Детки мои...

                Глава первая.
 
До свадьбы оставался ровно месяц. Ранним утром, Уля, как обычно, вышла за калитку своего двора и пошла по мокрой тропинке, скользкой, заросшей розовой проволочкой гусиного лука и  пучками ребристых листьев подорожника. Голубая потертая дверь почтового отделения, где на втором этаже разместился телеграф, была еще закрыта. Уля прислонилась  к кирпичной стене почтамта и коротала время, мысленно представляя, что скажет она и что  ответит Леха, как она расскажет ему о тайне, чтобы понял только он, и как он спросит, мол, сколько уже недель и какие уже перемены в себе она замечает. А она не станет говорить ему, как мутит ее по утрам, и как она нашла способ избавиться от этой тошноты.  Надо быстренько что-нибудь кинуть в рот.  «Такой у нас ненасытный маленький, любимый человечек! Ну, надо же! Только проснется, сразу же и покормиться требует», -  так она нежно, с улыбкой, только подумала. А говорить это вслух при Катьке - телеграфистке, которая с наушниками там сидит за стеклянным оконцем и, конечно же, не пропустит ни одного словечка, ни одного вздоха, нет! Уля этого не скажет. Только спросит: «Лёш, так, когда вернешься-то из командировки? Надо же подготовиться к ЗАГСу, да и к свадьбе, времени–то совсем мало осталось».
 Катька пришла, но открывать входную тяжелую, набухшую сыростью дверь не стала, для нее – отдельный вход.  Уля продрогла, дожидаясь, пока  телеграфистка по мокрой траве ушла за угол к служебному ходу, пока поднялась к себе на второй этаж, потом спустилась на первый, к той двери, что для всяких клиентов:
- Заходите.
- Что это ты, Кать, такая официальная? Словно мы чужие. Словно не в одном классе учились…
-  Ну, что с того, что в одном классе? Ты вон уехала, в институте …образование у тебя, учительша… а мы тута – деревенские, не чета вам.  Правда - ить как мужа поиметь, так в родную деревню вернулись, видно, городские-то не очень там вами интересовались.
- Катя! Да ты чего напряглась-то так? Или у тебя на Лешку свои расчеты были? Мы же с Лешей, сама знаешь, раньше еще, чем вы… Помнишь? Мы в 9-ом классе,а вы с Петром в 10 -м  слюбились.
- Как слюбились, так и разлюбились.  Он, как и ты, в город подался. Там и обженился давно уж. А Лешку твово, бабника, мне и даром не надо.
«Обиженая, брошеная. Потому и топорщится» - Уля не стала обращать внимания на «бабника». Молча поднялась по деревянной лестнице на второй этаж в душную, пахнущую краской комнату ожидания, села за обшарпанный столик, спиной к телеграфистке в окошке. Время тянулось долго. Катька принимала заказы по телефону, назначала время, кого-то вызывала, кого-то уговаривала подождать, кому-то кричала в трубку, что линия занята. После каждого очередного пронзительного звонка Уля вздрагивала сердцем.  Вот сейчас раздастся: «Абонент Семчинова! Разговор с Ленинградом, пройдите в первую кабину…»
- Семчинова, ваш абонент не явился на переговорный пункт. Будете ждать?
- Буду,- Уля в недоумении уставилась на Катькино окошко. «Опоздал, наверное. Или что-то случилось? Заболел? Господи, что с ним?» - не сказала ничего, только повторила:
- Буду.
………………………………………………………………………………….
Ходила две недели на телеграф. Заказывала разговор. Катька неизменно спрашивала: «Будете ждать?»
- Буду.
Но однажды вместо «будете ждать?» крикнула прямо по громкой связи:
- Не будь дурой, Улька! Сходи, поговори с его матерью. Вся деревня знает, что он там уже женился. И телеграмму родителям прислал, что не вернется.
Уля счастливо засмеялась:
- Слава Богу! Жив.
Катька стащила с головы наушники, выскочила через боковой коридор в комнату ожидания, бросилась к Уле, прижала ее голову к свой полной горячей груди:
-Не смейся, Уленька, не смейся, поплачь тут, пока мы одни. И я с тобой…
-Так ведь, жив он – смеялась Уля, орошая Катькину грудь радостными слезами, - Жив! А я-то каких ужасов напридумывала, и что убили, и что под машину попал, и что поезд с рельсов сошел…   А он, значит, женился… Живой, значит!
 И только, когда услыхала тонкое  подвывание  подруги, почувствовала, как дрожит в рыданиях ее необъятная грудь, Уля заплакала уже горько и обидно, не сдерживая рыдания,  до изнеможения, до приступа тошноты.

……………………………………………………..
 День, на который была назначена регистрация, показался бы ей бесконечно  длинным и пустым, если бы не изнуряющая рвота. Две недели Уля не знала, как унять ее, вывернувшую все нутро. Что попадало в желудок, мгновенно вызывало ноющее отвращение, которое мучило, мутило, не давало ни о чем другом думать, ничего другого чувствовать, ничем другим отвлечься.  Каждый день она просыпалась с надеждой, что это, наконец, отступит. Но даже во сне ощущала, что ничего не закончилось. Постепенно она поняла, что уже почти враждебно думала о том существе, которое сидело в ней и доставляло ей столько мучений. «И кому ты нужно, несчастное!  Кто ждет тебя в этой деревне! Еще хорошо, что мама моя пока не знает о тебе, и никто не знает…»
Никто не знает, сколько стыда и мук ожидает ее и ребенка, который появится на свет. В ее  родной деревне к таким на всю жизнь прилипает прозвище «подзаборник». А ей ведь и учительствовать никто не позволит, кто ж разрешит с нагулянным – да в школу, к детям. Сбережений у нее нет. Мама, библиотекарь в школе, получает гроши, не вытянуть ей дочь да еще с приплодом. «Хорошо, что она не знает еще… И никто еще не знает... И никто  не знает…  И хорошо, что не знают…» К вечеру обессиленная и опустошенная, она лежала на кровати  и продумывала, каким способом ей освободиться от беременности. «Если бы мама знала, она б, помогла, подсказала. Но мама в  санатории. Долечивается после операции. Лучше пусть и не знает». Уля погрузилась в полусонное забытье. Уже ни о чем не думая, ничего не в силах предпринять, она пролежала так до темноты. Тошнота то отступала, то настигала снова и тогда казалась еще   мучительнее. Холодный пот выступал на лбу, руки тряслись. Уля переборола слабость, встала, вышла в темный двор. Хлебнула свежего воздуха, почувствовала явное облегчение. Но неприязнь к существу, которое доставило ей столько страдания, не пропала. Наоборот. Неотвязное представление своей будущей жизни, жизни брошеной женщины  с нагулянным ребенком, окончательно укрепило  мысль, что, пока не поздно, любыми способами от этого надо освободиться. Она уже не помнила, с какой нежностью недавно думала о ребенке. Теперь это было чужое, инородное тело, что-то вроде опухоли внутри, от которой одни страдания, боль и бесчестие. Когда она избавится от «этого», как свободна, независима  и счастлива она будет! Здоровая, невинная, готовая к новой жизни, к любимой работе.  Никто не посмеет её осудить, показывать пальцем и презирать.
 Уля ходила по двору и лихорадочно думала только об одном: как освободиться от этого несчастья, грозившего погубить ее будущее, всю ее жизнь.
 Погода портилась, поднялся резкий холодный ветер. Он разметал ветви сада,  словно траву на пустыре, промчался по двору, рванул дверцу погреба, открыл ее, а потом с силой и треском захлопнул. Уля смерила глазами значительную высоту погреба, обошла его вокруг, подошла к его пологой стороне,  медленно шагнула на насыпь земли, служащей началом крыши погребка, и пошла вверх до высокого края. Теперь хлопнувшая дверца была глубоко внизу. Уля стояла на краю высокого погреба и смотрела на небо. Очищенное ветром от туч, оно вдруг ярко  осыпалось звездами. Оно было таким первозданно чистым и притягательным, что от него невозможно было оторвать глаз. И она, не опуская головы, не глядя, шагнула в черный, невидимый проем, летящий вниз.
………………………………………………………………..
Свадьбу справили тихую, домашнюю. И вскоре уехали. У Тошпулата закончился контракт, он уволился, съездил в Москву на Казанский вокзал, купил билеты:
- Собирайся. Поедем к моим. Нас там ждут.
 Мама заплакала, запричитала: «Это ж как далеко Узбекистан- то ваш, на другом краю страны. Туда ехать сколько суток!»
- На пятые сутки будем дома, - Тош сказал так, будто ждет их легкая увеселительная прогулка за город.
- С ребенком в  поезде, - начала мама снова. Но глянула на застывшее лицо дочери и  тут же и согласилась:
- Поезжайте, конечно. Куда муж, туда и жена, куда иголочка, туда и ниточка, - мама, как никто другой, понимала, что не будет дочке покоя здесь, в родной деревне. Надо ехать туда, где никто ее не знает. Надо начинать жизнь сначала.
 Уля попрощалась с Катериной, обещала писать. А больше и не с кем было. Очень хотелось ей напоследок сбегать  к Лешиному  дедушке. Но дед Максим захворал, на улицу не выходил. А зайти к ним в избу не решилась. Дед жил с  семьей сына: с Лешиным отцом и с его женой. Когда еще не хворал, выходил, если видел в окошко, что вышла Уля погулять с сыночком, закутанным в одеяльце с  белоснежным батистовым уголком, обшитом кружевным шитьем. Дед подходил, откидывал кружево с личика  младенца, глядел долго и ласково, вздыхал и всякий раз говорил на прощание:
 - Ну, вылитый Леха!
Один  только дед и верил, что родила она сыночка от Леши. А когда узнал, что назвала его Уля Максимкой, прослезился. Погладил правнука корявым пальцем по головке, «упакованной» в теплый чепец:
  -  Э-эх! Дурак Ленька наш! Пожалеет ешшо, да поздно будет.
И долго смотрел вслед уходящей молодой маме.
 Однажды дед Максим подошел к Уле и правнуку, когда она только вышла из дома за калитку:
 - Сядь- ка, дочка, туто вот, на завалинку.  Посмотрю на внучонка, да с тобой немного побеседую. А ты мне, на все честно ответ дай, потому как я старый, и сразу распознаю, если ты мне врать станешь или чего скрывать.
- Нечего мне скрывать, - просто ответила,- вся  на виду.
-  Вся, да не вся. Ты мне по правде скажи, вытравливала ты мальца, когда носила? Или врут люди.
- Вытравливала, дедушка…
- Чем же?
- Пижмой, дедушка.
 - Не жалко было?
 - Не жалко. Мне себя жалко, жизнь мою поломанную. Вон сноха Ваша, мамаша Лешина, пальцем в меня тычет, всякими словами поливает. Да и другие  тут, кому не лень, по деревне языки чешут. А в чем вина моя? Что любила вашего внука, а он …
Дед Максим не особенно слушал ее причитания. Не для того на завалинку сел:
 - Ну, а ешшо чего делала, чтоб ослабоница от ребеночка?
-  Да много чего, к бабке Павлюшихе ходила, каких только она мне травок ни давала, чуть я сама от них не померла,- Уля не собиралась ничего скрывать от деда. Шила в мешке не утаишь, да и была у нее тайная надежда, что расскажет когда-нибудь дед Лешке, какие она муки перенесла из-за него, подлого.
Дед помолчал, будто что-то вспоминал, вдохнул глубоко воздуха полной грудью своей впалой и без обиняков спросил:
 - И с погребу прыгала?
- Прыгала, дедушка. Да  зря. Ногу только вывихнула. Еле до кровати доползла       
- Не помогло!- Дед торжествующе ухмыльнулся,- Такое у нас, у Семеновых семя. Попало – не вытравишь…   Помяни мое слово: будут у тебя ешшо дети, и не один… А крепше и дороже энтого – не станется. Ты только помни, девонька, покуда ни вырастишь, не отпускай его. Никуда. Никому чужим не доверяй, сама  рости.  Отпустишь – он не пропадет, а тебе – худо будет.
В последний раз дед Максим остановил ее у околицы, когда она уже согласилась стать женой Тоша, но они еще не жили вместе, и она возвращалась от него под вечер, как стемнело, через перелесок, чтоб не маячить на глазах у всей деревни:
  - На кого мальца-то  оставила, матушка? – «пропел» лукаво, но, вроде бы, без осуждения.
  -  На маму мою! Чай, не чужая!
  - Не чужая. Но материнская  любовь … ее никто не заменит, даже бабушка, - дед вдруг остановился,   пытливо в полутьме посмотрел на Улю, подойдя почти вплотную,- А ты его любишь? - Спросил тихонько.
  - Кого? – не поняла Уля, «То ли о Лешке он, то ли о Тоше?»
 -  Сыночка сваво.
- Слушай, дед Максим! – рассвирепела  Уля. Не надоело тебе свербить мне душу? Семья твоя ни меня, ни внука не признает. Ну и чего ты-то  от меня хочешь? Тебе какая разница, кого я люблю, кого нет?
Не могла она объяснить ни старику, ни себе, что произошло с ней в роддоме, когда она узнала про ключицу… 
…………………………………

До самых родов Уля воспринимала беременность как несчастье, от которого так и не нашла  способа отвязаться. К тому же, она боялась, что родится какой-нибудь неполноценный, ведь, сколько всякой гадости наглоталась. Она корила себя за то, что растеряла нежность, которую испытывала к ребенку в начале беременности, но ничего не могла поделать со своим страхом и неприязнью, пока однажды не решила: «Рожу и откажусь. Уеду куда-нибудь, и забуду все навсегда». Токсикоз вскоре прекратился.  Не было уже изнуряющей рвоты,  внешние признаки беременности еще не проявились.  Зато появилась трогательная бледность лица, загадочная вальяжность и привлекательная женственность. Гладкой, исчерна-блестящей волной уложенный волос подчеркивал чистоту нежного лица. Крылами раскинулись точеные бровки, чуть приподнятые, словно чему-то удивлялись, и миндалевидно вырезанные глаза поражали глубокой синевой всякого, кто случайно окунется в их поволоку, в бездонный омут.  Уля ловила на себе удивленные взгляды деревенских кумушек: «Девка-то, смотри, как расцвела!». Парни  невольно оглядывались, не скрывая заинтересованности.   Уля ходила в клуб, не пропускала ни одного вечера танцев, и веселилась там, танцевала со всеми, кто приглашал,  до упаду, словно танцульки эти были последними в ее жизни. Там и познакомилась с Тошпулатом. Он ухаживал за ней настойчиво, страстно и в то же время, как-то почтительно-осторожно, как будто, боялся, что недостоин такой красивой, умной и веселой девушки. Уля сама однажды попросила его проводить ее домой. А когда он пригласил ее к себе, не ломаясь, согласилась. Где-то она прочитала, что на  раннем сроке беременности  слишком неосторожно – пылкая половая связь может привести к выкидышу. Тош оказался опытным партнером,  каждый раз готовым на невиданные ласковые выдумки. Грубому деревенскому парню Лешке, ее неопытному  ровеснику,  шалевшему от половой нетерпеливости, было далеко до азиатской изощренности, неторопливости и внимательной предупредительности влюбленного Тоша. Уля впервые поняла, что близость с мужчиной может доставлять удовольствие женщине не столько потому, что она влюблена в него, сколько оттого, что он знает, как подарить ей  это удовольствие близости. Прошло совсем немного времени, и она почувствовала, что их тайные встречи стали ей важны и желанны. Когда ее животик начал понемногу округляться, Тош подарил ей кольцо и сделал предложение стать его женой. Она отказалась. Но горячих, необузданных, сумасшедших и желанных встреч не прекратила. Схватки у нее начались в его постели поздно ночью. Он и отвез ее в районный  родильный дом. Когда ее определили в предродовую палату, в перерыве между схватками она подошла к дежурной медсестре, попросила лист бумаги и написала заявление о том, что отказывается от ребенка.
………………………………….
.
- Не надо мне его показывать! Мое заявление об отказе я уже отдала дежурной,- Уля отвернулась. И закрыла глаза.
- Да ты посмотри, какой хорошенький! Личико беленькое, волосики длинные! Не мальчик - ангелочек!
Уля молчала, не поворачивая головы. Она не хотела видеть это существо, которое сначала истязало ее сумасшедшей рвотой и обмороками, а потом жестоким страхом унижения, сознанием безвыходности и исковерканной жизни. Сейчас все было позади. Она свободна. И ей нестерпимо хочется спать.

Уля проснулась на следующее утро с необыкновенным,  давно забытым чувством легкости и обновления. В палате было еще пять рожениц. Женщины уже умытые, в белых одинаковых косынках, скрывающих волосы, с марлевыми масками на лице ждали своих новеньких чад на первое кормление грудью.
Медсестра остановила каталку с орущими новорожденными у входа в палату. Ловко, одной правой рукой она подхватывала  запелёнутого, как кокон, младенца, ловко перекладывала его на левую руку. Затем также быстро, натренировано,  одной правой брала второго ребенка. Укладывала влево рядом с первым. Третьего подхватывала свободной правой  и быстро подносила каждого к его матери. Женщины с умильными улыбками впервые разглядывали своих детенышей, еще вчера живших внутри их самих, а сегодня уже непривычно существующих отдельно, своей собственной жизнью. Мамы что-то шептали им, поправляли на свой лад пеленки или косынки на их головках, пробовали приложить дитя к груди. Уля смотрела на все с любопытством  человека, выздоравливающего от долгой и тяжелой болезни. Ей ребенка не принесли.
- А где твой?- молоденькая краснощекая мамаша посмотрела сочувственно на Улю.
- Не знаю, - Уля отвернулась к стене. И снова задремала. Сон то обволакивал сознание, то резко исчезал. И тогда она, очнувшись, словно выныривала внезапно из глубокой воды, совершенно отчетливо и пронзительно понимала, что с ней происходит что-то ужасное. Шум в ушах, щелкнув, исчезал. Наваливалась тишина. А в ней, громкими разрывами слышались обрывки голосов женщин, все еще кормящих своих детей, народившихся этой ночью. Она слышала ласку, радость, сладкое придыхание, сюсюканье мамочек, понимала, что все их восторги, беспокойства, шепоточки, ахи и охи – неподдельно естественны и искренни. И сравнивая это со своим почти враждебным  бесчувствием, недоумевала:
 «Неужели, действительно, они уже успели полюбить эти красные комочки, с заплывшими глазами, ничего не слышащие, ничего не видящие, не смыслящие? Или они просто еще только готовят себя к тому сомнительному чуду, которое все называют: «материнская любовь», а на самом деле, как и я, ничего не чувствуют к этому незнакомому существу?» Она снова проваливалась в дремоту,  и снова внезапно ее настигала явь:
«А вдруг и вправду она существует, эта любовь, эта необъяснимая связь плода и матери? Вдруг они полюбили своих детей, когда еще носили и растили их в себе? Ведь любила же я его, когда еще только почувствовала, что он во мне, живой! Почему же потом все пропало? Почему сейчас я не верю этим женщинам? Может, это  вовсе и не любовь, а  только любопытство?» Она чувствовала, что мозг ее быстро устает от этих безответных  мыслей, и снова проваливалась на дно дремотного бесчувствия.
 - Проснись, мамочка! – старшая медсестра тронула Улю за плечо, - нужно, чтобы ты ответила на несколько вопросов.
- Нечего мне отвечать, я все написала в заявлении, - Уля даже не повернулась.
- Заявление следует написать на специальном бланке. То, что ты написала,
 недействительно.  Вставай, пройдешь со мной в ординаторскую. 
Уля поднялась, сунула голые ноги в казённые тапочки, оправила белую просторную рубаху, запачканную пятнами засохшей крови. «Какое счастье, - мелькнула мысль, - какое счастье видеть, наконец, эту кровь».
В палате нависла напряженная тишина. Только что женщины увлеченно болтали,  делились друг с другом интимными подробностями своей семейной жизни, хохотали над довольно сальными анекдотами на эту тему. Теперь разговоры прекратились. Уля чувствовала  на себе любопытные взгляды, в которых  единодушно застыло неприкрытое осуждение.
-Халат не ищи,- медсестра встала, ни на кого не глядя, пошла к двери, - Еще не прибыло белье из прачечной. Много рожениц, на всех не хватает.  Да тебе и не нужно, в отделении одни женщины и врачи.
 -  Да и на хрен ей халат-то, - громко вмешалась соседка по палате, уже немолодая мать четвертого   ребенка.
  -Точно,- поддержала ее та, что помоложе, - подпишет отказ и пусть дует отсель, не надобно нам тут кукушек!  У нас в палате приличные роженицы.
 Уля еще раз одернула слишком короткую рубаху, едва прикрывающую окровавленную пеленку, свернутую и подложенную прокладкой между ног. Придерживая ее рукой на животе, она нерешительно двинулась за медсестрой, уже исчезнувшей в коридоре.
Молодая, краснощекая, чья кровать стояла у самого входа, неожиданно встала и накинула ей на плечи свой халат:
-Что вы, ей Богу, такие злыдни! Ничего ведь не знаем о человеке. Так просто ведь не отказываются от родной кровиночки…
Уля  молча закрыла за собой дверь палаты. Просунула руки в рукава халата. Запахнулась. Прошла по длинному коридору мимо детской палаты.
- Семчинова! – ее окликнула все та же старшая медсестра.- Зайди-ка. Ты должна опознать своего «отказника» и расписаться,  что это именно он. На твоего мальца уже нашлись желающие забрать.
- Кто?- она шла между установленных рядами  на уровне ее плеч крохотных «корытцев», в которых спали новорожденные. Сначала ей показалось, что они все неразличимо похожи один на другого. Но приглядевшись, поняла, что уже даже сейчас, когда им отроду  несколько дней, каждый из них неповторимо индивидуален.  Разные носики, различные овалы лица, у одного большой рот, у другого, как крохотная пуговичка, у этого – сдвинутые недовольно черные бровки, у того и вовсе нет бровей. Вон тот лежит спокойно с чуть приоткрытым ротиком,  а рядом – весь изгремасничался. Она поймала себя на мысли, что обо всех думает именно в мужском роде. А тут ведь и девочки есть.
«Интересно, я своего узнаю или нет?» – Она не заметила, что назвала его своим, но неожиданно вдруг поняла, что очень хочет увидеть его. «Чьи у него губы, чей лоб, чьи глаза, чьи  гримасы?»
- Кто? – повторила и ускорила шаг.
- А вот этого тебе знать не положено. До конца твоей жизни не узнаешь.
- Почему это не положено? Я его выносила, я родила. Он – плоть моя. Я хочу знать, в чьи руки он попадет,- она почувствовала  обиду и жалость, еще не сознавая, кого, собственно, она жалеет, себя или его.
- Ишь, как заговорила! Не твой он. Ты от него отказалась. Нет его у тебя. Ты – свободна. Тайна усыновления охраняется законом. Вот только сейчас заполним бланк. И «гуляй, федя». Иди на опознание: третий ряд, номер 137.
«Господи! Слово–то какое – «Опознание»! Будто в морге», - она почувствовала,  как по спине к затылку пробежал озноб, передернувший плечи. Руки и ноги отяжелели,  и на лбу появилась мокрая испарина: кроватка  номер 137 – пуста.
-    Ребенка сейчас принесут. Он у ортопеда. У него сломана ключица.
-  Ключица? Почему? Где он? Кому его отдали? Почему нет ребенка? Что случилось? Где мой Максимка? О каком опознании вы тут говорили?  Он где? Вы врете! Куда вы его дели? Что вы с ним сделали? Почему – опознание? – она присела на корточки, чувствуя, что  иначе упадет. Теплые струйки  крови потекли по ногам. Она кричала, растирая на лице пот слабости и слезы, ее трясло, и она не могла остановиться.
Уля рыдала, сидя в лужице крови, она отбивалась руками и ногами от нянечек и медсестры, которые пытались помочь ей встать, требовала  вызвать главврача и  немедленно вернуть ей её сына. Наконец принесли мальчика, она прижала его к себе и только тогда затихла. Ее уложили вместе с ребенком на каталку и повезли в процедурную.
На следующее  утро все пять её соседок по палате  помогали молодой кормящей маме  приучить маленького Максима к материнскому соску, набухшему от прибывшего в грудь молока.
……………

Тошпулат купил цветы, коробки шоколадных конфет,  шампанского, заехал за Улиной мамой.  У роддома они долго ждали, когда  пройдет утренний обход врача, потом  оформят выписку роженицы и новорожденного, потом в 12 часов - третье кормление детей, затем, наконец, нарядят младенца во все новенькое, привезенное встречающими  из дома. И дадут возможность переодеться молодой маме. И только потом производится торжественный обмен: цветы маме ребенка, шампанское и конфеты  – по рангу: врачу, акушерке, медсестре. Ребенка – отцу. Из палаты на втором этаже на всю эту «процедуру передачи» смотрели  счастливые  Улины соседки по палате. За ними, видимо, приедут чуть попозже.
Дома Анна Максимовна накрыла скромный праздничный стол, Тош в присутствии будущей тещи еще раз сделал Ульяне предложение:
- Будь мне женой.
 - Тош! Ты хороший, Ты очень хороший. Лучше тебя у меня никого нет. - Она встала и подошла к нему близко, - вот поэтому я и отказываюсь. Мы с тобой  об этом не говорили. Максик – он ведь не …
Анна Максимовна уронила ложку. Резко поднялась и вышла на кухню.
- Максим – мой сын, - Тош тоже встал. Он смотрел в синие глаза Ульяны, не моргая. Твердо и долго, - это  говорю тебе  - я.
- Ты так решил?
- Я так хочу, - он все еще стоял и не отпускал ее взгляда, - Хочешь доказательство?
- Хочу.
-Сядь.
  Не отрывая глаз от ее лица, он расстегнул пуговицу однобортного пиджака, достал из внутреннего кармана  сложенный вчетверо лист бумаги. Развернул  его, но не отдал. На просвет Уля увидела  на документе круглую печать:
-Вспомни, что сказали тебе в роддоме, когда привели  в детскую к ребенку?
Она не хотела ничего вспоминать. Но ей и не надо  было вспоминать. Итак помнила каждое слово. Пересилив себя, качнула головой. Он жестко повторил:
- Вспомни. Скажи.
Уля почувствовала легкое приятное покалывание в грудях: «Молоко  пришло, время кормить». И чтобы поскорее закончить этот разговор,  сухим голосом воспроизвела фразу, застрявшую в сердце на всю жизнь: «На твоего мальца  уже нашлись желающие забрать».
- Вот. Я – этот желающий, - Тош протянул ей документ.
Она глотнула воздух и поняла, что все равно задыхается:
- Ты? Так это ты? Я тогда чуть не умерла… от шока... А это был ты?! Тош! – Она остановила себя, чтобы не наброситься на него и не хлестнуть ладонью по чисто выбритой щеке, - Мне время кормить  сына. Моего сына. Прости. Спасибо за все, Тош.
Она быстро пошла в спальню и, не поворачиваясь, сказала так, чтобы он услыхал:
- Мне будет очень нелегко  простить  это.
Еще только один раз перед самой демобилизацией Тоша они поговорили о том, как появился этот документ. Тош рассказал, что когда  отвез ее в роддом, он не уехал, остался, чтобы узнать, что скажут медики после первого осмотра. И очень удивился, даже перепугался, не случилось ли что-нибудь с Улей или с ребенком, когда его пригласили в кабинет главврача: «Там я узнал, что ты написала письменный отказ от ребенка. Врач сказал, что это, скорее всего,  родовой шок, сказал, что такие случаи бывают  достаточно часто. Но я сразу понял, почему ты это сделала. Я понял, что из-за меня. Я оценил твой поступок. Я подумал: как же надо любить мужчину, чтобы отказаться ради него от собственного ребенка. И как же надо не верить любимому мужчине, чтобы не понять, что он не откажется ни от любимой женщины, ни от ее ребенка. Чтобы доказать тебе, что мне нужна ты и ребенок, которого ты родишь, я предложил главврачу усыновит собственного ребенка. Он согласился, даже не спросив брачного свидетельства. Так появился этот документ. Я очень торопился, я боялся, что меня кто-нибудь опередит. У них, оказывается, есть целый список заявлений от семей, ждущих очереди на усыновление»
 Когда Уля поняла, от какой беды Тош спас ее и маленького Макса, она дала согласие стать его женой.

                Глава вторая.

Тош приезжал поздно. Скидывал пропитанную потом и пылью форму, выходил в трусах в маленький двор, который сам и огородил от дороги  чем попало.  Мылся под душем. Уля долго не отваживалась пользоваться им: видела, как Тош его строил. Вбил в землю четыре высоких, толстых деревянных столба. Прибил к ним  четыре брезентовых полотнища от списанных  самолетных чехлов: три накрепко, а четвертый  так, чтоб заменял дверь. Наверху закрепил еще деревянную раму, на нее поставил старый авиационный алюминиевый бак, «усовершенствованный»  специально под душ приваренной душевой лейкой с мелкими дырочками. Это – снизу бака. А сверху -  отверстие для заливания воды из ведра. Для этого случая сзади к  постройке приставлена деревянная лестница.
- Вот погоди! Проведу во двор колонку водопроводную, лестница не понадобится,- уверенно планировал муж,- будем заливать воду шлангом.
А пока Уля ходила с ведрами через дорогу в чужой двор за водой.  Это для хозяйственных надобностей.  А бак Тош заполнял сам.  Рано утром перед службой. И народу тогда у колонки почти не было, и вода за день так нагревалась, что порой надо было срочно разбавлять ее ведром - другим холодной воды. Во дворе у крыльца Тош поставил большущий бак с крышкой, из нержавейки. Его он тоже наполнял с утра, Уле строго-настрого наказывал:
-  Воду не жалей, я принесу сколько надо. Сама не носи больше двух ведер в день - для питья. Слышишь, женщина?! Ты мне должна еще детей нарожать! - Он просунул теплые руки через шлейки ее сарафана, скрестил их на ее нежной, загорелой спине, рывком приподнял жену и прижал ее к своей  сильной мускулистой и чувственной до дрожи груди, - много!
- Сколько? – она вдохнула запах его чистого тела, обхватив ногами его торс, почувствовала  его жадное  дыхание и четкий стук сердца.
-  Тош, это твое стучит или мое?
-   Наше.
-   Так, сколько нарожать-то?- она  уже не придавала значения словам, охваченная теплой расслабляющей волной растекающейся от живота по всему телу.   
-   Сколько захочешь. Сколько сможешь,- шептал он ей на ухо, губами покусывая розовую мочку.
Она расслабила ноги и сползла вниз на сухую траву. Качнулось небо спелыми звездами. Запахи шафрана и опавшей ореховой листвы  смешались со стонами ночной беданы - узбекской перепелки - и с загадочными звонами чувственных цикад. И все это сразу же куда-то исчезло. Уже не существовало  в мире ничего кроме его рук, его губ, его тела и упоительного чувства нарастания, приближения того наивысшего состояния, такого желанного, что его  хотелось и  поскорее достичь, но и, как можно дольше, продлить это томительное сладостное ожидание. 
…………..

В воскресенье они поехали в Китаб к родителям Тоша.  Уля напекла русских пирожков с  луком и яйцом, с  капустой, с картошкой. И в отдельный  ляган,- вместительное керамическое голубое блюдо,- уложила большие пирожки с яблоком и поменьше - с вишней. Ляганы завернули в чистые достарханы - скатерти - и уложили в удобную картонную коробку. Максимка с мамой уселись на заднее сидение. Тош подождал, когда жена и сын пристегнут ремни, плавно тронул старенький «Москвич», который сразу же по приезду отдал ему отец. «На временное пользование, пока на свой заработаешь, - сказал, - нам он тут, вроде бы и не особенно нужен: все рядом, и работа, и базар, а вы на нем почаще к нам приезжать будете».
Тош старался обогнать облако пыли, летевшее из-под колес и оседающее на белоствольные пирамидальные тополя. Они выстроились высоким ровным  серебристым  забором по обеим сторонам дороги. В просветах, мелькающих между  гладкокожими стволами,  Уля видела зеленые хлопковые поля, которые перемежались низкими  стелющимися бахчами, усыпанными желтыми и полосатыми головами дынь и арбузов.
 А потом начались горы.  Яркие,  дремучие, то темно - шоколадные, восхитительные  своей строгой  вечностью, то помолодевшие  и веселые от зеленых, светлых  деревьев и трав, от водяных потоков, падающих в расщелины, искрящихся слюдяной непрозрачностью.
Стало прохладнее. Уля вынула из сумки одеяло из верблюжьей шерсти и укрыла Максимку. Тош вел машину, молча и не оглядываясь. Дорога петляла, порой  неосторожно близко мостилась к отвесным обрывам. Уля напрягалась, крепче прижимала к себе сына, пережидая, когда минет опасный участок. Она не в первый раз ехала по этой дороге. Год назад,  когда они только приехали в Узбекистан, Тош первым делом съездил  на автобусе один к родителям в Китаб. Вернулся на отцовской «таратайке». И на следующие же выходные отвез ее и Максима к родителям, а сам, побыв  там два дня, к понедельнику вернулся в Карши, областной городок на реке Кашка – дарья. Еще с детства Тош знал, что там есть военный аэродром Ханобад и решил продолжить там  службу сверхсрочника. Он не рассказывал ни родителям, ни Уле о подробностях своего трудоустройства и о том, какими путями и старыми знакомствами пользовался при получении временного жилья. Ульяна ждала его в Китабе. Знакомилась с его родней, запоминала самые необходимые узбекские слова, постигала кулинарные особенности семьи, примеряла подаренные родственниками одежды, скроенные на узбекский лад. Она научилась исполнять традиционную в узбекской семье обязанность молодой невестки. Рано утром из арыка, пересекающего огромный двор, набирала в сверкающее железное ведро прохладную ласковую воду, а потом, держа ведро на весу, выплескивала воду рукой, поливала  весь двор. Когда плотная земля жадно впитывала выплески воды,  Уля чисто выметала двор метлой, мягкой, пахнущей полынью. Максика она за это время видела только издалека, да еще спящим по ночам рядом с ней на просторном деревянном возвышении, застеленном многочисленными матрасами, цветастыми одеялами и неисчислимым количеством подушек и подушечек. Круглые, длинные, они были похожи на обрубки бревен и оказались очень удобными. Многочисленные тетушки, бабушки, малолетние племянницы и племянники умело, охотно и ответственно возились с малышом. Они заботливо опекали его, играли с ним, бегали по комнатам большого дома, валялись на айване(1), на курпах(2), хохотали, пели какие-то свои заводные песенки, дудели в разноцветные дудочки, качали мальчишку на качелях, на деревянных лошадках, учили своим словам, кормили, купали в корыте с нагретой на солнце водой и укладывали спать.   Уля  была совершенно спокойна за сына и могла полностью сосредоточиться на освоении всех подробностей  экзотического китабского  быта. Она успела научиться пользоваться мангалом и тандыром(3), даже попробовала вместе со свекровью замесить тесто для лепешек и вытягивать  из нежного, податливого теста тонкую, длинную  лапшу для лагмана.(4) Муж  устроил свои дела, как планировал, и вскоре приехал  за семьей.
Когда завершилось нашествие нескончаемой родни, пришедшей на прощальный ужин с большими блюдами стряпни, сластей, фруктов и всяческих подарков, все те же девочки, тетушки, бабушки ловко и быстро убрали все последствия обильного угощения и незаметно разошлись по домам. Семья уселась во дворе в беседке, сплошь обвитой виноградной лозой, за длинный и широкий чистый стол. Над ним висела яркая электрическая лампочка, мелькали ночные бабочки.  От близкой  реки веяло
1 «на айване».   Айван (узб.) – Большой деревянный настил на ножках, служащий кроватью, с трех сторон окруженной деревянной же  низкой оградой. Чаще всего его ставят во дворе, чтобы летом спать не в помещении.
2. «на курпах»   Курпа (узб.) – стеганое одеяло.
3. «тандыром»  Тандыр (узб.) – очаг, представляющий собой конус, на нагретых стенках которого пекут лепешки и сомсу (пирожки)
4.  «для лагмана»  Лагман (узб.) Густой суп с длинной домашней  лапшой.
прохладой. Максимка еще не спал. Он уютно сидел на коленях у деда,
смотрел на всех синими бессонными глазами, удивленно хлопая длинными черными ресницами. Дед Рахим  совсем не выглядел дедом. Он был чисто выбрит, из- под новой  тюбетейки, надетой  ради уважаемых гостей, выбивались черные, как смоль,  волосы. Сильное, мускулистое телосложение отца Тоша, его спокойная уверенная манера держаться, четкая русская речь и мягкая сдержанная улыбка сразу же расположили Ульяну к нему. Она узнала мимоходом от старшей сестры Тоша, что Рахим Усманович  служит  на Международной  Китабской  широтной станции, изучающей движение полюсов Земли. «Таких станций в мире только пять,- гордясь отцом, рассказывала Инобад, - одна в Японии, две в США, одна в Италии, и вот – наша. Папа у нас астроном. Младший брат мой, Сабир, тоже служит там. Он еще молодой, но его опубликованные работы уже известны в научном мире  даже и за границей»
- Ну что ж, - подытожил Рахим Усманович,- спасибо, дети, что приехали к нам, познакомили нас с нашим замечательным внуком Максудом, - он  улыбнулся Уле, давая понять, что такое имя, возможно, просто шутка. Но тут же стер улыбку и обосновал свой «пробный камешек»,- знаешь ли ты Ульяна, что настоящий тип древнего узбека, по преданию, был именно такой, как наш Максуд: голубые глаза, темные ресницы и черный волос?
  - И настоящий мужской характер,- добавила Севара, мама Тошпулата, - за все время, пока он жил у нас, мы ни разу не слышали, чтобы он плакал!
Рахим нежно поцеловал макушку малыша, снял со своей головы новенькую тюбетейку, надел ее на голову внука, поставил его пред собой на стол:
- Танцуем? Внук! – дед раскинул крепкие руки в стороны, звонко несколько раз хлопнул  сильными большими ладонями, выбивая ритм, - Тум- тум, лика- тум.  Тум- тум,- легко , не отходя от стола, пошел на месте под этот ритм размашисто, но сдержанно  помогая себе руками, обтянутыми рукавами  белоснежной батистовой рубахи . Младший сын встал за его спиной с большим, тонким бубном из желтой звонкой кожи. Ульяна невольно залюбовалась этим молодым повторением отца: также изящно и крепко скроенный, он в одно мгновение,  инстинктивно подчинил свое тело природной элегантности движения, исходящего  из вековой принадлежности к своей породе. Этому нельзя научиться. Это рождается вместе с человеком и живет в его крови, в гордо посаженной голове, в широких плечах, тонкой талии юноши, в нежной смугловатой коже, в чуть раскосых, полумесяцами поставленных разрезах глаз, со зрачками, горящими непроницаемой глубиной собственного достоинства, и живым блеском азиатского  лукавства.  Пританцовывая ногами, высоко подняв бубен, Сабир подхватил ритм отца.
 Малыш Максимка, стоя на столе, с интересом наблюдал за дедом и дядей и вдруг на радость всем, очень серьезно, подражая им, расставил руки и двинулся по деревянному столу, смешно и энергично раскачиваясь телом в такт бубну.
«Ах, ты радость моя! Солнышко мое, когда ж ты успел этому  научиться?» - Уля почувствовала  в груди привычную теплоту любви к сыну  и восторг  удивления. Смеясь, оглянулась на Севару. Ее поразило, как она смотрит… Нет, не на Максика, - на Сабира. Ее, несмотря на возраст, еще свежее лицо, спокойно благородное, окаймленное блестящим гладким волосом, с короной из двух красиво сплетенных кос, украшали глаза. Черные, горячие глаза, в которых  непостижимо сочеталась  породистая гордость женщины, знающей себе цену, с  естественной  простотой и необыкновенной добротой.
 «Боже мой! Как она его любит! Столько нежности, столько гордости, столько трепетной ласки!» Странная догадка полосонула ощутимой неприятной волной: «На Тоша она так не смотрит! Неужели она любит только младшего?» Секундой позже Севара подхватила Максика на руки у края стола, улыбающаяся, подошла с ним к Тошу, свободной рукой обняла его:
- Тош, сынок! Как я счастлива!
Уля отказаться от своей  ревнивой догадки.
Утром Тош увез сына и жену  домой в Карши.

В течение года они несколько раз приезжали в гости. Но ненадолго. У военнослужащих сверхсрочной службы не так часто выпадают трехдневные выходные.
В этот раз, когда  перед отъездом Уля готовила пирожки, Тош предупредил ее, чтобы она взяла с собой теплую одежду себе и сыну: придется пожить в Китабе какое-то время без него.
-Долго?
- До того дня, когда…  - Тош на мгновение остановился, собираясь с силами, чтобы сказать правду. И не смог, -  до того дня, когда Сабира выпишут из больницы. Ты – невестка старшего сына. Надо, чтобы в тяжелый для семьи момент ты была рядом. Они тебя любят. И Максим для них - отрада. Его присутствие смягчит напряжение…
Ульяна понимала, что значат эти слова: «выпишут из больницы». Неожиданная болезнь младшего сына в семье  Нурходжаевых потрясла всех категоричным приговором  медицинской комиссии: быстротекущий рак легких. Операцию делать бесполезно. Метастазы уже захватили обе стороны легких. Всю дорогу, пока они ехали в Китаб, Уля думала о том, что надо, наконец, сообщить Тошу то, в чем она уже окончательно убедилась. Ее останавливала мысль, что Тош может отменить поездку. И хотя она страшилась того момента, когда встретится глазами с умирающим Сабиром, боялась увидеть его изменившегося, истерзанного болезнью, все-таки не поехать было бы настоящим грехом, которого она не смогла бы простить себе потом всю жизнь.
 Солнце уже село за горы, когда они, наконец, проехали через старинные «ворота» - въезд в город Китаб. Несколько раз то поднимались по дороге вверх, то круто спускались к подножиям возвышенностей, пока ни завернули в тихую одноэтажную улочку частных домов, ведущую к берегу местной речушки Ок-сув-дарья.
На последнем повороте она попросила его остановиться:
- Пока Максим спит…  Пока мы еще не заехали во двор, я хочу тебе сказать… Не знаю, наверное, это не очень уместно.  Но я должна тебе это сказать сейчас.
Она осторожно, чтобы не разбудить сына, вышла из машины, подождала, когда Тош подошел к ней. Глядя снизу вверх в его усталые, напряженные глаза, сказала:
  - Я беременна,- и сразу же приложила свою теплую ладошку к его губам, предупредив  ликующий крик радости, готовый ворваться в ночную тишину  улицы.
………………………….
Сабира похоронили  через три месяца.
На второй день после похорон Севару увезли в больницу.  Две недели она была  между жизнью и смертью. На пятнадцатый день врачи осторожно сообщили, что состояние немного улучшилось. Но опасность кроется не столько в гипертоническом кризе, сколько в психологическом состоянии больной.
Ведущий врач отвел Рахима в сторону от палаты:
- Она не хочет жить. Понимаете? Нужен какой-то стимул. Что - то такое, что бы вывело  ее из этого состояния. Она все понимает. Слушает, но не желает отвечать. Не хочет принимать пищу, не хочет никого видеть, отказывается от медикаментов и процедур.
-Да. Она смотрит на меня, узнаёт. Кивнет головой и отворачивается.
- А второй сын? Как она ведет себя с ним?
 -  Он не второй, он первый. Старший. Тошпулат. Он – в Карши уехал. Военнослужащий. Невестка с маленьким сыном пока у нас. Ей туда-сюда сейчас нельзя много ездить. Второго ждет.
- Внуки еще есть? Или только этот, сын Тошпулата?
- Внучки есть, от старшей дочери, от Инобад. 
- Внучки – это не то,- Доктор помолчал. Потом доверительно тронул Рахима за локоть:
- Есть у меня одна мысль. Если вдуматься, - дикая мысль. Но … вдруг получится. Согласитесь, чтобы не потерять Севару,  можно рискнуть.
 Они прошли во внутренний  двор больницы, сели на скамью у маленького фонтана.
- Что, если Вы напомните жене о древнем узбекском обычае, - доктор помолчал, осторожно подбирая слова.- Когда  погибает  младший сын, не оставив после себя потомства, чтобы не пропала еще одна линия семьи, старший, женатый, отдает своего  первенца отцу и матери.
 - Что значит, отдает?- Рахим настороженно глянул на врача. Он понял, что имеет в виду доктор, но  осознать  и принять это сразу не смог, инстинктивно отдаляя момент решения.
- Совсем. Отдает на усыновление. Как зовут вашего внука, сына Тошпулата?
- Максуд… Но это, простите меня… Это же варварство какое-то. Дикость!
- Максуд? Красивое имя. Оно остается. Но вторым именем. Первым становится имя погибшего сына,- он откашлялся, собираясь с силами, чтобы как можно спокойным и уверенным тоном завершить мысль,- Ребенок живет до совершеннолетия с новыми родителями, с бывшим дедушкой, которого он называет отцом, и с бывшей бабушкой, которую он называет матерью.
Рахим покачал головой:
-  И его отец становится ему  братом? – Рахим с ужасом  представил, как станет говорить  об этом Ульяне, Тошу…   Да и сама Севара вряд ли примет это, - он тихо, словно только самому себе, сказал почти шепотом, - Это не возможно.
Врач резко встал со скамьи. Рахим тоже поднялся.
- Если у Вас есть другой способ, чтобы вернуть ее к жизни, - действуйте. – И пошел в свой кабинет. У  порога в коридор  приостановился, пристально посмотрел Рахиму в глаза, - Действуйте! Но не медлите! Процесс очень скоро может  стать необратимым.
Через час Рахим дал Тошу телеграмму: «Состояние мамы требует твоего присутствия».

 Тош гнал «Москвичок» на предельной скорости.  Обтекаемая формулировка  телеграммы тревожила его своей неопределенностью. Два дня назад по телефону на переговорном пункте отец сказал, что опасность миновала: «Медленно, но все-таки состояние улучшается». Что же случилось? Он думал об этом всю дорогу, не позволяя себе снижать скорость даже на довольно опасных участках дороги. Тош не признавался себе, но все равно знал, что стремление поскорее добраться до родительского дома вызвано еще и тем, что он очень скучал по жене и сыну....
 
Последний раз он был в Китабе  две недели назад. В тот вечер они уложили
Максимку спать на маленький топчан(1) рядом со своей кроватью, отвернули
к стене настольную лампу и уселись на ковер, щедро устеленный матрасами и стеганными цветастыми одеялами. Они знали, что теперь в комнату, отведенную им, никто не войдет.
- У тебя такой животок, как будто ты просто хорошо и много поела. Я думал, что в четыре месяца уже он должен быть побольше.
Уля хотела ответить, что все еще впереди, вырастет еще и живот, и  ребенок. И вдруг почувствовала его движение в себе. Она схватила руку Тоша, быстро приложила ее к своему животу.
- Слышишь?
- Чувствую, - почему-то шепотом  ответил он и осторожно второй рукой уложил Улю на атласную подушку у стены. Потом освободил ее живот от одежды и  нежно прикоснулся горячими губами к тому месту, где только что впервые «общался» с ребенком. Она почувствовала  в себе знакомое томление и сладко потянулась, раскинувшись на ковре.   
Он всегда безошибочно чувствовал момент, когда ее тело вожделенно и нетерпеливо жаждало принять его в себя. Он умел приближать эту ее молчаливую готовность. Быстро скинув свою одежду, он непременно сам раздевал жену.  Откровенно любовался ее телом, кончиками  длинных пальцев задерживая свои руки на ее животе, на бедрах на лобке. Ловко, не глядя, расстегивал на спине крючки, прижав к себе так, что она ощущала  нарастающую мощь его желания, его нетерпение и готовность войти в нее. И, не причинив ей боли, медленно взяв ее, терпеливо наслаждался своей нежной властью над ее телом. Неторопливо и изощренно выискивал телом, руками, губами те прикосновения, которые, возбуждая чувственность, приносят им обоим радость близости и слияния. Всякий раз, когда им удавалось одновременно достичь наивысшей точки  наслаждения, она, отдышавшись и устало положив голову ему на плечо, расслабленно, еле шевеля губами, называла это «его высшим пилотажем».
Он, не поднимаясь, поцеловал ее в  загорелое  плечо. Потом скосил глаза на топчан, где спал Максим:
1.Топчан (узб) – Деревянная кровать
-  Спит и не знает, что мы готовим ему сюрприз на всю жизнь. Для старшего брата, по себе знаю, рождение братика - это событие. Иногда оно сразу же меняет всю его жизнь.
Он замолчал. Надолго. Уля видела, что он не спит и поняла, что думы его - о Сабире,  о матери, об отце. И мысли эти вряд ли веселые.
- Ты думаешь о нем?
- Да. А ты о чем?
Она сказала ему то, что  занимает ее с тех пор, как поняла, что беременна:
- Я не представляю, как может поделиться любовь.
- Ты о детях?
- Да. Вот мы любим Максима. Я там, в роддоме, когда мне сказали, что у него поломана ключица и что его кто-то уже забирает, только тогда поняла, как я его люблю. Я его так люблю, Тош! Этого не передать. Так люблю, как никогда никого не любила. И, кажется,  никого уже так не смогу любить, - она помолчала, но он понял, что еще не все сказано. И ждал.
- И вдруг вот сейчас появляется другой. Наш ребенок. Тош, я еще не знаю, как я к нему отношусь, потому что он – это пока еще – я. Ну, как я к себе отношусь? Ну, конечно, как всякий человек, я люблю себя. Но, знаешь? Я точно могу сказать, что Максимку я люблю больше, чем себя. Я без всякого сомнения отдам  свою жизнь за него, если  так, не дай Бог, встал бы вопрос: он или я.- Она приподнялась на локте, чтобы увидеть в его глазах ответ, прежде, чем она задаст вопрос,- Родится второй  ребенок, и я буду любить его так же? Как? Как можно любить сразу двух и одинаково?

 Этот разговор был две недели назад.
 А теперь, когда Тош примчался по телеграмме,  наскоро обняв жену и сына, уединился с отцом на мужской половине в его маленьком кабинете, Рахим, не торопясь, не повывшая голоса и стараясь избегать эмоциональных всплесков, которые душили его своей безвыходностью, рассказал сыну все, от начала до конца.
- И других способов вернуть маму к жизни нет? – Тош знал, что нет, и все-таки спросил.  Ему предстоит говорить с женой, с женщиной, которая трагически выстрадала свою любовь к сыну. Поэтому совесть его должна быть чиста, как душа младенца.
- Если ты найдешь другой выход, действуй,- повторил Рахим  жесткие  слова врача,- Действуй. Мы – с тобой.
- Хорошо. Я поговорю с Ульяной. Она мать. Ей решать. Ты должен меня понять, отец. В этом случае давить нельзя. Отдать своего ребенка…
- Да, Тош. Это подвиг, на который решится не всякая женщина. Даже если на кон поставлена жизнь женщины, которая родила и воспитала её любимого мужа. Тош! Она любит тебя. Я умею отличать женскую покорность и покладистость характера от настоящей любви.
- Она любит меня. Но покажи мне женщину, которая любит своего ребенка меньше, чем   мужа. – Тош встал и зашагал по короткому пространству кабинета от окна к двери,- Об одном прошу: надо убедиться, что мама это примет. А главное, что это спасет ее.
Рахим согласился, что это необходимо, но…
- Но как это проверить?
 - Я подумаю.
 - Думай, сын. «Но учти, медлить нельзя. Процесс очень скоро может оказаться необратимым». Это говорю тебе не я. Это сказал ее врач. А мне показалось, что Бог.
Тош попросил отца оставить его в кабинете:
- Мне надо подумать, - он достал из планшета конверт,- Это письмо от ее мамы, Анны Максимовны. Передай Уле и скажи, что мне нужно закончить срочную работу. Уведи ее из дома, чтобы она не маялась здесь у двери твоего кабинета, ожидая, когда я выйду. Найди ей дело.
Тош закрыл за отцом дверь на ключ. Сел в кресло у стола. Прежде всего, ему нужно было решить, что целесообразнее и честнее по отношению к Уле: рассказать ей обо всем, или сначала убедиться, что маме это поможет. Беременность жены все усложняет. Но, может быть, ожидание второго ребенка наоборот смягчит  ситуацию…   Или просто сказать Уле, что родители просят, чтобы малыш какое-то время пожил с ними, пока мама придет в себя, заботясь о любимом внуке? Мама, действительно, души не чаяла в Максуде. Она готова была без устали возиться с ним целыми днями. Гуляла с ним, читала ему русские и узбекские книжки, которые сохранились еще с тех времен, когда ее дети были маленькими. Пела ему протяжные народные песни. Видимо, с ним она вновь переживала свое раннее материнство.  Недаром часто, забываясь, называла его «сынок». Благодаря ее занятиям, Максуд начал рано говорить на двух языках, был общительным, подвижным, сообразительным ребенком. Он любил Севару преданно и самозабвенно, как могут любить только дети.
Заполдень Тош вышел из кабинета. Ули дома не было.
- Азиза! – он подозвал племянницу, десятилетнюю дочь сестры,- где Уля?
- Дедушка увез ее на пасеку. Там качают мед, дедушка сказал, что Уля-опа будет переливать мед в баночки. А потом мы раздадим мед всей семье. Потому что горный мед очень полезный и всем приносит здоровье.  И еще…
- Какая ты умница!- Тош погладил девочку по туго заплетенным многочисленным  тоненьким косичкам,- все хорошо запомнила. А где Максуд?
- Максуд спит, но ему уже скоро нужно вставать и кушать полдник. Бабушка Севара всегда давала Максудику после сна стакан молока и кусочек лепешки.
    Тош зашел в детскую. Присел на край  широкой кровати и увидел, что сын уже проснулся, лежит спокойно и ждет, когда кто-нибудь придет за ним.
- Молоко пить будем? – Тош прижал к себе, теплое тельце сына, ощутил под чуткими пальцами его нежную шею, неокрепшие лопатки, хрупкую спинку . Горячая волна любви и жалости обожгла сердце,- Счастье мое! Надевай тапки, пошли на кухню.
- К бабуске поедем?- Максимка склонил головку и требовательно ждал ответа: дедуска сказал, сто мы с тобой поедем навестить её.
Решение пришло неожиданно. Тош мысленно поблагодарил отца, за то, что он так предусмотрительно подготовил малыша.
- Поедем.- Тош налил в пиалу молока, отломил свежую лепешку, усадил сына за стол, серьезно сказал:
- Поешь и поедем. Но если ты согласишься мне помочь.
-Помогу!-  быстро допил молоко, запихал в рот остатки лепешки,- сто нада помоть?
Надевая на малыша нарядную рубашку, теплые брюки и мягкие кроссовки, Тош спросил:
- Как тебя называет бабушка, когда ты послушный мальчик?
- Ладость моя, Батыл мой, зигит…
-А еще?
-  А исё «сынок» называет.
-Вот! Когда мы приедем в больницу и нам дадут белые халаты, мы зайдем в палату к бабушке, обещай мне что ты расскажешь ей такой коротенький-короткий стишок, которому я тебя научу по дороге. Выучишь? Расскажешь?
- Расказу! Поедем.
Действительно, стишок был выучен мгновенно.

У двери в палату Тош еще раз попросил сына повторить четверостишие. Тихо постучал. Не дожидаясь ответа, вошел. Севара посмотрела на него отсутствующим взглядом.
- Мама, посмотри, кто к тебе пришел! – ему сразу же стало стыдно за свой нарочито бодренький тон. Он все еще не мог привыкнуть, что мама встречала его, как чужого.
- Я никого не звала, - Севара медленно повернулась к стене.
-  Он очень просил, чтобы я взял его с собой к тебе. Он соскучился… - Тош все еще держал сына за руку.
Малыш выдернул руку, подбежал к кровати, всем телом и ручонками обнял спину Севары, как он часто делал дома, когда просыпался раньше всех и знал, что прежде всего надо разбудить ту, которая проснется мгновенно, как только услышит, что ребенок уже не спит:
 - Я выутил для тебя  стисок, она!(1) Только тут нет стуйтика. Как  я рассказу? 
 - Расскажи без стульчика, - она тяжело повернула к нему голову, – укоризненно обронила Тошу через плечо:
- Зачем привел ребенка! Оставьте меня в покое…
- То, что он скажет тебе, мама, может навсегда изменить нашу  жизнь. И его, и 
мою, и, если ты захочешь, твою.
Она молча, все также безучастно  посмотрела на сына и внука, немного повернув свое непослушное  тело в  их сторону.
- Здравствуй, мамотька, ое!
  Я – твой сын, плисол к тебе.
  Если хотес – никогда
  ни уйду я от тебя.
В ее глазах появилось скорее раздражение, чем интерес:
- Что это значит?
- Ты не похлопала мне! Тебе не понлавился мой стисок?
-   Кто тебя научил?
-   Папа.
Тош подошел ближе к кровати:
-   Мама, отец хочет, чтобы вы усыновили Максуда и дали ему первое имя: Сабир.
Ничего не дрогнуло в лице Севары. Она посмотрела на внука:
-   А сам ты хочешь стать моим сыном?
-  Я и так твой сын. Ты седа   меня так называес.
Она поморщилась:
 - Не «седа», а «всегда»…
 - Да.  «Свекда!»
- Это было по - нарочному,- Тош наклонился к Максуду и двумя руками повернул его лицо  к себе, - а по- настоящему, хочешь? Хочешь всегда жить с ней и звать ее «она», а Рахима – «ата»?
Максуд сбросил с ног обувь, привычно залез на кровать Севары:
- Подвинься. Я хотю немного с тобой паваляца. Тють-тють.  Лано? Я не буду толкаца и блыкаца. Я буду смилный …
- Все мои дети, когда не знают, что ответить, они просто не слышат вопроса, - она подвинулась, прикрыла малыша своим казенным одеялом, вправленным в застиранный пододеяльник с овальным больничным штампом. Тош заметил, что лицо её перестало быть серой маской. В нем появилось живое тепло.
«Сказать ей, что я еще не говорил об этом с Улей?» Он боялся, что это вернет ее глазам прежнее неживое  безразличие.
Бледной, худой рукой Севра гладила шелковистые черные волосы ребенка:
-  Поговори с Ульяной, - и Севара устало закрыла глаза.
Тош  посидел еще на корточках в тишине. Сумерки быстро сгустились в темноту. Он осторожно взял на руки уснувшего малыша, не стал будить больную прощальными словами. Тихо ушел.

Уля была уже дома:
-Ты знаешь? Тут такой сластена! – Она показала на живот,- я столько съела меда, за всю жизнь столько не съела! А где вы с Максиком были?
- В больнице. У мамы.
-  Как она?  Есть сдвиги? Есть улучшение? – Уля, еще и не спросив, лишь по сосредоточенному взгляду мужа, догадывалась, что ничего утешительного пока нет. Ее легкое возбуждение от интересной поездки на пасику сразу же исчезло. Она потянула Тоша в  беседку под виноградом:
- Пойдем.  Я принесу тебе поесть. И ты мне все расскажешь.
Пока подогревался ужин, Тош мучительно думал, с чего начать, как изложить ей все, чтобы наименьшей болью ранить ее. Он не забыл, что было с ней там, в роддоме, каким шоком, какой истерикой обернулась для нее одно только предположение, что она теряет ребенка. Он ясно сознавал, что теперь, когда она снова беременна, условия, в которые он вынужден поставить ее, могут вызвать страшные последствия. Он сам чувствовал сейчас себя повязанным за обе руки крепкими цепями, концы которых прикованы к двум машинам, готовым рвануться в противоположные стороны. В одной машине была его мать, в – другой жена и дети.
- Что говорят врачи?- Уля принесла веселый цветастый поднос. На нем в большой косушке(1) исходила вкусным душистым паром наваристая шурпа, щедро посыпанная свежей зеленью. Салат из оранжевых помидоров и лука, нарезанного  тонкими кольцами, был прикрыт горячей лепешкой.
Тош не притронулся к еде. Её вопрос помог ему начать.
1. Косушка (узб.)  - большая пиала для супа.

- Врачи говорят, что положение критическое. Она не позволяет совершать над собой процедуры насильственного кормления. Не принимает лекарств. При этом она в совершенно здравом уме… Уля! Она хочет умереть. Врачи говорят, что организм ее ослаблен болезнью, из которой её еле вытащили. Поэтому, если не вывести её из этого психологического  состояния, смерть может наступить очень скоро.
 - Но что они предлагают? Как ее вывести из него?
Тош опустил голову и, не глядя ей в глаза, едва слышно сказал:
 -  Это можешь сделать только ты.

                Глава третья.

Старенький деревянный дом Анны Максимовны утопал в яблонево- вишневом саду. Деревья были молодые, не в пример дому. Семь лет назад дочь и ее муж уговорили хозяйку выкорчевать старые больные экземпляры, давно не дававшие плодов, и насадить новые, которые за это время подросли и дружно плодоносили. Новый сад, правда, уменьшился почти вдвое, но урожая все равно давал больше, чем старый. А на освободившемся участке вскоре построили небольшой, но очень компактный двухэтажный коттедж, с добротным просторным подвалом, с гаражом и с высоким чердаком под красной черепицей. А в прошлом году чердак перегородили. В меньшей половине, как и прежде, держали пахучее сухое сено для козы, а в большей  устроили, уютную комнатку, игровую для детей. Вместо боковой двери, через которую по проекту можно было прямо с улицы забраться на чердак по длинной лестнице, вставили застекленную оконную раму, чтобы в игровой было много солнца и света. Лестницу убрали, а раму заколотили, чтобы окно не открывалось. Проветривали комнату только через форточку. В коттедже было все по- современному: холл и спальни с высокими потолкамии, ванная, и два душа, и своя котельная, и туалеты. А свой старый, деревянный туалет за кустами смородины и сирени в самом низком месте сада Анна Максимовна ломать не разрешила.
- Вы мою ОБСЕР-ваторию не трогайте,- сказала она детям категорически. У вас там, в вашем доме, – ваши удобства, а у меня – свои. Вон, поглядите: всегда чистенько, полочка с журнальчиками, книжечки любимые, все путем. Еще когда-никогда понежиться в ванной, это  я иногда к вам и приду, а уж по нужде – это  к вам всякий раз  не набегаешься. У вас вон какая семьища-то, в туалеты по утрам, небось,  очереди выстраиваете.
- Мам, ну, какая такая уж и «семьища” - то!?
- А то нет? Трое! И когда только успели настрогать-то! Приехали ведь вдвоем с одним сыночком в животе, а потом нате вам! Не долго ждали! Опять «сообразили».  Да еще сразу двое высыпались! Удержу на них нет! Вы хоть на этих-то уже завязали? Или еще планируете? Ты гляди, Ульяна! Вдруг опять близнецов заварганите, - Анна Максимовна только так, для порядку шумит. А, в общем-то, гордится внуками, любит их, помогает дочке: кого в садик отвести, с кем погулять, кого накормить, а то и за всеми тремя сразу приглядеть.  Дочка-то, не смотри, что мать двух мальчишек и одной девочки, она еще и в школе местной преподает математику. Так что в декретном отпуске после родов только один раз и сидела, с близняшками. А так -  после роддома недельку, две посидит, - и  в школу. Говорит: «А то мои ученики от программы сильно отстанут». Анна Максимовна для внуков и козу держит. Для детишек козье молоко – очень полезно. Кстати, надо вот тут пол-литровую баночку для Катерины, Улиной подружки, отлить. Скоро она с работы будет идти, забежит, возьмет молочка для своей младшенькой дочки, и убежит через дырку в заборе к себе домой. Дырку специально не заделывают, чтоб подругам было  удобнее  и быстрее  друг к дружке бегать.
 Катерина, легка на помине, уже идет по мокрой тропинке, заросшей розовым, стелющимся стеблем гусиного лука и пучками темно – зеленых «ушей»  подорожника.
-Здравствуйте, теть Нюра! А Уля, что? Еще не пришла с работы? – Катя взяла баночку с молоком, поставила её в свою объемную ярко- красную сумку.
- Дома! Недавно только пришла,  ужинают они.
-  А Сам-то еще не приехал с работы своей бесконечной?
-Нет, он поздно приезжает. Бизнес, это тебе не сверхсрочником служить. День и ночь в заботах.
- Ну, забегу тогда к ней минут на пять, поболтаю, да и побегу своих короедиков кормить.
- Да уж беги! Она про тебя спрашивала, мол, не приходила ли ты еще за молочком?
Анна Максимовна критически оглядела располневшую  Катькину фигуру:
- А ты, девк, часом, не беременная ли опять?
- Да, есть немного,- засмеялась Катерина.
-  Это вы с моей Ульяной наперегонки, что ли? Кто кого перебеременеет?
Катька уже побежала через сад к дому подруги по дорожке, выложенной по бокам красным кирпичом и умощенной белым  гравием. На ходу  громко «пропела»:
- Это, тетя Нюрочка, не мы, не мы, не мы!  Это, тетя Нюрочка, наши мужья соревнуются: кто крепче любит! 
Уля усадила Катерину за стол, налила в тарелку густой окрошки:
-Ешь, тебе сейчас побольше овощей надо, - утерла детям мордашки влажным полотенцем и скомандовала мальчишкам,- забираем Дашутку – и на верх, в игровую. Услышу, что деретесь, уложу всех спать!
-Ловко ты с ними! А мои! Ну, никаких слов не понимают. Только отца и слушаются. Уль,  я чего забежала-то! Я, как сорока, новость тебе на хвосте принесла.
- Ну, какая новость в нашей деревне!- Ульяна убрала стол после детей, заварила чай с   шиповником и смородиновым листом:
-  Ну, не говори! Новость сногсшибательная.
- Да ладно, не тяни уже, рассказывай!- Она налила чай в большие чашки, разрисованные цветами и петухами. Села, наконец, за стол рядом с Катериной.
- Леха объявился.- Катя помолчала, подождав, как прореагирует на новость подруга, - ну! Чего молчишь?
- А что говорить? Ну, объявился и объявился. Этого надо было ожидать. Мать с отцом постарели, дом после пожара отстроен. Пора прибирать его к рукам. Вот и приехал.
-Так ведь один! А жена? А ребенок? У него же там дочка родилась. Аккурат, твоему Максиму ровесница.
 Ульяна вздохнула:
-Перестань, Кать. Я же тебя просила…
- Так я это к чему, Уль! По деревне такой слушок идет, что прогнала его женушка из своей санкт – петербургской квартирки. А прописки у него, оказывается, и не было там. Выходит, он теперь тута и надолго останется. Как бы, гляди, и ни навсегда.
 - Мне- то что до этого? Пусть живет, где хочет.
 -  А ведь про Максима он знает!
  - Что знает?
  -  Ну, что от него Максим, твой сын.
  -  Нет у меня Максима. Не мой он. И не Максим он теперь. Сабир.
  Катерина вздохнула. Накинула на плечи Павлово-Посадскую шаль с оранжевыми подсолнухами:
- Ладно, Уль, пойду я. Ты на меня не обижайся. Знаю, что ты об этом говорить не любишь. Но мы ведь с тобой, Уль, с рождения тут вот – вместе. И нет у меня ближе подруги, чем ты. Хоть и ссорились мы не раз, а все равно тянемся друг к дружке. Не хочешь говорить, понимаю! Только и ты меня пойми. Я ведь знаю, что говорить не хочешь, а думать-то, думаешь. Одна! Ни с кем не делишься. А думы такие нельзя в себе держать… Задушить могут. По себе знаю.
Она стянула с себя шаль, швырнула ее на спинку стула:
 - Я ж не ради любопытства! И не сплетен ради! Наказала молчать – во мне умрет. Ты меня знаешь! Я хочу для себя знать, как ты смогла… Нет, как сумела в себе самое неприкасаемое пересилить? Неужто так Тоша свово любишь? Что? Бросил бы он тебя, если б отказалась ты ребенка отдать? Если ты мне это объяснишь, тебе и самой все ясно станет. И не будут тебя грызть думы эти.
Ульяна взяла со стула шаль, ласково накрыла ею плечи подруги, Задержала руки, подтолкнула Катю легонько к двери:
- Иди, Катюха! Иди, не надрывай сердце. Расскажу я тебе все. Тебе одной. Не сегодня только. Вон сколько у меня тетрадок непроверенных еще. И детвору спать уложить. И мужа еще дождаться. У тебя тоже дел невпроворот. Иди. Машутка молочка ждет. Сейчас за тобой послы из дома через дырку нашу прибегут. Как-нибудь оставим детей бабушкам, сбежим на речку, как в детстве. Там я тебе все-все! Как на духу. А сейчас, если хочешь, одно скажу: помнишь, как ты  мне вместе с маминым свое письмо в её конверте прислала, где была весть  о пожаре?
-  Ну, помню.
-  Вот это твое письмо меня и победило. Оно и помогло.
 Катерина снова схватилась за концы шали. Ульяна покачала головой:
-Все! Все, подружка! Сегодня – больше ни слова!
………………………………………

«Больше ни слова! Тош! Больше ни слова!» - Ульяна до сих пор помнит это внезапное всепоглощающее желание тишины, после которого она ожидала освобождения и  облегчения от навалившейся беды. Тош оборвал себя на полуслове.  Собственно говоря, к тому, что он только что рассказал ей о совете врача и о просьбе отца, уже добавляй - не добавляй, больше ничего не прибавится, она это понимала. Вся его семья уже сделала выбор. Сам факт, что они осмелились  предложить ей этот вариант спасения Севары, говорил о том, что у них уже все решено.
Тош молчал, а она еще слышала его. Закрыла уши ладонями, но все равно слышала каждую фразу. Его мягко рокочущий голос, обволакивающий душу, продолжал звучать откуда-то изнутри ее самой.  «Он все равно наш…  И останется нашим…». «Ему будет здесь хорошо, ты же знаешь, как она его любит», «Поверь, если бы речь не шла о  жизни и смерти, никто бы не просил у тебя этой жертвы!»
«Отдать своего ребенка? Навсегда? Ему только три года! Через несколько лет он забудет, что я – его мама… Я буду для него чужой, просто женой его старшего брата», - она не сказала этого вслух. Но явственно услыхала в себе его ответ: «Разве от этого ты будешь меньше любить его?» - «Но я хочу, чтобы  и он любил меня». - «Тогда так и скажи, что ты заботишься больше о себе, чем о нем. И  думаешь больше о себе, чем о женщине, которая на краю жизни»  Она поняла, что этот несуществующий диалог и молчание Тоша  больше мучают ее, чем если бы он хоть что-то говорил. Потому что теперь она неизвестно почему сама себе бросала обвинения, которых муж никогда не скажет ей. Она боролась сама с собой. Чтобы, наконец, прервать это, встала и ушла из беседки в комнату. Возможно, из-за того, что Тош пошел следом и сел в комнате за стол напротив нее, внутренний диалог не прервался: «Ты не понимаешь, что сейчас, по сути, решаешь, жить ей или умереть?» - « Я не Бог, чтобы решать такие вопросы, я простая женщина, которая никому не отдаст своего сына. И ничто! И никто не имеет права…» Уля не смогла удержать это в себе:
- Как вы смеете?! Как вы посмели даже говорить мне об этом!- Боль перехватила горло, она сказала это шепотом. А показалось, что прокричала.
- Я знал. Прости. Но я должен был. Потому что - это последний шанс… Чтобы она жила. Моя мама.
 Он замолчал, резко набрал большим вздохом воздух и словно проглотил его. Ульяна увидела, как тяжело на его шее дернулся вверх острый шарик кадыка и  так же резко опустился вниз. Она знала, что так, по – мужски, он проглотил сухие слезы.
Острая жалость к нему, к Максиму, к себе, и почему-то даже к еще не народившемуся ребенку бросила ее к мужу. Уля обняла его голову холодными руками, и, как сумасшедшая, покрывала поцелуями его шею, щеки, лоб горячие глаза. Она шептала ему  какие-то слова, не помня себя от нежности и любви к нему. И только резкий толчок  изнутри в живот остановил ее.  Такой резкий, что она даже вскрикнула и схватилась за то место, где толкалась ножка младенца.
- Уля, что? Что, Уля? – Тош не мог понять, она плачет или смеется. Он оторвал ее руки от живота, приложил свою ладонь, поглаживая и повторяя те же нежные слова, которые сейчас говорила она. Когда толчки  прекратились, он поднял ее на руки, отнес на кровать:
- Полежи. Я принесу вам теплого молока. Вы попьете и успокоитесь. И заснете. Я сейчас.
- Пожалуйста, Тош! Прошу тебя, не выходи из спальни. Пусть у них… - Она не смогла договорить, она знала, что в доме не спят и ждут, что он скажет им о разговоре с матерью Максуда. «Пусть у них останется хоть ночь надежды»- подумала она. И Тош ее понял.
Он погасил свет и лег рядом, привычно подставив на подушку  руку, чтобы она положила на неё голову.
Есть люди, которые после тревоги, после нервного  стресса не могут уснуть. Уля – из таких. Тош наоборот. Было похоже, что острая ситуация мгновенно сжигала весь запас его  дневной энергии. Он провалился в спасительный сон, как только жена уютно устроила голову на его руке. Ульяна осторожно встала, подошла к кроватке сына. «Спи, малыш! Я – твоя мама. И это навсегда. Пока я жива. И даже после смерти». Она постаралась успокоиться, села на край своей кровати, достала письмо от мамы. Еще раз прочитала  о том, какие лекарства прописал маме врач, какая в деревне погода, как Семен, Катин муж,  по-соседски  починил ей поломанную старую калитку. Мамины спокойные простые письма: привычные сетования на одиночество, приветы, поцелуи - всегда вносили в ее душу теплую ностальгию   и умиротворенность. В этот раз мамины добрые пожелания всем родственникам, сватам, Рахиму и Севаре, которых она видела только на фотографиях, подробные и одинаковые вопросы о внуке,- мало успокоили ее. Она вспомнила, что так и не успела еще прочитать Катино письмо. Подруга часто добавляла в  конверт Анны Максимовны несколько листочков, исписанных мелким, аккуратным школьным почерком.
Катерина писала о том, что она снова ждет ребенка.  Вспоминала, как она, «дура, убивалась по Петьке. Совсем, как ты по своему Лехе. И не знали, глупые, зеленые, что счастье – впереди. Я теперь своего Семена на сто Петек не поменяла бы. Как он меня любит! А я без него жить не могу! Он много детей хочет. Я тоже. Так что приезжай на крестины, крестной будешь! А сейчас, подруженька, я тебе такое опишу! Что уж, как я не любила это семейство подлое Лешкино, но от такого зверства, что они сотворили, вся наша деревня ополоумела. На той неделе пожар у них приключился. Занялось ночью, сразу и сильно. Полыхало кошмарно. Лешкины предки все-таки кинулись кое-какое добро вытаскивать. Люди, кто как мог, помогали: заливали прям кто ведрами, кто шлангом из колонки. А те, значит, мокрыми одеялами накроются с головой, нырнут в избу и тут же с каким-нибудь барахлишком назад выныривают. Шубы повытаскивали, перины, подушки, машинку швейную - ножную, ковры. Даже трюмо спасли. Уля!!! А про деда Максима и не вспомнили! Сгорел дед. Прямо на своей лежанке и сгорел. Дотла. Он же в последнее время обезножил. Ходить не мог. Они его и не подумали вытащить. Представляешь?! Когда уж рухнула крыша, кто-то хватился. Кричат Лешкиной матери, мол, а где дед-то? Где Максим? А она им отвечает, так-то рассеянно: «А разе он не выскочил с нами-то?»  Вот же ж сука, а! Будто она не знает, что  у деда ноги отнялись! Он же, почитай, какой год на улицу уже не выходил, все только у окошка сидел. Подзовет кого-нибудь, побалакает чуток и доволен. Так-то, подруга, был на свете один человек, кто в этом подлючем семействе твого Максимушку  своим считал. И нет его больше. Он же, бедолага, все время меня спрашивал о вас и уверен был, что ты сына в честь него Максимом назвала. А как я ему напомнила, что мама у тебя – Максимовна, он рассердился, заорал на меня: «Эт я без тебя знаю! А все равно я, его дед, - Максим. А он, мой правнук – тоже Максим». А она, эта стерва, ведь потом бабам и проговорилась: «Ну, - говорит,- что ж я ради него рисковать должна? Кто он мне? Ну, вытащили бы его. Ну, а сколько ему уже и жить-то осталось, древнему такому! А у нас с его сыном еще  полжизни впереди». Ее за такие слова бабы чуть не убили.  Кабы не участковый, что на шум прибежал, не знай, что и было бы… Улечка, что же это такое с людьми-то сделалось?! Вот роди ребенка, вырасти, жени. А потом, случись беда, от жены, от чужой бабы  зависит, будешь жить, или «пусть уж помирает!» Он ведь крепкий дедок еще был! А она мужа только за барахлом пихала в огонь. Опомниться не давала!Жизнь человека от нее зависела!  А она не помогла!»
Ульяна, как околдованная, перечитывала эти последние  слова из письма.
«Жизнь человека от нее зависела, а она не помогла»
«Жизнь… зависела. А не помогла»
« а не помогла»
 «от нее зависело».
Снова она почувствовала, как зашевелился и сильно уперся в живот ее будущий ребенок. Ульяна принялась успокаивать его, как это недавно делал Тош. Одновременно подошла к спящему Максиму. Почувствовала теплую волну счастливой материнской заботы, нежности и любви к ним обоим, к  двум ее детям: к спящему и к тому, который пихался ножками в ее животе. Она с улыбкой вспомнила, что совсем недавно не могла представить, как это вдруг ее любовь к Максимке поделится на двоих. А вот, оказывается, это возможно. И вдруг опять ее просквозили строки из Катиного письма,  она пропустила их сквозь сердце, и они стали ее мыслью:
«Вот, вырастут, женятся…  А случись что-нибудь со мной, все, значит, будет зависеть от чужой женщины, которая, может быть, еще и не родилась… Севара умирает… А жизнь ее зависит от меня».
 На рассвете она разбудила мужа легким прикосновением к его губам:
- Вставай, Тош. Скажи им. Я хочу, чтобы Севара жила.
 
                Глава четвертая.

- Нет, Катенок! Ты не котенок, ты и не сорока с новостями на хвосте! Ты прямо какая-то   птица-вещун. Накаркала!
-Ну вот! То так красиво: Птица! Вещун! А то вдруг на тебе: «накаркала»! Что? Опять «залетела»? Ну, что! Нам не привыкать! Родим!  Где трое…
-  Ну, у тебя одно на уме! Да не «залетела», а «залетел».
-   Кто залетел? Я что-то про мужиков такого еще ни разу не слыхала! До чего дошел прогресс!
Ульяна рассмеялась.
- Ладно, Кис! Не притворяйся! Лешка залетел. Прямо в школу, в кабинет математики. Я после уроков там сидела, тетрадки проверяла. Он зашел и с места в карьер: «Что ж ты  моего сына  прячешь? Познакомь меня с ним. Моё семя! Имею право!» 
- А ты?
- А что я? Сказала спокойно, что его сына у меня нет. У меня – только мои.
- А  он?
- А он начал мне: «Я  этому твоему чучмеку глаза-то раскрою, расскажу, как ты им грех свой прикрыла. Думаешь, уехала, так никто ничего и не знает, и все  шито- крыто?»
- Вот подонок!? А!?  Уль, я что-то не пойму, чего он хочет?
- Ты не поверишь, Катерина!
- Хочет опять с тобой хороводиться, что ли?
- Хуже… Прям! Нужна я ему! Как,  и он,  мне,- Уля криво улыбнулась,- Он, Катюша, денег требует. За молчание. «Вижу,- говорит,- хорошо ты к  этому бизнесмену присосалась, замок отстроила, деток настругала. Значит, не бедненькие, деньжата имеются. Вот и надо поделиться. А то мы, слыхала? Погорельцы. Кое-как домик подлатали, а жить-то совсем не на что». 
- Уль, а кабинет математики, он по-прежнему все на втором этаже, у лестницы?
-   Ну? 
-   Так и спустила бы его прямо по гипотенузе с лестницы, к  ебе…
-   Катька!
-   Ну, ладно… К чертовой матери. Сколько лет прошло, вспомнил! Погорелец! Явился!
- Я его, конечно, прогнала. И объяснять не стала, что Тош все знает. Не хотела унижаться. Сказала еще раз: «Нет у меня твоего сына», и все. Но он ведь не успокоится, он к Тошу полезет. Глаза ему  открывать.
-  Так  и что? Тош ему так «откроет  глаза», что он потом закроет рот свой поганый навсегда.
- Вот этого я и боюсь. Тош ведь только с виду спокойный, а как вспыхнет…азиатская кровь, он ведь может таких дров наломать. Когда дело касается чести семьи… Нельзя им встречаться, Катя. Лучше, чтоб он вообще ничего не знал про этот шантаж.
      Катерина не отвечала, что-то серьезно обдумывая. Потом вдруг встрепенулась, сузила свои светлые, прозрачной голубизны глаза, зачем-то распустила мягкие желтые волосы, снова собрала их и заколола на затылке решительным, привычным движением.
- Та-ак! –  Уля поняла: подруга что-то задумала,- вижу я, вождь примеряет свой воинственный раскрас! Что собралась делать?
Катерина  хлопнула белесыми ресницами, скромно опустила глаза:
- А ничего. Поговорю с одноклассником. Есть и у нас на что «открыть ему глаза». А свидетелей  и побольше будет, чем у него… Вся деревня, что на пожар сбежалась. Поняла? Покажу ему свое заявление в прокуратуру, где очень четко опишу, как их семейка деда сожгла.
- Ох, Катенька! Ты осторожней с ним! Подлый он человек. Может, ему это и на руку, чтоб родителей засадили за решетку? Он же бездомный теперь.  Не связывайся, а?
-  Ничего! Пробьемся.


Вопреки опасениям Ульяны, разговор состоялся и принес ожидаемый результат.  Лешка притих.  Ульяна собиралась все-таки рассказать обо всем Тошу. Попозже. Чтобы погасить его гнев «за давностью  завершенного инцидента». Оказалось, что она рано поставила точку. Все аукнулось. Но намного позже.

Беды навалились, как всегда, неожиданно.   В тот  день  Анна Максимовна упала, повредив ногу. Директор школы дал  Ульяне Григорьевне школьный автобус, чтобы она  довезла свою маму в районную больницу. Уля забежала к Катерине, поручила ей забрать к себе из детсада детей. В больнице  врач заполнил анкету, опросил, где и когда упала, обследовал ногу, послал на рентген, поставил диагноз, потом накладывали на перелом гипс. Автобус, естественно, Уля отпустила. Такси поймать не удалось.  Маму  оставили в больнице до утра, и Уля на попутке доехала по шоссе до поворота к  своей деревне. А там уже пешком через овраг по короткой тропинке – домой. Солнце тонуло последними лучами за недалеким частоколом темного ельника. Уля увидела в коттедже свет. «Значит, дети уже дома. Катерина бросила своих на мужа? Бедный Сема!» Потом она увидела машину Тоша. Непривычно тоскливо заныло странное предчувствие: «Почему так рано?»
-   Что-то случилось»?
 -   Случилось. В Китабе  авария, автокатастрофа. Пятеро погибших, остальные десять тяжело ранены, - голос у Тоша был до неузнаваемости сухим и резким. Чтобы не спросить «Кто?» и не получить страшный ответ, она оглянулась, поискала глазами детей, услыхала из столовой их веселые голоса и все-таки спросила:
- Где дети?
Катерина махнула рукой:
- Там.
- Все в порядке?- Растерянно искала, что бы еще спросить,  так и не собравшись с духом, как прыгнула с обрыва в холодную темную воду, - КТО?
 - Папа и мама.
 - Ранены?-  секунду, пока он молчал, она успела только  с надеждой прошептать, - спаси, Господи!
-  Нет.
 Улю странно, как-то боком, развернули подкосившиеся ослабшие ноги. Тош успел поддержать ее, усадил на стул:
- Будь сильной. Я полечу один. Ты – остаешься здесь с больной мамой и с детьми.
Катя принесла стакан воды:
-  Выпей. И спроси! Спроси, не трусь! Лучше знать, чем, не зная, мучиться! Ну!
Тош услышал Катин шёпот, увидел, что Уля не может проглотить воду. Спазм в горле не пропускал влагу:
- Что «спроси»? Уля! Соберись! Проглоти воду. Сабир? Сабир оставался дома из-за олимпиады по математике, - Он поцеловал ее, - все! Мне пора. Шофера я вызвал. Он отвезет меня в Москву, в аэропорт, утром приедет сюда. Будет в твоем распоряжении. Привезешь маму домой. Попроси в школе отпуск без содержания. Береги себя. Встать можешь?  Проводишь меня до машины?
 Он выехал через ворота на заднем дворе, но не сразу уехал. Вышел из машины. Еще раз обнял жену. Она прижалась к нему. «Вот так бы и стоять. И чтобы ничего не знать, не слышать, не думать, никуда не отпускать его».
- Уля, наверное, я привезу Сабира. Будет нелегко. Ни ему, ни нам. Все начнем сначала. Да?
Не отрываясь от него, она качнула головой: 
-Да.

…………………………………………………
Конечно, ей часто присылали его фотографии, и даже видеокассеты. Она видела, как он растет и меняется. Помещала фотографии в его альбом. Когда было невыносимо выдержать тоску, по ночам, до прихода  домой Тоша смотрела видео. Всматривалась в мелькание его фигурки среди друзей, вслушивалась в его меняющийся, взрослеющий, но все еще детский голос.  Вот он на выпускном утреннике в детском саду, вот первого сентября с цветами идет в первый класс. А тут какая- то экскурсия. А это он с Рахимом  на Широтной сейсмологической  станции. Частный урок английского дома в его комнате. Частный урок русского. На стадионе. Азартно кричит: «Го-ол!». «Или по-узбекски  кричат не гол, а что-то другое?» На реке с Рахимом и Севарой.  «Наверное, там в его альбоме написали: «Сабир с папой и с мамой на реке».  Вся семья на море:  «Кажется, на Черном». С друзьями. С тетей. На самолете. В поезде. На колесе обозрения. В Ташкенте, в Москве, в Риге. Где-то за границей. «В Германии? Ну да! Рахим был там на симпозиуме» А вот в мечети. «Боже мой! Ему же, наверное, и обрезание делали? Мне не сказали. Надо спросить Тоша. Он знал? »
Часами можно смотреть. Любоваться, радоваться. Завидовать. Ревновать. И уговаривать себя, что все равно это ее сын Максим. И все-таки теперь, когда он стал жить рядом с ней, каким-то непонятным образом она никак не могла совместить их: того, ее родного, маленького, танцующего на столе в беседке под прозрачными гроздьями винограда,  - и этого, выросшего, застенчивого, сдержанно - вежливого, невысокого, худощавого, еще по- детски не оформившегося подростка. Тот был ее ребенком, таким же близким, сладким, понятным, как теперешний ее  семилетний Тимка, как  трехлетние Марат и Дашутка. А этот - другой. «Другой, но разве не мой?»
Уля усадила детей обедать. Поставила супницу на край круглого стола. Сначала налила в маленькие тарелочки малышам, потом в глубокую тарелку Тиме. Последнему - Сабиру. Раздала ложки в том же порядке. Стала нарезать хлеб. И замерла с ножом в руке:
«Почему не Максиму -  первому? Почему ему в последнюю очередь?» - Усовестилась, поймав на этом сама себя, она удивилась, что раньше, когда его не было в доме, она никогда не задумывалась, кому наливает первому, кому последнему. «Разве я меньше его люблю? Получается, что я инстинктивно делю своих детей на моих и не моего? И даже тем, что я сейчас, стараясь исправить эту несправедливость, отрезаю Максиму самый вкусный кусочек корочки, я опять выделяю его. Потому что чувствую, что он не мой?» Она поскорее отогнала от себя эти непрошеные  сомнения.
- Дети, папа велел спросить вас, какие подарки вам привезти из Детского Мира в Москве. Завтра вечером папа  приезжает. Заканчивается его командировка в Москве. Поешьте суп, доешьте все кусочки мяса, салат, а потом я запишу ваши заявки. Вечером папа будет звонить, я все ему передам. А пока – думайте.
 Уля увидела, как по – детски заинтересованно загорелись синие глаза Максима. Она радостно отметила это, потому что со времени его приезда чувствовала, что не тает между ними ледок отчуждения. Он мало играл с детьми. В редкие часы, когда Тош был дома, Сабир все время старался быть рядом «с братом». Когда Тоша не было, он чаше всего был или в саду, или в своей комнате. Его словно не касалось все, что происходит в семье. Во всяком случае, вот так его глаза загорелись впервые. И это было радостно. Максим вопреки порядку, который она только что установила, не стал дожидаться, когда все всё доедят, а, сбросив свою натянутую сдержанность, радостно заявил: «Я хочу ковбойский пояс! Крепкий, настоящий, кожаный». Уля не сделала ему замечание, мысленно все-таки порицая себя за слабость: «Это еще раз доказывает, что я воспринимаю собственного  сына как гостя, невольно выделяю его, как не своего». И все-таки с готовностью записала его заявку в специальный блокнотик.
- Я тоже хочу! – Тимка был очень рад появлению в семье старшего брата. Он, не задумываясь, с восторгом повторял за ним его словечки, характерные движения, тут же перенимал привычки,- я тоже хочу настоящий ковбойский пояс!
Максим снисходительно посмотрел на Тимура. Промолчал. «Видимо, ему нравится быть примером для младшего,- Уля решила, что это хороший признак,- Ему льстит это детское обожание».      
 
Она устала контролировать и упрекать себя. Поэтому разрешила себе усомниться в том, что любит своего первенца, своего потерянного и вновь обретенного сына так же, как тех, кого выпестовала сама от рождения до сегодняшнего дня.  «Выходит, любишь только тогда, когда беспрерывно отдаешь себя ребенку? И чем больше отдаешь, тем больше любишь? А чем меньше отдаешь...  Возможно, я люблю его  не меньше, но какой-то другой любовью. Но разве бывает другая материнская любовь? И что это вообще такое – эта загадочная материнская любовь? Когда она появляется? И куда исчезает? И если исчезает, то навсегда? Или она не исчезает никогда, а только видоизменяется? Замирает от обиды,  от предательства, от разлуки, от потерь. Замирает, чтобы потом вспыхнуть с еще большей силой?»
На другой день Тош приехал поздно вечером. Вслед за раздачей подарков  начался невообразимый гвалт, визги, беготня, прыжки.  Дети не легли спать, пока ни наобнимались, ни накувыркались, ни нашумелись и ни наигрались с ним. Сабир прыгал, кричал, веселился вместе со всеми. Но всякий раз среди  беспрерывных  детских криков, «папа!» Уля отчетливо слышалось резким диссонансом: «Тош - акя»! Акя – брат.
............................

- Мы по- прежнему для него «брат»  и «тетя».- Уля не могла скрыть своих переживаний и сомнений. Она закрыла дверь в спальню на всякий случай, если дети еще не крепко уснули, - может быть, пора сказать ему, что мы – его родители?
-   Он называет тебя «тётя»?
-   Он никак меня не называет.
-   Ну, согласись, это понятно, он так привык. Вернее, он еще не привык.
-    К чему  не привык? Ты думаешь, надо дать ему привыкнуть называть меня тетей, а   потом начать отучать его от этого и приучать говорить «мама»?
-   Он не привык к нашей семье. Он только что потерял сразу и отца, и мать. Мне кажется, он еще не готов потерять их снова. Может быть, повременим?
-  Тош! – она подбирала слова, чтобы не ранить его, у него ведь тоже, как и у Сабира, не затянулась рана потери родителей, - вот сейчас, с высоты прошедшего времени, скажи мне: мы тогда поступили  правильно?
Он ответил не задумываясь:
-   У нас не было выбора.
-   Мы  не поломали ребенку жизнь?
Тош молчал. Она сел рядом с ним на мохнатый белый ковер. Потом быстро повернулась, легла на спину, положив голову к нему на колени. Он стал водить указательным пальцем по ее бровям, по глазам, по точеному носику, по краешкам губ, словно рисовал ее лицо.
Потом приподнял коленями ее голову и заглянул в ее синие глаза, будто хотел за их  поволокой что-то разглядеть и понять:
- Что тебя беспокоит, Уля? Скажи мне правду. Из самой глубины.
Она еще попыталась не допустить его к самому больному своему сомнению, и подошла к тому, что мучило ее, с другой стороны:
- Тош, ты любишь его как брата или как сына?
- Ты не это хотела спросить. Я тебе отвечу на то, что ты хотела узнать: я люблю его не меньше, чем Тимура, Марата и Дашу. Он – мой сын. Не брат.
«Это потому, - решила она, что все эти семь лет он видел ребенка, когда приезжал в Китаб, воспитывал его, учил. Да что там – учил! Просто мог обнять его, поцеловать, прижать его головку к груди, поговорить с ним. А я была лишена этой близости. У ребенка уже была мама,   и все боялись, что я не сдержусь и выдам себя». Неожиданно Уля, наконец, призналась Тошу:
- Нет, не это! Другое. Тош, мне кажется…  Или это так и есть: я только жалею его. Нет, я люблю его, но не как наших троих, а как не своего. Понимаешь? Вот смотрю на них всех…Трое мои, а этот – не мой.
-Ты сума сошла! Уля, прекрати! Не терзай себя. Подожди. Он привыкнет к тебе. Когда он позволит тебе обнять себя, ты поймешь, что любишь его еще больше, чем прежде.
Тош снова опустил колени, руками приподнял ее и не отпускал долгим  поцелуем.

Утром перед тем, как уехать в офис, пообещал:
- Я попробую поговорить с ним. Я скажу ему, что мы его усыновляем. Нам ведь и вправду придется его усыновлять документально. Это необходимо, чтобы в дальнейшем он был нашим наследником, на равных правах с братьями и сестрой. Я скажу ему, что я буду его отцом, а ты - мамой.
- Это будет еще одна ложь…
- Это будет началом правды.

К удивлению родителей, Максим воспринял сообщение об усыновлении так, словно ему предложили включиться в новую интересную игру с переодеваниями. Называть брата папой он стал на следующий же день, немного смущаясь, но с явным удовольствием.
Однако Улю он по-прежнему не называл никак. Анна Максимовна и Катя, каждая по своему, пытались успокоить её:
- Он добрый и умный мальчик. Смотри, как он ухаживает за мной, подает костыли, идет рядом со мной по дорожке, страхует! Понимаешь? Я говорю:  «Ты знаешь, Сабир, что у тебя еще другое имя есть - Максим?»- «Знаю, - говорит,- только не Максим, а Максуд».  А я ему:  « Ну, мне, бабушке, трудно это имя запомнить, так я тебя, (можно?) уж буду называть по - нашему, по-русски: Максим» - « А как, - спрашивает, - мне Вас называть?»-
«Называй меня бабушкой». Согласился. Да так красиво выговаривает это слово! Ну, совершенно без акцента!» 
Катерина «давила» на Улино чувство материнской гордости:
-  Смотри, какой умник! Слова какие знает! Я ему так, без сюсюканий всяких, напрямик заявила: «Что ж ты Тоша папой зовешь, а слова «мама» от тебя и не слышали ни разу?». Так он мне такое отмочил! «Ну, честно говоря, Катя - опа, это усыновление я не воспринимаю буквально. Для меня это, скорее, – фигурально!»
Ульяна и сама понимала, что теперь все решает терпение и время. Она то ловила себя на неожиданно горячем желании приласкать его, назвать каким-нибудь нежным словечком, чтобы оно было только для них двоих: для него и для нее. То вдруг опять ей казалось, что она заискивает перед ним, прощает ему и позволяет больше, чем остальным детям. И тогда она предъявляла ему свои требования, как можно терпеливее и мягче, но тем ни менее, достаточно категорично.
В тот роковой день все было именно так, как она постановила для себя: у него как у старшего должно быть чувство ответственности за младших:
- Сабир, пожалуйста, возьми своих братьев и сестру и пойдите в игровую комнату. Мне нужно подготовиться к уроку. Я очень тебя прошу, как старшего, взять на себя ответственность за младших, не выпускать их ко мне вниз и не выходить самому до тех пор, пока я ни закончу все, что наметила, и ни позову вас вниз.
 Он посмотрел на нее с нескрываемой укоризной и не сдвинулся с места.
- Я сказала что-то непонятное? – она произнесла это, улыбнувшись.
- Нет. Все понятно.
- Тогда, что тебя не устраивает?
- Меня не устраивает, когда мне врут.
Она машинально поправила его, по - учительски мягко и тактично, совершенно не приняв его слова на свой счет:
- У интеллигентных людей не принято говорить «врут», приличнее сказать: «лгут».
- Это не меняет сути,- ответил он коротко, совершенно взрослым тоном, в котором она безошибочно уловила интонацию Рахима. Потом повернулся и пошел звать детей  наверх.
Ульяна привыкла работать под гам, доносящийся сверху из детской игровой. Раз шумят, значит, играют, и все в порядке. В этот раз все было, как всегда, но ей настойчиво мешало чувство беспокойства, словно что-то недоделано или сделано не так, как надо. Сосредоточилась и мгновенно поняла, что  ее беспокоит эта странная  фраза Сабира о лжи. Она прислушалась к детской. Ее поразила внезапно наступившая там тишина.

 Ульяна уронила с колен учебник, конспекты, авторучку. Ринулась вверх. Уже на предпоследней ступени она услышала треск. Кто-то отдирал  заколоченное гвоздями окно. Так и есть. На тоненькой жердочке, прибитой двумя гвоздями к низу окна  вместо подоконника, в торжественной позе ковбоев, подпоясанные новыми ремнями, подаренными Тошем, стояли Сабир и Тимур. Краем глаза Ульяна успела отметить, что младшие сидят на ковре, восторженно глядя на  братьев.  Она проглотила ком, застрявший в гортани. Шагнула к окну и, как можно спокойнее, охрипшим, тихим голосом скомандовала тем, что стояли  на окне к ней спиной и, вероятно, не слышали ее появления:
- Сто -ять! Стоять на месте, не дви… - еще одним широким  прыжком подскочила к окну, ухватилась обеими руками за два кожаных ковбойских ремня, -… гаться!
 Следующим  движением  нужно  сделать резкий рывок на себя, чтобы мальчики упали вовнутрь, на ковер игровой. Но не успела. Деревянная перекладина треснула. Ульяну  рванула вперед тяжесть детских тел. Она не разжала рук, уперлась подбородком о край окна, с усилием подтянула ноги ближе к стене под проемом, чтобы опереться на него грудью и животом. С ужасом увидела, что дети повисли на ее вытянутых руках, вцепившихся за ремни, на трехэтажной высоте коттеджа. Внизу, она знала, дорожка с бетонным покрытием.
Не поворачивая головы, Ульяна скомандовала малышам:
- Тимур, Даша! Бегом вниз, в сад к забору. К дырке! Кричите изо всех сил, зовите Катю и Семена. Быс-тро!
И тут же переключила внимание на Тимура и Сабира:
- Почему они молчат? Шок от страха? Потеряли сознание? Или я перетянула им животы ремнями?
 Наконец, почувствовала руками, как оба задвигались.
- Не двигайтесь! Так мне тяжелее держать вас, - она удивилась самой себе, своему сосредоточенному, заостренному спокойствию. Отметила  без испуга, что не сможет удержать их двоих. Руки немели, пальцы уже одеревенели. За спиной тишина. Наверное, Даша и Тимур все поняли, послушались приказу и сейчас уже кто-нибудь бежит на помощь.
- Если через несколько минут никто не придет, пальцы разомкнуться сами.  Упадут и погибнут оба. Вытащить сразу двоих – не осилю. Руки не поднимаются. Вывод? Надо освободить одну руку, и тогда помочь хотя бы одному, - она ужаснулась не самому  этому выводу, а осознанию, что говорит это вслух. Тимур заплакал в голос. Сабир резко дернулся, видимо, пытаясь развернуться, распрямиться и схватиться за край окна. Попытка не удалась, и Ульяна почувствовала, как слабеет именно левая рука, которой она держала старшего.
-Сабир, сынок, потерпи, не двигайся, я пока еще могу, я еще держу.
- Не бросай меня. Мама!
Это «мама!» вывело ее из собранного спокойствия. Левая рука слабее. «Господи! Я не могу сделать этот выбор. Не испытывай меня так! Господи. Однажды ты уже спас моего Максима. Господи! Спаси еще раз!»! Было ясно, что уже никто не успеет. Никто не спасет. Поздно. Но выбор все еще остался. Она может разжать правую руку и тогда сумеет помочь Сабиру дотянуться до края окна. Сознание тут же услужливо включило, нарисовало, как цветное видео на экране, разбитое о бетон тельце Тимура.
-Тимочка, перестань кричать. Ты слышишь меня? Перестань кричать.
Я никого не брошу. Я буду держать вас обоих…
«…Или мы погибнем все вместе…,- это не вслух.  Это только подумалось. Она потеряла способность рассуждать. В висках усиливался предательский стук. Он, казалось, уже содрогался во всем теле.
«Ну! - Говорила она себе мстительно,- Ну! Отпусти руку  с Сабиром! Отпусти! Ты же столько раз убеждала себя, что он стал чужим, что ты любишь его меньше,  «своих» детей! Не можешь? Не можешь! Потому что любовь к ребенку не бывает прошлой.
- Мама! Ты правда моя мама?
«Что он спрашивает? Почему? В такой момент ему это важно?»
- Дядя Леша мне сказал, что ты – моя мама, а он, этот Леша – папа. Он врал? Мама! Он врал?
Вопросы  Сабира  мгновенно отключили весь шум в ушах и напряженную дрожь в теле. Стало тихо и глухо, как  на глубине, когда нырнешь в воду.
- Максим! – она вдруг почувствовала, что еще способна что-то предпринять, чтобы спасти их обоих,- Послушай, сын, меня: я буду изо всех сил держать тебя за ремень, а ты дотянись до братика, схватись за его ножки, прижми его к стене и попробуй подсадить его. Чуть, чуть. Тут несколько сантиметров, нужно только, чтобы он ухватился рукой за окно. Слышишь, Тимур? Хотя бы одной рукой, хотя бы на секунду.
Он ничего не ответил. Уля не видела, только почувствовала, что ее левая рука тяжело раскачивается, а правой руке стало немного легче. Как только она увидела четыре маленьких пальчика, судорожно схватившихся за край окна, она, не узнавая своего голоса, закричала Максиму:
- Держи! Держи его ноги, только секунду! Я  перехвачу его. На счет два… Ну! Начали. Раз! - Она разжала пальцы, чувствуя, что левая рука сейчас оторвется от двойной нагрузки.
- Два! - Всем телом, насколько позволяли ей силы, она рванулась из окна правой стороной плеча, онемевшей рукой обхватила тельце Тимура, вытащила его на притолоку окна и локтем столкнула на ковер. На мгновение подумала, что ослабила пальцы на  левой руке, которой держала за ремень  Максима. Не могла понять, держит ли она его, потому что рука  ничего не ощущала, кроме необыкновенной, неожиданной  легкости и боли. Теперь нужно быстрее  двумя руками затащить  старшего сына на окно.
 Но почему так легко? Где он? Она подняла две руки к глазам. Две пустые ладони.
……………………………………………………………
- Не-е – е- т!
И очнулась от собственного дикого крика.  Снова увидела перед глазами две свои пустые ладони.
 -  Уля! Проснись! Проснись! Все хорошо. Ну?- Тош вытер полотенцем ее мокрое от слез  лицо. Тебе опять приснилось окно?
- Да.
- Ничего, моя девочка, ничего, это пройдет.
- Тош, это так мучительно, потому что все от начала до конца повторяется точь в точь, как было наяву.  Кроме самого последнего момента, когда, наконец,  прибежали  Семен и Катя. Почему-то во сне все заканчивается ужасно. Почему?
-  Я тоже думал об этом. Может быть, это для того, чтобы мы поняли, как надо ценить друзей? Если бы они не подоспели и не помогли тебе в последний момент, возможно, явь со сном совпала бы до конца. Ведь  после того, как ты выпихнула Тимура из окна в игровую, ты не смогла даже шевельнуть правой рукой.
- Но левой-то я все еще держала Максима!
-  Он сам держался за твою вывихнутую руку.
-  Этого я уже не помню.
-  И не надо! Хочешь, новость, как говорит твоя Катя, «на сорочьем хвосте»?
 -  Хорошую?
 -  Думаю, что да.
 -   Хочу.
        Тош набрал телефонный номер:
  -  Ну, тогда получи из первоисточника, прямо от самой…  А я иду к детям. Будем всей семьей завтрак готовить.
   -   Катя! Доброе утро!
  -   Правда, доброе! Уля! У меня даже не одна, у меня две новости!
   - Одна хорошая, другая плохая?
   -  Нет! Одна хорошая, другая – очень хорошая. С какой начать?
    -  Сорока – морока! Давай, не тяни.
    -   Ну, ладно. Первая! «Папа наш родный» и вся его подлая семейка продали дом, и  уё…
    -    Катерина! 
-     Ну, ладно! Ой! Улепетывают из нашей деревни  Навсегда. Сказывают, что кто-то с ними поговорил по душам, припомнил им и обманутую невесту, и сгоревшего деда, и попытку шантажа, и последнее  преступление, когда он накрутил ребенку мозги рассказами, «кто есть кто» и подсказал идею заколоченного окна. А вторая…
 -   Погоди, Катя, у меня еще по первой вопрос  есть.
 -    Давай вопрос, но учти, вторая новость еще больше потрясающая.
  -   Кать, а кто это, которые «поговорили»? Кто-то от Тоша?
  -   Еще чего! Мы и сами с усами, или ты забыла, что мой Сема – участковый? А тут, понимаешь, граждане всякие пришлые думают, что на них управы нет…
  -   Кать, а кто это, которые «поговорили»? Кто-то от Тоша?
  -   Еще чего! Мы и сами с усами, или ты забыла, что мой Сема – участковый? А тут, понимаешь, граждане всякие пришлые трагедии устраивают в новом поселке!
  -    Господи, Катя! Ну, ты просто … у меня слов нет.
   -    И не надо! А то ты не даешь мне о самом главном сказать. А я с тобой откуда говорю? Ты знаешь? Я говорю по сотке… Знаешь, что такое «сотка»? Да, вот мне муж подарил телефончик такой в благодарность за сына.
    -  За кого? За сына?
    -     Ну да! Я ж тебе и говорю, что откудова звоню? Из Роддома!  Ромка у
        нас народился!
    -   Катя! Счастье-то какое! С этого и начинать надо было! Что ж ты мне всякую чушь выкладывала. Все, все, все, сейчас собираю всех моих и твоих и к кормлению малыша появимся. Там и покажешь и расскажешь все параметры. Богатырь? Да, Катя?
    -    Конечно! А мы других и не делаем.