Журавли - как мы...

Новеллы




Журавли - как мы...
 

Она потрясла его сразу же, как только он ее увидел. Сначала он даже почему-то принял ее за невесту. Это было юное, ангельское создание в ослепительно белом платье, с большими, грустными карими глазами на худощавом лице и вьющимися каштановыми волосами, падающими на плечи. Ничего прекраснее, думал он, не видел еще за полвека своей жизни.

Громадный зал  московского ресторана кишел крутыми, нарядными чеченцами. Глядя на их широко смеющиеся, обильно поглощающие пищу, счастливые  и  беззаботные физиономии, никто бы не сказал, что на их родине вот в эту самую минуту чинят откровенный, циничный геноцид мирного, совершенно не причастного ни к местному, ни к федеральному бандитизму населения.

  Свадьба гуляла шумно, весело, звонко, на весь мир! Глядя на эти свадьбы, где в президиумах восседал весь чеченский генералитет, вся профессура, все лизоблюды ельцинского Кремля, приватизированного еврейскими олигархами  и даже муллы, успокаивались и московские правозащитники, и западные пацифисты, и вся мировая исламская умма: «В Чечне, очевидно, все прекрасно…»

Она не танцевала. Ее приглашали много раз, но она  каждый раз отказывалась.  «Почему она не танцует? Не умеет? Не хочет? Она замужем?  Она случайно здесь оказалась?» - спрашивал он себя,  по прежнему не сводя с нее глаз.

Сидящие за столом упорно предлагали ему выпить за счастье молодых. Наконец, он взял и опустошил бокал до дна, хотя, выписывая на днях из больницы, врачи строго предупреждали.

«Как хорошо здесь в Москве люди живут, - думала она. – какие все красивые, веселые, счастливые. Я бы с радостью осталась здесь, не вернулась бы в эту проклятую Чечню. Как там все надоело. Как там бесконечно мучают людей! О, Аллах, как все надоело! Когда же все это кончится? Почему же эти чеченцы, живущие в Москве, не приедут хотя бы раз и не посмотрят, что там на самом деле творится?!»
« Бедное создание, - думал он, слегка пьянея, - у нее, наверное, горе какое. Убили кого-то. Вот она и не танцует. Как бы я хотел, милая, чтобы ты жила в моем доме женой моего единственного сына…»

Ее поразили машины, на которых подъезжали чеченцы к самым дверям ресторана. Она еще нигде не видела сразу столько великолепных,  шикарных, блестящих машин. Невесту подвозили на фантастически длинной, украшенной разноцветными лентами и цветами машине.

Из машин выходили нарядные, важные люди, пахнущие не нюханными заморскими запахами.  «Как они одеты, особенно женщины! Интересно, видели ли они Грозный, хотя бы по телевизорам? Догадываются ли они, как там живут люди…? Но как хорошо, что вы здесь есть! Значит, не всех нас убьют. И Чечня не погибнет, когда вы вернетесь…»

Ей хотелось каждого крепко обнять, поплакаться вдоволь у них на груди. Она была счастлива от  их счастливого вида, от их нарядов, от их машин. Она завидовала им доброй, светлой завистью и уже думала, как она обрадует людей там, дома, рассказав им обо всем увиденном.

Он все еще смотрел только на нее.  «Какие у нее добрые глаза! Какая милая улыбка! Узнать бы ее имя. Зачем? Зачем мне ее имя? Но почему, почему она не танцует?!»

Он выпил еще раз. Потом еще. Совсем расслабился, опьянел. В одну минуту пьяная слеза быстро, подло скатилась по щеке и упала на белоснежную скатерть. Он вскочил и быстро выбежал на улицу, пока его никто не увидел в таком состоянии.  Там, возле толстой, грязной городской вербы на секунду дал волю чувствам. Никто не видел его вздрагивающие плечи.

«Она ведь могла быть моей снохой. Могла. Конечно могла…»

 Опять перед глазами образ единственного сына, которого не было среди танцующих. Его нет нигде в этом большом мире, с тех пор, как увели здоровенные федералы в масках в тот злосчастный вечер. Увели и зверски убили, даже труп не выдали. Даже не извинились, хотя однажды признались, что увели по ошибке…

Она весь вечер сидела на одном и том же месте. Ни разу так и не станцевала. Она только училась ходить протезами обеих ног…

***

В следующий раз он увидел ее в больнице, когда навещал родственницу. Он сразу узнал, вспомнил эти удивительные, грустные глаза.

  Увидев мужчину возле  кровати девушки, пытающегося с ней заговорить, лечащий врач тактично отвела его в коридор:
- Простите, вы её родственник?
- Да, - ответил незнакомец, хотя видел девушку только второй раз.
- Вы, конечно, знаете, что у девушки нет обеих ног? - доктор достала сигарету, закурила.
- Что вы говорите?!! – потрясла его эта ужасная весть
- А Вы знаете, что девушка сознательно обрекает себя на смерть? – ошарашила доктор еще одним сообщением.
- Нет, конечно…
- Она с Вами заговорила?
- Нет…
- А Вы пытались?
- Да, я спросил, как ее зовут, а она отводила взгляд в сторону...
- Вот видите. Маликой ее зовут. Ни с кем не разговаривает, пищу не принимает уже  больше месяца. Искусственное кормление производим. Системы ставим. Но долго она так протянет, –  врач была  категорична, выпустила облако сигаретного дыма.
-   А может, доктор, это связано с болезнью?
- Я показывала её невропатологу, психиатру. У неё нет патологических признаков, так, функциональное депрессивное состояние, - объясняла доктор  - она в полном сознании, у нее здравый рассудок.

Просто  она упорно хочет умереть. Поверьте мне. Попробуйте повлиять на неё. Это очень важно. Она действительно может умереть. - Искренне тревожилась доктор, седая, худощавая, высокого роста,  добродушная женщина средних лет. - Она так ослабла за последнее время. Побеседуйте с ней на своём языке. Ну, расскажите ей что-нибудь. Убедите, что многие люди и без ног привыкают и счастливо живут. Ведь много всяких радостей в жизни …
Теперь,
 когда ему все стало понятно,  он как-то по-другому, более пристально,  с нескрываемой тревогой и озабоченностью пытался взглянуть в глаза девчушки, будто эти глаза – сама совесть, сам укор этой проклятой, подлой войны, сделавшей всех достойных мужчин беспомощными свидетелями, существами, обреченных носить с собой этот чужой позор. 

- Малика, ты не хочешь со мной поговорить? Почему? А ты знаешь, какие сейчас хорошие протезы делают? Будешь бегать, танцевать лучше, чем подружки.  Ты же такая красивая! Ты же просто очаровательная! Слышишь меня?
Малика старалась не смотреть ему в глаза. Она по-прежнему повернула голову в сторону окна.  Там по мирному небу плыли белые ватные облака.

«О чём она думает? Почему молчит? Кто  родители, родственники? Почему не навещают? Или нет их уже никого? Ведь гибнут на этой войне целыми семьями, хоронить не успевают, и никому из могущественных мира сего до них дела, кажется, нет. Может, поэтому ей не хочется жить, а не оттого, что лишилась обеих ног, подорвавшись на мине?»

- Малика, ты, наверно, устала. Не буду тебе больше надоедать. Но я завтра обязательно приду. Только очень прошу тебя: давай тогда поговорим… Мы ещё очень нужны нашей родине, нашему народу… Мы еще очень многое успеем, назло всем нашим врагам! Вот об этом и поговорим. Ладно? Согласна? Я приду завтра вечером. Хорошо?

- Хорошо, - тихо ответила Малика и тут же из-под её длинных густых ресниц потекли ручейки слёз. Он что-то ещё ей сказал про гостинцы и быстро удалился, пока она не передумала.

**

Малика его в следующий вечер, как ему показалось, ждала. На её бледном, исхудавшем лице проскользнула чуть виноватая улыбка:

- Прости, встать не могу... – сказала она, достав из букета, который он принес, один цветок.
- Ничего, сможешь. Даже забудешь, что у тебя когда-то не было ног... Ты откуда, где твои родители, родственники?
- Я из посёлка Мичурина, из Грозного. Жила с бабушкой. Бабушка умерла. А родители... не сложилась у них жизнь.

Он не стал больше задавать вопросов.

Всю зиму я была в Грозном, - начала свой рассказ Малика тихим детским голоском через некоторое время. - Никого не было. Только мы с бабушкой. В одно время в город зашли люди, чтобы посмотреть свои жилища, но их всех расстреляли. Я видела. В меня почему-то снайперы не стреляли.
А я не боялась смерти, считала почему-то, что должна умереть после такого… Много раз за водой ходила. Один раз только вёдра прострелили. Сперва одно, а потом другое. И ещё чуть БТР не задавил.

 …С той зимы меня преследует один стон. Далё-о-кий такой, будто из другого мира. Мне страшно становится от ночной тишины. Этот ночной мужской стон постоянно в моих ушах. Будто умирал последний достойный нохчо.  Я про себя тихо повторяю, как и он: "Ла-илаха-и ла-ла... ла-илаха-и ла-ла..." Этот стон доносился до нашего дома девять ночей и я не могла понять, что это такое, настолько странным, тихим  он был.

Только недавно я подумала: а может, это стонал кто-то под развалинами соседнего дома? Но голос никого на помощь не звал и ничего другого не говорил. Только ла-илаха и ла-ла… Ла илаха и ла-ла…

… Никого не было рядом, когда умирала бабушка. Трое суток я была одна вместе с мёртвой бабушкой. Нигде никого не было по соседству.  Все разъехались кто куда. Потом мы с одной русской женщиной закопали её прямо во дворе. Завернули в простыню и закопали.

… Как-то появился наш сосед. Дом у него был большой. Его разграбили и сожгли. Я сама видела, как солдаты сперва на БТР увезли ковры, аппаратуру, люстры. А потом приехали на большой машине и увезли всю мебель. Мебель у него была красивая, импортная. А в гараж, где стояла его машина, они бросили гранату.

…Меня до слёз расстрогала их собака. Её соседи с собой не забрали, когда уходили. Собака была голодная, измученная. Ей где-то поранило ногу. Она сперва так обрадовалась, когда появился хозяин. Прыгала возле него, визжала, ласкалась.
А потом вдруг отошла в сторону и заплакала. Из её глаз, как у человека, текли слёзы, а взгляд словно спрашивал: "Зачем вы ушли? Почему вы оставили меня одну? Ну, почему вы так со мной поступили, предали? Знаете ли вы, сколько горя я испытала?"

…Потом собака подошла ко мне и легла у моих ног. Я её подкармливала, чем могла, когда никого не было.  Собака как бы говорила соседу: "Ты меня предал, сбежал. Теперь у меня другой хозяин..."

Малика замолчала. Она, как обычно, отвернулась и смотрела в мутное больничное  окно в чужое московское небо. Может, она подумала: "И зачем я это ему рассказываю? Разве ему интересно знать про какой-то голос, про мою бабушку, про раненую собаку? Что он понимает из того, что я пережила..."

Малика долго смотрела в окно. Ему показалось, она хочет, чтобы он ушёл.

- Малика, ты устала, наверное. Мне уйти?

Она не сразу ответила. Он  понял, что она просто делает над собой усилие, чтобы не расплакаться. Потом, грустно улыбнувшись, призналась:
- Мне впервые захотелось громко заплакать. Так странно. До сих пор мне вообще ничего не хотелось. Я даже плакать не могла. Иногда только слёзы текли сами по себе...

А ещё был такой случай, - продолжила девушка. - недалеко от нас бомба попала в нефтяную вышку, там образовался огромный огненный факел. Стоял сильный гул, кустарники вокруг от тепла  зацвели. И вот однажды ранней весной откуда-то появились журавли.

Их, очевидно, сбил с пути этот постоянно горящий факел. То ли они его приняли за солнце, то ли просто решили погреться. Но было их очень, очень много. Журавли с громким криком кружились над пламенем, опускались слишком низко, сжигали себе крылья и погибали.

А федералы той ночью устроили за птицами настоящую охоту. Они стреляли из всего оружия, что у них было. Из автоматов, пулемётов, а может быть, и танков. Всю ночь стреляли. Лишь к утру затихли и стрельба и журавлиный плач.

Моя бабушка, которая лежала  тяжело больная, сказала тогда: "Им даже птицы, летающие в небе, мешают... - а потом добавила, - а журавли – такие же, как мы, чеченцы. Такие же глупые. Не можем разобраться, где солнце, а где огонь…

Через пару дней в Москву откуда-то из Сибири прилетел отец Малики. Но дочь он уже не застал. Девушка умерла, не успев проститься ни с кем из близких. Она ушла из этого злого мира, в котором ее народ так и не может разобраться по сей день, где солнце, дающее жизнь, а где огонь, сжигающий все живое…

***