огонь и воду, но этого мало. Каким образом дополнить, уравновесить это? Помнить тех, кто умел жить с открытой душой. Уважать себя, забывающих, что умели жить с открытой дверью.
Надо переломить что-то внутри себя, внутри окружающей действительности, внутри текущего времени. Нет, невозможно из своего времени «выпрыгнуть», не ободрав кожи, не обнажив нервов.
Страна, отказавшись от идеологии коллективизма, утверждала приоритеты индивидуализма. Прагматики, новые хозяева жизни то локтем, то крутым плечом, а то и при помощи пули оттеснили романтиков на обочину жизни.
Кончилось время романтиков, остановилось и сердце поэта, любившего людей и надеявшегося на их взаимность. 
Поэт любил так, как любить может только Бог. Впрочем, и поэзия – дар Божий. Таковым оказалось второе философское открытие Эльвиры. Но разве только её...

Областной центр – это совсем не то, что заштатный городок. Здесь активнее жизненные ритмы, ярче акценты. Северяне едва пережили злопамятную ночь, когда благодаря «таланту» премьера-пай-мальчика, рубль обесценился в три раза. Народ «уточнил» прозвище премьер-министра. Киндер-сюрприза отстранили от должности, но «дело его живёт и побеждает».
Карусель жизни крутится неуловимо, одни события наплывают, кажется, будут длиться долго, ты успеешь их рассмотреть, понять, адаптироваться к ним. Но они, едва приблизившись, мелькнули и пролетели, впереди – новое, неведомое время диктует свои условия.
Эльвире Борисовне как очереднику на жильё неожиданно для приобретения квартиры безвозмездно выделили невероятную сумму.
– Всё-таки я, – усовестилась Эльвира, – нытик несносный. Ведь везёт, нельзя Бога гневить…
Но вскоре она поняла, что радоваться рано.
Грянула денежная реформа. Вопреки планам властей она не остановила девальвацию рубля. С нелёгкой руки очередного премьера на северян обрушились повальные сокращения и ликвидации бюджетных учреждений.
Север освобождался от «лишних» людей. Появилось неведомое ранее поколение внутренних вынужденных мигрантов. Семьи старателей хлынули с дальних приисков в Магадан. Цены на жильё подпрыгнули. А рубль продолжал падать ежедневно.
В областном центре на рынке жилья предложений стало гораздо меньше, чем спрос. Тающие деньги надо было реализовать срочно, хоть как-нибудь.
Вместо двухкомнатной, пришлось купить однокомнатную хрущёвку. Зато в центре. Рядом драмтеатр, дом быта, рынок, магазины, рестораны. Но, увы, кто теперь ходит в рестораны? Братки да рекетиры.
Эльвира благодарила судьбу и радовалась жизни.
Мать удалось устроить гардеробщицей в музей. Лиду пригласили  в кондитерскую. У сестры открылись кулинарные способности, и хозяйка ею довольна.
Закончился рабочий день. Эльвира, покинув кабинет, миновала коридор и подошла к матери. Музей закрывался через пару часов, так что Розалия ещё на посту. Эльвира кивнула матери, останавливаясь у зеркала.
– Всё нормально? – спросила она.
– Да, как… что тут будет? Чистота, тепло-светло. Люди грамотные, культурные, – мать не спешила отвечать на вопрос. Тянула разговор, будто хотела возместить не сказанное во времена, когда дочь была ребёнком. Но лёгких, приятных слов не находила,  трудно молчала. – Лида опять, – Розалия сделала дочери знак рукой, приглашая приблизиться.
– Что? Опять – что? – подняла брови дочь.
– Ударилась,  в религию, – мать прикрыла рот ладошкой.
– Мама, что в этом плохого? – дочь попыталась успокоить мать и себя.
– Ну, как же? Вон, по телику показывали, что верующие отымают молодёжь от семьи. На родителей, говорят, наплевать. Они, дескать, никто, хуже нечистой силы, – Розалия заплакала. – А ведь у нас одна надежда. На Лидочку. Может, хоть от неё внучат дождусь.
– Ладно, ладно, мама. Успокойся. Я поговорю с Лидой.
– Читает много… днями и ночами, – продолжала Розалия, всхлипнув. – Как бы умом не повредилась.
– Выдумаешь тоже.
– Ночевала я у ней несколько раз. Читает с вечера до полночи. И утро с того же начинает.
– Что плохого в чтении?
– Да ведь все книги церковные. Где она их только находит…
– Успокойся, – дочь достала носовой платок, подала матери. – Не плачь. Сказала, поговорю… Постараюсь отвлечь. В субботу схожу к ней.
По дороге домой Эльвира подумала: «Не завтра, сейчас зайду. А то завтра, может, служба в церкви. Вдруг с утра уйдёт».
Лида открыла дверь, обрадовалась.
– Проходи в комнату, – сказала сестре. – Чай поставлю.
Эльвира прошла в Лидину комнатку. Чисто. На столе блюдо с выпечкой. Диван раскладной свёрнут, застелен ковриком. На тумбочке, что у окна, несколько иконок, книги в тёмных переплётах. 
Иконы удивили Эльвиру, в прошлый раз она их не видела. Краска бросилась в лицо, стало стыдно за невнимательность.
Месяц не заглядывала. Старшая сестра, называется... Наставница, защитница…
– Ну, вот и чай, – Лида приостановилась на пороге, увидев, что сестра рассматривает иконы. – Руки будешь мыть? – радость в голосе погасла.
– Конечно-конечно, – заторопилась Эльвира. – Какие красивые лица.
– Лики, – обронила Лида.
Когда старшая сестра вернулась из общей кухни, младшая сидела у стола.
– Попьёшь чаю-то? – в голосе звучало отчуждение.
– Естественно. Я же к тебе сразу с работы. – За помощью. Понимаешь… – в голосе старшей сестры дрожали извинительные нотки. – Не знаю, как сказать.
– Говори, как есть, – младшая напряглась.
– Ты знаешь, я часто думаю об отце, – разговор сам собой повернул в неожиданном направлении. – Он иудеем был, наверное. А мама… наша… из христиан.
– Из православных, – поправила младшая тепло. – Жалко, не хочет крещение принять, ошибку своих родителей исправить,  – голос потускнел.
– Я недавно подумала, может, все мои неудачи из-за этого, – старшая не представляла, чем закончится трудный разговор. – Что их объединяло? Слишком разные люди, характеры несхожие.
– Грех зато общий, – вздохнула Лида.
– Ну, ты скажешь… – не нашлась, как отреагировать на слова сестры, обронила Эля.
– Страшный грех. Они от бога отшатнулись, – убеждённо сказала Лида. – А он, когда хочет наказать, то через детей карает.
– Не думаю, что так. Очень жестоко, не справедливо как-то, – возразила Эля.
– Бог всегда справедлив, – укоризненно покачала головой Лида, перекрестившись. – Меня, конечно, ещё и за моё своеволие наказывает. А тебя-то за что бы? Ты ведь и училась прилежно, и маме слова поперёк никогда не скажешь.
Старшая сестра молчала, удивляясь неожиданной рассудительности младшей, а та продолжала:
– Завтра служба в храме. Пойдём со мной. Спросишь у батюшки. Что он скажет, так и есть. Он плохого не скажет.
Эльвире показалось, что нет ничего зазорного в том, чтобы сходить в церковь. Сделалось легко, будто камень с плеч.
Сёстры пили чай, говорили о чём-то незатейливом, тёплом. За полночь Лида разложила диван, постелила, дала сестре свежую сорочку.
– Ложись, а я помолюсь, – мягко сказала она, повернулась к тумбочке, привычным жестом зажгла свечу. Пошла к двери, выключила свет. – Спи, с богом.
  Под мерные шелестящие звуки сестринской молитвы Эльвира уснула. Утром сёстры пошли вместе. В церкви Лида сказала:
– Ты здесь будь, а я поднимусь на клирос.
– Куда? – не поняла Эльвира.
– В хоре я пою. Потом спущусь. Встретимся…

Служба подошла к концу. Эльвира, ожидая сестру, стоя у иконы Благовещенья, задумалась. Мысли помимо её воли вернулись к тайному, наболевшему. Она силилась понять, почему нет мира между иудеями и христианами. Почему каждая религия считает свои постулаты единственно верными?  Дева Мария из иудеев, а её сын стал основоположником другой религии. Значит, пошёл против традиций? Но Бог-то всё равно остался один и тот же. Все, кроме буддистов да кришнаитов поклоняются одному богу. Так зачем делятся люди? Эльвира засомневалась в правильности своих рассуждений. В это время сестра тронула за рукав.
– Ну, вот и славно, спаси Господи, – проговорила Лида. – Идём домой.
Сёстры вышли из церкви, направились к автобусной остановке.
– Познакомься, Эля, – сказала Лида, слегка замедляя шаг. – Это Саша. Мы вместе поём в хоре.
Эльвира подняла взгляд, на обочине тротуара стоял бородатый богатырь.
– Александр, – мягко представился он. – Вы на восьмом едете? – спросил он, имея в виду номер маршрута.
Так Эльвира узнала, что в судьбе Лиды забрезжили перемены…
 
Александр Пыжов родился где-то на Лене. Окончив там краткосрочные курсы в учебно-производственном комбинате, прошёл практику ретуши у старого фото-портретиста и, получив «корочки» фотографа, отправился в Магадан искать счастье.
Выглядел парень живописно, странно. Высокий рост, широкие плечи и прямая спина с первого мгновения  привлекли взгляд Лиды. Хотелось на него оглянуться. Но в следующий момент её взгляд натолкнулся на широковатые бёдра мужчины, и она разочарованно отвернулась, продолжая путь.
Следующая встреча произошла через несколько недель или месяцев. Лида равнодушным взглядом скользила по непропорциональному силуэту мужчины. По мере сокращения расстояния между ним и ею, она всмотрелась и удивлённо обнаружила широкую курчавую бороду, медно-рыжие завитки которой выгодно оттеняли его бледное лицо. На этот раз любопытный взор девушки задержался.
Он и она обменялись взглядами. Она успела  отметить приятную открытость и спокойствие его глаз. Через пару секунд она отвела свой взгляд, заметив сквозь безмятежное спокойствие обескураживающую неуверенность, инфантильность.
Да, такой тип мужчин встречается в русских городах. С них мог бы писать своих бурлаков Репин – из-за болезненной неуверенности, а может быть, обречённости во взгляде подобный персонаж рядом с баржей смотрелся бы весьма уместно.
Лида, встретив рослого бородача в третий раз, взгляд не опустила. Да это и вовсе не инфантильность, подумалось девушке.
Очередная встреча свела их в храме. Лида, непонятно почему, посмотрела в лицо мужчины и стояла так, погружаясь в  его глаза, словно в спокойную, тёплую воду. Мягкость и непорицание – вот что увидела девушка на этот раз в его чертах. Именно в непорицании нуждалась она всю жизнь, страдала из-за тягостной, доставшейся в наследство, непрощённости.
Стоя вечером перед своим маленьким домашним иконостасом, Лида вспомнила о незнакомце. Ей подумалось, что мягкость в мужском характере – совсем неплохо. Неосуждение –  признак христианской добродетели.
Александр привык встречать в церкви молчаливую девушку, становиться рядом. Их безмолвные свидания не  нуждались в словах, были наполнены таинственным содержанием. Слух ловил божественный смысл молитв, душа наполнялась благостью, эмоции рвались из сердца. Александр, не сдерживая их, откликнулся, подхватил молитвенную песнь во славу господнюю.
Старушки, молящиеся рядом, изумились, закивали одобрительно. После службы расхвалили его голос, представили регентше.
– Мужчин при церкви уважают, умеют ценить, – сказала та.
– А как же? В мужчине больше божественного промысла, чем в женщине, – поддержала руководительницу согбенная старушка с детской ясностью в глазах.
– Будет и у нас в хоре голос. Хучь единственный мужской, – продребезжал чей-то деревенский говорок сзади.
– Не зря ты тут. Бог привёл к нам, – строгим взглядом посмотрела регентша, словно точку поставила. – Наш ты.
Пыжов остался в церковном хоре.
Пел Александр ответственно, с удовольствием.
Удивлялся потом, как мог жить без этой мелодичной вдохновлённости.
В душе Александра, только он ступал на лестницу, ведущую на клирос, с каждой ступенькой становилось легче и легче. Занимал своё место, прикрыв глаза, медлил несколько мгновений, ждал, когда установится нужный ритм в сердце, и…
Божественная песнь! Разве может быть на земле что-то прекраснее?! От мелодичных распевов, молитвенных, возвышенных гимнов, сердце, наполняясь тёплым упоением, качалось на взлётах священных мелодий, как на океанских волнах. Свободнее становилось в груди. Душа, очищаясь от приземлённости, летела к небесам.
Казалось, пел Александр душой, взгляд его, отрешённый от бытового, суетного, светлел и умягчался. Разглаживались морщинки у глаз, устремлённых на скорбные лики святых.
Улетали под купол святые слова молитвы.
Когда угасал последний звук песнопений, Пыжов спускался с клироса, подходил на причастие.  Лида, будто ждала его, смиренно становилась чуть позади. Таинство очищало душу, усиливая  веру, наполняя надеждой на божественную любовь, сближало. И однажды в их сердца постучалось земное, человеческое чувство.
Лида и Александр, поняв, что любят друг друга, решили соединить свои судьбы в одну. Пришли к Эльвире домой. Она обрадовалась, засуетилась:
– Может, ванну хочешь принять, Лида, – предложила она, понимая, что удобства у сестры, как говорится, во дворе.
– А Саше можно? – спросила Лида. – Сегодня уголь завезли в церковную котельную. Устал он.
– Конечно-конечно, – воскликнула Эльвира. – Сейчас принесу второе полотенце.
Когда хозяйка накрыла стол, чистые, сияющие лицами гости уже рядышком сидели на диване перед выключенным телевизором.
– Прошу, – радостно пригласила Эльвира. – Корюшка вкуснейшая. Прожарилась, вроде. Сотрудница угостила, у неё муж рыбак. Что, у вас пост? – расстроилась она, увидев некое замешательство в глазах сестры и её друга.
– Ничего-ничего. Это можно. Только, – начал Александр.
– Мы помолимся, если ты не против, – добавила Лида.
Они поднялись с дивана, прошли на кухню, отвернувшись к окну, пошептали, перекрестились. Вернулись на место и приступили к еде. Эльвира несколько смутилась, глядя в их спины, когда те молились. Но за ужином успокоилась. Втроём дружно «расправились» с рыбой. Завершили чаем с вареньем из княженики.
– Эля, мы с Сашей решили обвенчаться, – сказала Лида. – Ты как на это смотришь?
– Не знаю, – растерявшись, проговорила Эльвира. – Наверное, это модно сейчас. Впрочем, что я говорю?! Извините меня. Лидочка, не обижайся, пожалуйста. Я ведь ничего не понимаю в этом. А как мама?
– Мы сказали, что хотим создать семью, – перебил Александр. – Сначала обвенчаемся, потом распишемся.
– Наоборот, – вздохнула Лида. – Она согласна.
– Я тоже не против вашей свадьбы, – обрадовалась Эльвира.
– Зачем нам свадьба, – возразила Лида. – Свадьба – это показная радость. Мы порадуемся божьему благословению.
– Да-да, конечно. Вам виднее, – поспешила загладить неловкость Эльвира. – Я рада за вас. Только бы вы были счастливы.
– Значит, ты не против? – глаза Лиды потеплели. – Тогда поговори с мамой, чтобы она не вмешивалась в нашу жизнь.
– Поговорю. Постараюсь убедить, – пообещала Эльвира.
Пыжовы расписались. Лида получила новый паспорт. Вроде всё, как надо. Только для семейной жизни не нашлось подходящих условий. Старожилы барака воспротивились, и хозяйка тесной комнатушки отказалась сдавать её молодожёнам.
Александр повёл жену на свою жилплощадь – пару недель украдкой пробирались молодожёны в общежитие, где до женитьбы жил Пыжов. С женой на односпальной кровати тесновато, но терпимо. К зиме вернулись его соседи-отпускники. Холостяки-безбожники для верующей пары – каждодневная помеха в общении не только между собой, но главное – с богом.
Несколько ночей провели у Эльвиры. Наконец, подыскали в пригороде домишко. Пусть, съёмный тоже, но чем хуже своей квартиры? Чуть дороже платить приходится. Зато под окнами – из сугроба торчат кустики смородины. За дровяником – сотка земли, какой никакой, огородик. Жизнь виделась радостно-спокойной и полной чашей.
В быту муж Лиды оказался неприхотливым, нетребовательным и покладистым. Жена, не особо расторопная, но главное верующая, не скандальная, пришлась по сердцу. Супруги пристрастились  ходить в новую церковь, открывшуюся рядом с территорией старого кладбища. Не пропускали службу не только по субботам и воскресеньям, на утреннюю и вечернюю заглядывали.  Близко, удобно. Почему не пойти лишний раз…
Замечал Александр, что тихая Лида церковной жизнью увлечена больше, чем семейной, удивлялся, но успокаивал себя – церковь для семьи не помеха. Так и продолжали жить, вроде рядом, но каждый внутри себя самого – не вместе.
Через год после венчания у Пыжовых родилась дочь, хорошенькая, беленькая, как ангелочек, волосики кудрявые, золотые.
Девочку назвали Светланой. Лида долго не могла восстановиться после родов, слабость мешала справляться с новыми заботами. Мать пугающе исхудала, молоко пропало. В советские времена таких детей питанием обеспечивала молочная кухня, работал детский санаторий «Горняк». Подлечили бы и мать, и девочку.
Теперь у патронажной сестры был один выход – сообщить в органы опеки. Дочь Пыжовых оказалась в Ольском детском доме. Лида, едва начав выходить из дома, отправилась в церковь… 
Прошло три года. У Пыжовых родился второй ребёнок. Мальчика назвали Петей. Родители недолго подержали его при себе, сами предложили отвезти на Олу.
– Разве от человека что зависит? Там ему лучше, – на удивление спокойно проговорила Лида, когда вернулись из отдела опеки. – Бог даст, вырастет…

– Я билеты купил в Олу, – сказал Александр после воскресной службы, шагая к автобусной остановке. – На одиннадцать двадцать. Надо бы в магазин успеть, – видя, что Лида никак не реагирует, продолжал. – Может, яблочек Петюне и Свете купить?
– Зачем? Там у них всё есть, – равнодушно проговорила мать, отец не возразил, но прибавил шагу. – Не беги ты, я и так еле иду.
– Ладно. Есть, так есть, – уступил супруг. – Главное, на автобус не опоздать.
– Один езжай, – сказала Лида. – Устала я. Полежу немного, да буду к вечерней собираться. 
Александр понял, что тихую Лиду церковная жизнь волнует больше, чем судьба собственных детей.
С рождения мальчика минуло несколько месяцев. Эльвире хотелось повидать малышей. Несколько раз она заводила разговор о них с Лидой, но та отмалчивалась.
– Скучают, наверное, – с умилением предположила Эльвира. – Бедные малютки, как там они? Ты же мать… Я бы никогда не отдала.
 Лицо захлестнула жгучая волна стыда.
– Господи! Тебе ли осуждать? Мои дети вырастут, а твои… Ты даже не знаешь, кто это был, девочка или мальчик.
Лида говорила спокойно, рассудительно, и голос казался холодным, чужим.
Понимая, что продолжать разговор в таком тоне нет смысла, Эльвира про себя решила, что время всё расставит по местам. Надо жить. Хорошо, что есть племянники. Они связующее звено между сёстрами. Заботиться о них Эльвире никто не может запретить.
На работе она договорилась, чтобы дали  отгул.
– В детдоме принимают по выходным, – зачем-то солгала Эльвира Борисовна. – Но сестра по субботам-воскресеньям занята в церкви. Надо ехать в рабочее время, – поняв, что сама обнаруживает свою ложь, Эльвира окончательно стушевалась. – Вместе поедем. Я тоже скучаю о детях, – облегчённо выдохнула женщина, радуясь, что наконец-то, само собой нашлось правдивое обоснование для отгула.
За выходные накупила разных смесей и соков.
В понедельник с утра пораньше отправилась к сестре.
Заставлю навестить детей – решила старшая сестра. Уговорю Лиду. Посмотрит на детей, может, проснутся в ней  материнские чувства.
Пыжовы хлопотали во дворе. Александр окапывал смородину, Лида склонилась рядом. Разогнулась, увидела сестру, направилась к калитке.
– Бог в помощь, – приветствовала гостья.
– Спаси Господи, – отозвались хозяева. – Хорошо, весна наступила, похоже, – добавил Александр.
– С праздником вас, – торжественно сказала Эльвира.
– Пост… какой праздник? – возразила Лида.
– Если помню, племяшке Свете четыре годика сегодня, да и Петя, наверное, скоро пойдёт, – с радостью в голосе воскликнула тётя.
– А. Ну, да, – спокойно согласились мать. Отец, молча, отвернулся к смородине.
– Вы когда навещали их? Я предлагаю устроить праздник детям. Давайте, бросайте эту работу. Да поедем в Олу.
– Нет, не получится, мы не планировали, – сказала Лида, пряча глаза. – И далеко.
– До посёлка тридцать километров. Полчаса езды, – сдерживая возмущение, объяснила Эльвира.
– Да что тебе вздумалось? Вынь да положь, – удивилась сестра. – Как снег на голову явилась…
– Ничего себе «снег»?! – Эльвира начинала раздражаться. – Это твои дети или мои? Живые люди! Им забота материнская нужна.
– Бог позаботится, –  ровно отозвался Александр.
– Пора детей забрать домой, – настаивала Эльвира. –  Они же всё понимают. Скоро начнут мамами называть всех воспитательниц.
– Ну, что такого? Потом и к нам привыкнут, – ровно и медленно проговорила Лида. – Мы ещё не управились. Пускай подождут. Дольше ждали. Дома работы полно.
– А тебе не жалко детей? Ты ведь мать. Не понимаешь разве? Остынешь, отвыкнешь, потом жалеть будешь. Как же другие женщины успевают? И дом, и дети, и работа. Некоторые в техникуме или вузе учатся…
– Это временно, – начала оправдываться Лида перед старшей сестрой. – И не учи меня. О своих детях надо было думать. Не вводи в грех.
Эльвира готова была крикнуть что-то ответно-обидное, но слова нужные исчезли, не шли на ум.
– Пусть Лидия освоится со своей женской функцией, – Александр пытался загладить резкие слова жены. – А работа – мой вопрос.
 Из дровяника вышла Розалия с охапкой мелких поленьев. Она, видимо слышала разговор. Остановилась у крыльца, раздумчиво глядя себе под ноги:
– В любое время забрать можно. Чего шуметь? – поддержала мать младшую дочь. – А тебе свою семью надо бы завести. Распоряжаешься тут…
Эльвира видела, что мать даже не повернула головы в её сторону. От обиды в носу защипало. Поспешно распрощавшись, поплелась на остановку. Сумки оттягивали руки, на душе было горько, хотелось вернуться домой, зарыться лицом в подушку и выплакаться. Давно она не плакала, научилась сдерживать свою слабость. Но от себя не скроешься.
Зачем она едет к чужим детям? Разве они помнят о ней? Она ли нужна девочке Свете и её братику? Да имеет ли она право тревожить чувства несчастных детей? Чем она может изменить их судьбу…
Неуверенным шагом вошла она в комнатку для гостей. Вскоре вбежала девочка, следом принесли племянника. Кудрявая Светочка  остановилась в сторонке, ждала, разрешения воспитательницы. Румяный Петя на незнакомую тётю посмотрел насторожённо, склонил светлую головку к плечу воспитательницы, пряча глазки.
Оставив сумки с гостинцами, Эльвира отправилась восвояси. На душе скребли кошки, мысли возникали мрачные, чужие.
Понимая, что в каждой семье свои порядки, Эльвира больше не возобновляла разговор о детях, считая тему для родителей нежелательной, а для себя болезненной…
Безмятежного Александра одолевало сомнение.
Наблюдая за женой, он обнаружил неожиданное. Она показалась чересчур неумелой. Всё у неё из рук валилось. Ни сварить, ни постирать. Как вести семью с такой женой? Чтобы за мужем, за детьми ухаживать – необходимо понятие. Пироги всухомятку надоели. Чай да чай. Будто в гостях ты, временно.
Поначалу терпел. Но «временность» стала утомлять. Самому Александру тоже особо везде не успеть, все заботы на себя одного не взвалишь. Ему положено деньги зарабатывать. Дом выкупать надо, пока хозяева согласны…
Подумывать начал о разводе. Но христианская его душа протестовала. Мужчина он или нет? Должен жену вести за собой. Сказано ведь: «Жена да убоится… муж прилепится»…
Он с радостью «прилепился» к Лиде, легко с ней было. Но Светка с Петькой… Александр переживал, что дети растут чужими. Вроде не по-христиански. Хотя в библии говорится, что отца с матерью уважать надо. Бог беды не допустит, но как дети научатся уважать, если они в детдоме. Голова пухла от разлада.
Нет, развод – это не выход. Лидия хотя бы тихая, не скандальная. Такая ли достанется? Не известно… Ну, и ладно – сдался Александр обстоятельствам. С нуждой расправятся, тогда и детей домой заберут.
А дети у Пыжовых рождались почти ежегодно. Только слабые, не живучие. Врачи предполагали, что-то наследственное, но Лида была уверена, что это наказание за грехи.
Она и сама успела накуролесить, нагрешить. Да и предки…

Хотя гордился Лидин отец своей наследственной идейностью, но судьба его не особо завидная.
– Рано оставил меня Бог без отца, – сказала однажды Лида сестре. – Наказал, видно, за что-то.
– Выдумаешь тоже, – возразила Эля.
– Ты не знаешь, а мама мне говорила, – покачала головой Лида и умолкла.
В одну из долгих зимних ночей читала Лидия псалмы, молилась, думала и нашла для себя объяснение.
Бог всё видит, потому немилостив ко мне и к отцу. Рассказывал он маме, как прадед провинился. Мала была дочь, но запомнилось ей всё до единого слова. Служил в охране, сторожил пленных где-то на Урале. Да, и не где-то… Самой себе и Господу Богу нужно прямо говорить. Там он был, в доме Ипатьева, где преступный расстрел вершился. Неправый суд грешников над святыми.
Может, прадед и не главный грешник в том деле, но ведь был там. И не ушёл, не восстал. Молодым, восемнадцатилетним призвала парня гражданская война, понравились ему речи борцов за народную власть. А где это видано, чтобы власть вершил народ… Вся власть от Бога исходит. Даётся господам, не рабам. Не может раб управлять ни народом, ни государством. 
Один раб известен – Спартак. Сумел он обольстить народ свободой. Собрал войско из рабов, поводил его по земле, повоевал с господами. При этом народ грабил, крестьян, ремесленников, чтобы орду свою рабскую прокормить. Один конец раба ждёт, что в неволе, что на арене, что на свободе – гибель.
Народу живётся легче тогда, когда власть от Бога.
Прадед, конечно не причём, не он виновник того расстрела. Но места там греховные, злые.
Охальничал парень до армии с девицами. После Гражданской пришёл, узнал – суразёнок растёт. Так и женился бы на этой. Нет, отвернулся. Она утопилась в проруби. Присмотрел другую, сосватал, а детей им Бог не дал. Пришлось  признать суразёнка. 
Деду, суразёнку тому, не сладко жилось с неродной матерью, хоть и при родном отце. Мачеха всё попрекала, что нагулянный, утыкала, дескать, его-то мать «черти с квасом съели»…
Когда Отечественная война началась, в первом бою ранили деда. Да какой он дед был в те годы, парнишка безусый, деревенский. Раненого в плен взяли. К концу войны бежать удалось, да только на свою землю ступил, в новый плен угодил, в советский гулаг. Ох-хо. Вся земля под лагерями стонала. Женщин даже гнали за колючую проволоку, не разбирая, ни правых, ни виноватых.
Разве может Лида забыть, что одна из них родила мальчонку в лагерной больничке. Отец был тем лагерным младенцем. Реабилитировали давно и деда, и бабку, а судьбу не поменяешь.
Отец потому и несчастный, будто в отместку приписан был к охранной службе. Служба эта его и погубила...
Да и Лида у него – единственная, поздняя дочь, под занавес. Родилась, выжила, а судьба тусклая, безрадостная…
Можно бы всё забыть, но Лида потому и помнила, что три поколения её родовы обречены были «вариться» в охранно-лагерном котле. Кто знает, что хуже – людской суд или божий, или суд собственной совести… Когда-то гордился отец своей наследственной  службой, а вот дочери стыдиться пришлось.
Лида осенила себя крестом.
– Свят-свят. Прости, Господи, душу мою грешную. Опять гордыню тешу, в уныние впадаю.
Осуждаю кого-то. Ох-хо! Родилась, видно, в унынии, потому и побороть его не хватает духу. Веры не хватает. Веры. Так  оно идёт. Сказано в Библии: до седьмого колена за грехи родова будет маяться.
Молиться надо. Молиться...
Она встала с кровати, сделав несколько шагов, привычно опустилась на колени перед иконами.
Шелестели мерные звуки молитвы. Слышались имена, имена. Звучало среди них непривычное для православного слуха имя Эльвира.
– Помоги, Господи, рабе твоей. Спаси Душу её грешную… Отведи от стана иудеев, прими в лоно православной церкви… Да святится имя Твоё…

С неба по-весеннему ярко светило солнце. Туман, скатившись с обрыва каменистой сопки, будто крыло огромной птицы, завис над гладью Нагаевской бухты. Панельные дома, вытесняя обветшавший «самострой», близко подступили к обрывистому берегу. Сверкая стёклами окон, вглядывались в створ бухты, будто живые существа ждали, когда мощные океанские течения, окончательно раскрошив ледяные поля, откроют чистую воду для новой путины. 
Эльвира Борисовна возвращалась на работу от одного из магаданских старожилов. Он был мальчишкой в тот год, когда произошёл знаменитый взрыв в порту.
Мысли скользили прерывистым пунктиром. О взрыве…. О репрессиях… о мальчишках разных поколений… Опять о взрыве…
– Тётя, сколько время? – детский голосок вернул женщину к действительности. Перед Эльвирой стояла девочка лет пяти-шести. Курточка из синтетики, вязаная шапочка на голове. На ногах резиновые сапожки.
– Полпервого примерно, – автоматически сказала Эльвира, отмечая подсознательно, что курточка не первой свежести, что резиновые сапоги тяжеловаты и не подходят для такого тёплого дня.
– А это обед? – спросила девочка.
– Да, почти обед, – слегка помедлив, подтвердила Эльвира. – Ты, что, кушать хочешь? – догадалась она.
– Ага, – девочка потупила взгляд, у Эльвиры защемило сердце.
– Ты где живёшь? Далеко? Потерялась? – девочку нужно срочно спасать, решила женщина.
– Вот тут, – девочка махнула рукой вниз по склону сопки, которую наискось подрезала улица Песочная.
– Что же ты домой не идёшь? – спросила Эльвира и устыдилась ненужного вопроса. – Давай, открою калитку.
– Ой! Не надо, – воскликнула девочка. – У нас собака злая.
Пришло молниеносное решение.
– Идём со мной, – сказала Эльвира. – Я тебя накормлю. Как твоё имя, – спросила она и взяла её за руку.
Та с готовностью вложила свою обветренную ладошку в руку Эльвиры и послушно пошла рядом.
– Так как же тебя зовут? – повторила Эльвира.
– Света. Тётя, а ты где живёшь?
– Я далеко живу.
– Мы к тебе пойдём?
– Нет. Мне нужно на работу, но мы будем проходить мимо пельменной, там и пообедаем. Я тоже проголодалась.
Народу в пельменной было немного.
Эльвира усадила девочку за свободный стол, сама прошла к стойке. Меню разнообразием не удивило. Пельмени в трёх вариантах: с маслом, со сметаной и с уксусом. Компот, чай. Хлеб. Она взяла две порции пельменей с маслом, два стакана компота. Рассчиталась на кассе, вернулась к столу.
Света терпеливо ждала. Эльвира поставила еду, сходила за вилками, уселась напротив девочки, взялась за графинчик  с уксусом.
– Ой! – воскликнула Света испуганно.
– Что такое? – взглянула на неё Эльвира. – Горячо? Дуй хорошенько.
Света не дотрагивалась до еды.
– Не надо уксус, –  просительно пролепетала она.
– Почему? Я люблю с уксусом.
– А я не люблю, – чуть не плача сказала девочка.
– Ну и ешь, как хочешь, – Эльвира принялась за пельмени.
– Я уксус боюсь, – продолжала Света. – И ты не ешь.
– Почему?
– Не надо травиться, пожалуйста.
– Выдумываешь глупости.
– Нет, не глупости. Не глупости, – Света расширила глаза. – Мама им хотела меня отравить.
– Тебе показалось, – как можно спокойнее проговорила Эльвира. – Такого не бывает.
– Бывает. Бывает, – ясные глаза Светы наполнились слезами. – У нас дядя жил. Они с мамой всегда водку пили. Он меня бил. И с мамой дрался.
– Светочка, – тугой пельмень застрял в горле, Эльвира отпила компот. – Светочка, не надо плакать. Успокойся. Сейчас этот дядя не живёт с вами?
– Не-ет, – голос дрожал, девочку бил озноб.
– Милая, девочка. Ну, теперь ведь всё хорошо? – сердце Эльвиры сжалось от сострадания к ребёнку.
– Не-т-т. Я  боюсь. Мама сказала, что нам… – девочка собралась с духом и продолжала таким скорбным тоном, будто старушка. – Когда была весна, мама разбудила меня ночью и сказала:
«Света, давай выпьем уксус».
Я сказала, что не хочу, он кислый.
А мама говорит:
«Нет. Не бойся. Надо пить. Скоро нам совсем нечего будет кушать. А у меня в животике ребёночек. Родится. Чем его буду кормить?»
Мама открыла уксус и дала мне. Он как даст в нос.
Я заплакала:
– Пей сама!
А мама говорит:
«Пей первая, потом я».
Я убежала с кровати, а мама схватила, говорит:
«Пей, если меня любишь. Всё равно все сдохнем», – плачет и пузырёк суёт.
Кричу ей:
«Не хочу, мамочка! Пожалуйста»…
А она:
«Пей! А то сама в рот налью».
– Мамочка, миленькая, не надо! Я буду тебя слушаться. Буду собирать бутылки на мусорке, буду братика кормить и тебя. Пожалуйста, родненькая! Не надо уксус!

У Эльвиры окончательно пропал аппетит, заледенела голова, волосы зашевелись:
«Что делается в мире? Мыслимо ли в двадцать первом веке подобное, чтобы мать родное дитя травила?!»
– Покушай, маленькая, – пельмени опротивели, Эльвира встала, шагнула к девочке, обняла худенькие плечи, прижимая к себе. – Покушай. Потом расскажешь.
Едва удалось успокоить девочку. Детские слёзы быстро испаряются. Света с аппетитом уплетала пельмени, старательно подбирая ими масло с тарелки. Выпила компот.
Эльвира, присев рядом, смотрела и думала. Бледные, обветренные, потрескавшиеся до крови губы девочки порозовели. Сухие корочки в уголках рта, смягчившись, топорщились, отставая от нежной кожицы. Женщина взяла бумажную салфетку, наклонилась и осторожно вытерла девочке рот, убрав корочки. Света выглядела довольной, глазки сияли. Сердце Эльвиры щемило, мысли перенеслись в детский дом, где обитала племянница. Тоже Светлана. По странному стечению обстоятельств девочкам досталось хорошее, светлое имя при беспросветной судьбе.
– Будешь ещё компот? Я куплю.
Женщина вздохнула, вставила пустые стаканы один в другой, взялась за тарелки.
– Доча, – услышала она хриплый голос и обернулась.
От двери, прихрамывая, двинулся мужчина неопределённого возраста.
– Оставь, – приблизившись, вздохнул он, стянул распухшей рукой замызганную шапчонку с головы и бесшумно сел за стол.
О времена…  горько качнула головой Эльвира, будто хотела укорить кого-то.  Что с нами происходит, если допускаем, чтобы голодали старики и дети.
Она взяла ещё стакан компота, ожидая сдачу на кассе, обернулась – старик, выбирая рукой, доел пельмени, оставленные Эльвирой, так же бесшумно встал и направился к выходу.
Женщина вернулась к столу.
– Весь выпьешь? – спросила она у девочки.
– Ага, – сказала та, взяла компот, но, сделав несколько глотков, остановилась. – Фу! Вкусный. Только живот полный. Не влез, – девочка с оттенком сожаления поставила стакан.
– Пошли, – кивнула женщина. – Ты найдёшь дорогу домой или тебя проводить? – спросила Эльвира на улице.
– Я боюсь. Меня собака покусает.
– Ладно. Идём со мной на работу. Отпрошусь, и мы что-нибудь придумаем.
Света довольная шагала рядом.
– Тётя, а у тебя есть дочка?
Сердце дрогнуло и резко сжалось. В груди образовался вакуум. Милый ребёнок – мысленно воскликнула Эльвира – за самое больное трогаешь, детка…
– Нет,  – сказала как можно безразличнее.
– Ты бы хотела, чтобы у тебя такая была дочка, как я.
– Конечно, Светочка, – вздохнула Эльвира. – Ты славная девочка. Но это невозможно.
Она шагала, держа в руке маленькую, шершавую ладошку, и чуть не плакала. Откуда взялась девчонка, почему задаёт взрослые вопросы! Уж не само ли искушение приняло облик ребёнка? Зачем её мучит неразумное дитя? Рвёт сердце, исстрадавшееся от женской невостребованности и невозможности испытать материнское счастье…
Девочка, будто понимая сложность ситуации, замолчала, давая доброй тёте возможность найти правильное решение.
Они пришли в музей. Женщина, отправив девочку в зал, где была выставка китайской игрушки, поведала ужасающую историю коллегам. Те восприняли недоверчиво.
– Приведи-ка её, – предложила Ольга Петровна, главный хранитель фондов.
– Света, – спросила она строго девочку. – Ты почему одна бродишь по улице?  В милицию хочешь? Сейчас позвоним.
– Не надо, – Света бросила на Эльвиру укоризненный взгляд.
– Ты почему не в садике? Где мама? – продолжала допрос коллега.
– На работе.
– Знаешь, где она работает?
– В Морпорту.
– Кем?
– Она там дежурит.
Ольга Петровна открыла телефонный справочник, быстро нашла нужный номер, сняла трубку, начала набирать цифры.
– Как маму зовут?
– Эля, – прошептала девочка едва слышно.
У Эльвиры глаза на лоб поползли.
– Эля? – строго сдвинув брови, переспросила Ольга Петровна, девочка кивнула. – А фамилия?
– Брагина, – прошептала девочка.
– Алло, мне Брагину, пожалуйста. У вас работает Бра… Да-да. Это из музея звонят. Нам сказали, что дежурит… Будьте добры, уточните. Техничка? Эвелина Брагина, значит. Так, минутку. Я запишу.
Быстро записав несколько цифр на перекидном календаре, она положила трубку и, тут же сняв её, набрала новый номер.
– Товарищ Брагина? – спросила строгая коллега после некоторой паузы. –  У вас есть дочь? Вы знаете, где она? Успокоиться я Вам не предлагаю. Она сейчас в областном музее. Когда Вы сможете зайти за ней. Хорошо. Как, ключ?! – Ольга Петровна нахмурилась, взглянув на Свету. – У тебя есть ключ от дома? – девочка опять кивнула, Ольга Петровна передала ей трубку.
– Да, мама, – устремив глаза в пол, прошелестела девочка пересохшими губами. – Хорошо, мамочка. Да. Да…, – голос её становился всё тише.
Проклиная свою доверчивость, Эльвира рисовала в мыслях картины расправы непредсказуемой матери над бедным ребёнком. Она готова была сейчас же броситься на защиту девочки, бежать, звонить в разные инстанции, только бы спасти её от материнской жестокости.
– Света, – попросила она, – не клади трубку. – Алло, – прокричала невидимой женщине. – У Вас отвязана собака. Ребёнок не может войти во двор. Разве так можно?
– Да у нас никакой собаки нет, – услышала она. – Пусть идёт домой.
– Отведите девочку сами, – сказала коллега, начиная сомневаться в благополучном исходе ситуации.
Пришлось такси брать – неудобно разгуливать в рабочее время из-за собственной наивности. Остановив машину там, где показала Света, Эльвира попросила таксиста подождать, вышла, толкнула калитку. Она не поддалась.
– Света, калитка как открывается?
– С той стороны вертушка, девочка показала взглядом вверх, вправо.
Но справа не было никакой вертушки.
– Да, вот, где доска ниже. Суньтесь туда рукой, – девочка скользнула ладошкой по щелястой доске.
Свете явно не хватало роста дотянуться до её края. Эльвира заглянула в этот «проём». Узкий дворик пуст. В трёх-четырёх метрах от забора – ступеньки вниз, в дом. Давно некрашеная дверь закрыта большим навесным замком.
Нащупав щеколду, женщина открыла калитку. Пока девочка громыхала ключом, окинула взглядом двор. Завалившийся набок туалет, кучи мусора там и сям, серые мешки, целлофановые пакеты и бутылки. Всюду пустые запылённые бутылки, битые, целые. Обрывки бумаги, тряпья.
Дом состоял из двух помещений, назвать их комнатами, не поворачивался язык. В первой – кособокий стол у окна. На прожжённой клеёнке грязная посуда. В боковушке без окон – неприбранная кровать. И всё. Ни стульев, ни табуреток.
– Светочка, на чём вы сидите? – спросила Эльвира.
– На койке.
– Н-но, – запнулась женщина, – как же кушать? За столом…
– Мама продала стул соседям, – объяснила девочка. – Денег не было.
– И холодильник?
– Мы не будем покупать. Мама сказала, им нечего делать. И ставить его негде.
– Где же вы продукты храните?
– Зачем их хранить? – в свою очередь удивилась девочка. – Мы их едим.
Жгучее чувство жалости перехватило дыхание, женщина, будто виноватая, угнулась и вышла. Таксист недовольно проворчал:
– Расчёт по двойному тарифу.
– День же, – не согласилась она.
– Я тут из-за вас пару тысяч проколматил. А мне семью кормить надо.
– Да-да, – буркнула Эльвира, захлопывая дверцу. – У кого жемчуг мелкий, у кого суп жидкий. И то не каждый день…
К осени девочку Свету усилиями общественности удалось устроить в ближайший детский дом – в районном посёлке Ола.
Навещая племянницу Свету, дочь Лиды, Эльвира привозила гостинцы и чужой Свете. Начала собирать документы на удочерение этой девочки, но Эвелина Брагина одумалась, смягчилась, дочку ей вернули. Эльвире пришлось отступить.
– Это тебя сатана попутал, – сказала Лида, узнав об очередной ошибке старшей сестры.
– Ах, Лидочка, если б всё дело было только в сатане, – возразила та. – Слишком привыкли некоторые прикрываться этим символом зла.


Глава V;

Тяжело привыкала Розалия к северному городу. Годы шли, но она считала себя здесь чужой. Скакало давление, мучила одышка, частые простуды удушья. Дочери видели, что мать заметно сдала, вместо весёлых кудряшек, стягивала седеющие волосы под резинку. Взгляд погрустнел.
 – Не принимает меня Магадан, – жаловалась она. – Снится лето, будто иду в сарафане, а ветерок, тёплый-тёплый обдувает. Хорошо так. Уеду я. Истосковалась по родным местам. Там лето, как лето. Хочу погреть косточки.
Дочери пробовали отговорить, но мать решила ехать.
Снова обменять жильё Розалии не удалось.
Привлекательность Севера и его романтический флёр остались в прошлом, и племя чудаков, предпочитающих уютной рутине северный экстрим, иссякло.
Женщина продала комнату соседям по квартире, в надежде, что на родине вырученных средств хватит на домик. Дочери проводили мать на автобус до аэропорта. Долго ждали телеграмму от неё.
Через два месяца Эльвира обнаружила в почтовом ящике листок со штампом вместо обратного адреса. Скупой текст повестки гласил, что ей предлагают явиться в милицию.
Следователь задал несколько вопросов, кто родители, где они, давно ли встречалась она с ними. Эльвиру вопросы повергли в недоброе предчувствие, она не знала, что и подумать.
На краткий миг вспыхнула надежда, что нашёлся отец, но следователь хмурился, не глядел на посетительницу, всё искал что-то в ящике стола.
– Письмо вот пришло из Алтайского отдела, – он достал из стола вскрытый конверт, вытащив лист, развернул. –  Интересуются, остались ли в Магадане родственники, –  следователь поискал взглядом и прочёл, – Сергеевой Розалии Ильиничны. Якобы у неё в паспорте записаны две дочери: Эльвира и Лидия. Пошли по первому имени – оно редкое. Проверили трёх. Вы четвёртая.
– Мама? – обронили пересохшие губы дочери.
Следователь подал ей листок с конвертом.
Дрожащими пальцами Эльвира перевернула конверт, прочла обратный адрес.
– Барнаул? – обиженно посмотрела она на следователя. –  Почему Барнаул?
– Вы должны знать. Это ваша мать, – он, вроде, смутился. –  Бывают и совпадения. Вас для того и приглашают на опознание. Если она, похоронить надо. Мать она вам или…
Эльвире стало горько, стыдно. Она разозлилась на себя за свою недогадливость, на мать, с её бесконечными проблемами, на этого лысого мужика с мешками под глазами.
Хотелось крикнуть, возмутиться, но губы не слушались, язык присох к нёбу. Обида за мать на  этих людей, не желающих всё выяснить точно, потом обвинять. Казалось, они только и способны подозревать всех…
Мысленно обругав мужика, остыла немного. Руки перестали дрожать. Всмотрелась в серый казённый бланк:
…Заключение… о смерти…
Розалии Ильиничны Сергеевой...
…наступила в следствие…
Острая сердечная недостаточность…
Внизу мелким шрифтом адрес морга.
Эльвира, не заходя домой, поехала к сестре. Та довольно спокойно пробежала взглядом по бланку, возвращая Эле, перекрестилась.
– Земля пухом, рабе Розалии, – произнесла Лида ровным голосом. – Не крещёная она. Похоронят, поди, власти-то.
– Лида, что ты? – изумилась Эльвира. – Надо ехать. О билетах не беспокойся. Я на шубку собирала. У меня есть деньги. Собирайся. Я возьму такси, сниму деньги, заеду за тобой – и в аэропорт. По пути зайдём в фото-ателье, Саше скажем…
– Не поеду я, – тем же ровным голосом сказала сестра. – Не поднимешь теперь.
– Ну, что ты говоришь? Лидочка! Мама ведь так тебя любила… Ты же, – Эльвира не находила других аргументов, слов. Вообще, не знала, что принято говорить в подобном случае. – Лида, мы с тобой теперь совсем осиротели. Совсем, – старшая сестра заплакала.
– Так что? Взрослые ведь. Да и нельзя мне, наблюдаться надо, – младшая держалась удивительно спокойно.
– То есть? – не поняла Эльвира.
– На операцию меня кладут, что непонятного, – Лида поднялась, и стало заметно, как изменилась осанка, спина сгорбилась …
– Лидочка, извини меня, пожалуйста, я же не знала. Почему не сказала раньше? – Эля положила руки ей на плечи.
– Что уж… Причём ты-то… Ничего не изменишь.

Авиабилет удалось купить только до Новосибирска. До Барнаула предстояло добираться поездом…
Эльвира недовольно поморщилась. Трата лишнего времени в пути. Но тут же пришла предательская готовность смириться с обстоятельствами. Подумалось, что теперь матери всё равно. Лида права – спешить некуда.
Мать дождётся… в морге. Дочь поёжилась, неприятный холод пробежал по спине, сердце сжалось, к горлу подступил ком.
Тлела слабая надежда, что всё окажется ошибкой, и там, у чужой женщины, покойницы только паспорт матери. Мать жива, просто потеряла паспорт.
Подумалось, что человеческая жизнь так устроена – все трудности каждый преодолевает в одиночестве. Вот, и она едет к матери на последний поклон одна. Навсегда остаётся одна.
Теперь ещё больше одинока… словно неоткрытая звезда. Невидимая звезда – солнце за горизонтом.
Но даже если оно уходит за окоём, это не означает, что светила нет. Чтобы увидеть солнце, нужно найти другую точку стояния, отодвинув тем самым линию горизонта. Надо подниматься выше, искать подходящую высоту… или оторваться от земли. Сменить точку зрения…
Точку… Точка… Для матери всё кончено. Для её дочерей… им предстоит отдать матери последний долг… Последний… по… следу…
Дочь силилась понять, почему Розалия оказалась в Барнауле. Зачем она там? Куда она, вообще, ехала? Ехала одна.
Почему, как солнце на небе, мы одиноки, когда живы? Что мешает нам быть ближе, роднее, понятнее друг для друга? А уж, когда угаснем… Наверное, потому и гаснем, что одиноки, хотя и совсем не солнце.
Но, пока живы, каждый ищет и должен свою высоту найти…

Так случилось, что на этот раз Эльвире выпала ночная дорога. Авиарейс Магадан – Москва вылетел в двадцать три часа по магаданскому времени. Приземлился в Толмачёво в первом часу ночи по местному времени. Взять ночью такси не решилась, до утра просидела в аэропорту. Новосибирский железнодорожный вокзал, облицованный мрамором, сиял чистотой и торжественной печалью. Купила бутылку минералки, есть не хотелось…
Наконец, объявили посадку. Мерное покачивание вагона, стук колёс и бессонная ночь подействовали – нервное напряжение ослабло, Эльвиру сморил сон. 
– Девушка, девушка!
Открыв глаза, Эльвира увидела проводницу в форменной голубой блузе.
– Приехали.
Извинившись, путница вышла на перрон. Узнала в справочном бюро, чем доехать до морга, отправилась на привокзальную площадь, подождала нужный автобус. Рассеянные лучи скрытого низкой облачностью солнца чуть высветлили верхние этажи зданий.
Сколько лет прошло с памятного июня, который подарил Эльвире незабываемую встречу… Много городов повидала она с того времени, малых и больших, северных и южных. Отстранённым зрением скользила она по городскому пейзажу, проплывающему за окном автобуса. Холодным сознанием оценивала приметы нового времени.
Она почти не узнавала город, который так понравился когда-то. Возможно, в другое время и при других обстоятельствах он показался бы ей иным.
С горьким привкусом вспомнилась популярная песенка её юности. Автомобили, автомобили буквально всё заполонили…
В морге Эльвира, бросив робкий взгляд на неправдоподобно белое лицо, согласилась, что оно напоминает мать. Дочери выдали полагающиеся бумаги, целлофановый пакет с  одеждой покойницы. В нём топорщился металлическими рёбрами замка старомодный редикюль.
Спросили, будет ли дочь вывозить покойную на родину.
– Нет, в Новосибирске у нас никого не осталось, – медленно проговорила Эльвира. – И… мама не хотела оставаться на Севере.
– Значит, здесь хоронить будете, – заботливым голосом не то спросил, не то посоветовал дежурный медик…. – Вам… возьмите… телефон мемориальной компании. Хотя, могу позвонить сам, – он нажал на телефонный рычаг и набрал номер. –  Алло. Да, компаньон… Надо сделать по срочному… Старушка. Лады, – мужчина повернулся в кресле. – Ну, вот. Отдохните пока на диване в коридоре. За Вами зайдут, как всё готово будет.
Время тянулось медленно. Наконец, в коридор вошёл дюжий мужчина в тесном застиранном халате с растопыренными карманами.
– Кто за телом? – бесцветным голосом спросил он, тускло блеснув глазами из-под припухших век. Видя, что кроме Эльвиры в коридоре никого нет, кивнул, – Идёмте.
Она вышла вслед за ним.
Усталое солнце клонилось к закату, во дворе лежала хмурая тень, только напротив морга розовели, сверкая рядами открытых форточек, окна двух верхних этажей больничного корпуса, нижние – мрачно смотрели в пустоту неба потемневшими, опечаленными стёклами.
Санитар подошёл к микроавтобусу с тонированными стёклами, остановился, поджидая Эльвиру, достал из карманов нитяные рабочие перчатки, туго натянул на ладони, напоминающие кувалды, и открыл дверцу. Эльвира шагнула и отпрянула назад – взгляд наткнулся на гроб. Санитар поддержал её под локоть, помогая преодолеть высокую подножку, и захлопнул дверь.
Эльвира, как вошла, так и замерла в полусогнутой позе, не понимая, как теперь поступить, смотрела на бледное, исхудалое, в то же время одутловатое лицо покойной и не узнавала.
Да она ли это – готова была закричать дочь в голос, затопать ногами – но машина тронулась с места, и Эльвира машинально села на боковую лавку. Оторвала взгляд от неживого лица и повернулась по ходу движения, чтобы окликнуть санитара ли, водителя ли, чтобы остановиться, вернуться. Автобус подбрасывало на изъезженной, разбитой дороге. Эльвира, едва дотянувшись, постучала в толстое стекло, но тёмные силуэты в кабине не обратили на это никакого внимания.
Глухо. Но что-то же надо делать – билось в голове Эльвиры, а взгляд её непостижимым образом впивался в каменную недвижность неживого тела. Маленькая… какая маленькая – отмечалось в сознании. Лицо белое… Ни морщинки… Нос… Зачем ватка?  Портит всё.
– У неё был ровный носик, – проговорила дочь. – Это не она? Она? Губы, её губы, брови...
Чем дольше смотрела дочь, тем больше узнавала, опознавала пугающе помолодевшую мать. Исчезло ощущение времени, пространства. За дымчатыми стёклами проплывали, словно призраки, городские строения. Их серые тени падали на лицо матери, и оно, казалось, оживало, на нём мелькали признаки каких-то эмоций. Казалось, ещё  миг, и мать откроет глаза, вздохнёт и заговорит.
Автобус замедлил ход, несколько раз повернул и, наконец, остановился. Сзади открылась багажная дверь. За спиной водителя-санитара, ограниченные рамками дверного проёма теснились ряды оградок и надгробий.
Эльвира отстранённо отметила, что её скорбный багаж доставлен по назначению, на конечную станцию.
– Как всё несправедливо. Буднично, – она сжала губы, прикусив до боли. – О чём я? Боже, прости нас всех…
Распахнулась входная дверь.
– Выходим, – тускло бросил санитар.
Он и водитель выдвинули гроб из салона, поставили на обычные табуретки, бывшие когда-то белыми.
– Прощайтесь, – скорбно обронил водитель.
Эльвира молча смотрела на покойную, изредка отрывая взгляд.
Под низким серым небом кружили чёрные птицы.
Вдали, в кронах старых берёз нахохлись воробьи.
Ближе, за «частоколом» обелисков стояли люди, группами, парами, в одиночку.
В нескольких шагах слева – развёрстое чрево земли.
Могила – отметилось в сознании Эльвиры. Земля, ожидающая принять в своё лоно очередного поселенца. Вечного поселенца.
На земле мы все жители временные, постояльцы. А в земле – поселенцы…
Санитар приподнял покров в ногах покойной и, молниеносным, отточенным движением развязав бинт, сдёрнул его с ног, положил рядом с ними и снова поправил покров. Точно так же освободил и руки покойной.
Зачем связали? – поморщилась Эльвира. Но в следующий миг показалось, что правильно всё, чтобы проще перевозить.
Теперь развязали. Освободили. Нельзя в раю со связанными руками и ногами…
Не может душа связанная летать.
Подчиняясь внутреннему порыву, дочь положила ладонь на руки матери. Они были холодны и влажны. Влага показалась липкой. – Тонкие, неправдоподобно тонкие пальцы – подумала дочь, отёрла ладонь о покров. Наверное, так должно быть  – смирилась Эльвира и, заплакав, склонилась над меловым лицом, поцеловала в ледяной лоб.
Выпрямилась и невидящими глазами смотрела, смотрела, как споро и привычно работники мемориальной службы заколачивали гроб, опускали его.
– Землю бросите? – спросил санитар.
– Да-да, – встрепенулась Эльвира, нагнулась и, внутренне сопротивляясь, коснулась глинистой горки.
Испачкаюсь могильной землёй – где-то в закоулках сознания дочери проснулась неуместная брезгливость, но пальцы погрузились в сухую податливость.
Песок – удивилась и как будто обрадовалась дочь. Значит, правду говорят, земля бывает, как пух. Почти механически Эльвира посыпала и посыпала этим ласковым песочком материнскую домовину.
Словно солью… или сахаром – подумалось дочери.
– Сахар, – проговорила она. – Пух… Земля пухом. Господи, прости нас, грешных.
Так и не узнала бы дочь, почему мать оказалась в Барнауле. Ведь уезжала она в Новосибирск. Там хотела коротать старость. Зачем оказалась именно здесь? Ждал ли кто? Специально или случайно...
Только в Барнаульском загсе, сдавая паспорт Розалии, дочь, открыв его, увидела, что мать родилась в Барнауле.
– Значит, мама умерла в городе своего детства, – удивилась дочь. – Вот как распоряжается судьба…
На ночь Эльвира устроилась в гостинице. Долго не шёл сон.
Было душно, из соседнего номера тянуло табачным дымом. Она решила открыть форточку, но подойдя к окну, обнаружила, что приоткрытая фрамуга ничего не меняет. На внешнем откосе подоконника приклеена аккуратная полоска бумаги. «Осторожно. Стекло», – прочла Эльвира и посмотрела в том направлении, куда указывала стрелка. Взгляд упёрся в стекло, которым облицовано снаружи всё здание гостиницы. Внизу, за стеклом светящейся рекой мимо плыли тени автомобилей, редкие силуэты пешеходов выныривали на минуту из синей пелены выхлопных газов и исчезали, будто растворялись. 
Различные виды транспорта не только заполонили, но стали главными в городе, важнее людей. Эльвире подумалось вдруг, что человек как таковой утратил ценность. Иначе, почему для жизни самих горожан всё меньше пространства на земле, всё меньше воздуха.
Нет, женщина не считала, что Барнаул в этом смысле отличается от других городов. Подобная картина всюду, да и не только в городах. Причина мрачного настроения, скорее всего, в бессонной ночи…

По-разному относилась Розалия при жизни к дочерям. И различие укрепилось, прижилось в их сердцах. Не объединяла их материнская любовь, не сблизила и смерть. Дочери помнили о матери по-разному. Между собой сёстры, словно стесняясь своих чувств, редко заговаривали о матери.
Младшая сестра, когда мать была жива, ушла из кулинарии. Сидела при церкви в свечной лавке, читала жития, молилась. Изредка, возвращаясь под вечер с церковной службы, заходила к Эльвире. Лицо Лидии заметно осунулось, глаза потускнели, кожа потемнела. Рьяное соблюдение постов не шло на пользу её здоровью. Сестра слегла.
Вместо жены, еду для Александра готовила Эльвира. Он по-свойски заходил к ней после работы, ужинал и отправлялся домой.
Однажды она сказала Лиде, что поститься надо с умом.
– А то, глядишь, прикормит муженька твоего не сестра, а чужая тётя. Мне ведь перед соседями не совсем удобно привечать твоего мужа.
 Лида возмутилась:
– Тебя никто и не просит. Сама лезешь везде. Не хлебом единым человек жить должен. Если он такой голодный, при церкви бы питался. В трапезной места хватит. Кто его к тебе гонит?
Вспомнилось, как мать жаловалась на Лиду: «Что ей ни говори, не проймёшь, каменную».
– Сердце у тебя каменное, – бросила Эльвира, молча, оделась и ушла.
Мысли, одна мрачнее другой теснились в голове. Не из-за Лиды ли сдало у матери сердце. Устала она, поняв, что для любимой дочери значит ровно столько, сколько чужой человек. Эля укорила себя за самоустранение, за нерешительность. Надо было удержать маму. Жила бы… Теперь и мамы нет, и Лида, как чужая. И на меня обиделась. Потери, нервы. Не может обида длиться вечно…
Александр не заходил всю неделю, но вечером перед выходными появился, исхудавший, топтался у порога нерешительно.
Она пригласила на кухню.
– Хотя бы чаю попей, – участливо подвинув ему стул, сказала Эля. – Бледный, как стена. Голова болит, что ли?
– Да-х, – вздохнул он. – Заболит, тут… Лида в больнице.
– Что случилось? Когда?
– Неделя уж, – тянул Пыжов.
– Что с ней?! Ты можешь сказать толком? – Эльвира задохнулась от возмущения.
– Аппендицит удалили, а швы не заживают… сколько уж…
– Надо же было известить сразу. А то явился вон когда… Хотя бы с утра…
Родственник ушёл, не отпив глотка.
Назавтра, закупив продуктов, она поехала в больницу.
В приёмном покое сказали, что Пыжову отпустили утром домой. Эльвира отправилась к сестре. Необходимость поддержать семью сестры, стала главной задачей. Понимая, что те живут скудно, через день привозила фрукты, соки, рыбу.
Вскоре Лида посвежела, выходила на воздух, подметала во дворе вытаявший из-под снега мусор. К середине мая сёстры потихоньку вскопали огородик. Эльвира за хлопотами и не заметила, как наступило лето.
Часто бывать у Пыжовых теперь не удавалось, так как пришлось совмещать нагрузку коллеги, уехавшей в отпуск.
Но всё-таки выбрала время, заехала к сестре. Взглянула на огород, удивляясь, что он совершенно не ухожен, плотно затянут мокрецом, будто ковром. Никаких посадок не видно, только по рядам небольших вмятин в «ковре» можно догадаться, где были грядки. Наверное, сестре опять не можется, и для Александра огород стал безразличен.
– Лида, что ты стесняешься? – спросила Эльвира, когда они вместе вышли во двор. –  Сказала бы Саше, пусть договорится на Дукче, птицефабрика пока работает. Мешка помёта вам хватило бы на сто лет.
– Ох, – вздохнула сестра. – Всё-то ты знаешь. Всех-то ты учишь…
– Да не учу я, – смутилась Эля. – Наши женщины делятся на работе. Вот и говорю… А мужа надо и подтолкнуть иногда. А то он у тебя совсем самоустранился от домашних дел. Мужу могла бы часть домашних дел поручить. Не ровен час, опять ослабнешь. У вас ведь сынок подрастает. Семья, – напомнить о Свете она не рискнула.
– Вот именно! Семья, – зло вспыхнула Лида. – Свою заведи. А то… муж, сын. Учёная она. Не судите, да не судимы будете.
Возразить было нечем. Поговорили, называется, сёстры…
С трудом сдерживая слёзы, Эля отправилась домой, а там разрыдалась, нещадно ругая себя и кляня за неумение помочь так людям, чтобы они твою помощь приняли без обиды, чтобы они поняли тебя. Но где уж понимать других? Себя невозможно понять.
В ближайший выходной она отправилась в церковь. Сестра привычно сидела мышкой в свечной лавке.
– Лидочка, – окликнула она, – прости меня, пожалуйста. Я не хотела вас обидеть.
– Бог простит, – обронила та, не поднимая глаз.
– Ты ведь единственный у меня родной человечек, – продолжала Эля. – Скучаю без тебя. Как еду куда-нибудь мимо, смотрю на ваш домик, так сердце защемит. Разве мы чужие?
– Иди, послушай службу, – Лида подняла сочувственный взгляд. – Легче станет…
После службы, как когда-то, вместе, втроём стояли на остановке в ожидании автобуса. Вошли, так и ехали, стоя, хотя места свободные были.
– Надоело, поди, в «муравейнике» одной сидеть, – через пару остановок сказала Лида, опережая порыв сестры шагнуть к выходу из автобуса. – Успеешь домой. Поехали, подышишь чистым воздухом у нас.
Несказанно обрадовалась Эля, ведь сестра, пожалуй, впервые в жизни сама пригласила в гости. Перебрасываясь короткими фразами о погоде, о коротком северном лете, вошли в калитку. В дом заходить не хотелось.
– Возьму тяпку, – сказала Эля. – Подвигаюсь немного, а то работа сидячая.
– В сарайке справа, – подсказал Александр, Лида промолчала.
В полумраке сарайчика Эльвира, порывшись среди кольев, нашла тяпку, вернулась во двор.
– У вас одна она? – спросила хозяев.
Александр, устремив мечтательный взгляд куда-то поверх огорода, тепло и ласково улыбнулся на её слова, будто она сказала нечто наивное, по-детски несерьёзное.
А Лида прошла вместе с сестрою в огородик и начала дёргать сорняки. Работали в охотку. За полчаса рядки хилой картофельной ботвы зазеленели ярко, будто «заулыбались» на сочной черноте освобождённой почвы.
На лице Лиды сестра не увидела ни усталости, ни раздражения, ни радости. Похоже,   и созерцательность мужа нисколько не мешала жене вести хозяйство по своему разумению. Огород засажен только картошкой.
–  А где грядки? – поискала взглядом Эльвира.
– Зачем они? Морока лишняя.
– Не взошли что ли? Так редиска с укропом ещё успеет вырасти, – подсказала сестра, опять поймав себя на непрошеных советах, смутилась.
– Трава… одно баловство, – укорила та старшую сестру. – Вот даст Бог, Саша заработает, купит рыбы, масла. А с маслом-то картошка вкуснее, чем с бесполезной травой. Вода одна.
Осенью Эльвира поняла, что грибами, ягодами сестра тоже пренебрегала. Изредка, бывая в гостях у старшей сестры, Лида осуждала:
– Сколько сахару-то извела, – запивая чаем варенье, говорила Эльвире, поражая своей «старушечьей» обречённостью.
Несходство с сестрой волновало Эльвиру, она хотела понять, оправдать её, возможно, тем, что разные отцы... Но мать одна, общая. Должно быть сходство, хотя бы в чём-то. Эля терялась, вслушиваясь в рассуждения Лиды, казавшейся старше своих лет.
Невдомёк Эльвире, что по-разному выражая эмоции и чувства, сёстры одинаковы в главном – в прикованности к собственной внутренней жизни, которая считалась для них важнее, понятнее внешних проявлений. Закрыться в себе, отгородиться от враждебного мира обеим проще, чем договориться с ним.
Приглашая Лиду к себе домой, Эльвира по старой привычке, старалась научить готовить, хотя и сама не слыла особой кулинаркой. Но у сестры муж, дети, им нужна домашняя пища. Увы, из кулинарных премудростей Лида предпочитала мучные изделия. Остальное казалось ей излишним, потому не интересным.
Александра давно не устраивали надоевшие пироги, но он смирился. В условиях Севера сбалансированное питание требовалось, в том числе овощи, фрукты, но у жены о фруктах иное мнение.
– Вредно для здоровья сладкое, – упорно твердила Лида.
– Дети нуждаются в сладком. Фруктоза, глюкоза… необходимы для мозга. Со своей грядки гораздо вкуснее. Отвезли бы детям, – пыталась Эльвира склонить сестру на свою сторону. – Как же иначе? Разнообразие полезно.
– Богатые пусть роскошествуют. А нам что? Полезно, что в рот полезло. Даст Бог, и на пирожках умные вырастут, – напевно выговаривала Лидия. –  Саша тоже рос без излишества, выучился. И работа хорошая, на людях.
Александр, и впрямь, любил находиться «на людях». Брал в библиотеке книги по искусству, читал, пока в его неуютной фотографии не было посетителей...
Однажды прибыл в церковь казачий атаман из Якутии. Послушал заутреню, побеседовал с батюшкой, с хористом. Предложил ему поступать в казаки:
– Что ты?! Казак всегда был первым человеком, хоть в станице, хоть в столице, – заезжий гость сверлил Александра странным, ускользающим взглядом. – Да ты узнавал ли, не из казаков ли родом? Обличиэм ты знатный, вылитой казак!
– Какой из меня казак, я и в армии не служил, – медленно промолвил Александр. – Плоскостопие у меня. А у вас, наверно, оружием владеть надо…
– Ну, если война начнётся, всех призовут. А пока мы традиции возрождаэм. Душу казацкую сохраняэм, выправку, честь, верность отечеству, веру в Господа Бога. Ты же верующий! Ну, вот. Песни казачьи поём, на фестивали разныэ, на конкурсы выезжаэм. Всё время на виду. Нас и войсковыэ атаманы с Амура, с Приморья, из Забайкалья не забывают. То они к нам, то мы к ним. Жизнь интересная.
Фотограф давно начал страдать сомнением по поводу своей профессии. Денег она давала столько, что едва на хлеб да одежонку хватало. Простые горожане – сами с усами – обзавелись современной бытовой техникой. О богатых и говорить нечего. В каждой семье видеокамера. И фотоаппараты – не то, что у Пыжова. Цифровые. Так что профессия скудно кормила фотографа.
Если он пораньше приходил из церкви с утренней службы, садился поближе к экрану телевизора. Вслушивался в казачьи песни. Особенно полюбилась передача Заволокиных «Играй гармонь». Ловил жадным ухом переливчатые «подголоски», любовался внушительностью скрипучих портупей на крутых плечах сибирских да кубанских казаков. Всё больше и больше склонялся к казачьей теме. А тут, будто специально для него, прошла серия передач о  трагической гибели царской семьи.
– Смотри-ка, – обратился Пыжов к жене, сидящей на кровати, – оказывается и цари были казаками.
– Нам-то что с того?
– А то, что они не какая-нибудь пыль под ногами, а с царём в одном войске. Значение другое человек обретает. Да ведь и войска казачьи именовались во имя святых угодников… Под святыми ликами службу несли.
Лидия не возразила больше. Может, судьба такая. За грехи прадеда перед царём-мучеником Бог назначил ей послушание. Если Бог так решает, она против не должна идти.
В День Царственных мучеников атаман приехал снова. Постоял, послушав службу в церкви, дождался Пыжова и отправился с ним в его фотосалон. Потом фотограф-хорист и его гость прошли через пустырь, побродили среди едва различимых бугорков старого, гулаговских лет, кладбища. Постояли, склонив головы над более приметным холмиком. Направились к речке Магаданке. Посидели у воды, помянули убиенных и замученных на её берегах.
Молчали долго.
– Валентин Иванович, – начал Пыжов, спотыкаясь на каждом слове, – время у Вас есть?
– Без десяти три, – отозвался атаман, приподняв край левого рукава.
– Да нет. Я хотел в гости пригласить… – фотограф замялся, сомневаясь, всё ли ладно покажется гостю в скромном жилище.  – Посмотрите, как живу, с домашностью познакомитесь.
Пыжов так же неуверенно замолчал, как и говорил неуверенно, специально подбирая старинные слова, интонацию. Попенял сам себе мысленно, что поспешил приглашать. Посолиднее надо бы… Вдруг согласится? Дома могло быть не прибрано. Но слово – не воробей.
Александр медленно поднялся, подал руку атаману, помогая встать. Тот, слегка задержав её, легко вскочил на ноги, пожал благодарно, ласково соскользая с пальцев.
Степенно пошагали вдоль реки, пыльными переулками вышли прямо к избушке фотографа. Жена развешивала застиранное бельишко.
Издали видно, что беременна. Узкоплечая фигура перегибалась назад, и, при каждом взмахе рук вверх казалось, что женщина вот-вот опрокинется на спину. Несмываемый загар на лице и руках придавал сходство с цыганкой.
И откуда загар? День-деньской в церкви. То служба, то полы помыть, то иконы обиходить. Храму забота нужна – словно возражал или перед кем-то в мыслях оправдывался Пыжов. Сегодня, вот, что-то не пошла на службу. Жаловалась на плохое самочувствие. Однако же встала, настирала…
Низко на лоб надвинутый платок и пигментные пятна старили, придавали жене выражение угрюмости, неудовольствия. Александр слегка огорчился, впервые заметив, что Лида подурнела. Слишком поспешно провёл атамана в дом, предложил осмотреться, сам вернулся.
– Накрой на стол, – сказал жене.
– Да чайник только кипел, – отозвалась она. – Пироги в шкафчике.
– Ладно, – согласился муж. – Зайди, как свободная минута будет. Атаман в гостях. Войска казачьего.
Александр вернулся в дом.
Гость стоял перед иконами, склонив редеющий седой чуб.
Хозяин остановился рядом, размашисто перекрестился, упёрся взглядом в знакомые лики:
– Отче наш, – начал он и насторожился, показалось, прислонился кто-то к плечу. Покосился на атамана. Тот стоял, по-прежнему прикрыв глаза. – Иже еси, – продолжил Александр, и голос гостя подхватил:
– …на небеси…
Вместе прочитали молитву. В раз обернулись, глядя друг другу в глаза, и обнялись. Неожиданная благость разлилась в их душах, так легко и сладко сделалось, как не бывало никогда. Пыжов – точно – не испытывал подобного раньше…
Стукнула дверь, вошла Лида. Состояние благости улетучилось. Навалилась тоска. Александр поморщился. Атаман торопливо шагнул к двери. Проводив на автобус дорогого гостя, хозяин не спешил в дом. Тяготили тесные стены, низкий потолок, вид болезненной жены.
Спустя пару недель Александр зашёл в музей, вызвал Эльвиру в коридор.
– Петю я решил доброму человеку отдать, – ровным голосом сказал он, будто о мелком, чужом.
– Что? – воскликнула Эльвира. – Да как ты смеешь?! Лида не простит тебе, когда узнает…
– Она согласна. Болеет ведь. Светка-то уж на ходу, а мальцу особый присмотр нужен. Детдом просит помогать питанием, одеждой, а чем я помогу. Слышал, вроде хотят закрыть их. Куда с детьми? А там семья добрая, бездетная просит…
– Но ведь можно придумать что-то. Попросить отпускные на этот взнос… Дома тоже можно заниматься фотографией.
– А кто меня дома искать будет? На виду надо быть, в центре. Не то, что мы. Жить на что?
Эльвира совершенно не признавала новых взглядов на жизнь. Ей казалось, что «раздрай» в государстве, словно вирус, проник и в отношения людей.
Всё, что ценилось извечно, считалось немодным, излишним, на грани посмешища. Ни дружба, ни семья не выдерживают конкуренции с лёгкими отношениями, выстроенными ради обогащения или на пустом сексе. Даже поговорка появилась… Секс – не повод для знакомства. Как будто поговоркой можно заменить отсутствие совести, ответственности. Секс и деньги – популярная тема в газетах, на радио и телевидении.
Удручённая Эльвира не хотела мириться с обстоятельствами, но и как противостоять им, не знала. Не верила она, что жизнь ребёнка значит для отца меньше, чем деньги.
Лида долго лежала на сохранении в больнице, ей кололи дорогие препараты, но они мало действовали. Выкупив лекарства по очередному рецепту, Эльвира отдала большую часть зарплаты. Огорчилась, что прожить семье целый месяц  на её оклад невозможно.
– Александр, в конце концов, ты мог бы найти какую-то ночную работу, – высказала она родственнику. – Устроился бы дворником, сторожем…
Увы! Злиться на Пыжова – бесполезно терять время и нервы.
Лиде становилось хуже, требовалась сиделка. Днём за женой ухаживал Александр, ночами – Эльвира. Она изредка забегала домой, вытащить газеты из почтового ящика да полить цветы.
Точно в срок, начались роды. Измождённый организм Лиды не выдержал. Она умерла, не приходя в сознание. У новорождённой малютки, как ни старались акушеры, не раскрылись лёгкие. Мать и дитя похоронили в одной могиле.
Пыжов сделался ещё более одиноким, чем прежде. Впрочем, на взгляд Эльвиры, особенной взаимности между ним и Лидой никогда не было. Жили, замкнувшись друг от друга, объединяла только вера в бога, да физическая привязанность, которая мало соответствовала любви в обычном понимании…   

Череда потерь, словно каменная осыпь, придавила Эльвиру. Ей казалось, что она не может распрямиться, будто лежал на плечах невидимый груз, пригибал к земле.
Стальной обруч одиночества сковал её слабую волю.
Краски мира поблёкли, жизнь утратила смысл. Больше не о ком заботиться Эльвире. Совершенно некуда спешить.
Бессмысленно к чему-либо стремиться.
С газетных страниц и телеэкрана сыпались новые «крылатые» изречения.
– Если вы такие умные, то почему вы такие бедные…
– Это не профессия, если она не позволяет вам жизнь на широкую ногу.
В музее наполовину урезали штат, давно ушли в небытие квартальные и годовые премии. В помещениях первого этажа открылись бутики, супер-мини-маркеты. Ради того, чтобы установить и содержать охранную сигнализацию, почти треть площадей музей сдавал в аренду предпринимателям – торговцам, независимым юристам, нотариусам.
На прилегающей территории засверкали всеми цветами радуги японские иномарки. Со стороны создавалось впечатление, что музей процветает…
Директор музея тоже приобрёл «хонду», а его зам – «тойоту-карину». Остальные музейщики донашивали советские пальто с пожелтевшими воротниками из песца и норковые шапки-фрмовки с пятнами проплешин.
Только книги – старая добрая советская литература – отогревали душу Эльвиры в часы домашнего одиночества.
По вечерам, возвращаясь из церкви, заходил Александр.
– Может, и хорошо, – своеобразно успокаивал он. – Бог избавил этого дитя от сиротства. А Лидина душа в рай пойдёт.
Косноязычие Александра всегда озадачивало Эльвиру. Сейчас она разозлилась.
– На всё у него готовый ответ и объяснение, и выход, – проговорила с неприязнью. – Лишь бы самому особо не задумываться.
– Что ж тут сделаешь? – смиренно возразил он. – Сам в могилу не ляжешь, пока Бог не призовёт. Терпеть надо.
Слова и тон, которым были сказаны, устыдили её. Она позавидовала христианской готовности принимать жизнь такой, как есть.
Однажды родственник поделился, что решил забрать Светлану из детдома.
– Одиноко одному, – грустно промолвил он. – Ушёл один, пришёл один…
– Конечно, Саша, – поддержала Эльвира, радуясь, что в нём заговорили отцовские чувства. – Родная кровинка. Хорошо бы и Петю не отдавать никому.
– Да, что ты? Куда ж я с двумя? Хоть бы одну-то в сад устроить.
– Знаешь, вопрос устройства в садик возьму на себя. Надо, чтобы сестра с братом росли вместе. У меня знакомая есть в образовании. Думаю, поможет.
Эльвира Борисовна снова зачастила в тихий переулок за старым кладбищем. Заходила в дом, на неё налетала улыбчивая Света.
Вскоре забрали и мальчика. По выходным дням сияние детских глаз, звонкие голоса, будто серебряные  колокольчики, делали тётю Элю весёлой, счастливой. Где дети, поняла она, там и счастье.
Хотелось баловать и ласкать племянников, ведь они от рождения обойдены материнским вниманием. Лиды нет, значит, Эля должна заменить мать детям. Она страстно мечтала быть им настоящей матерью.
В один из тихих, светлых вечеров Эльвира сказала:
–  Света, я тебя люблю, как только мама может любить родную дочку. Хочешь, мы будем жить вместе.
В глазах племянницы не отразилось ни капли интереса. Радость  и оживление погасли. Абсолютное отсутствие эмоций покоробило Эльвиру. По лицу девочки скользнула и напряжённо застыла в уголках губ запоздалая улыбка. Детдомовская улыбка племянницы, отставшая от прошлой жизни, огорчила тётю.
Она решила отложить трудный разговор до лучших дней, подождать. Надеялась, что время сделает своё дело – девочка привыкнет к тёте и согласится принять её как маму. Не вместо мамы. Её нет, и не будет. Просто как новую маму, не чужую тётю, родную. Девочка должна понять, что никто, кроме тёти, не заменит ей маму. Поймёт и  согласится.
Шло время, но в отношения племянницы к тёте вкрались иные чувства. Света сделалась недоверчивой, скрытной, заметно отдалялась, становилась всё больше похожей на мать.  Видя, как безразлична племянница к детским играм, резка и порою груба, тётя оправдывала всё проявлением наследственности. Лида тоже не особенно умела общаться с людьми. Хотя обитала при храме, но вера не смягчила, не добавила теплоты. Оставалась в ней «каменность».
Впитала старушечий стиль жизни. В церковной жизни всё понимала и принимала безропотно. Мыла полы в церкви. Убирала церковную территорию, ухаживала за цветами и огородом  в то время, когда свой – зарастал бурьяном. Не хватало сил. И молилась. Часами стояла перед иконами.
Вера усмиряет, говорят…

– Ах, Лидочка-Лида. Измотала тебя жизнь, и не слаще она ни у кого из нас. У тебя оказалась она чересчур короткой. Бедные, бедные сиротки, – вздохнула Эльвира, сквозь слёзы глядя на детишек.
Особенно жалела она Свету. Мальчик, ясноглазый, словно ангелочек, умел находить себе забавы сам. То ковырял палочкой землю возле неприметной травинки, то выслеживал пёструю бабочку, то подгонял пухлым пальчиком неторопливого червячка. Если удавалось поймать жука или мотылька, Петя устраивал из спичечного коробка домик для них. Подкладывал своим питомцам цветочки и листочки.
Букашки, будто чувствуя добрую душу ребёнка, сами порой ползли ему в руки.
– Божий человече растёт, – довольно говорил отец. – Никакую тварь не обидит. А Светка суровая. То ревёт со страху, то давит их, будто они виноваты в чём.
Женщина понимала, сказывается отсутствие материнской ласки. Обогреть колючее сердечко Светы, истосковавшееся по теплу и вниманию, не каждый способен. Надумала она оформить опекунство над племянницей, а если девочка согласится, то удочерить её.
Поговорила с Александром.
– Я не против, – легко согласился он. – С Петюнькой мы управимся пока. А девчонка должна расти под женским приглядом.
 Эльвира окликнула со двора Свету. Та вошла, остановилась у стола.
– Света, – начала тётя, подбирая слова, – мы с твоим папой подумали, что будет лучше, если будешь жить со мной. Ты не против?
– Ты своих детей оставила в больничке! – отчаянно крикнула племянница и отвернулась, сгорбилась.
– Да что ты, милая девочка, – воскликнула Эльвира, чувствуя, как вспухает лицо, заливаясь краской. – Разве так можно? Я… я…
Александр, предпочитая, как и всегда, не поддаваться эмоциям, отмалчивался.
– Твоя мама мне родная сестра, – продолжала тётя, немного оправившись от шока и пытаясь объяснить всё племяннице.
– Она тебе не сестра, – буркнула Света. – Лезешь к нам, – дочь обернулась, кинула взгляд на отца, будто ожидая похвалы. – Хочешь нашего папку забрать себе? Только я не дура. Он мамкин муж! И не родня ты нам. Они христьяне, а твой Иуда боженьку продал.
Эльвира онемела.
Уста племянницы объявили неожиданно то, что сестра скрывала. Значит, она всё-таки навещала детей, ездила в детский дом сама,  без сестры. Понятно, почему. Чтобы успеть сказать им свою правду. Но в чём правда?! Где Иуда, и где Эльвира…
Что говорит ребёнок… Зачем же такое внушалось в детскую голову?
Нормальный человек не мог обсуждать с ребёнком подобные темы.
Родная душа, племянница Светлана, тоже Светлана – поразилась женщина, вспомнив давний случай с девочкой-обманщицей.
 В душе Эльвиры колючим ёжиком шевельнулось чувство стыда. Обе девочки правы в одном. Жизнь заставила их рано познать тёмную сторону человеческих отношений. Дети остро чувствуют ложь, хотя не могут осознать, причин, которые порождают её.
 Больше всего племянница в одном права. Тётя сама отказалась от своего ребёнка. Оставила. И действительно – в больничке. Аборт – это хуже, чем даже оставить на улице.
Живого могут подобрать. Ребёнка Эльвиры никто не подберёт…
Оставила…
Услужливое чувство самосохранения подбросило оправдательные слова. Да, оставила, но не ради собственной прихоти. Распорядился Бог, не позволив ей испытать боль, радость и счастье материнства.
Не одна женщина решилась так поступить. Но другие после этого рожают. Почему не Эльвира? В наказание? За что?
Она не сделала второй попытки, чтобы стать матерью… В её жизни был… Станислав. Других мужчин для неё не существовало. Она будто не видела их в ближайшем окружении. Для неё вообще нет никого, достойного внимания...
Правда, ей был интересен Олег Абрамов… но её скованность и разница в возрасте… То не любовь, восхищение…
Со Станиславом никто не сравнится. Она давно простила ему всё. Если бы он дал весточку о себе, полетела бы, не задумываясь, ему в объятия.
Взгляд Эльвиры метался с девочки на Пыжова, тот сидел, опустив голову.
– Что же ты молчишь, Александр? Ведь так нельзя…
– А что я могу? Она хочет со мной жить.
– Но ведь я не отбираю у тебя дочь, –  чуть не плача от бессилия и обиды, проговорила Эльвира. – Буду только растить, воспитывать. Заходил бы, когда хотел.
– Нам деда Валя помогает, – гордо заявила Света.
–  Я не знала, Саша, что у тебя отец жив, – она вопросительно посмотрела на Пыжова. – Отчим? Не знала, –  вздохнула Эльвира.
Александр поднял голову.
– Отец почти… Лучше отца, – с нажимом проговорил он. – Наш атаман.
– Объясни толком. Ничего не понимаю.
– Валентин Иванович Майданов, атаман войска казачьего. Приглашает нас в Якутск. Там у него большой дом, всем хватит места. И Свету он любит, как родную внучку.
– А Петя? Что с Петей? Может быть, разрешишь его усыновить?
– Ну, а как же? Валентин Иванович его усыновил. Говорил же я.
– Что ты городишь? Ты всё-таки сделал это? Отказаться от родного сына! С ума сошёл!
Обида душила Эльвиру, она задохнулась от неожиданной новой своей неудачи, неправомерного, как она считала, легковерного решения бесхребетного отца.
Отдать мальчика в чужие руки, когда у него есть родная тётя  – глупо и несправедливо!
– Почему отказался? – покровительственно, будто перед больной, возразил Пыжов. – Опекунство он взял над нами. Мы же безработные, малообеспеченные… Что тут зазорного? На Руси всегда так было. Сильный поможет слабому, Господь Бог не осудит, наградит за благодеяние.
Хотелось закрыть уши, бежать, куда глаза глядят, но вдруг поразила догадка:
– Постой-постой. Как ты сказал? Майданов Валентин Иванович? Худощавый такой? Русый?
– Ну, да. Седой.
– Среднего роста, глаза серые.
– Значит, не забыла его? – Пыжов будто проснулся. – Говорил он, что глаз на него ты давно положила. Всё ещё целишься?
– Как? Куда? – Эльвиру покоробили не столь слова, сколько неприязнь, сверкнувшая в глубине вечно ленивого взгляда Пыжова.
– Рассказывал он, как... Едва отделался.
– Да я, – она хотела возразить, рассказать, кто такой Майданов. – Похоже, он боится, что я помню кое-что о нём. Значит, от своей совести убегай, не убегай – никуда не скроешься. Но вы, что? Решили точно уезжать?
– А что тут ловить? Все нормальные люди давно выехали из этого «солнечного» Магадана, – Пыжов непривычно разговорился. – Валентин Иванович уже и билеты купил.
Понимая, что она бессильна против его мягкого и одновременно сокрушительного упорства, подобного напору  речного потока, сказала с горечью:
– Мог бы раньше всё рассказать, я бы не надеялась, –  она поморщилась. – Опять говорю о себе. Оправдываюсь вечно, хотя ни в чём не виновата перед вами всеми. Извини…
–  Надеяться надо на Бога, –  наставительно проговорил Пыжов.
– Проводить-то вас можно? – голос Эльвиры предательски дрогнул. – Когда улетаете?
– Седьмого рейс. В два утра по Москве.

Лучше бы Эльвира Борисовна не знала этого дня.
Седьмого она вошла в дом Пыжова и остолбенела – в пустой передней, на подоконнике, прикрыв глаза, сидел пожилой мужчина с благообразной бородкой. Свету он держал на руках, та дремала, уткнувшись лицом ему в шею. Нечто противоречивое, одновременно зажатость и нарочитость в позе незнакомца кого-то напоминали вошедшей.
Услышав стук двери, мужчина открыл глаза. Бегающий взгляд женщина узнала мгновенно, бывший воспитатель Майданов, чуть дрогнув плечами, молча, опустил веки и затаился. Под кожей дряблой шеи взбугрилась вена, щёки втянулись.
– Светочка, детка, иди тётя тебя поцелует, – тихо проговорила она.
Девочка обернулась, бросив отсутствующий взор в пространство, и снова уронила голову на грудь Майданова.
Эльвира задохнулась, молчала, поражённая странной картиной…
Из комнаты вышел Пыжов, поздоровался. Она кивнула, не в состоянии промолвить пару слов. Всё в ней трепетало от возмущения, что в её жизнь снова вторгается этот старый развратник. Жуткие предположения, обвинения рвались с языка. Но она сдержалась.
С возрастом он мог измениться, стать другим, исправиться –  попробовала она убедить себя, ища в его внешности признаки перемен. Майданов отпустил благообразную бородку, поседел. Но его бегающий взгляд Эльвира узнала бы и через сто лет. И руки…
Как он держит ребёнка?! Это объятия повесы, но не дедушки! Боже, как сказать об этом Пыжову. Ведь он отец. Неужели не видит, не понимает…
– Александр, – кивнула она. – Выйдем на минутку. У меня осталось немного денег…
Он вышел за нею во двор.
Ах, как мы падки на деньги! Непривычная злость шевельнулась в душе несчастной женщины. Не деньгами ли обольстил этого недотёпу дутый  атаман…
–  Ты веришь Майданову? – строго спросила она. Пыжов недовольно  молчал. – А я давно его знаю. Он с позором бежал из школы.
– Тебе-то что? Не удержалась за гриву, на хвосте не увисишь…
– Да о чём ты? Очнись!
– Правильно он говорит, что ты Лидке дорогу перешла, – Пыжов раскраснелся, вспотел, под бородой заходили желваки.
– Ну, что ты такое говоришь? Я всю жизнь помогала Лиде.
– Ага. Тебя мать в институтах учила, а Лида с малолетства работала на вас. А теперь в матеря набиваешься.
– Ты не знаешь, что говоришь, – Эльвире хотелось накричать, объяснить, как всё было на самом деле, но время торопило. Да и не принято, расставаясь, «вытаскивать негатив». – Пойми ты, сейчас речь о твоей дочери. Майданов развратная личность… Он замешан в гибели воспитанника спецшколы. Ему нельзя доверять детей!
– А тебе можно. Из-за тебя парень угорел в той школе. А перед нами святую ставишь. Всё нам известно!
Слова оглушили Эльвиру. Неужели мужчины могут быть настолько мелочными, низменными? Они могли говорить в присутствии детей, и Света слышала, что успевал напеть в уши папеньке-шалопаю старый приспособленец.
– Мальчик, действительно, учился в моём классе, но покончил с собой он из-за домогательств Майданова, – проговорила она срывающимся голосом. – Подумай, с кем ты связался.
Упрямство Пыжова становилось опасно для семьи. Эльвире было страшно представить, что ждёт бедных детей. Куда идти, что делать, она не знала, да и сроки упущены.
А тот подлец умел заметать следы, пути перекрыл. Подготовил всё, обрубил концы, и – в воду. В Якутск ли он увозит Пыжовых, кто мог сказать точно? Билеты ей никто не показывал…
Раздался гудок, у калитки остановилось такси.
Из дома вышел Майданов со Светой на руках, следом семенил Пыжов с чемоданами, не глядя на Эльвиру, напыщенно кивнул таксисту. Тот поспешил навстречу, принял чемоданы, захлопнул в багажнике.
Майданов усадил Свету на заднее сиденье, сам уселся рядом, та прижалась, уронив голову к нему на колени.
– Света, по-моему, заболела, – встревожилась Эльвира, приостановив Пыжова. – Может, отложить вылет…
– Ну, ты присоветуешь! Не проснулась ещё, – спокойно ответил отец, вернувшись закрыть дом. Навесил замок, повернул ключ, вынул из скважины, зачем-то подбросил его на ладони и спрятал за облупленной ставней кухонного окна.
– Возьми же деньги, – сдерживая слёзы и преодолевая вспыхнувшую неприязнь, сказала Эльвира. – Здесь тридцать тысяч.
Пыжов, молча, взял свёрток, подошёл к машине, подал Майданову и поспешно втиснулся на переднее сиденье.
– А где Петя? Где?!– воскликнула женщина.
– В яслях, где ему быть. Щас заедем за ним, – буркнул Пыжов.
– Да где же он?!
Заурчал мотор, автомобиль скатился с тротуара. Эльвира помахала рукой вслед, но никто из пассажиров такси не оглянулся.
Пахнуло холодом, из бухты Нагаева в город вползали клубящиеся космы тумана.

Бог не даёт испытания свыше сил человека – Эльвира знала.
И верила, давно поверила, что Бог – не просто сочетание звуков.
Есть Бог. И судьбы человеческие в его руках. И если Бог лишает человека чего-то, то чем-то и наделяет.
Значит, счастье Эльвиры не в материнстве? Тогда в чём? Для чего Бог оставил её в живых, не отобрал жизнь вслед за нерождённым дитя, вслед за матерью, вслед за сестрой?
В чём человеческая миссия Эльвиры? Просто существовать, как растение? Тогда почему она не трава, не дерево?
– Да полно, полно! – уничижала себя женщина. – Я вода и трава, и средь поля дорога…, – вспомнились где-то прочитанные строки.
Исполнился год, как умерла Лида. Эльвира сходила в церковь, заказала поминовение, послушала службу, повторяя слова молитв, поставила свечку за упокой сестры и матери.
Хотелось верить, что даже и некрещёную душу Розалии согревает свеча на том свете. В привычной оправдательной манере думала Эльвира, глядя на тихое восковое пламя и шептала:
– Боже, помоги обрести покой всем настрадавшимся душам.
  Вернувшись домой, взяла свежие газеты из ящика, бросила их на пол у зеркала в прихожей, разделась и решила на минутку прилечь…
Когда открыла глаза, по окну стучали хлёсткие удары ветра с дождём. Встала, прошла в кухню, включила чайник и, обернувшись, увидела газеты. Подняла, развернула – выпал конверт.
В письме сообщалось, что она – Волгина Эльвира Борисовна вступает в права наследователя…
Жилой дом… Барнаул… улица… Нотариус… подпись… печать.
Подумав, что нотариусы везде одинаковые, нет разницы, в Магадане или в Барнауле, закон-то один, в ближайший вторник Эльвира пошла на приём.
Вторник она считала своим удачным днём. Примета не подвела и на этот раз. Нотариус пообещал связаться с коллегой из Барнаула. Через неделю, позвонив Эльвире, он пригласил её в офис. Оказалось, Розалия успела купить домик в пригороде Барнаула. Домовладение в тридцать квадратных метров оформила, а прописаться не успела. Потому и не было сведений о прописке в паспорте матери. Её сочли бездомной, когда нашли безжизненное тело. Ничего этого дочери тогда не объясняли. Но теперь стало ясно.
Эльвира попыталась об этом сообщить Пыжову, но его мобильник всё время был вне зоны доступа.
– Наверное, сменил сим-карту, – успокоила она себя, отметив, что с некоторых пор появилась привычка разговаривать с собой.
Неизвестный домик, купленный матерью, больше года без присмотра. Что там от него может остаться в наше время? Продать… Значит, надо ехать… Неожиданно пришло решение.
Теперь, когда романтика Севера окончательно испарилась, Эльвиру ничто не держало в Магадане. Судьба звала её туда, где теплились воспоминания о Станиславе. 
Она подала заявление на увольнение. Отговаривать никто не стал. Эльвира прекрасно знала финансовые проблемы музея. Давно прижилась вынужденная традиция – на освободившееся место старались никого не брать с «улицы». Делили ставку между сотрудниками, позволяя за счёт совмещения сводить концы с концами.
И её не обидели. Оформляя документы, посчитали северный стаж, оказалось, больше пятнадцать лет. Вручили удостоверение Ветерана труда Магаданской области, за чаем поздравили с почётным званием, пожелали хорошо устроиться на материке и проводили честь по чести.
С лёгким сердцем продала за бесценок свою магаданскую «хрущёбу», заказала контейнер-трёхтонник и… переехала в Барнаул.
Она не узнала его. Город выглядел посвежевшим, юным.
Человеческая душа так устроена, что не может вечно пребывать в унынии. В Барнауле Эльвира постепенно успокоилась, смирилась со своим одиночеством, и судьба сделалась благосклонной – подарила город незабвенной любви.
Она хотела узнать его лучше, полюбить – ведь ей жить здесь. Но среди прочих проблем у неё была одна незначительная. Сколько бы ни ездила в общественном транспорте, с трудом запоминалось расположение и направление конкретных улиц, необходимые учреждения, магазины и прочее. Стоило по улице пройти пешком, всё мгновенно впечатывалось в памяти.
Ходить пешком Эльвире всегда нравилось. Каждый день решила гулять по новому маршруту. Город открывался ей – казалось, что она, глядя на фасады зданий, читает его историю.
Наверное, город, как бессмертное существо, постоянно растёт. Ему становится душно и тесно в одеждах прежних улиц. Приходится их перекраивать, сносить прилегающие дома, расширяя тротуары, раздвигать проезжую часть улиц, чтобы украсить город зелёными лентами газонов. Установить новые скамейками для отдыха, посадить молодые деревца – для очищения воздуха от углекислоты.
Новым поколениям горожан город предстаёт в обновлённом обличии. Тихие старые улочки настраивают человека на философский лад, широкие проспекты навевают мысли о будущем. Когда слабеет транспортный поток, нам хочется прогуляться, в вечерние неспешные часы подышать перед сном прохладой.
Таким помнился Барнаул Эльвире.
С тех пор минула пара десятилетий, без малого, четверть жизни человека.
А город растёт по-прежнему. На широких проспектах новый асфальт. Автомобилей столько же, кажется, сколько и горожан. И модному средству передвижения, похоже, совсем не до них, не до пешеходов.
Ужимают дорожники тротуары к домам поближе – делают «карманы» – стоянки для автомобилей. Срезают газоны и скверы.
Полсквера закатали под асфальт – появилась очередная автостоянка. Газон урезали – третья полоса для проезда автомобилей.
Город стирает следы её любви…

Для очередной прогулки по городу Эльвира, покинув автобус, вышла на одном из центральных проспектов. Снег сыпал всю ночь, а под утро прекратился.
Удивительная декабрьская прозрачность высветлила город. Небо казалось особенно высоким и чистым, солнечные зайчики, отражённые зеркальными витринами офисов и магазинов, создавали приподнятое, беззаботное настроение.
Выбрав ориентир – трамвайные рельсы, она шагала по тротуару. Время от времени контролировала направление своего движения, бросая взгляд на середину проезжей части улицы, высматривала в просветах между пробегающими автомобилями стальные параллели.
Убедившись в том, что не отклонилась от намеченного плана, двигалась дальше. Внимательно читала вывески.
Заходила в «супер-мини-маркеты», салончики и бутики. Не обращая внимания на услужливость новой торговой касты, продвигалась вдоль витрин и вешалок слева направо, словно читая страницы комикса.
Ничего не примерив и не купив, покидала товарное изобилие.
Зачем загружать себя покупками? Прогулка должна быть лёгкой, приятной.
Сверив по рельсам, в какую сторону следовать, помня, что они должны оставаться слева, продолжала путь.
На «раскладушках»  у серой стены здания увидела десятка два ярких картинок. Живопись. Эльвира подняла взгляд и прочла: «Выставочный зал… презентация… вернисаж… На крыльях мастерства».
–  Хм, –  вздохнула она. – Жаль, что не знала об этом. Опоздала на час, –  поняв, что обмолвилась вслух, оглянулась – не подумал бы народ, что дамочка того, заговаривается.
Не заметив каких-либо эмоций на лицах прохожих, вернулась в прежнее состояние безоблачности, решила осмотреть выставку. Сама она с некоторых пор увлекалась бисером, будет интересно узнать что-нибудь оригинальное.
Вошла в помещение. Стены увешаны платками, палантинами, салфетками, кофтами и костюмами. На подиумах и тумбах – унылые нитяные лебеди, тяжеловесные букеты роз и тюльпанов ядовито-кислотной расцветки.  Образцы художественного вязания.
Давно пройденный этап – разочаровалась Эльвира. Бросила взгляд в зал. Народу немного. Представленные работы, похоже, мало у кого вызывали особый интерес.
Вдруг Эльвиру что-то неопределённое обеспокоило.
В паре шагов от неё стояла невысокая девушка.  Рядом – белокурая девочка лет четырёх.
Симпатичные – отметила женщина – сестрёнки. Хотя, нет. Та брюнетка. Библейская печаль во взгляде маслиновых глаз. А эта… ангелок… Светленькая. Глаза бутылочного цвета, необыкновенно яркие, выпукло-прозрачные.
Она не могла отвернуться, незаметно бросая взгляд на сестёр, смотрела и смотрела, обнаруживая элементы сходства. Одинаковое, невнятное выражение взгляда, мягкая округлость лица и азиатский персиковый румянец. Хорошенькие сестрички.
Неспешно подошла, сказала что-то незначительное по поводу ближнего вязаного экспоната.
– Мы с мамой сделали, – торжественно провозгласила малышка.
– Понятно, почему получилось необыкновенно красиво, – улыбнулась Эльвира. – Что же вы не взяли маму с собой?
– Это я, – с неожиданным оттенком кокетства, потупившись, произнесла девушка.
– Значит, – Эльвира, прищурившись, прочла табличку под экспонатом, –  Вы Мария Коркина? – она приветственно взглянула на мастерицу. – У Вас такая большая дочка, – делая удивлённое лицо, ободрила Эльвира девушку и назвала себя,  явно настраиваясь на продолжение знакомства.
– В паспорте записано так, но всё вместе звучит, как дразнилка, –простодушно поделилась Мария.
Эльвира смутилась, разве можно говорить об этом при девочке…
– Я про своё имя, – пояснила юная мать. – И фамилия не нравится.
– Можно было не брать фамилию мужа, оставить свою, если она благозвучнее, – сказала Эльвира.
По отрешённому лицу девушки скользнула тень.
– Впрочем, теперь модно называть себя каким угодно именем, не меняя документов, – пытаясь сгладить неловкость, проговорила Эльвира. – Тем более, Вы занимаетесь творчеством. Возьмите псевдоним.
– Псевдонимы берут знаменитости. А простым –  разве можно?
– Конечно. Это никому не запрещено, и не требуется никакой бюрократической тягомотины.
– Мне нравится имя Марина, – доверительно улыбнулась, наконец-то, девушка.
Закончив осмотр выставки, они втроём вышли из музея и двинулись в одном направлении.
Даша, дочка новой знакомой, то забегала вперёд, то возвращалась, громко щебеча о важных детских делах, значительными интонациями вставляла в разговор взрослых свои реплики, порой тем самым раздражая мать.
– Мама, – вдруг заявила девочка, – я хочу кушать.
– Дома, – отмахнулась Мария.
– Не хочу лапшу, – жалобно и довольно громко прошептала малышка. – Хочу курочку.
– Прекрати! Где я тебе её возьму?
– Вон, – обрадовался ребёнок. – Вон, видишь, нарисована курочка?! – девочка тянула ручонку в сторону яркой витрины.
– Не показывай пальцем, – нервно одёрнула дочку мать.
Сердце Эльвиры дрогнуло. В памяти всплыли картинки собственного детства.
– Что-то во рту пересохло, – сказала она. – Не зайти ли нам в кафе? Я угощаю, – поспешно добавила, видя замешательство Марии. –  В честь знакомства. Идёмте-идёмте, Марина. Вы не возражаете, чтобы я называла Вас так?
– Нет.
В кафе Эльвира призналась, что у них схожее увлечение. Она  занимается художественным плетением из бисера во Дворце железнодорожников. Оказалось, и девушка туда же ходит, в кружок по вязанию.
Марина высказала желание тоже освоить бисер, стала частой гостьей в домике Эльвиры, которая не умела оставаться равнодушной, если кто-то нуждался в помощи.
А девушке явно не везло. Её мать в молодые годы ради комнаты в общежитии работала вагоновожатой. Марина, как выразилась она сама, выросла в трамвае. Насмотрелась и натерпелась.
Испытала несправедливость, грубость первого отчима, наглые домогательства – второго. В пятнадцать лет сбежала из буйной общаги трамвайного управления.
Скиталась у подружек. Влюбилась. Рано стала матерью. Без профессии, без жилья скитания продолжались…
У Эльвиры от рассказов несчастной девушки холодело в груди. В то же время удивляла некая «хваткость» что ли.
Маринка бралась за любое дело, которое могло принести заработок. Убирала мусор у торговых палаток, распространяла косметику многочисленных фирм-однодневок, нанималась тамадой на свадьбы.
Конечно, без специальной профессиональной подготовки доход носил разовый характер. Заработанных средств Марине едва хватало на оплату съёмного жилья. Питаться приходилось китайскими полуфабрикатами.
Девушка бралась шить. Вязала на заказ. Из сэкономленных «клиентских» ниток и лоскутов мастерила одежду для дочери, что-то продавала. Сама одевалась в то, что достанется на благотворительных акциях, что подарят знакомые.
Со всей страстью интеллигентной одинокой женщины Эльвира решила вывести девушку в люди.
Упросила директора Дворца культуры, и тот нашёл вакансию. На место уволившейся уборщицы принял Маринку. Совместными усилиями её дочку устроили в садик. Теперь юная мать-одиночка приобрела какие-то права, вполне официальное место работы и стабильный заработок.
Девушка похорошела. От библейской печали не осталось и следа, в глазах искрилось кокетство и делало её очаровательной, почти красивой.
Обнаружив у подопечной способности рисовальщицы, Эльвира обрадовалась,  а когда узнала, что у Марины есть аттестат о среднем образовании, загорелась новой идеей.
«Надо помочь девчонке выучиться на художника, – решила женщина. – Двадцать один год. Вся жизнь ещё впереди».
Эльвира, окрылённая благородной целью, принялась за дело.
Теперь она считала, что ответственна не только за судьбу Марины, но и Даши.
Бездетная Эльвира испытывала такие сильные чувства, что ловила себя на том, будто Марина её дочь. Радовалась добровольной обязанности заботиться о ней и  о Даше, звонкоголосой крошке. Ради того, чтобы сполна, как можно глубже погрузиться в состояние материнства, шла на всё. Подкармливала Марину с дочкой, тратила на решение их проблем свои деньги и время, напрягала душевные силы, взяла дополнительную работу.
Маринка неожиданно раскапризничалась.
Впрочем, никакой неожиданности для Эльвиры тут не было. Она успела заметить, что смягчившиеся условия жизни совершенно расслабили Маринку. Та обзавелась весёлыми подружками, бегала по дискотекам и барам.
– Ого-го, – слушая похвальбы своей названной дочери, поразилась Эльвира неприятному открытию. – Да ты, милая, того гляди, снова голову потеряешь. А ну, как ещё родишь?
Эльвира не могла допустить, чтобы девочка ошиблась во второй раз.
– Ты хочешь, чтобы твоя Даша так же, как ты, стеснялась своей матери? – жёстко спросила она однажды.
– Но, я же ей ни в чём не отказываю, – довольно резко воскликнула та.
– А весёлые компании, забыла, чем заканчиваются?
– В свободное время могу отдыхать, как хочу, – заявила девушка вздорным тоном.
– А Дашенька растёт. Красавица, между прочим. Ты не боишься, что твой очередной весёлый «бой» начнёт, когда ты не видишь, заигрывать  с твоей дочерью?
Маринкины «маслины» увлажнились, губы исказила гримаса. Сердце Эльвиры сжалось, но она продолжала, понимая, что нужно «додавить». Пороки воспитания нелегко вырвать с корнем. Иначе не видела прока в жизни девушки. Стойко держась намеченного курса, спросила:
– Что ты говоришь, когда интересуются, кто твои родители? –  спросила она у Маринки. –  «Никто». А что скажет твоя дочь, ты думала? Ты хорошо рисуешь. Иди в университет на художественно-графический факультет. Тебе надо получить профессию. Представляешь? Даше скоро в школу. Спросят у неё о маме, а она скажет: «Моя мама – художник». Улавливаешь разницу? Как себя будет чувствовать девочка? Она у тебя умненькая. Уже сейчас всё понимает.
– Я Вам открылась, а Вы! – Марина разрыдалась.
Слёзы капали частым дождём. Девчонка закашлялась. Уронила голову на стол, плечи сотрясались.
Жёсткие тиски перехватили горло Эльвиры, закололо в сердце:
«Господи! Что я делаю?» – сама готовая расплакаться,  она встала, подошла к непутёвой своей подопечной, положила руки на плечи, будто пытаясь выровнять их надломленность.
– Марина, ну как же иначе? Ты должна понять, что дочери часто уготована судьба матери. Не хочешь же ты, чтобы…
– Не хочу! – придушенный голос дрожал, но в нём уязвлённого самолюбия было больше, чем раскаяния или сожаления. – Не хочу, а что я могу?! Что? – уже не так запальчиво бросала Маринка.
Эльвира гладила её плечи, убирая с лица рассыпанные пряди волос.
– Учиться надо, детка, учиться. Ты совсем молоденькая. Успеешь, выучишься. Получишь диплом. Устроишься для начала в школу. Педагог – неплохая профессия.
– Да этих педагогов…, – Марина ещё дулась, но подняла голову, даже, как будто приободрилась. – На рынке в каждом ларьке торгуют бывшие учителя. Там-то можно и без института…
Не собиралась она утруждать себя учёбой, но была не столь категорична, как прежде.
Почему девушка не желает учиться, Эльвира не понимала.
– Мариночка, – продолжала душеспасительные беседы Эльвира. – Вопрос: учиться или не учиться главный в жизни. Для меня самой он равен выбору «Жить или не жить». Да, да. То самое, гамлетовское. Я, к примеру, всю жизнь училась. И теперь учусь.
– Чему научиться можно в Ваши годы? – удивилась девушка. – Неужели не стесняетесь?! Да и зачем учиться, если впереди так мало осталось. Не боитесь? Ведь не успеете оглянуться, и помирать пора.
– Да, – в очередной раз неприятно поразилась наставница чёрствой бестактности Марины. – Девочка моя, ты действительно, воспитана трамваем. Удивляться не приходится. Чего не боюсь, так это учёбы. Более того. Я уверена, состояние ученичества – единственное, что не позволяет нам «закисать». Что из того, что я специалист высшей категории? Я хочу постигать что-то новое.
– Зачем Вам эта высшая категория? Вас же и так взяли на работу.
– Хочу работать лучше. Потому и учусь. Так интереснее жить, - Эльвира собралась рассказать многое, но увидела, что в глазах Марины поплыла поволока скуки, веки опускались. Девчонку кидало в дрёму…
 
Были моменты, когда Эльвира растерялась, не зная, как достучаться до сердца подопечной. Как пробудить её дремлющий разум? Понимала, что скучными нотациями, мало что достигнешь, но и отступать не собиралась
Ей казалось, будто она повторяет давно забытое, движется по извечному, порочному кругу. И она не одинока. Все так живут. Не нами начато, не нам заканчивать. Отцы и деды сознательно отказывались от многого, ради счастья потомков. Сменяются поколения за поколениями, а счастливых людей не прибавляется.
Революции, войны, покорение целины и космоса, демократия в стране. Вроде бы созданы все условия. Победители и покорители ничего не требуют для себя, пенсию экономят для внуков. Расцветают обильным разнотравьем молодые буржуа и банкиры.
Это как раз поколение нынешних тридцатилетних. А Эльвира? На десяток лет старше, но чувствует себя «динозавром», хотя и продолжает жить, мыслить, к чему-то стремиться.
Верит она, что образ её мыслей, чувства, строй души будут интересны кому-то. Надеется, что её жизнестойкость и желание делать добро сделают чью-то жизнь лучше.
Эльвира продолжала время от времени возвращаться к любимой теме. Известно, что вода камень точит...
Подопечная начала мечтать о карьере художницы.
Наставница радовалась, но до полной победы оказалось не так близко, как хотелось. Билась почти три года. Занималась с Мариной иностранным и русским, начитывала диктанты. Повторяла и втолковывала правила, помогала собирать необходимые документы. Водила на собеседования.
Много было хлопот, но преодолела всё: инертность местной бюрократии, упрямство и неожиданную лень Маринки. Она буквально засыпала над первой страницей учебника.
Только бы не проблемы психического порядка – расстраивалась Эльвира, но не опускала рук. Делала всё, что могла...
Вступительные экзамены в университет сданы, девушку зачислили на одно из дефицитных бюджетных мест худграфа. Даша, дочь новоиспечённой Марины Королёвой, пошла в школу и записалась во Дворец на студию бальных танцев.
Вспоминая давние события, не могла Эльвира внятно ответить себе, зачем она потянулась к Машке-Маринке. Ничего особенного, как выяснилось уже тогда, в кафе.
Мать-одиночка, каких по всей России сотни тысяч. Милое личико?  Но ведь оно интересно мужчинам. Эльвире-то что? Со стороны могли её не понять. Но кто заглядывал в душу одинокой женщины?
Элементарно всё, элементарно, себя нельзя обмануть – спорила сама с собой Эльвира.  Разве Марина одиночка? У неё есть Даша. Настоящая одиночка – я. Забочусь, как о дочери. И Маринка – моя третья попытка…
Женщина вспомнила, что с первых минут общения бросилась в глаза неприкаянность юной матери. И четырёхлетняя дочка выглядела гораздо увереннее. Марина держалась за неё тогда, как утопающий держится за соломинку.
Именно незащищённость тронула сердце, просто занозой вонзилась. Так ли давно Эльвира сама без жилья, без друзей и покровителей цеплялась за жизнь в чужих краях?
Давно, если смотреть со стороны. А ей помнилось так, будто вчера было.

Изделия из бисера, которые Эльвира отдавала на выставку, привлекли внимание, и вскоре ей предложили вести спецкурс по истории русского костюма в одном из колледжей. Она согласилась и с удовольствием осваивалась в новом коллективе.
Как-то в понедельник вечером прибежала Марина. Она довольно успешно училась, заканчивала второй курс. На факультете у неё появился покровитель, преподаватель одной из гуманитарных дисциплин, по совместительству руководитель некой общественной Петровской академии. Девушка возбуждённо рассказывала о знаках его внимания, интересных предложениях и обещаниях.
– Эльвира Борисовна! – картинно сплетая пальчики с раскрашенными ноготками, взмолилась девушка. – Что мне делать?
– Как что? Учиться.
– Да я не об этом, – блестя умаслившимся взглядом, воскликнула Марина. – Он же пригласил меня домой.
– Зачем?
– Ну, зачем-зачем! Вы издеваетесь?
– Марина, не крути,  говори прямо.
– Он сказал, что мы могли бы сотрудничать.
– С кем?
– Ну, Вы, он и я.
– Я? В чём сотрудничать? Что-то не пойму.
– Ой, чуть не забыла, – Марина открыла сумку, достала толстый журнал, положила на стол. – Смотрите.
Эльвира взяла журнал, полистала, прочитала оглавление, снова полистала.
– Неплохое издание. Оставишь почитать?
– Конечно. Так вот, Василий Петрович сказал, что может напечатать в нём фотографии Ваши, – брови Эльвиры поползли вверх. – Да не Ваши, – расхохоталась девушка. – Ваших работ. И моих.
– Ну, слава Богу! Наконец-то объяснила вразумительно. Я уж, не весть что, подумала. Конечно, я «за».
Марина сказала, что Василий Петрович ждёт их завтра в десять часов утра. Эльвира смутилась:
– Это невозможно. У меня с утра две пары, и пара после обеда.
Но Марина, она и есть Марина! Ей всегда удавалось уговорить Эльвиру,  в этот раз тоже. Женщина позвонила директору колледжа и, бесконечно извиняясь, попросила замену.
– Если группы не заняты, я могу вычитать материал в ближайшую субботу, – предложила она директору. – Впрочем, в среду у меня одна пара после двенадцати. С утра я свободна.
Директор был неприятно удивлён, но разрешил не приходить с утра. Через полчаса раздался звонок. Диспетчер по расписанию сообщила, что вместо Эльвиры Борисовны завтра с утра даст свои темы искусствовед, зато она в тот же день должна вычитать свои часы после обеда. Других вариантов нет. Эльвира поблагодарила, положила трубку и значительно посмотрела на свою легкомысленную девочку. Эта егоза давно заняла в сердце Эльвиры место, предназначаемое природой для родного дитя.
– Неудобно, столько беспокойства людям. Тем более, я новенькая. Всё ради тебя.
– Ну, ладно, Эля Борис-на, я побежала во Дворец за Дашей. Завтра в девять к Вам зайду.
На том и расстались.
Эльвира взяла из шкафа альбом с фотографиями своих изделий. Нести весь альбом, сразу открывать все наработки, считала она, не следует. Выбрала десяток фотографий. Написала, на всякий случай, пару страниц сопроводительного текста – вдруг будут вопросы. Если что забудет от волнения, можно отвечать по записке.
Достала из шифоньера любимое серое платье, прошлась утюгом, повесила на спинку кресла. Приняла ванну, чуть подсушила феном волосы, накрутила на бигуди. С ощущением полной готовности к завтрашней встрече разобрала постель и улеглась.
Утром проснулась пораньше. Включила радио, пока закипал чайник, послушала прогноз. Заварила кофе, поджарила в тостере пару гренок, с удовольствием позавтракала. До девяти оставалось почти два часа. Эльвира прошла в зал, нажала на кнопку пульта, убавив звук телевизора, и открыла рабочие записи, решив просмотреть лекционный материал.
Лишний раз повторить – не мешает. Лекции перенесли. Студенты, будто этого и ждут. Начнут опаздывать, зевать, отвлекаться на посторонние разговоры, оправдываясь, что не знали, забыли…
Надо подобрать пару комичных эпизодов из жизни шоу-звёзд. Парадоксы срабатывают стопроцентно. Освежают внимание. Не заметно для себя она увлеклась, забыла о времени. Спохватилась, когда на экране телевизора замелькали мультики.
– Вот это да! – ахнула Эльвира. – Неужели и Малышева закончила своё «Здорово жить»? Как же это я? –  она обернулась, взглянула на стену.  Часы показывали пять минут десятого. – Что же Марина не идёт? Опаздывает, это в её стиле. Надо одеться. Как только позвонит в дверь, сразу выйду, чтобы на лишние разговоры не терять времени.
Наспех надела платье, расчесала волосы, скрепив их заколками, обулась. Сунула в сумку папку с лекциями и мультифорку с фотокарточками. Достала с верхней полки шапку, натянула на голову. Набросила шубу, не застёгиваясь, чтобы не перегреться, вернулась в зал и снова присела на диван.
Стрелки часов переползли к четверти десятого.
Придётся бежать – с оттенком неудовольствия подумала она.  Поднялась, открыла нижний отсек серванта, достала флакон с духами, брызнула себе под воротник и в рукава, спрятала духи в боковой кармашек сумочки. Бросив безнадёжный взгляд на часы, застегнула шубу, в прихожей взяла ключи и вышла, нервно захлопнув дверь.
Выскочив на воздух, обнаружила снегопад. Этого только Эльвире не хватало. Вспомнив, что забыла нанести водостойкий макияж, она поморщилась, представив, как растечётся тушь.
 – Фу, с этой Маринкой всё наперекосяк! Человек первый раз увидит… и в таком затрапезном виде. Сплошная тавтология…
Эльвира занервничала, не зная, как поступить: продолжать ждать Маринку или идти в колледж.
Пока стояла в нерешительности, снег прекратился, начало подмораживать. Десяток раз женщина сдёргивала перчатку, смотрела на часы. Руки озябли, ногам становилось неуютно. Без четверти одиннадцать, когда она спешным шагом направилась к автобусной остановке,  появилась улыбающаяся Марина.
– Вы куда-то уходите? – в маслинах Маринкиных наивных глаз сверкнуло удивлённое неудовольствие. – Нас же Василь Петрович к двум часам будет ждать.
– Как к двум?! – в свою очередь изумилась Эльвира. – Ты вчера говорила, что к десяти.
– Он вечером позвонил, что будет до обеда в командировке.
– Странные у него командировки… на полдня, – усомнилась женщина. – Что-то он крутит. Наверное, ждёт одну тебя. Ты его не так поняла.
– Нет-нет, – коротышка Марина святыми глазками смотрела снизу вверх, наивно хлопая тщательно накрашенными ресницами. – Я печеньки купила, – приподняла она пёстрый пакетик. – Пойдёмте чай пить. У нас ещё полно времени.
– Марина, ты понимаешь, что говоришь? – сдерживая возмущение, медленно проговорила Эльвира. – Ведь меня на пару часов с работы отпустили. Ты вчера ещё знала об этом. Зачем же я просила освободить утро? Ты могла бы предупредить меня вчера же, чтобы я не ждала сегодня. А теперь придётся что? Отсутствовать целый день? Меня не поймут.
– Но Вы же отпросились, – раздражаясь, бросила девушка, словно обвиняя Эльвиру в чём-то.
Маринкино нескрываемое раздражение покоробило Эльвиру.
Недаром говорится, что лучший способ защиты – нападение. Неопределённое сомнение сменилось досадой на беспардонную обманщицу. Хотелось разоблачить её лживость. Напряжение, созданное ложью, превращалось в яд, медленно вползающий в сознание Эльвиры. Мерзость непорядочности, будто дорожная грязь из-под колёс, окатила её открытую душу, пачкая, отравляя чистые намерения, искренние добрые чувства.
Обида за безответность чувств острой иглой пронзила сердце Эльвиры.
– Как неприятно, – прошептала она, – стыдно…
Хотелось сказать что-то обличительное, мстительно болезненное.
Дрожащими пальцами она раскрывала и закрывала крючок шубы, щёлкая им в попытке сохранить самообладание, отвлекалась на эти звуки.
– Марина, – сказала Эльвира Борисовна, слегка задыхаясь, – ты не говорила, что купила мобильник.
– С чего Вы взяли? У меня его нет.
– Как же нет? А Василий Петрович звонил…
– Да это не он, – Маринка прикусила язык. – Мне передали, что он звонил, – чуть замешкавшись, бросила Марина и вздёрнула подбородок. В бегающих глазках читалась очередная ложь.
– Ну, это ты, девонька, врёшь. – Кто тебе среди ночи передавать будет?
Доверяй, но проверяй…
На душе женщины стало тяжело, пусто до боли, будто потеряла что-то дорогое. Разве думала она, что бездомная «стрекоза»  считает её банальной «тетерей». У молодёжи это называется «подставить». И кого? Ту, которая носится с нею, как с писаной торбой, заботится не хуже родной матери.
Да лучше! В сто раз лучше. Ах, Машка-Маринка, что ты наделала...
Высказать ей всё?
Не стоит она того… бисер метать ещё. Было бы перед кем. Да, и сама хороша, нашла с кем связаться.
Не она меня, а я выбрала её в подруги, чуть ли не в дочери. Обожглась в третий раз. То Светланы, то теперь Марина.  Имя-то какое… Сама всё придумала.
Выдуманное имя, выдуманная дочь…
Что же огорчаться…
– Ты извини, Мария, – морщась от досады, как можно спокойнее проговорила женщина. – Мне пора в колледж. У меня лекции.
– Ну, не могла я прийти раньше! Вы же знаете, мне Дашку надо в школу отводить, – бросила девушка главный «козырь».
– Можно подумать, вчера ты не знала о том, что девочка каждый день ходит в школу. Да ведь занятия начинаются в полдевятого. По-любому, могла не опаздывать… Ты подвела и своего покровителя, и меня. Извини, я тороплюсь.
– Ну, Эля Борисовна-а! – Маринка требовательно и капризно оттопырила губки. –  Это не мне надо, а Вам. Сами же хотите, чтобы Вами везде восхищались? 
Девушка оседлала любимого конька. Эльвира задохнулась от возмущения. Чуть помедлив, негромко и раздельно проговорила:
– Да ты меня шантажируешь? – глаза женщины сузились от нервного напряжения. – Или пытаешься манипулировать мной? – она едва сдерживала гнев. – Жить не научилась, но наловчилась. Мне некогда. Из-за твоих выкрутасов пришлось лезть в глаза начальству. Всё твоя ложь!

Глава V;;

Въедливо-бодрые звуки огласили комнату.
Не поднимая век, Эльвира выпростала руку из-под одеяла, потянулась в сторону тумбочки. Нащупала мобильник, поднесла к лицу. Открыла глаза. Ровно пять-тридцать. Отключила звук.
Сегодня много дел. Впрочем, у неё всегда дела, и утро одно похоже на другое. Пусть, не все, но, кажется, точно такое когда-то было.
Привычным жестом она вскинула руку, включила бра над изголовьем кровати. Глаза сами закрылись. Пара минут ничего не изменит. Всё же воскресенье – вяло подумала женщина – успею...
Тепло ласкало её открытые плечи, пригревало веки…
Она смотрела на лёгкие горошины облаков, на высокие кроны густого парка, чутко дремлющего на окраине города, словно добровольный страж. Живое ощущение небесной благодати, умиротворение, сама неспешность, извечность окружающей природы нежно щекотали сердце Эльвиры, лёгкими спазмами охватывая гортань.
Двор, устланный мягким травяным ковром, осветило июльское утреннее солнце. Взгляд счастливо скользнул по малахитовым кущам картофеля, по нежно-нефритовым огромным лепесткам капустных «роз».
Осознаваемое удовольствие от созерцания вполне «вещественного» итога нескончаемой домашней работы вселяло надежду, светлую радость, которая должна непременно случиться днём. Жить бы и жить именно так, в благодати,  подумалось Эльвире, и чтобы все дни были тёплыми.
Явилась новая мысль. Не может быть вечной благодати. Утро сменится знойным днём, а день – вечером. И ночь нужна. А как же? Должен человек не только работать, но и отдыхать. Итог дня подвести. Оглянуться. Планы обдумать на завтра.
Ах, какие теперь планы?! День прошёл, и ладно. Нет. Мало этого. Всегда мало...
Вдруг свет дня изменился. Словно неприметная тень прикрыла солнце. Что-то всколыхнулось в небе, смутилось. Вернее, смутилась отчего-то сама Эльвира. Даже не смутилась – насторожилась.
Женщина не осознавала, что происходит.  Она помнила, что на дворе октябрь, но видела июль. Это пугало. Не время болеть. Наверное, усталость. Приказала себе:
– Держись. Или откажись от этой затеи. Ну, какая, к чёрту, высшая категория?! Что за бред сивой лошади? На закате жизни возвращаться в науку…
Было бы смешно, если б не было столь желанным. Столько лет проработала в музее. Кто поймёт со стороны? Нате вам – явилась, преподаватель, – представляла Эльвира чьи-то аргументы, не то распаляя, не то укрепляя себя. –  Ни стажа, ни опыта. И подайте ей подтверждение высшей категории...
Не поймут. Будут правы? И да, и нет. Хотя людей можно понять.
А тебя они захотят понять? Им-то не известно, что ты всю жизнь возилась со школьниками и даже дошколятами. То экскурсии, то презентации, то сбор экспонатов у населения.
В гимназию, колледж или в институт родители своего ребёнка отправляют, в лучшем случае. А в худшем – гонят, как говорится, из-под палки.
В музей из-под палки можно прийти один раз. Мои юные краеведы все пороги обили. Мне в радость, а директор иной раз возмущался. Шумно, дескать. Так ведь где дети, там всегда шум.
Шум – значит, жизнь, будущее, перспектива развития.
Ну-ну… Расхорохорилась. Бьёшь себя в грудь? Жаль – никто не видит, не слышит. Козерог – ты и есть козерог. Вырвалась из музейного тихого «стойла», разбежалась теперь…
Нет. Не так. Конечно, не так…
Ты всегда мечтала вернуться в науку. Вот и вернулась. И авторскую программу разработала по любимой теме – по краеведению. И победу на федеральном конкурсе одержала. Это ведь объективно.
Значит, можешь? Ну, и что с того, что не верится кому-то в твои способности? А ты докажи, что и педагогической методикой владеешь. И в психологии – не олух.
Не ты ли тормошила школьников, их педагогов экскурсиями да походами завлекала? Не к тебе ребятишки с уроков-то сбегали? Не хорошо, конечно, что сбегали, но лучше – в музей, чем в подворотню. Так-то… Не боги горшки обжигают… Подготовлю реферат…
Х-ха… Сидите?
Эльвира Борисовна видела себя в краевом институте повышения квалификации педагогов. Большая аудитория полна важных лиц – директора школ, колледжей, и завучи. Народ значительный….
Чем я хуже вас? Нет стажа? Так для того, чтобы подтвердить высшую квалификационную категорию, не всем нужен стаж. Некоторым достаточно «масла» в голове. Вот вы сидите, и я рядом с вами.
Только никто на курсах не решился взять какую-нибудь тему реферата. Предпочитаете сдавать экзамен. «Шпоры» пишете, словно школяры. Где же стаж? В сейфе лежит, вместе с трудовой книжкой? Помалкивает. Не дышит. Только бы не тревожили…
Чересчур смелые мысли будоражили Эльвиру…
…Знавали мы стажистов – распаляла она себя… Видывали…
Просидят серой мышкой, лишь бы начальство не тревожить, прозаглядывают шефу в глазки… Сами на его место тихенько вскарабкаются.
А учреждение валится. Крыша протекает, потолки прогнили, пол, будто под бомбёжкой побывал. Десятилетиями вместо ремонта только плинтуса покрасите – вся и подготовка к зиме…
Потом ползимы занятия отменяете – холодно, нельзя детей морозить. Конечно, нельзя. А не учить можно?...
Кому довелось бы услышать горячечный монолог, возможно, согласился бы с Эльвирой Борисовной. Она верила, что права…
…Горе народу от подобных стажистов. Вот государство и тестирует школьников и педагогов разными олимпиадами и конкурсами, чтобы найти мыслящих, устремлённых, не успокоенных, неудобных для начальства. Зато для дела полезных.
Ох-хо-хо… Сама Эльвира давно ли такой стала?
Не ахти, какой вояка. Сидела, возилась со своими кружковцами. Со стороны могли подумать – не игра, развлечение. Словно, всю жизнь с чужими детьми в куколки проиграла. Свои были б, домой бежала бы. А так…
Детский сад. …Ну, и что? Эльвире радостно… Для детей игра – форма освоения жизни… Перед Эльвирой Борисовной мелькнула девочка с милым лицом…
Лица, лица…
…Эльвира посмотрела вправо, в сторону старой забоки, что теснилась у забора, отделяющего усадьбу от узкого переулка. Слух, показалось, встревожили некие неясные звуки.
Нет. В переулке тишина. Глухой стон, вздохи исходили из густых зарослей черёмушника, до вершин перевитого хмелем.
Ноги понесли Эльвиру на эти звуки.
О, Боже! – удивилась женщина… Лошадь? Конь. Откуда?
Животное, похоже, провело здесь всю ночь – трава примята, обломана мелкая поросль черёмух. Конь лежал на боку, косил глаз в сторону Эльвиры. Смотрел, не мигая. Белизна глазного яблока, видимо, давно наполовину залита красным. В зрачке билась боль.
Пронзительный взгляд. Осмысленный… Смотрит… как человек… Взгляд мужской… Женщина смутилась.
Она замерла в мистическом ожидании, томлении, близком к ужасу. Хотела крикнуть, повернуться и бежать, но… её ноги… Они словно окаменели. Только глаза продолжали против её воли  впивать чужую жгучую боль.
По шее животного, где бугрились напряжённые узлы вен, пробежала дрожь. По коричневому крупу двинулись и замерли золотистые пятна солнечных лучей, пробивших кружево листвы.
Эльвира хотела прогнать эту чужую лошадь:
– Пошла отсюда!
Но женщине вдруг показалось, что это неправильно.
– Пошёл! Пошёл… вон, – прошелестела она сухими губами.
Что-то мешало крикнуть. Она слабо подняла руки, развела так, как пытаются отвести от себя  речные струи, входя в реку.
И непрошенный, ночной постоялец понял. Поднял голову. Напряг шею.
Подогнул передние ноги и, выбросив их вперёд, встал. Постоял так, будто с мыслями собираясь. Прикрыл бархатными веками глаза, погасив на время жгучий взгляд. Волевой…
Обречённый… – резануло что-то в сердце Эльвиры. Безнадёжно мужской взгляд.
Конь качнул головой, развернулся. Двинулся к переулку, и забор исчез…
Да ведь это сон, – озарило Эльвиру. – Всего лишь сон. Что же я разволновалась…
Она всё не могла отвести взгляд от странного гостя.
Он медленно шагал по несоразмерно тесному переулку, покачиваясь, с трудом переставляя ноги. Вслед за ним вспухали маленькие, в размер подковы, дугообразные пылевые волны и тут же оседали.
Гость удалялся.
Сердце женщины замирало, сжимаясь от неясной тоски.
И конь вдруг упал.
О! Это уже слишком. Надо проснуться. Проснуться. Такого… потери… Зачем это? Сны не должны быть такими…
Проснуться. Проснуться…
Она поняла, что уже не спит. Долго прислушивалась к тишине в доме. Открыла глаза.
Размытые серые пятна окон говорили о наступлении утра, явственного, реального. Октябрьская ночь, хмурая после вечернего дождя, очистила небо, но предутренний заморозок заметно выстудил дом. Погружаться в бодрящую сырость не хотелось.
Она закрыла глаза.
Может, не торопиться – подумалось Эльвире – полежать ещё. Нет-нет. Сколько ни тяни, встать придётся.
Перевернулась на спину, увидела на потолке тусклое пятно света. Щёлкнула выключателем бра, светлый круг исчез, и вдруг вспомнился сон…
Лошадь. Лошадь. К чему такой сон?
А! Лошадь – это ложь, всплыло в памяти расхожее толкование.  Значит, обман? В её доме ложь? Ложь-лошадь. Но ведь лошадь… была… потом ушла. Исчезла. И не лошадь. Конь. Что за странный сон? Эльвире коня жалко было во сне. Их и в жизни жалко.
Всё-таки пора вставать. Планировала порыться в своей библиотеке, к завтрашнему семинару подготовить сообщение на тему «Психология преступления» или «Преступление. Самоанализ»? В пятницу на лекции толком не поняла. Придётся самой разбираться.
Женщина села. Опустила ноги с кровати. Нащупала шлёпанцы, обулась и прошла на кухню. Набрала полный чайник воды, поставила на конфорку, щёлкнула тумблером.
Пока согреется можно ещё понежиться в тепле. Октябрь. Осень года. Осень жизни.
Она лежала, прикрыв глаза, и думала. Мысли перескакивали то на предстоящий семинар по психологии, то возвращались к домашней повседневности…
Не вся картошка выкопана. Скороспелка уже в подполье. Её убрала в прошлое воскресенье. Надо же?! Почти неделя прошла. Да неделя! Полностью. Сегодня.
Как бежит время. И это не новость и не открытие. С неуловимым бегом времени трудно согласиться. И невозможно привыкнуть.
Время летит. А что сделано? Подремонтирован осенний костюм, любимый, потому заношенный. Пришлось кое-какие места отрезать, отпороть, перевернуть, отпарить. Придать бывшей китайской халтуре современный, почти французский шик. В стиле Коко Шанель.
Чайник почихал, побрюзжал и перешёл на сдержанное шипение. Закипел. Пора...
Эльвира встала. Прошла к плите, с полки над нею сняла пиалу. Достала пакет овсяных хлопьев моментального приготовления.
Быстро растворимая каша, словно кофе. Какая прелесть. Бизнес думает о вас – Эльвире вспомнился рекламный слоган –  и достанет вас везде – придумалось продолжение. Настроение для утра неплохое…
Можно ёрничать, сколько угодно, но растворимая каша –  настоящая палочка-выручалочка, заметно экономила время, особенно ценные для женщины неуловимые утренние минуты.
Эльвира насыпала большую ложку хлопьев в пиалу, бросила щепотку соли и залила кипятком. Помешала. В чашку с пасторальной картинкой на боку всыпала две ложечки сахару, открыла кофемолку.
Вроде, оставался кофе. Заглянула. Точно. Хорошо – снова порадовалась Эльвира – на раз хватит.
С утра не хотелось обижать слух свирепым грохотом электрической кофемолки. Поскребла ложечкой, сгребая порошок, подцепила, опустила в чашку. Медленно, почти, как в чайной церемонии, влила кипяток, ещё булькающий. Образовалась соблазнительная пенка, по дому поплыл аппетитный кофейный аромат.
Кашу женщина могла съесть и растворимую, но кофе предпочитала пить только натуральный. Иначе есть риск отвыкнуть от аромата жизни. Довольная собой Эльвира размешала сахар. Пока настоится и приостынет кофе, пока разомлеет овёс, достаточно времени для «водных процедур».
Взяла чайник и направилась в умывальную комнатушку, даже, скорее, в чуланчик. Метр на метр. Тесно, но всё, что нужно с утра, можно сделать, не выходя во двор. Совсем, как в благоустроенной квартире.
Хорошо, что хватило сил на это благоустройство – порадовалась Эльвира. В наше время купить можно всё, были бы деньги, мастеров хватает. С лёгким сердцем она гордилась, что обеспечила себе право считаться «белым» человеком.
Лёгкий завтрак, привычная чашка кофе взбодрили. Решила полистать Достоевского. Кого же ещё? Если хочешь получить мастер-класс по психологии, то лучше всего обратиться именно к Фёдору Михайловичу.
Она вышла на веранду, открыла чулан, где хранились жалкие остатки её былой библиотеки. Сняла с полки зеленоватый, цвета болотной ряски, том из серии «Библиотека учителя». Прочла знакомое: Ф.М.Достоевский. Избранные сочинения.
Лихорадочно, почему-то взволнованно,  листала страницы.
– Помню. Помню. Особенно ярко… где-то… сразу после убийства старушки. Он вспоминает своё детское впечатление…. Ага. Вот...
Взгляд бежал по строчкам…
 «Убьёт!...
– Моё добро! – кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю. Раздаётся тяжёлый удар…
– Секи её, Секи!...
…А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар…
…ложится на спину несчастной клячи… она вся оседает…
…вспрыгивает… чтобы вывезти, но со всех сторон… в шесть кнутов… вздымается и падает…
…беспременно падёт…
…Убить. …вытаскивает железный лом… удар рухнул… кобылёнка зашаталась, осела… она падает…
Добивай!»
Взгляд Эльвиры метался по строчкам, прыгал с глагола на глагол. Наконец, споткнулся.
«Убили»…
– О! Нет.
Жёсткий натурализм Достоевского не для женской психики.
На строчках расплылись влажные пятна. Эльвира захлопнула книгу. Что же хотел показать Фёдор Михайлович, вводя в сюжет романа «Преступление и наказание» картину обращения героев к библейским текстам? Ранимый мыслитель-преступник Раскольников… Праведница-гулящая Соня… Вместе читают Евангелие…
Надо учиться смотреть на себя со стороны, смеяться не только над ложным, похожим на истину. Труднее смеяться над истиной, когда она горькая.
За внешним карнавальным обличием скрывается глубокое содержание, но его трудно разглядеть…

Сизая зыбкость декабрьского утра настороженно и сонно висела над заснеженной степью. Рассеянный, неуверенный свет высветлил край неба на востоке, отделяя земную твердь едва уловимой линией горизонта.
Свет, усиливаясь, расслоил свинцовый полог неба… пепельную плотность, образуя длинные, похожие на морской прибой, облака.
Откуда-то снизу, будто из недр планеты хлынул восходящий розовый свет, окрашивая волны теплом снизу. От этого тёплого румянца облака начали подтаивать, таять, растворяясь в нежных объятиях восходящего дня.
Наконец, небо вспыхнуло, занялось алым пожаром, показалась горячая макушка солнца.
Повернувшись лицом к востоку, Эльвира устремила затуманенный взгляд на заоконные облака. Вспомнился давний сон. Он не шёл из головы.
Лошадь. Лошадь. Вот тебе и сон – вздохнула женщина – там лошадь ранена… здесь убита. Но в чём же ложь?
Ложь – не ложь. Ложка, лошадка – вспомнила, как с кем-то спорила во сне.
Подумалось, что снится, как правило, то, что не понято или не принято наяву. В памяти всплыл эпизод из жизни на Чукотке.
В маленькой школе практиковались открытые уроки, и Эльвире приходилось посещать занятия логопеда-психолога… Сначала сидела, не вникая, логопедия не её профиль. Где биология и где логопедия с тонкостями «ри» и «ры».
Эльвира, рисуя в блокноте цветочки и звёздочки, прислушалась.
Строгая «логопединя» озадачила первоклассника:
– Скажи слова, в которых есть буква Ш и О.
– Лошка, – несмело обронил мальчонка.
– Правильно. Ещё!
– Лош, – вопросительно произнёс школьник, укоризненно глядя на замершие стрелки круглых электронных часов на стене.
– А когда ты это говоришь?
– Когда что-нибудь ложу.
– Ложишь? Ну, ладно. Пусть будет.
Ребёнок, наконец, облегчённо вздохнул, подумав, наверно: «Отмучила»…
Логопед подступила к другому бедолаге:
– Отгадай загадку. Поезд едет под землёй и катает нас с тобой.
Потомственный житель Чукотки, мальчишка никогда в жизни не видел поезда, тем более метрополитена. Ребёнок мучительно долго думал.
– Автобус…, – робко пролепетал он и, увидев строгий, возражающий взгляд учительницы, добавил, – пароход…
Бедный мальчик никак не мог справиться с этой сложной задачей. И ни мультики, ни боевики не пришли на выручку.
Нужен собственный жизненный опыт, и не только ребёнку, но, похоже и самому логопеду. Раз бы прокатился на метро, и всё стало бы на всю жизнь понятно.
Под землёй поезда метро ходят. Идут, а не едут. Ни на чём поезда метро не ездят. Они ходят. Логопеду надо бы это знать.
Но логопед продолжала свой урок:
– Машинист ведёт вагон, только на резине он. Отгадай, что это такое.
Ребёнок облегчённо выдохнул:
– Автобус!
– Нет, не автобус, – возвысила голос логопед. – Вагон! Думай, какой вагон на резиновых колесах.
Мальчонка принялся натужно вспоминать. Со стороны явственно читались его светлые мысли.
На резине автобусы, но учительница не согласна. Вездеходы и бульдозеры на гусеничном ходу рисовались перед его взором. Но гусеницы железные.
На оленях катался мальчонка и на «Ниве».
«Тойоты»,  «Буммер» видел.
А какие вагоны бывают – не знает. Не видел ни разу…
Чему и где готовят таких логопедов – посетовала Эльвира, открывая шифоньер. Какая польза от подобных «специалистов» и их уроков? Ну, да Бог им судья. Можно выходить из дома, прогуляться перед рабочим днём.
В дверь позвонили. Хозяйка открыла.
– Здравствуйте, Эля Борисовна. Можно? – сияющий вид Марины противоречил просительно-виноватым интонациям голоса.
Эльвира улыбнулась.
– Входи, красавица. Если пришла, значит, есть проблема?
– Нет. Всё хорошо, – гостья наигранно потупила глазки, подобно провинившемуся несмышлёнышу. – Мне нужен Ваш совет.
– Снимай куртку, – предложила хозяйка. – Что-что, а советы раздаются бесплатно. На какую тему будем советоваться? – улыбнулась она, отметив, что Марина свежа, в превосходном настроении, с новой стрижкой и в модном костюмчике.
За чаем Эльвира узнала, что некий Саша, друг Марины хочет жениться на ней. А Марина боится, что падчерица, будет вредить ей. Маринка так и сказала о неизвестной девочке – падчерица.
– Я хочу взять опекунство.
– Благое дело, – похвалила Эльвира.
– Вот и позвоните, чтобы Саша согласился. А то он такой упёртый. Мы бы получали хорошее пособие от государства.
– Ничего не поняла, – приостановила Маринкины излияния Эльвира. – Куда я должна звонить, какому Саше?
– Ой, и Вы туда же, – Маринка капризно передёрнула выщипанными бровками. – Пыжову Саше. Какому ещё…
– Стоп. Стоп, Марина! Ничего не понимаю.
– Это мой способ выжить.  Я буду опекуном у его Светки, а он удочерит мою Дашу. Вот и будет двойная выгода. В Якутске лишних денег не бывает.
– Ты совсем запутала меня. Разве вы знакомы? – удивилась она, глядя в Маринкины потупленные глазки. Излюбленный приём, но Эльвира давно сыта её ужимками. – Ты опять что-то скрываешь. Это нечестно. Уж если говорить о моей племяннице, то с открытой душой.
– Ну, Вы, как с луны, – Марина сделала бровки домиком, удивляясь непонятливости Эльвиры. – Мы переписываемся. Что особенного?
– И давно?
– Дд-да. Два года уже, как телефон узнала, позвонила.
– Откуда?! – изумилась Эльвира. – Голая ложь. Даже я не могу дозвониться. И адреса...
– Он звонил, а Вы были во дворе, я спросила. А что тут такого? – Маринка почувствовала под собой некую опору правдоподобия. – Сказала, чтобы перезвонил. И всё.
– Почему же ты ничего не сказала мне?
– А что, я должна всё говорить? Я виновата, что ли, если он Вам не звонит?
– Но ты начала совсем не с того, – Эльвира задыхалась от негодования. – Когда ты успела?
– Он сам написал, просил… Сейчас многие так делают.
– Тебя просил? Да ведь для тебя нет ничего святого.
– А Вы, прямо, святая, – Маринка скривила накрашенные в синий цвет тонкие губы. – Сами чуть не залезли в ихнюю семью...
– Ложь… ни в какие ворота…
– Не ложь. Мне Валентин Иванович всю Вашу подноготную рассказал!
– Он?! – у Эльвиры сдавило горло, острая боль пронзила от лопатки до грудины. – Воды, – прошептала она. – Валидол…

Спустя три месяца, после утреннего обхода из больницы выписали Эльвиру. Она, как чужая, вошла в дом, сбросила сапоги, повесила шубку в шкаф и прошла в комнату. Присела на диван, задумалась.
За что прошлое мстит ей? Чьими руками?!
Майданову она ничего плохого не сделала. О том, что мальчик погиб из-за него, знали многие в спецшколе, но почему именно её преследует этот ужасный человек?
 Удручённая, она сидела до тех пор, пока не почувствовала озноб. Нетопленному дому требовалось внимание хозяйки. Она тяжело встала, принесла топливо, растопила печь, включила телевизор. Шла музыкальная, одна из многочисленных, передача, похоже, та же самая, начало которой успела посмотреть, прощаясь с медперсоналом.
Весна стучится в окна и двери, слепит глаза и сердца – подумалось Эльвире. Она снова вышла во двор.
Вдруг её осенило. Майданов боится её, потому и преследует, считая, что она может навредить ему. Пытается опередить, нейтрализовать. Мелкий поддонок. Да она о нём и думать не думала столько лет! Плюнуть бы ему в глаза, тогда, в Магадане… Да, пошёл бы он…
Жить надо в реальности, не в прошлом. Нечего воскрешать его в своей памяти.
Маринка…
И её – с глаз долой, из сердца вон…
Под окнами плясала капель. На проталинах светились лужицы. На лицах пробегающих мимо девушек сияли веснушки…
Жизнь продолжалась.
Весенний карнавал. Маска и весна…
Почему маска? – сама себя спросила женщина, и мгновенно перед глазами всплыло лицо Маринки.
Эльвира встряхнула головой, будто освобождаясь от наваждения. Поморщилась, вспомнив, с каким трудом «вытянула» из Маринки номер телефона Пыжова.
Когда пришла в сознание, сообщила Александру, что лежит в больнице.
Он часто звонил ей, искал сочувствия. Эльвира во время очередного разговора, осторожно поинтересовалась, не собирается ли он жениться. Он всё и выложил…
– Я ведь считал, что ты дружишь с Мариной. Ну, думаю, ладно, на меня ты обиделась, а что ж Свету не хочешь повидать… Сколько раз посылал вам деньги на авиабилет, чтобы с тобой приехала. А она всё куда-то их тратила. Всё у неё сто причин. Сколько можно за нос водить? Что я, телок что ли, – жаловался Пыжов,
–  Благодарю Бога, Александр, – сказала Эльвира, – что ты освободил меня от неприятной миссии говорить о третьем лице. Не умею влезать в чужие отношения. Хорошо, что ты сам понял.
– Да уж, – отозвался Пыжов. – Эта невеста-заочница чересчур прытко взялась за меня. Скрутила в бараний рог. А я думал, что ты всё знаешь. Она же все уши мне прожужжала. Будто она тебя ценит. А ты в ней души не чаешь. Вот напасть ведь, прямо от лукавого. Чуть не влип... И что мне не везёт? То этот атаман.
– Какой он атаман? Майданова судить надо!
– Да, всё, как ты говорила. Застал я его…
– Света?! – вскрикнула Эльвира. – Что с ней?
– Да уже ничего. К психологу ходим. Он не успел совсем-то…
– Ф-фу! Гадина какая, – Эльвиру даже передёрнуло от омерзения, она была вне себя от возмущения. – Слава Богу, хоть открыл глаза тебе, шалопаю, – А то ведь ничем не убедишь.
– Да, не верилось как-то. Я уж сто раз пожалел, что не послушал тебя.
– Саша, приезжайте со Светочкой и Петей, – сказала она, –  в гости! У меня здесь хорошо, тепло. Во дворе травка. Дети позагорают. Как там Петя?
– Петя наш, – глухо проскрипело в трубке.
– Что-что? Говори громче! – Эльвира встряхнула мобильник, снова приложила к уху, но связь оборвалась. Эльвира позвонила сама, ещё и ещё, но абонент был недосягаем…
Ей показалось, что эта мобильная связь – удобный щит, который может прикрыть от неудобных вопросов. От вопросов можно, конечно, спрятаться. Но, когда возникает проблема, щит превращается в бесполезную маску.
Меняются дни, меняется жизнь. У каждого времени свой облик. И у новой весны своё лицо, думалось Эльвире. Или только маска? Земля меняет облик, согласно временам года. А люди? Что заставляет человека скрывать истинное лицо?
Весна и маска – будто близнецы. Что их объединяет, что роднит? В чём их несхожесть?
Маска – есть игра. Игра природы и воображения. Во имя какой цели может быть игра необходимой? Если игра «во имя», значит, цель должна быть высокой. А если в угоду зависти, мести? Во имя мести? Отмщение требует не игры, но борьбы.
Во имя отмщения надевают не маску, но забрало!
Ну, что мне до чужой игры? Пусть, себе потешатся  – решила Эльвира. Чужая игра мешает, когда посягает на вашу личность.
Почему люди стремятся подражать кому-то? И кому они подражают? Более успешному, красивому, богатому, сильному, любимому, властному. Подражают, хотя знают, что все эти признаки относительны. Всегда найдётся кто-то, более богатый, более красивый и умный.
В чём же могут подражать мне? В манере одеваться. В причёске, в походке. Можно моё высказывание выдавать за своё. Но моё сиюминутное мнение могу озвучить только я. Можно присваивать мои идеи. В конце концов, можно и подписываться моим именем, фамилией. Можно повторять, например, мои любимые шутки, анекдоты, словечки. Но можно ли повторить поступок?
Другой всё воспринимает и чувствует по-другому. Сконцентрировать внимание на том конкретном, что привлечёт только меня, найти выход в той ситуации, которая понятна только мне, двойник не сможет раньше меня. Ибо он будет выжидать, чтобы повторить. Сделает то же самое, но позже, когда необходимость в его поступке уже исчезнет, действия «двойника» окажутся бессмысленными.
Двойник – раб, он в зависимости и от меня, и от времени. Он будет не я, он будет всего лишь «маской».
Что же делать? Надо ли доказывать, что не являешься чьей-то тенью? Жить своей жизнью, а если люди хотят проверить, кто из нас двоих «маска», пусть скажут пошлость, нарисуют сцену насилия, жестокости, ущемления чьих-то прав.
Рано или поздно маска сойдёт с лица двойника, и все увидят, насколько мы различны.
Да! Ещё один отличительный признак. Не каждая «маска» умеет по-настоящему, не на словах помочь кому-то. Мои коллеги, друзья и близкие знают, что в критической ситуации я возьму на себя трудную роль.
Почему «маска» не сделает так же?
 «Маска» не умеет быть решительной, она никогда не справлялась с ролью личности, лидера. Помнится, сколько было на Руси Лжедмитриев. «Маска» – не личность! Всякое подражание бессмысленно. Надо свободно проявлять себя, не оглядываясь на «двойников».
Весна заставляет лицедея сменить или даже сбросить маску. Вот и маски Маринки и  Майданова слиняли под весенними лучами. Маска давала им надежду жить до поры, до времени более содержательной жизнью, пусть и чужой. Им хотелось казаться людьми.
Весна обострила мои чувства, но не лишила великодушия, наоборот, дала силы простить фальшивую игру «маски». Пусть живёт. Надо чем-то жить и ей. Прощаю и Маринку, и Майданова...

Эльвира встала и обнаружила лёгкие сумерки за окном.
– Целый день просидела, – упрекнула она себя. – Надо хотя бы перед сном прогуляться.
Она любила предвечерний город. Разгоняя кровь, слегка подвигала затёкшей шеей и плечами. Набросила пальто, обулась,  закрыла дом на ключ.
Свежий воздух коснулся щёк, охватил прохладой шею.
Женщина вспомнила, что не набросила шарф, но возвращаться не захотела, толкнула калитку и направилась к остановке автобуса. Вышла в центре города, успевшего набросить на плечи кварталов платиновую кисею лунного света…
Таинственно-мечтательный взор тонкого ледка, сковавшего прозрачную первую лужицу, отражал в себе и небо, и звёзды, и кряжистый тополь, стоящий в отдалении, за кромкой асфальта. На мгновение в ледяном зеркальце мелькнула лёгкая фигурка женщины. Через пару секунд показался грузный мужчина. Его тяжёлый равнодушный сапог расколол стеклянную картинку тихой гармонии мира – лёд хрустнул, превратившись в безглазое крошево.
Сторожкий тополь дрогнул, звякнув редкой жестяной листвой, вздохнул, словно средневековый тевтонский рыцарь, отозвавшись не в тон на хрустальный стон оледенелых остатков листвы.
Престарелое тело тополя что-то обожгло изнутри. Раздался натужный скрип. Затем – резкий, как выстрел, звук. Принимая тяжкий груз, содрогнулась земля.
Женщина, вздрогнув, оглянулась и ускорила шаг.
Замерла пугливая тишина…

Станислав Лансков задумчиво шагал по проспекту, следуя новому своему утреннему правилу. В памяти возникали картины былого:  встречи, эмоции, чувства...
Новосибирский оперный. Барнаул. Встреча с милой девушкой где-то в этом городе. Станислав осмотрелся. Пожалуй, именно вот на этом месте они расстались тогда.
Гастроли от Калининграда до Анадыря...
Анадырь.  Глаза Станислава блеснули, вспыхнули жгучими искрами.
Та встреча могла стать началом счастливой любви – подумал он, мрачнея. Если бы не Сокольская. Впрочем, она сыграла всего лишь роль второго плана. Он сам сделал выбор. Зачем?
Соловей не поёт в клетке…
Развёлся. Свободен, но нет ничего более бессмысленного, чем свобода одиночества. В Новосибирске, увы, другое поколение, другие голоса…
Что же всё-таки, кроме возможности дешевле купить квартиру, тянуло его сюда, в Барнаул? Память о светлой девушке?
Он сошёл с тротуара, чтобы миновать плотную группу зевак.
Очередная авария – подумал Станислав равнодушно – тихий Барнаул богатеет и задыхается от изобилия авто. Приблизившись, он увидел, что путь перекрыт упавшим деревом.
Тополь-великан, поверженный поперёк проспекта, вызывал уважение. В его богатырской груди, казалось, ещё пульсировали живые соки. На почерневших прошлогодних листьях искрились осколки холодных лучей низкого солнца.
Под грудой изломанных веток, в тени ствола, изборождённого грубыми морщинами, взгляд Станислава заметил раздавленное тело женщины. Будто отдельно от неё тускло мерцали модные лаковые сапожки…
Прибыла «Газель» МЧС, следом – скорая.
Резко взревела бензопила. Белые халаты застыли в скорбном ожидании. Спасатели убрали в сторону отпиленную часть ствола.
Медики склонились над женщиной. Через минуту уложили на носилки. 
Ни царапины на лице. Серые глаза широко распахнуты, не мигая, смотрят в небо. Вздёрнутый нос. По-детски пухлые губы под перламутровой помадой.
– Раздавило, –  прошептал кто-то.
– На смерть.
– Молодая… Жить бы да жить.
– Симпатичная, – шелестело в толпе.…
– Скажешь… Кого смерть красит?
Станислав не хотел, но смотрел, не отрываясь, на бледное лицо, пока оно не скрылось за спиной санитара. Лицо казалось знакомым, кого-то напоминало. У Станислава стеснилось в груди, он, отвернувшись, шагнул в сторону.
 – Эл-Эльвира, –  почему-то прошептали его губы. – Где ты теперь? С кем? Наверное, семья, муж, дети… ЭЛОГЕЙНУ… ВЕЛОГЕЙ…
Толпа быстро рассеялась.
Посыпался редкий, робкий снег.
Снежинки, с размаху натыкаясь грудью на равнодушный бетон городских кварталов, оседали на оголённые скелеты деревьев, на кровли и стены домов, на льдистое зеркало асфальта.
Хрупкие снежные звёздочки, упав, дрожали, трепетали, пытаясь взлететь. Но, через пару мгновений обессилев, они безропотно, покорно смирившись, теряли себя, сливаясь со снеговой массой. Смешивались с подобными себе, становясь сугробом, гробом собственной свободы.
Поднявшись над городом, весеннее солнце тоскливо смотрело на одинокого мужчину.
Погружённый в свои мысли он сидел неподвижно на скамье в сквере.
Станислав думал о том, что Эльвира – та единственная женщина, которая любила его ни за что, просто любила.
Станислав решил, что должен отыскать её, встретиться нею. Пусть до встречи с нею пройдут годы, он готов преодолеть и время, и пространство…

Эльвире предстояла трёхдневная командировка. Женщина собрала дорожную сумочку, накануне, вечером, пробежала глазами текст своего выступления.
Спокойно пообедав дома, она оделась, трамваем доехала до автовокзала, купила билет. Вскоре объявили посадку. Женщина поднялась на ступеньку автобуса, в горле запершило от едкого дыма. Она закашлялась.
Видимо, зимой водитель из благих побуждений для обогрева салона подключил отопительную систему к выхлопной трубе. Летом забыл отключить – подумала она, стараясь не дышать глубоко.
Нервно поискала билет, роясь в карманах. Наконец, достала, подала контролёру. Прикрывая нос платочком,  отыскала взглядом своё место.
 Повезло – отметила она – хорошо, что близко к выходу. Будет приток свежего воздуха. Иначе за три часа можно и угореть. Заняла кресло у окна, полиэтиленовый пакет устроила сбоку, чтобы затёртая стенка не испачкала одежду.
Обустроив себе временное пристанище, Эльвира успокоилась, умиротворённо вздохнула и погрузилась в туманную мешанину отрывочных дорожных размышлений. Возможно, из-за бывшей своей должности (громко сказано – младший научный сотрудник) она не страдала пристрастием к сугубо бумажной работе. Стыдно надеяться на зарплату, если черпать знания только в бумагах. Выискивать интересные материалы нужно в первую очередь – в жизни. Сравнивать факты и события, изучать суть человеческих поступков и характеров – что может быть увлекательнее. Зарывшись в документах, можно превратиться в «сухарь», лишённый простых переживаний.
И Эльвире казалось, что она сделала правильно, соединила жизнь и книжные знания. Получилось, что ей повезло вдвойне – была любимая работа и не менее любимое занятие в свободное время. И снова – удача – умственные занятия питали душу новыми эмоциями, скрашивали быт.
Верилось, что не такая уж она неудачница, если принять во внимание, что во все времена существовали люди, не попадающие в категорию счастливых. Пушкин и Лермонтов открыли миру лишних людей. Гоголь – маленького человека, Достоевский – бедных, Шукшин – чудных.
Почти через двести лет после Гоголя, на рубеже двадцатого и двадцать первого веков, росчерком пера печально знаменитого (теперь уже покойного) Егора Гайдара к лишним людям отнесены сотни тысяч бессребреников-северян. Тех самых северян, которые когда-то прибыли на Север не за длинным рублём, а за романтическим «туманом».
Просвещенческие заботы образованных романтических простаков распространялись на крученых старателей, шахтёров, шофёров и на прочий рабочий люд, вернувшийся из недр ГУЛАГа.
Именно те, кто одухотворён идеями просвещения и оздоровления простодушных коренных жителей северных широт, попали под каток ликвидации затратной социальной сферы. Мало кто избежал сокращения штатов и ликвидации учреждений.
И что за судьба у государства, если в его истории раз за разом применяется страшный, бесчеловечный процесс под названием ликвидация. При большевиках ликвидировали то кулачество, то казачество, то дворянство, то буржуев.  Демократы принялись за ликвидацию бюджетной сферы, значит, образования, культуры, здравоохранения. На плаву остаются редкие учреждения, которые освоили торговлю, чем угодно. Выходит, торговцы – самый живучий класс. При советах неплохо жили и сейчас процветают.
В пору новой демократии и рыночной экономики музейщица Эльвира вместе с учителями, врачами, библиотекарями и воспитателями по воле учёного реформатора оказалась лишней. Новые лишние северяне, в отличие от новых русских, в одночасье стали к тому же и маленькими, и бедными. Сейчас Эльвира могла признаться себе, что не хотела покидать Магадан. Если была бы уверенность, что завтра-послезавтра не попадёт под очередное сокращение. Сколько их довелось пережить…
Сдала б в аренду мамин домик и спокойно приезжала бы сюда летом отдыхать…
В жизни, как и в истории не существует сослагательного наклонения. Пришлось уехать с «милого севера в сторону южную», привыкать к новому окружению, продолжать борьбу с незавидным статусом лишнего человека.
Не было бы счастья – несчастье помогло…
Когда-то судьба свела Эльвиру с Ниной, важной птицей из косметического бизнеса. Нина к тому же возглавляла женскую общественную организацию «Звезда жизни». Она взяла Эльвиру под крыло. Изредка приглашала на краевые  конференции и семинары. На этот раз покровительница включила доклад Эльвиры о национальной самоидентификации женщины в программу международной конференции, которая должна состояться в Новосибирске. Проживание в гостинице, питание и проезд оплачивала косметическая фирма...
Маршрут успела освоить. Три часа в пути. Что они в жизни человека? Что значит время в пути для путника?  Примерно такие вопросы теснились в голове Эльвиры, когда она в очередной раз качалась в мягком кресле автобуса, довольно бодро уносившего её в соседний областной центр.
Что-то мешало предаваться размышлениям, лезло в уши назойливой мухой.
– О! Привет, – прокуренный голос мужчины звучал высокомерно-пренебрежительно.
– Привет, – отозвался другой сипло. – Каким ветром?
– Да вот, инспектировал ваше рай-управление.
– Так тебя «не ушли» из полиции? А что же «по гражданке» одет?
– Нет. Я теперь в следственном.
– Ну, и как служится?
– Нормально. Вчера ребята лохушку одну «замели»… Три раза почти кончил.
Ф-фу! Мерзость – поморщилась Эльвира.
Откуда такие примитивы берутся. Выползают, словно тараканы, из тёмных углов. Похоже, в русском сознании происходят пугающие сдвиги нравственных пластов… безнравственные сдвиги…
Не случайно вопрос о добре и зле не сходит с газетных полос и с экрана телевизора. Послушаешь, почитаешь и усомнишься, да осталось ли в людях добро, должно ли человеку быть добрым…
Что такое добрый человек?
А что такое – недобрый? Злой? Не всегда.
Обычно добрый тот, кому всех жалко. Он эмоционален, сердоболен, соболезнует чужой невезучести, сочувствует в беде и отдаёт. Отдаёт больше, чем имеет. Разоряется, спивается от своей несостоятельности, невозможности помочь всем. Становится объектом насмешки для прочих, менее эмоциональных, более рациональных.
А кто же другой, его антипод?
Антипод не злой, а всего лишь серьёзный, волевой человек. Он владеет своими эмоциями, не даёт им волю.
Нельзя сравнивать здесь разумных с неумными.
Ясно, что рациональность и разумность – вовсе не синонимы. Потому рациональный человек, как правило, хозяин своего слова, дела. Сам, своими руками, горбом, изворотливым умом нажил состояние.
Добрый – тоже не дурак, но он разумен, ум у него открытый. Потому антипод пользуется идеями доброго. Смотрит он на убогого, нищего, больного и, в первую очередь, у него просыпается не душа, но рационализм:
– Почему я смог разбогатеть, а ты нет? Почему я умею быть здоровым, а ты нет? Природа нас окружает одна, одно солнце светит, одни реки поят.
Ах, не так…
Рационалист считает, что не думать надо, не морщить лоб, не напрягать извилины, а прыгать… Прыгать, чтобы урвать кусок послаще.
Прыгают все. В бурлящий воде своенравной половодной реки кувыркается эмоциональный неудачник-романтик, рискуя захлебнуться в водовороте или разбить голову о коварные подводные скалы рынка. И некогда разумному долго и расчётливо думать, если прямо сейчас нужно дать кусок хлеба просящему или кусок масла болящему со своего стола. Не требуется большого ума, чтобы вытряхнуть из кошелька десяток золотых на оплату операции несчастного добряка, всё свое состояние разделившего с другими добряками-чудаками.
Да, слава Богу, не перевелись пока чудаки, тратящие все сбережения на приобретение снаряжения, а силы и жизнь – на покорение очередной вершины своего недосягаемого Эвереста-Джомолунгмы.
Всё это и в Библии есть, и в Коране, и в Талмуде. 
Доброта должна быть бдительной:
«Да не оскудеет рука…».
И нищета должна усмирить свой голод:
«Да не отсохнет рука берущего».
Разумен дающий, но не всегда богат.
А станет богат, то уже и не просто добр, но добр расчетливо, со смыслом, с перспективой на будущие выгоды. Ибо не смог остановиться, беря. Забыл о «не отсохнет рука» и стал рационалистом…
И не хочет он теперь дать. Ибо опасается, что будут брать так же без меры, как и он брал.
И возьмут у него жаждущие сами, и отсекут не только обе руки, но и голову.
Вот оно современное прочтение библейских заповедей…

Полетав по философским лабиринтам, мысли Эльвиры вернулись к домашним заботам. Ежедневный полив, прополка грядок и цветника… 
Женщина смутилась от лёгкого укола совести.
Надо бы ещё раз пройтись по междурядьям малины. Несокрушимая повитель опять подняла свои «ласковые ручки». Ползёт всё выше. Через пару дней укрепится так, что потом сдирать придётся со стеблей малины вместе с корой. Так тебе и надо – упрекнула  себя Эльвира – запустила, самой и разгребать. Не на кого надеяться...
 Три часа в пути тянулись дольше, чем на работе. Там дела, здесь… Пустая трата времени?
Тогда получается, что время в пути – это пустая, ничем не оправданная жертва. Ничто?
Нет, не так. Как посмотреть.
Если, даст Бог, получится то, ради чего наши пути, время потратится не зря. А если…
Об этом не следует думать в пути.
О чём же думать? Когда ни одна мысль не приходит на ум – лучше всего вспомнить молитву, подумалось Эльвире. Она не знала молитв. О чём полагается молиться в пути? О благополучном передвижении по трассе следования. Об удачном исходе дела, ради которого предпринято столь длительное путешествие…
Многие, знала Эльвира, считали её счастливой, завидовали, что она может заниматься, чем хочет. Для них главное – заработок, а для неё удовольствие – дарить свои «бисерные шедевры». Живое подтверждение единства противоположностей.
Ладно, надо отвлечься от философских премудростей – сказала себе Эльвира и оглянулась. Никто не бросил взгляда в её сторону. Каждый в себе.
На «обратном» сиденье напротив, не по сезону надвинув на самые брови серый берет, рыхло покачивалась грузным телом женщина. Маска пресной сытости, холодного равнодушия придавала лицу сходство с большим амбарным замком. Лицо не выдавало никаких эмоций. Эльвира отвела взгляд, подумав, что «виз-а-ви» лучше, чем сосед-курильщик.   
Не хочешь созерцать «замок», закрой глаза или смотри на что-либо более приятное. От неё нет вреда. Хуже с соседом. Мужчина исторгал из себя неистребимый смрад жжёного табака, От курильщика абстрагироваться труднее. Можно пересесть на другое место, но не факт, что и там не окажешься в подобном соседстве.
Она снова прикрыла нос платочком. Посидев с зажатым носом, немного адаптировалась. Подарок Севера – коварная аллергия в самый неподходящий момент могла вызвать удушье, но Эльвира научилась её предупреждать, а может быть, смена климата перестроила организм.
Ко всему человек привыкает, даже к собственным болезням. Привыкнуть к движению проще всего…
 
Водитель пару раз останавливал автобус. Те, кто ждал попутку на обочине трассы, спешно втаскивали свою поклажу, радостно осматривались, выискивая свободные места, устраивались, и вплетали свои голоса в общий гул движения. Автобус притормозил снова, свернул на обочину, остановился.
Вошёл очередной путник, во всём чёрном, обтянутый тесной одеждой, будто престарелый бедный студент. Голова в бейсболке зябко вжата в плечи. Мужчина, молча, достал из кармана деньги, тонкими пальцами неловко подал водителю.
Бросилась в глаза мучительная скованность странного человека. Будто незваный гость в богатом доме, он, даже не пытаясь продвинуться дальше в салон, устроился на край жёсткого бокового сиденья и погрузился в себя. Под тонкими, почти прозрачными веками залегла жухлая тень отрешённости, фатальной покорности всему на свете.
Казалось, он безмерно устал, ждал неприятностей не только от жизни вообще, от пассажиров в частности, но и от самого себя.
За трагической внешностью читалась тяжёлая судьба. Глаза Эльвиры затуманились влагой. Многим живётся непросто. Думать о чужой судьбе не проще, чем о своей. Эльвира опустила веки, сронив слезу…
Защемило сердце. Сколько несчастных в России! Когда будет в стране «вольготно, весело»? Некрасовский вопрос – кому на Руси жить хорошо – откорректировало время. И он звучит по-новому. Когда жить мы будем хорошо? Никогда. Потому что все не могут жить одинаково хорошо…
Лично Эльвире живётся лучше, когда она в пути.
Если составить карту её маршрутов, она почти совпадёт с границами России. Путница когда-нибудь нарисует такую карту, нанесёт на неё города, где бывала, и пережитые эмоции. Карта получится разноцветной…
В планах женщины – расширить карту, проложив маршрут в Узбекистан. Несколько месяцев назад, как обычно, занимаясь уборкой в доме, включила телик, полила цветы, протёрла подоконники. Сквозь гул пылесоса что-то бормотал телевизор, и вдруг Эльвира услышала свою фамилию, не теперешнюю – прежнюю.
Выключив пылесос, она замерла перед экраном.
Неужели отец – метнулась догадка – или однофамилец…
– Мы с Борисом Гольдманом…
Она выхватила с полки блокнот, ручку.
Скорее, скорее – колотилось сердце, не пропустить, записать…
На экране в обычном костюме седой мужчина. На щеке слева – шрам, тёмная сталь в глазах.
– Мусульманский батальон... Двадцать седьмого декабря тысяча девятьсот семьдесят девятого в Кабуле, – волнуясь, говорил мужчина… – Операция «Шторм – триста тридцать три»... Учили воевать. Научили хорошо.  Мусбат и «свернул шею» сильному и коварному противнику в его логове…
– Что, что ещё? – сердце женщины бешено колотилось, в висках туго пульсировала кровь.
О Гольдмане уже ни слова. Неужели Эльвире показалось? Она отыскала в газетной программе название телепередачи. Не раздумывая, написала письмо. Всемогущая Нина, исполнявшая обязанности помощника депутата Краевого законодательного собрания, помогла правильно оформить запрос.
И свершилось чудо – пришло письмо из Бухары. Трясущимися руками Эльвира вскрыла непослушный толстый конверт.
«Пишет Вам полковник запаса Рустам Муминов. Тогда в Азадбаш каждый день прибывали узбеки, таджики, туркмены –   не только ребята срочной службы, но и офицеры запаса. В ноябре я встретился здесь со своим одноклассником Борисом Гольдманом.
Оставляли умеющих думать и способных самостоятельно принять молниеносное решение, знающих фарси. Сквозь это сито прошло больше пяти тысяч кандидатов. Оставили один процент, нас с Борей в том числе.
Командиром нашей группы назначили Бориса Гольдмана, и определили задачу – бесшумно снять посты во дворце Тадж-Бек, обеспечить доступ штурмовых отрядов в покои Хафизуллы Амина. Нас обучали приёмам рукопашного боя и владению холодным оружием. Гоняли до седьмого пота, не жалели.
Уже в начале операции «Шторм 333» «Зенит» и «Гром» понесли серьёзные потери, несколько человек были убиты, почти все получили ранения. Стало ясно: оставшимися силами им не выполнить поставленной задачи – убить Амина. Вот-вот атака захлебнётся.
Тогда в помощь спецназу бросили нас – мусбатовцев. В то время, как другие подразделения пойдут в повторную атаку с парадного входа, мы должны были подойти к Тадж-Беку с тыльной стороны.
В Тадж-Бек «мусульманский» батальон вошёл первым и обеспечил штурмовым группам проход во дворец. Это и определило исход схватки.
Впереди шёл Борис. Я – следом.…
Мы ломились напролом, уничтожая всё живое, что встречалось на нашем пути. Аминовцев убивали на месте. Тех, кто сдавался, не трогали. Очистили первый этаж. Рванули на второй – и тут я потерял из виду Бориса. Занимаем второй. Как поршнем выдавливаем аминовцев на третий этаж и в чердачные помещения. Везде множество трупов афганских военных и гражданских лиц. Самое жуткое то, что среди них встречались тела погибших женщин и детей. Это был уже не бой, а бойня! Я делал то же самое, что и мои товарищи – стрелял. Крики ужаса, выстрелы, стоны. Казалось, даже стены стреляют.
Этот бой снится мне до сих пор.
На следующий день после штурма нам приказали уходить. Я искал Бориса. Кто-то сказал, что Гольдман откомандирован в группу «Гром» на место убитого переводчика.
При выезде с территории бригады нас неожиданно атаковали десантники. Я чётко видел эмблемы ВДВ на БМД и бортовые номера. Мы сначала обрадовались, стали приветственно махать руками. А в ответ нам на головы обрушили свинцовый град. Сразу погибло несколько человек. Многие получили ранения, я – тоже.
Могу лишь предположить, что Рутченко, боевого генерала ВДВ втёмную хотели сделать «начальником расстрельной команды» и силами его дивизии уничтожить мусбат…
Помню, потом наш санитарный борт был уже на подлёте к Термезу, и нас снова обстреляли, теперь чужие… Экипаж, сколько мог, «тянул» машину на нашу территорию. Вдруг взрыв. Очнулся в ташкентском госпитале….
Наверно, наши «учителя» перестарались, обучая премудростям ведения бесшумного боя. Уж больно необычен был мусульманский батальон, и командование сочло его потенциально опасным: «Мавр сделал своё дело – мавр должен уйти».
Завуалировано был отдан приказ избавиться от нас.
Не получилось, чересчур крепким оказался орешек. Мы выжили, и теперь наша задача – восстановить справедливость по отношению к тем, с кем шли плечо к плечу.
Благодаря усилиям правительства Узбекистана  и России, нам удалось вернуть из Афганистана останки многих воинов, в том числе – Бориса Гольдмана. Его медальон хранил один афганец, он и показал, где покоились косточки моего друга Бори. Верный присяге, он погиб 28.12.1979 в предместье Кабула…
С отданием воинских почестей Бориса Гольдмана перезахоронили на одном из старых кладбищ Бухары. А в еврейском квартале на доме, где вырос, установлена мемориальная доска».
– Надо собрать денег, – решила Эльвира, – поехать, посмотреть… Поклониться праху отца, земле, которая была родной для него, – она вздохнула. – Нужно думать, как отдавать долги. Тогда и не будет пустоты – никем не занятого места в сердце…
 
По разогретому до прозрачности небу медленно плыли матово-розовые облака. Степь дремала, млея в полуденном знойном, густом воздухе. На близко подступивших к дороге полях сонно клонились к земле тяжёлые осыпающиеся колосья. Дальше, над зелёной задумчивостью сосен сияли, светились янтарной медовостью кроны берёз.
Казалось, и небо, и деревья, и травы, и облака что-то обещали. И вместе с тем, были сами полны ожидания.
Эльвира так увлеклась, прониклась созерцанием живой гармонии, уже не слышала ни урчания двигателя, ни чьих-то озабоченных разговоров. Душа её летала там, за стеклом, над утомлёнными зрелой тучностью полями, над просветлёнными перелесками. Она вздымалась так высоко, что достигала  глубокой синевы вечно манящего неба.
…Она очнулась, когда через стекло увидела пассажиров, покидающих автобус. Удивилась, заметив, что половина пути осталась позади.
В распахнутую дверь ворвались волнующие вихри полевых ароматов. Стиснула виски тугая тишина. Вдруг она взорвалась, исчезла в одно мгновение.
Мелодия, неповторимая, живая, обласкала слух, измученный техническим прогрессом. Неисчислимое,  невидимое племя цикад неутомимо пело гимн тёплому, ещё по-летнему долгому дню, пылкому солнцу и бесконечной жизни.
 Думалось Эльвире легко и спокойно. Хорошо, что северная страница жизни перевёрнута и, не смотря ни на что, вспоминается светло, будто открылось второе дыхание. Виднее сделались дальние перспективы. Впереди грезились манящие, ближние и далёкие цели, незнакомые, интересные лица новых попутчиков, новые эмоции, открытия. Могли ждать и разочарования, но она не хотела думать о них. Пора покончить со старой привычкой.
Эльвире показалось, нет, она точно – частица родной земли, её природы. Как природа переживает смену времени года, так и человек от ближней, достигнутой цели движется к дальней, вожделенной. Он преодолевает чужое противодействие, собственное  сомнение и становится не только более опытным, но и великодушным.
В спокойном расположении духа Эльвира провела все три дня. В конференции участвовали интересные люди. Разговор шёл, в основном, о проблемах мигрантов из Китая. Особенно они волновали германского профессора Линке. Он считал, что Россия не справляется со своей ролью социального буфера.
– Вы должны создать мигрантам условия адаптации. Дать работу, жильё, социальные гарантии, – наставительно говорил немец. – Иначе они, как цунами, сметут европейские государства с лица Европы.

Эпилог

Как хорошо возвращаться домой! В гостях интересно, а дома надёжно. Последние дни нынешнего августа прохладнее прошлого. Хорошо, что с вечера протопила печь. Человеку немного нужно для счастья
В затяжной череде сумрачной, почти осенней сырости выдался солнечный день.
 Счастье похоже на солнце. Ждёшь его, ждёшь, а оно близко, за горизонтом, видно, как встаёт. Радуешься приближению счастья, как новому дню. Осветит тебя, согреет счастливый миг – и снова солнце за горизонтом – вспомнив слова германского профессора, усмехнулась Эльвира, сидя в своей кухоньке перед чашкой свежезаваренного кофе.
Медленно проглотив последний глоток, поднялась, прошла в комнату, взяла с полки книгу, которую хранила в память о матери.
«Лекарственные растения Сибирской тайги», – прочитала Эльвира название и, присев на диван, листала, особо не вникая в содержание, рассматривала рисунки цветков и корней. Выпал двойной тетрадный листок, перегнутый пополам. Она развернула.
Мамин почерк – отметила дочь – нервный, рваный. Интересно, что мама тут записала? Рецепт отвара или настоя…
Эльвира начала читать.
«Дорогая моя доченька Эля, прошу у тебя прощения за всё. Я виновата перед тобой. Всю жизнь скрывала и поняла свою ошибку. Не нахожу себе места. У меня не хватит сил, чтобы написать всё, объяснить…
Отсутствие точек и запятых мешало понимать написанное, приходилось перечитывать, возвращаться.
…Иван Синицын, Борис Гольдман и я подружились, когда пробивали притрассовую дорогу. На них сошёл оползень. И Ваня погиб, а я уже была сильно беременная. Но Боря  передал из больницы, что ради памяти друга нас не бросит. Он удочерил тебя в полгода. И мы переехали в Новосибирск. Я думала, так будет лучше. Будь он живой, не бросил бы. Прости меня ради всех святых, умоляю тебя. Он хорошо к тебе относился. Думала я, что так будет в жизни, но не пожил тоже.
И никому мы не нужны. Я молчала, думала так лучше. Прости, если сможешь. Мне легче думать, что ты меня простишь. Твоя мама».
Эльвира и раньше брала в руки эту книгу, но не видела письмо. Как оно могло тайно пролежать столько лет? Даты нет. Когда оно написано, не известно.
Она вчиталась ещё и ещё.
Абсурд какой-то – она покачала головой, крепко зажмурившись, словно пытаясь отмахнуться от неожиданной, оглушительной новости.
Какой Иван Синицын?  Да был ли он?! Почему обижала мать непонятным словом «прикалиток»? Кому прикалиток? Матери или отцу, то есть отчиму… Гольдману. И Гольдман – тоже отчим?
– Два их у меня что ли? Бред…   
 Надо успокоиться – приказала себе Эльвира – обдумать, что делать с этим знанием…
Как жить дальше? 
Известно, конечно, что, проблемы… испытания, вроде бы являющиеся к нам извне, это проецирование нашей собственной психики на окружающую действительность.
Мы все в плену своих заблуждений, ложных представлений о счастье, в плену чужих мнений.
Но разве можно считать ошибкой рождение человека? Мама во всём права, она дала мне жизнь.
Судьба дала хорошего человека, которого я считаю отцом. Разве я люблю его за национальность? Так почему же столько лет я потратила на примерку выдуманного счастья? Выходит – я сама себя загоняла в проблемы. Зачем же я сомневаюсь? Надо радоваться. И дальше идти, думать самой.
Зов крови? Кровь одного цвета, как бы ни назывался народ, которому она принадлежит.
Поступок – удел, достояние свободного человека любой национальности.
И чтобы встретиться со счастьем, не надо сверяться с записью в метриках, нужно совершить поступок. Значит, важно бороться не с традициями ветхозаветной культуры, но со своим собственным состоянием души. Счастье – это способность преодолевать в себе и раба, и дракона независимо от внешних обстоятельств.
Получается, что вся жизнь состоит из борьбы? Но если твоя душа свободна, против чего, против кого бороться? Нет смысла борьбы, когда нет притеснителя твоей свободы. Получается, что раб исчезает, если презреть рабовладельца, ведь он – всего лишь твоя выдумка.
Эльвире стеснило грудь, показалось, что она куда-то идёт, шагая не по надёжному асфальту, но тяжело преодолевает скользкую ледовую скалу. Подобное она испытала, поднимаясь по трапу самолёта, улетая из своей юности на Чукотку, покидая мечты о счастье, о встрече со Станиславом. С любимым тогда Станиславом. Впрочем, разве только тогда…
С каждым вздохом дальше уходило счастье, и с каждым шагом ближе наплывал айсберг слепящего трапа.
Шаг. Ещё шаг.
Через миг трап отпрянул от лайнера, и пустота разлуки поглотила всё: и лайнер, и небо, и ту Эльвиру, и того Станислава.
Весь мир превратился в натужно гудящую пустоту.
Пустота неумолимо, подобно стальному кольцу, сжала виски. Девушка покорилась тогда, понимая, что обруч одиночества будет сжиматься, сжиматься, пока не стиснет льдистой корой живое сердце.

Прошлое тонуло в тумане, исчезало неохотно, больно цепляясь за обнажённое сердце.
В конце концов исчезло всё… Остались одни разочарования… да слабая надежда…
Залаяла собака соседей. Настырный лай вернул Эльвиру в реальность.
Она выглянула в окно – у калитки стоял худощавый мужчина в чёрном. Что-то неопределённо-жалкое, до боли знакомое было в его внешности.
Женщина вышла во двор, приблизилась к незнакомцу.
– Эля, ты не узнаёшь меня? – сердце Эльвиры дрогнуло, забилось часто-часто.
Женщина вперила взгляд в испитое лицо, в памяти мгновенно ожил одинокий путник, ехавший в автобусе по трассе Барнаул – Новосибирск. Но теперь в глазах мужчины не было и тени печали – в них полыхало пламя любви. На шее трепетала капелька крови.
 – Не может быть, Стани, – успела промолвить Эльвира и шагнула навстречу…
Февраль 2012 года.

ОГЛАВЛЕНИЕ
Преодоление. В. Коржов. …. 3
Пролог……………..…………. 4
Глава I………………………… 6
Глава II…………………….....18
Глава III……………………... 37
Глава IV……………………… 59
Глава V………………………. 94
Глава VI……………………. 129
Глава VII………………....... 161
Эпилог…………….……….. 183