Погост Часть первая

1Вик. Бриз.

Погост
________________________________________________________
– Роман –

Погост - последняя остановка
в жизни человека. Перед дальней
дорогой по русскому обычаю
присядем на Своём Подворье,
поднимем на посошок, посидим,
подумаем: не присядешь - не встанешь,
не встанешь - не пойдёшь,
не пойдёшь - не дойдёшь,
не дойдёшь - не поймёшь,
не поймёшь - ни за грош пропадёшь...
***



Питер  2001 - 2003 г.г.








Часть первая

Пролог

«Пятисотка» угодила в угол дома и отвалила его напрочь от крыши до подвала. Пыль вперемежку с обрывками бумаг оседала стеной, обнажая провалы этажей с покорёженными шкафами, столами, сейфами.
Редкие прохожие оцепенело глазели на всё это, ждали взрыва бомбы, пятясь от места происшествия, не в силах развернуться и убежать. Страх парализовал людей, пока вдруг какой-то балагур не изрёк:
        - Повезло конторе - время обеденное и бомба бракованная!
        - Остряк-самоучка, мать твою, - оборвали его. - Конторе - не нам ... Может эта бомба того, с сюрпризом замедленного действия, а мы тут уши развесили ...
- Типун тебе на язык, - зашикали на того все сразу и заспешили кто куда от греха подальше, не замечая ни «Эмки», вылетевшей из переулка, из которой выскочил на ходу моложавый энкеведешник, ни лупатого, ни плюгавого, метнувших из-под полы по лимонке в его сторону и юркнувших в подворотню; ни того, как водитель машины буквально вывалился из кабины на мостовую, стараясь заслонить собой товарища от разрыва гранат. Лимонки треснули одновременно - одна под днищем машины, другая рядом с водителем. Энкеведешник торопился навстречу мальчику-подростку, раскинул, было руки в стороны для объятий, но надломился, осел на мостовую и замер - осколок угодил ему в висок. Мальчик тоже словно споткнулся на ровном месте, зашатался и повалился навзничь. Над ним, припав на колени, запричитала, заголосила женщина. Окровавленный водитель приподнял голову, глянул в их сторону и бессильно уткнулся лицом в булыжник.
Появились озабоченные санитары:
- Разойдись, разойдись! До раненных не доберёшься, - и, оттеснив зевак, стали укладывать подростка на носилки. Тент в изголовье порвался, и голова мальчишки провалилась в дыру. Под руки подвернулась какая-то папка и её подсунули под ребёнка ...






Глава 1 .

Стас добрался в деревню под вечер. Остановился около родного дома, огляделся. Занималась заря. Над рекой стелился туман, тянуло прохладой и терпким настоем сплавного леса. Дух стоял такой, будто собрал в себя весь сгусток запахов хвои, смолы, травы, цветов, ягод, грибов и ещё бог знает чего. «Надо же, как река обостряет запахи леса! Брёвна на берегу пахнут иначе, чем те, что плывут по воде», - подумал Стас и зажмурился от удовольствия: «До-о-ма-а!» ...
Стас родился у этой реки, сызмальства знал её. Любил ледостав и ледоход, сплавное горячее время, когда можно было забросить школьные учебники и рыбачить белые ночи напролёт. Однажды с залома под кручей берега за банькой выудил огромного леща. Едва доволок рыбину до дома - уж больно брыкалась, не хотела сдаваться. Баба Оля охала, ахала, причитала: «Кормилец ты наш! Да как она тебя самого в яло не утащила такая громадина?!» Дед ухмылялся в бороду: «Знатный лещак! Поди, на неделю ухи хватит ...»
Война давно закончилась, а дед всё ещё жил тем временем - голодным и холодным. Каждый добытый шматок сала, мяса, рыбы, ведро картошки или куль муки старался беречь, «растянуть подоле, накормить поболе» да ещё прозапас схоронить. И хотя, в общем-то, хозяйством занималась баба Оля, и экономия съестных припасов была её заслугой, дед без зазрения совести приписывал всё себе.
Стаса умилило это воспоминание из детства. Неудержимо потянуло к реке. Перекинув сумку с чемоданом через штакетник, он заспешил к берегу. Проторенная тропинка упиралась прямо в рубленую, как сказочный домик бабы Яги, баньку, огибала её и падала по ступенькам в тёмную, чайного цвета, воду.
Стас не дошёл до реки. Остановился перед банькой, оглядел её и в который раз поразился тому, какой же его дед кудесник и выдумщик, когда в его руках топор, пила, долото. Дед рубил эту красоту, этот банный теремок своими руками с большим удовольствием. Не терпелось накалить каменку, залезть на полок и отхлестать хлесьмя себя распаренным веником, снять все грехи тяжкие, направить на дела праведные: «Кто не грешен, тот не жил, кто не жил, тот не грешил», - дедова присказка и когда Стаса хлестал тоже приговаривал: «Терпи, пар костей не ломит, а правит и на ноги ставит ...»
Дед рубил баньку, а Стас в то время совсем малой крутился рядом, подглядывал и кумекал, как велел ему дед, плотницкое дело, и каждый раз, когда чувствовал его хорошее настроение, подбрасывал почемучки:
- Деда, а пошто у брёвен кольца? А пошто ты их считаешь? А пошто слухашь?
- Штокало - поштокало, едрёна корень, - ухмылялся дед в бороду, садился на бревно, доставал кисет, крутил цигарку из ядрёного самосада - сам его растил этот табак, сам его собирал, сам вялил и сушил, сам рубил в сечку, сам  и чадил как паровоз, пыхтел смачно, не торопясь, и так же не торопясь, после двух-трёх духовитых затяжек, обстоятельно наставлял:
- У каждого дерева есть тёплая и холодная боковина. Не угадай, перепутай, заложи в сруб брёвна не тем боком и не будет проку от того строения - тепло не удержит и сгинет до срока.
- Как так? - не понимал Стас.
- А так - растак ... Клади каждое бревно в сруб тёплым боком в дом, холодным наружу.
- А как знать, который какой?
- Накось, глянь сюды, в торец, увидь, где с одного бока кольца у бревна будто срослись, а с другого распёрло во всю ширь. Те, что распёрло, те тёплые ...
Стас глядел во все глазёнки, распознавал зримо на всю жизнь, как растёт дерево и как одному его южному боку достаётся много тепла и света, тогда как другой, северный, лишён этого удовольствия, вечно мёрзнет от сквозняков и сырости, отстаёт в росте кольцами, сжимая их в тугую пружину. Зато цены ему нет морёному да дублёному, когда в срубе избы, баньки, хлева или зимовья выставит свой бок наружу - любой сиверик нипочём и дожди тоже. «Нет, паря, худа без добра, а добра без худа»,  - приговаривал довольный внуком дед, его усердием. Стас не понимал к чему тут добро и худо, опять выпытывал, выспрашивал, но дед стоял на своём: «Раз так гутарю, так тому и быть».
Дверь баньки распахнулась и вместе с паром из неё, как приведение, вывалился дед. Он был в исподнем, в валенках, на плечах ватник. По лицу, усам и бороде градом струился пот.
- Чего застыл? Заходь, парься, пока жар стоит, - сказал дед вместо приветствия, словно расстались они час назад, а не год спустя. Но дед и не был бы дедом, если бы поступил иначе, проявил интерес к внуку, разулыбался, расчувствовался. «Ахать да охать - бабье дело, - любил он поучать Стаса. - У них что в радости, что в горести всегда глаза на мокром месте. А мужик есть мужик. Ему не положено слабеть ни на свадьбе, ни на погосте».
Стас обрадовался встрече, не удержался, ткнулся деду лбом в грудь, отпрянул, глянул в его потеплевшие глаза. Деда всегда выдавали глаза. Бывало, ворчит на внука, выговаривает, случалось матернётся, но Стас забежит вперёд, заглянет ему в глаза, а они смеются. Выдали они его и на этот раз. Выдали затаённую до боли, до слёз радость встречи. Повлажнели. Вряд ли только от банного жара да пара. Чего там гадать? Не зря же бабуля писала в письме Стасу: «Пожалей, внучек, не томи деда, приезжай навестить. Извёлся он тут без тебя и нас всех извёл. Украдкой стоит перед твоей карточкой, бурчит, кряхтит слезьмя, скажённый. Сказать ему чего о тебе, лучше не скажи: с лица почернеет, наизнанку вывернется. Долго ли нам с ним осталось на этом свете ... Один ты у нас и за внучка и за сыночка, кровинушка наша. Приезжай хоть на денёк, порадуй деда, успокой, растопи его душу ...»
О себе, как всегда, бабуля, ни словом. Тоскует - не тоскует, болеет - не болеет. Маленькая, сухонькая, как мышка снуёт по дому, по хозяйству с утра до вечера. Когда спит, когда ест - не известно. А в доме такой порядок - каждый день с утра, будто к празднику готовится. Откуда брала силы всю семью обиходить? Даже в лихую годину дом был полной чашей добра и внимания. Души её, ласки, заботы хватало на всех с лихвой.
Стас не забыл, как мать ему в детстве рассказывала:
- Бабуля твоя с Куржекских Лядин из работящей семьи. Было в том роду пятеро сыновей, и она одна дочка. Жили в достатке, грамоте учили её в приходской школе. Думали выдать её за кого-то побогаче. Сватались к ней купцы и учёные молодцы, а она сбежала в дальнюю деревню к твоему деду, безземельному охотнику. Как уж промеж них любовь завязалась, никто не знает. Только прокляла её за это родня, а отваженные женихи не стерпели обиды, житья не давали. Саму её тронуть не решились. Братья её этого никому бы не простили. Их в округе уважали и побаивались. Через деда твоего напакостили, подставили его однажды под разъярённого медведя. Перед охотой надрезали или надломили его рогатину. Дед не заметил, не готов был к подвоху. Доселе брал зверя играючи: упирал ему рогатину в грудь, другой конец в землю, медведь наваливался на острые тычки всей тушей и протыкал сам себя одним махом, а тут поднялся на дыбы, навалился на рогатину, а та возьми да и лопни. Как уж не ловок был дед помолодости, не успел увернуться от медвежьих лап. Заломал его зверь. До смерти не убил, покалечил, в мох закопал, ветками завалил. Трижды дед приходил в себя, пытался уползти, но медведь находил его и обратно в мох. Доконал бы в конец да на счастье набрели на него случайно святые люди, вызволили из беды.
- Какие, мам, святые? - удивлялся Стас. - Разве такие бывают?
- Бывают, любушка, бывают, - убеждала мать. - В народе их староверами кличут. С дальнего скита они. С какого такого, я не знаю, и никто не знает. Они скрытные, но хорошие люди, потому как живут по чести, по совести, как бог велит. Дед твой им потом дом строил, баньку, молельню. Только где, не говорит. Я тогда маленькая была, как ты сейчас и знать ничего не знала. Просила рассказать, но он отговорился, не твоего, мол, ума это дело, дочка. То люди святые и святость им не на показ дадена богом ...
После медвежьих объятий баба Оля, тогда ещё совсем молоденькая, как могла, выхаживала деда. Выходила бы, не выходила, не известно. Какие в ту пору лекарства. Природные разве, так их надо знать из чего и как приготовить, как применять. Тут опять не обошлось без святых людей. Не зря же несколько зим подряд не видели деда в деревне ни свои, ни чужие. Будто бы увозили его куда-то в леса. Не охотиться же изломанному медведем. Значит, лечиться. У тех же святых староверов. Поговаривали, что они заклинания знают, снадобья готовят и применяют, а главное к ним какая-то печь - лежанка хвойная с неба спустилась, она все хвори выгоняет, лечит, кости парит и правит, на место ставит. Поговаривали о том не зря. Только где и как? И с неба ли? Кто побывал в той печи хвойной, тот нем как рыба, а кому знать не положено, тот и не знал, не ведал ни сном, ни духом. И ни к чему. Пути Господни неисповедимы. Сколько ещё земных и не земных чудес скрыто от любопытных глаз, одному Всевышнему известно. Ему и открывать их людям, если они того достойны ...
Так или иначе, но дед потихоньку оклемался. Может с тех пор у него эта присказка: «Нет худа без добра, а добра без худа». Потому как заново на свет народился и потому как смиловистилась после того случая к ним бабулина родня. Всего люди знать не знали, но то, что дед выжил, приписали и ей, её хлопотам, терпенью. Другая бы может руки опустила, смирилась с неизбежным, а она до конца как рыба об лёд. С тех пор, то мать родная её навестит украдкой, порадует гостинцами, то отец ненароком на волоке дочку встретит, то братья невзначай нагрянут на чай ближе к ночи. И женихи отвергнутые смирились раз так Богу угодно. Любовь кому не по нраву? Что там говорить, завораживает она хоть и не своя, чужая, а душу изводит, греет, так как свята, а всё, что свято, то преклонения достойно ...
Дед хоть и оклемался, но с тех пор не охотился. Разве что по мелочам - на уток, зайцев, косачей. Мало-помалу выучился плотницкому и столярным делам. Сани, телеги мастерил, оконные рамы, двери, а потом и избы стал рубить - хоромы на загляденье. И печи класть. На деревне такой человек - не последний человек, первый. Ему в каждом доме желанный приём и место в переднем углу, под иконой. Но то было уже после революции, после одного страшного пожара. Сплав провели и загуляли на всю катушку. День, два - вино рекой, брага, и запалили по пьянке сеновал крайнего дома. Жара тогда стояла долго, всё пересохло, и занялся огонь. Ветер к тому же дул такой, что головешки за версту уносило. Избы вспыхивали одна за другой. Люди выскакивали на улицу в одном исподнем, сами едва ноги унесли, где уж тут спасать добро и скотину.
- Деревня та так и осталась заброшенной, - рассказывал дед Стасу, уличив его как-то на баловстве с огнём. - Нас всех сюда в Гонево согнали. Заново построились и живём.
- Почему Гонево? - тут же спочемучил Стас. Рядом деревни красиво зовут, а у нас Гонево ...
- Так гонимое место потому как, - сказал дед. - Всей земли крепкой одна бережина, где дома стоят, а дале - болота. Огороды, покосы у чёрта на куличах, несподручно хозяйствовать.
- Зачем тогда строились?
- Затем, что тут Запань соорудили, надо же было кому-то на сплотке работать. Лесов у нас прорва. Только они и могли накормить, обуть, одеть погорельцев. Нарубим, сплавим, в Онего отправим, а там по разным городам да весям. Время лихое было, пожгли всё, порушили, строиться заново пришлось, а без леса в строительстве никак. Так и живём: изводим леса и себя в лесах изводим.
- Как изводим?
- Подрастёшь, поймёшь, когда в лес пойдёшь.
Позже Стас услышал и другое объяснение названию их деревни. Оно, пожалуй, ближе к истине. Рассказывали, что первым на этом месте поселился очень даже ушлый мужик - некий Ганев. Самого уж давно нет, раскулачили, вроде в Сибирь сослали, а дом его двухэтажный до сих пор стоит. Власти его под конторы занимали, когда Запань строилась, а как переехали в новые здания прямо в Запанском посёлке, этот дом сплавщикам под жильё отдали. Были тут ещё постоялый двор с лавкой того же Ганева. Он пушнину скупал, рыбу, лыко, грибы, ягоды и в город возил, перепродавал. Люду много мимо него по реке ходило к Онегу и обратно. Купцы, охотники, рыбаки. Ночь застанет на перепутье - одно дело у костра коротать, другое в тепле, в обществе за разговорами. Выпить, закусить, душу отвести, на людей поглядеть и себя показать. Потом уж к Ганеву погорельцы пристроились. Когда их спрашивали где-нибудь, где живут, отвечали, что на Гоневской бережине. Почему не на Ганевской? А где вы слышали, чтобы наши Вологодские акали, а не окали? Спьяну разве. И то через раз.
Впрочем, какая разница? Как бы не называли, а эта деревенька его, Стаса, малая Родина. До конца дней будет с ним, тянуть будет и привечать.
Стоит Стас перед дедом своим. С ноги на ногу переминается. Мысли вскачь душу будоражат. Дед от пара отходит, не торопит, в бороду ухмыляется, будто читает мысли внучка, ждёт, что тот ещё вспомнит.
- Деда, скажи, почему лес на берегу пахнет иначе, чем тот, что плывёт по воде?
- Пошто мне знать? - Пахнет и пахнет. Шёл бы, как все люди учиться на лесничего, там бы сказали. Но ты в писаки подался. Виданное ли дело? С роду у нас таких не бывало. За что вам только деньги платют?
Для деда, лесовика, из Прионежских дремучих лесов - лесничий являлся олицетворением всего, самого благостного. Уважаемее, солиднее и грамотнее человека он себе и представить не мог. Уж так хотел видеть внучка в этой почётной должности, а тот взял и предал.
- Я так думаю, - сказал Стас, не обращая внимания на ворчливость деда. - Вода обостряет запахи леса. Сплав идёт на миллионы брёвен разных пород деревьев по всей реке от берега до берега - задохнуться можно от такой прорвы и бродит, как брага на праздник.
- Может и так, - согласился дед. - Поди, парься, говорю, пока не застудилась баня. Я бабку пошлю, она тебе бельё подаст ...















 

Глава 2.

Венька смышлённый малый. Шустрый и шубутной. Ему юморнуть - раз плюнуть. Как сморозит чего - хоть стой, хоть падай. От природы такой, не иначе. Или от предков? ... А что? Родители его не лыком шиты: справные потому как, работящие и смекалистые. За словом в карман не лезут и на язык им лучше не попадай. Не гляди, что из глуши Куржекской. Для кого глушь, а для кого - Дом родной, а Дом родной умом и любовью держится. Где любовь да лад, там и поросль здоровья. Тот же Венька ... Шкода, конечно, большая, хитрюга - нет слов, а ласковый, как телок, что двух маток сосёт. Веньку все любили, все привечали, всё ему прощали. И домашние и деревенские. А что шкода большая и выходки у него одна другой хлеще, так малец ещё, что с него взять? Не сидится на месте, ну и пусть не сидит - жизнь впереди большая, если что не так, обломает, наставит на путь истинный, как господу угодно. Главное к наукам способный оказался. Взял и окончил церковно-приходскую школу. Читать, писать, считать выучился. Отец его Александр Петрович Огнев простой охотник всю жизнь эти науки постигал. С миру по нитке. Матери Настасье Сергеевне, подавно, не до того было - благо замуж выдали за хорошего человека, а грамоте, кто девок тогда обучал? Да и сейчас тоже. Ни к чему им грамота в глухомани. Сколько ртов за столом и без того знают. Другое дело парни, будущие кормильцы. Потому Веньку прочили отправить учиться дальше - аж в сам Питер. Ума-разума набираться. Есть к кому, присмотрят. Брательник у него там названный учится на лесничего. Вася, Вася, Василёк - сынок ближайшего друга детства отца Веньки, тёзки его - Сашки Суворова ...
- Названный брат - это как? - удивился Венька. - Брат и не брат? А батя?
- А так, потому как, - уходил от ответа отец. - Много будешь знать, скоро состаришься.
- Состарюсь? А зачем учиться знать тогда?
- Так старятся не от того, что учатся, а от того, что не тому.
- Ну и ну, - Венька таращил глаза на отца, - а как знать, тому или не тому, а батя?
- То-то и оно, если бы знать, когда и где соломки постелить, тогда и говорить не о чем, - отшучивался отец, а на душе кошки скребли, сокрушался в душе, что не может сыну ответить, не зная ответа ...
  Тогда они не куда-нибудь, а в сам Кирилов подались сватать невесту дружку закадычному. Его тоже взяли. А как же! За дружка он, Сашка Огнев у Сашки Суворова был. Знал, что друг его давно приглядел невесту, когда однажды ездил с отцом торговать в город. Тогда и признался ему, что голову потерял от любви, что женится только на ней.
Отец Сашки, как узнал, ни в какую: «Мало ли что люба! Не по нам та девка. Барышня городская. Из учёной семьи. Что мы с ней делать станем? На показ разве? Ни косить, ни за скотиной ходить, ни печь растопить ... Выбирай деревенскую и баста...» Но разве Сашку проймёшь? Как упёрся, так и гнул своё. Потом захандрил, чахнуть стал на глазах, кому понравится? Сдались отец с матерью и вся родня заодно. Поехали в Кирилов - будь что будет. Откажут - стыда не оберёшься на всю округу от Вологды до Архангельска и Петрозаводска в придачу, не откажут - со стыда сгоришь с учёной бабой ... Что в лоб, что по лбу.
Только свататься не пришлось. Забрали к тому времени родителей невесты в кутузку. Сама она в Питере была на учёбе, а то бы и её арестовали. За какую-то, не выговоришь, пропаганду народничества. Вот люди! Жили бы себе, жили, как-никак, с головой на плечах - учёные учителя, а без царя в голове, выходит, в народничество шатнуло, супротив царя-батюшки. Смуту им подавай. И поделом! Держи ответ за крамолу.
Развернуться бы тогда сватам да домой по холодку. И всё бы образовалось - было да сплыло!... Так нет! Никто не знает и никогда не узнает, пожалуй, как так вышло, что кто-то разжалобил, уговорил отца Сашки Огнева на свою беду съездить в Питер и вырвать из рук «каких-то сатрапов» дитя малое, увезти подальше в лес ... Опять же никто не знает и не узнает теперь, как удалось им провернуть то дело? Привезли они таки ту девушку из Питера в Куржексу. Аннушкой её звали, оженили с Сашкой, свадьбу справили, как ни в чём ни бывало, и зажили молодые полюбовно до поры - до времени, сыночка Васю народили. Училка Аннушка не только красотой брала, справной хозяйкой оказалась, да ещё и детей деревенских к учёбе пристрастила. Жить бы да радоваться счастью такому, но видно, судьба злодейка на роду ей выпала. Прознал кто-то где-то, кто она такая, чьих кровей крамольных и нагрянули стражи порядка по её душу, поразбирались не долго и увезли её неведомо куда вместе с мужем Сашкой и его родителями. С тех пор они, Суворовы, все как в воду канули. Ни слуху, ни духу. Чудом спасся малый Вася, Вася-Василёк. Шепнули на прощанье Аннушка с Сашкой отцу Веньки, дружку своему закадычному, принять их чадо в свою семью, уберечь от  лиха. Да если бы и не шепнули, разве поступил он иначе, бросил в беде сына друга?
Не знал ничего того Венька. Он потом родился, а в деревне о том не судачили, хоть и ведали всё, табу наложили, а отец Веньки и мать тем более рта не раскрывали. Только, когда подрос Василёк, церковно-приходскую школу осилил, отправили его в Питер учиться как родители завещали. Последнюю волю дружка закадычного и его незабвенной супружицы как не исполнить, хоть и скрипя сердцем, пришлось отправлять - вдруг прознает кто, кто такой этот Васька, кто его народил, приютил, вырастил без родителей и чего ему надо в большом городе, уж, не за отца ли с матерью, не за деда с бабкой неправедно со света сжитых решил поквитаться? Была опаска, большая опаска подставить мальчонку под расправу, да понадеялись на русский авось - Бог не выдаст, свинья не съест; кто его будет искать там, где он никак не должен быть, да и всё в прошлом осталось то, что случилось с его родителями и, похоже, тому, кому что-то хотелось знать о нём, давно расхотелось из-за времени ушедшего и незнания, что есть такой Васька на свете.
Отец Веньки опасался однако побольше других и сам по себе может и не решился бы так просто отправить приёмыша в город, но та же питерская родня, земляки-куржаки тутошние и тамошние успокаивали, мол, не накручивай страсти, обойдём миром напасти, не пропадать же в глуши умному парню, раз есть родительская воля на то и желание самого Васьки ехать учиться, а о том, кто он, он и сам не знает и не узнает до поры до времени, почему он Огнев, а не Суворов, потому что когда родителей сатрапы забирали, он ещё в зыбке качался. Да что там мусолить: волков бояться - в лес не ходить ...
Как-то так вышло, что всем хотелось поучаствовать участием в судьбе Васьки Суворова. Хоть со стороны, с издали, одним глазком, но всем миром глядеть в его сторону, а там, глядишь, и выглядеть беду, если такая наметится и вовремя упрятать его от греха подальше ради памяти семьи Суворовской, ради училки Аннушки, которая пожила среди них совсем совсем немного, но так много оставила надежды, веры, любви к жизни, к чему-то такому по-людски людскому, к чему по писанию должен стремиться человек, чего должен для себя добиваться.
Всё оно так, не иначе, если судить по Аннушкиному: «Человек жив трудом праведным, им одним здоров, счастлив и возвеличен...»
Всё оно так. Не иначе. Только боязно смутного времени. Россию после Японской войны крутило, мутило, шатало из стороны в сторону. Не в глухомани. Та как жила, так и жила, а в больших городах, где народу битком, всем есть охота и кусок изо рта друг у друга. Ни пахать, ни сеять, а туда же - набить утробу, опохмелиться, похоть справить и в канаву чушкой валяться или на разбой с кетменем. Суета - сует заложена в человеке: копошиться, гоношиться в нём - воевать охота, грудь в крестах или голова в кустах. Подогреет Иуда строптивого чаркой и отправит ломить стеной. Стенка на стенку, брат на брата ... Не навоевались в Японскую, не нахлебались лиха, теперь дома дым коромыслом - бей своих, чтоб чужие боялись. А кому воевать, кого бояться-то?  Где-то там, на краю света в Японскую сгинула половина крепких мужиков деревенских. У того же Сашки Огнева два родных старших брата, трое двоюродных, столько же троюродных, кровных и с десяток просто земляков, а от тех, что вернулись, бог миловал, искалеченных, израненных толку всё равно никакого. Такая беда по всей Матушке-России. «Бравые вояки» спивались, баламутили, куролесили, войной бредили и по миру с сумой, на паперть с протянутой рукой за милостиной. Сил никаких ни у кого из не обстрелянных не нашлось наставить бывших вояк на путь истинный. Свихнулись, умом тронулись. Для них война - не мать родна, проклятье. Не только руки и ноги покалечила, души вывихнула, выхолостила - не воюй не за правое дело хоть не по доброй воле, из-под палки, а виноват, и вот тебе она Божья кара, вот тебе весь сказ ...
Веньке что до  того? Не знал ничего того Венька. Он тогда просто на свет народился и всё. Отец рядом, мать, бабки, дедки, сестрёнки, брательники. Васька с рук его не спускал, на кардашках таскал, как собачонку на поводке за шиворот водил, ходить учил. Не было для Веньки лучшей няньки, заступника и учителя, чем Васька. Если бы пришлось выбирать среди своих, Венька бы и глазом не моргнул, пошёл за Васькой в огонь и в воду. Только не требовал Васька никакой такой жертвы, а наоборот, как только подрос Венька, он его заставил учиться грамоте, спуску не давал, никаких поблажек, не смотря на то, что родной вроде брат, а попробуй ослушаться, как глянет, душа в пятки - лучше бы затрещину дал и то легче ...
Когда Васька в город уехал, Венька долго себе места не находил, бредил Васькой, расти торопился, чтобы за ним поскорее податься и опять вместе быть, опять его слушаться, хотя слушаться других он терпеть не мог ...









Глава 3 .

После бани гоняли чаи. Со шкаликами в придачу. Стас привёз, выставил и бабули из загашников - на такой случай. «Год не пей, два не пей, а после бани продай подштанники и выпей», - приговаривали в их краях из покон веков то ли из солидарности обществу, то ли по инерции. Будто до того год или два не мылись и не пили ...
Сегодня сам Бог велел: баня и радость встречи.
Во главе стола дед номер один - Сергей Михайлович с бабулей Ольгой Тимофеевной, напротив - дед номер два Михей Трофимович, он же, Михеич, с бабулей Надеждой Васильевной или просто Найдёной. Первые - Стасу приходились роднёй по матери, вторые по отцу.
Почему первых  на деревне величали по имени и отчеству, а вторых просто по именам, Стас не знал и особо не задумывался. Главное они у него есть и они ему дороги, что их привязанность взаимна и чем дальше, тем больше. У других после войны с Гитлером вообще никого не осталось, а у него его старики - деды и отцы, бабки и мамки, и он им за внука и сына ... В кои веки нынче за столом в наличии остатки всей родни ... О потерях не говорили. Память о тех, кого нет, витала на лицах. Поминали молчком. Бабули, было, зашмыгали носами, но сдержали слёзы, виновато подглядывая на внука. Оплакали своих прежде без счёта раз. За этим столом семья когда-то не умещалась по лавкам. Девять душ народили дед с бабкой. От большой любви меньше никак. Помощниками росли детки, внуков бы уже нынче нянчили, правнуков, если не война проклятая. Одного только вернула, да и того контуженного, полуслепого, на одной ноге. Не долго маялся. Випил как-то бражки, уснул и не проснулся. Может и к лучшему. Калек и без него хватало.
Мать Стаса в семье девятой была, самой младшей. На войну не попала, но от войны пропала. С отцом вместе. Где-то здесь в Прионежских лесах или болотах сгинули оба.
У Михеича война троих сыновей забрала. Всех. Ни одного не вернула. Где, в каких краях схоронила, на каком погосте. И на погосте ли? Эх, ма-а! ...
- Ну, будем, - поднял стопку дед номер один, перекрестил её на весу перстом той же руки, что держал: «Яко буди вода, дай бог не последнюю», - опрокинул под бороду, крякнул, похрустел квашеной капустой, спросил Стаса, - Вот мы тут маемся: диплом нажил, уважил, а что потом?
- Потом суп с котом, - подхватил Михеич. - Ты, Михайлыч, век прожил, а ума не нажил. Откель ему знать, куды пошлют? На кудыкину гору аль в саму Москву, а то и в сам Питер. Совсем под боком было бы. Или до Питера нос не дорос, а внучек?
- Видали умника! - осадил Михеича Сергей Михайлович. - Не голова у тя, а курдюк овечий. Думашь, там, в кадрах, такие же, как ты, тетери сидят, не кумекают, у кого что до чего доросло? Учёного в глухомань! Тебя курдюка не спросили.
Бабули переглянулись, заёрзали, выдохнули, как по команде:
- Петухи, чистые петухи! Хоть бы перед внуком не позорились.
Оба деда нахохлились, закряхтели, опрокинули по стопке, взялись за самокрутки, засопели, запыхтели. Обиделись.
Стас не сдержался, фыркнул, а за ним деды и бабули закхекали, забулькали, промакивая глаза рукавами, фартуками. Отсмеялись ...
- Вам бы всё хахоньки, - упрекнул бабуль Сергей Михайлович, и к Стасу, - Были бы живы твои родители, дали совет. А мы что, мы уже отсоветовались. Делай как знашь.
- Я тут в Вытегре останусь. В местной газете. В ней практику проходил. Перезнакомился со всеми. Да и к вам ближе буду, помогу, чем могу.
- Видали, помощничек выискался, едрёна вошь, - заёрзал Михеич. - Ему может Москва или Питер светили, а он назад в глухомань. Куда ты пхаешься? Отсель все убегли, кто мог. Всеми правдами и неправдами. Доконал людей Хрущ. А ты ... скажи ему, Сергей Михайлович, может тебя послушает.
Дед номер один отмолчался. Стас примирительно сказал:
- Не сердитесь, ради Бога. У меня кроме вас нет никого родней и ближе. Хочу жить рядом с вами. Без дела не останусь.
- Какого дела? Может жениться собрался? Так мы всей душой. Невесту подыщем, сосватаем, правнуков понянчим. Страсть охота, чтобы дитя в доме бегало.
- В общем-то, я о женитьбе пока не думал, - сказал Стас смущённо. - Надо прежде определиться, с самим собой разобраться.
- Господь с тобой? О чём это ты? Опять за старое - пытать нас будешь?
- Какое там! Зря время тратить. И расходы - впору сыск заводить с полным штатом, а узнаю что, не узнаю - вилами на воде.
- Вот те на ... На попятную. Поумнел, выходит, не в ту сторону, - съязвил Михеич.
- Как сказать ... Вы не хотите говорить. Рот на замке. Знаете, не знаете, пойми вас, а само по себе ничего на дороге не валяется. И ищи - свищи ветра в поле.
- Так мал ты был, какой прок от наших рассказов. Всё равно бы ничего не понял, когда мы сами ничего толком не знаем. Вот он локоть, - Михеич поднёс свою руку под нос Стасу. - Близко да не укусишь, пока на изнанку не вывернешься. Так и в делах наших.
- Темнилы вы. Только я уже не маленький. Не проще ли поговорить начистоту. Мама тут родилась, выросла, тут её и не стало ... А отец? Кто он? Откуда? Как здесь оказался? Не ветром же его надуло ...
- Ишь как повернул, - всплеснул руками Михеич. - Вроде как всё равно, а хочется и колется.
- Чудило! Родословную ему подавай. Мы уже ему не родословная. Не тот родной, кто родил, а тот, кто выходил. Чуешь? - сказал Сергей Михайлович.
- Чую, чую. И по гроб жизни вам благодарен за это. Я об отце хочу узнать не для того, чтобы отречься от вас, а ради интереса. И чем больше вы напускаете таинственности, тем больше разжигаете моё любопытство.
- Вот онуча скарёдная! Прилип, как банный лист. Чего рассказывать-то? Он такой же Куржак, как все мы. Сын Михеича.
- Да ладно вам. Всем уже всё давно известно. Тоже мне конспираторы. Михеич принял в семью эвакуированного. Выходил, вырастил.
- Скажи ещё, что кукушонка подкинули.
- Мне, кажется, вы об отце что-то знаете, а сказать боитесь. Наверно, он как-то связан с той секретной папкой, которую вы прячете.
Старики переглянулись, отводя глаза, повставали с мест.
- Что мы тут на ночь глядя загадки разгадываем. Спать пора. Ты с дороги, устал. Ложись-ка, внучек. Отдохни. Утро вечера мудренее ...
- Спать так, спать, - согласился Стас. Старики явно уходили от разговора, и продолжать его было бессмысленно ...










Глава 4 .

- Венька, подь сюды! Тебя отец кличет ...
Венька слышит, но не бежит сломя голову, степенно идёт, фасон держит, хотя сорваться подмывает и во весь карьер, во всю прыть лететь охота, потому как замерло сердчишко - не иначе в дорогу ему нынче собираться! В город, к Ваське. И куда делась степенность от такого предчувствия, побежал быстрей самого себя ...
- Охолонись, - осадил Веньку отец ласково, за плечи обнял, прижал легонько к себе, усадил рядом на ступеньку крыльца. Перед дальней дорогой посидеть, оглядеться, подумать, лучшего места нет, не ищи. От крыльца уходят, к крыльцу возвращаются. Потому и крыльцом зовётся, что на крыло поднимает - одних вверх, в дом, значит, других вниз - из дома. Поперешному не сломать поперёк. Он своё гнёт. Чтобы в люди выйти, не в дом вверх по ступенькам, а из дома вниз на землю и разбежаться на все четыре стороны света. Для взлёта. Летать охота. И не падать. Но тут уж как кому повезёт ...
Венька о том не думает - нужно больно, Венька к отцу прильнул и прислушивается к его словам:
- Как мне с тобой быть, горе моё луковое, ума не приложу ...
- А что со мной? - пыхтит запыханный Венька. - Ты же говорил, учиться отправишь.
- Говорил, как же. Было такое соображение. К Ваське в Питер, к родне дальней. Пригрели бы, приглядели на первых порах, уму-разуму научили. Всё шло к тому да, видно, поторопились, на попятную придётся. Соображаешь?
Венька притих в отцовских объятьях, помалкивает, соображать не может - не часто отец вот так вот позволял себе такие ласки и сбил его с толку. Что-то с отцом не то или ещё с кем-то ...
- Шельмец ты у меня, неугомонный, - молвил меж тем отец. - Как тебя такого в город пускать? Вон, бабка Наталья полдня в часовне поклоны кладёт. Одна-одинёшенька живёт, а кто-то её дрова расколол и в поленицу сложил, пока она в лес по ягоды ходила. Всем святым свечки поставила, а ведь это твоих рук дело?
Венька заёрзал, заотнекивался:
- Кто видел, что я?
- Не ёрзай, я не ругаю, а хвалю. Помогать старикам не грех. Дрова расколоть, ведро воды поднести, зимой тропинку в снегу к крыльцу пробить, что это ты со своими дружками вытворял не раз, так кто-то в окошко выглядел по-доброму ...  Только нынче не затем я тебя кликнул. Была да сплыла задумка выучить тебя. За учёбу платить надоть, а я на войну с германцем ухожу, а на войне не заработаешь. Там, дай бог, не до жиру - быть бы живу.
- А если не ходить?
- Никак нельзя - ослушников в острог садят.
- Ну и что, что в острог!
- Дурачок, что острог, что война - одна сатана.
- Тогда я с мамой останусь.
- Куда бы с добром да ртов у нас не то, что одеться, обуться, - не прокормиться вам одним. Вот если бы ты в услуженье пошёл ...
- Что, что?
- Это я так, оговорился, не бери в голову. Иди, погуляй пока, - отец отстранил Веньку от себя, - иди, иди, говорю, - и вздохнул обречённо - к ним шёл Лель Ивович Илексон. Александр Петрович ждал встречи с ним и боялся этой встречи.
Венька первым кинулся к Лелю Ивовичу:
- Дядя Лель!
Тот подхватил парня подмышки своими ручищами, подбросил вверх, словно пушинку, опустил на землю:
- Потяжелел, племянничек, иди, погуляй пока, - отстранил его и обнял за плечи Александра Петровича, поздоровался со всеми его домочадцами, что высыпали во двор, гостинцами одарил: конфеты, печенье, игрушки детям.
- Чего нос повесил, свояк. Даст Бог, пока до войны доедешь, её и не будет. Поговаривают, брататься наши с германцами собираются.
- Твоими бы устами, Лель Ивович, мёд пить. Милости прошу в дом, дорогого гостя, отобедать, - предложил Александр Петрович.
- Не голоден я. Отобедали по пути на заимке. Прикажи только квасу подать, - сказал Лель Ивович, усаживаясь на крыльцо. - Договорим недоговорённое. Надумал чего, не надумал?
- Как сказать ... С одной стороны, даёшь ты всем нам великую надежду, а с другой ...
- О другой не надо, - перебил Лель Ивович. - Пустое - из пустого в порожнее. Не слугой беру Веньку. За сына племянник станет. Вышколю, выучу - будет, кому передать нажитое. Своих-то детей Бог не дал ...
- Не торопишь ли время, Лель Ивович? Как знать, в твои-то годы не одна ещё невеста приглянется.
- Зарёкся я! Не береди душу, Саша.
- Прости, Лель. Я от чистого сердца ... А так, ты только позволь Веньке хоть изредка мать с сестрёнками навещать.
- О чём ты ... Вместе навещать станем. У меня же тут везде интерес на делах завязан. Хочешь - не хочешь, навестишь ... Нынче, правда, останавливаться не буду. Надо в два-три места попасть. Через неделю вернусь, заберу Веньку, собери его ...
Александр Петрович проводил гостя до коновязи, простился, подождал пока тот усядется в пролётку и тронет с места. Про себя отметил, хорошие кони у Леля, один к одному. Те, что за пролёткой, навьючены товарами под завязку. Не иначе, там ружья, порох, дробь, картечь, топоры, пилы, гвозди ... Само собой, барахлишко разное, водка, сладости ... Всего помаленьку. По заказу. Кому что ... Чисто купец, Лель Ивович. Пушнина того стоит. Охотники тутошние сами по себе не наездятся по городам да весям. Ни времени, ни охоты особой у них нет. У городских обмануться недолго доверчивым олухам. Медведя ли, лося одним махом в лесу валят, а окажутся на людах - любой пройдоха вокруг пальца обведёт, споит и до нитки обберёт. Потому Лель Ивович им, как отец родной, от лишних хлопот избавит и рассчёт со всеми по чести, по совести, а как потом сам в городах выкручивается, одному ему известно, но без прибыли не остаётся хоть в пушном деле, хоть с пиломатериалами. За это и уважают мужики Илексона, - за смётку, за хватку по имени и отчеству величают, купцом кличут, как родного везде привечают.
Петрович не без того, тоже к Лелю Ивовичу всей душой, но нынче дрожат поджилки. Легко сказать «собирай!» единственного сына ... Так уж вышло - остальные в семье дочки. Мал-мала меньше ... Две свои, две брата Тимки. Похоронка пришла на него с войны, жена его в обморок, да так и не встала - любила мужа без памяти, не сдюжило сердце с потерей. Мало того и родителей своих одного за другим забрала в тот год с собой, а братья её старшие ещё в Японскую войну где-то сгинули.
Пришла беда - отворяй ворота ... Не оставлять же сиротами племянниц малых, взял их Петрович в свою семью, удочерил. Своих детей больше заводить не стали. И получилось - девок полно, а сын один. Беречь бы его пуще глаза, а не в услужение отдавать, на побегушки. С другой стороны не век же ему бить баклуши, учить чему-то надо, и обстоятельства ...
  Лель Ивович, нет слов, мужик справный, многому научить может, хотя и не без странностей его личная жизнь. Особливо с жёнами. Не везёт ему, хоть лопни. Какой-то злой рок навис над ним. Любят его девки за нрав весёлый, за стать и силу, за душу добрую, натуру работящую. Лучшего жениха в округе не сыскать. Так и вились они вокруг его до поры до времени, хоть он и держался от них на расстоянии, не позволял себе лишнее во хмелю даже. Оставил ему отец, Иво Илексон, лесозаводчик Сегежский пилораму Пудожскую, владей, сказал, береги, а не убережёшь - по миру пойдёшь. И берёг её Лель Ивович пуще глаза, света белого не видел, уж так берёг, крепка в нём хозяйская жилка и связи отцовские помогали торговать лесом, пиломатериалами, а потом уже, как заядлый охотник, пристрастился помогать местным охотникам, скупал пушнину, приторговывал. Одно другому не мешало. Всё в дом, всё в дом свой двухэтажный - в хоромы, отведённые отцом, нёс, для будущей жены, для семьи своей и ждал благословения отца на женитьбу. Вскоре тот невесту первую ему сосватал. Раз расторопный в делах, чего не жениться на хорошей девушке. И в самом деле, такой хорошей, о какой не мечтал даже сам Лель Ивович. С Сортавал дальних, богатого рыбопромышленника дочка ему досталась. Как увидел её Лель Ивович, так и опешил от красоты её несказанной, и звал её не иначе как беляночка ненаглядная. По-нашенски. Грибникам да не знать: есть среди рыжерозовозолотистых волнушек белянки-волнушки, кудрявенькие такие, крепенькие красавицы - альбиноски. Они только в наших северных краях водятся и попадаются лишь хорошему человеку на радость, на счастье. Такой оказалась невеста Леля Ивовича, милая финочка, весёлая, смышлёная, женственная. Бабочкой порхала около него - с ума сойти с белокурой бестией. Нескончаемым виделось всем счастье молодых, ан нет. Недолго они миловались. На сносях была белянка, дитя молодожёны ждали и вдруг, как гром среди ясного неба - не стало беляночки в одночасье, не разродилась по каким-то там причинам, ушла в мир иной вместе с младенцем.
Горе скосило Леля Ивовича, запил на свою беду и сгинул на целую зиму с глаз людских, никому не показывался. Где был, с кем переживал беду, никто не знал, не ведал. Поговаривали, на заимке, на дальнем скиту или где-то в Губаревке, в каких-то пещерах, но кто поверит, что искал утешенье в гиблых местах, которые нормальный человек в любое время обходит за версту. Скорей всего в Петрозаводске, в Риге, в Питере отхаживали, а может в Белозерских или Каргопольских монастырях - душу правили ...
Так ли, не так, похоже, отошёл душой Лель Ивович. Святые ли места помогли или молодость взяла своё, пересилила хворь и повернула его опять лицом к жизни, взялся он за дела с ещё большим рвением, а через год-полтора отец вновь его оженил. Опять на хорошей девушке, деловитой, баской Лодельнопольской красавице из зажиточной семьи. Отец Леля умел выбирать невест.
Берёг, как мог, новое счастье Лель Ивович, поговаривали на руках носил красоту ту, но то ли перегорел от прошлой любви к белянке, то ли не могла рожать новая жена по каким-то там женским причинам, расстались они вскоре мирно и тихо. Какая семья без детей ... Постриглась в монахини жёнушка, по своей воле ушла от мирской суеты в монастырь. «Замаливать грехи свои», - по её словам ...
Знали люди, не раз, не два навещал тот монастырь Лель Ивович, уговаривал жену вернуться да не уговорил, мало того, вроде, как с её благословения потом сам заявился в Куржексу сватать сестру Александра Петровича Марию-синеглазку. Это уж как обухом по голове. На загляденье, конечно, Мария выросла, невестилась и от женихов отбоя не было. Глазищи ее, распахнутые с ума парней сводили, а она фасон держала, отказывала, берегла себя для кого неведомо. Для кого, знала только подружка её, Наташка Киприна. Ещё девчушками влюбились обе в Леля Ивовича, грезили им, а когда он женился первый раз, Наташка успокоилась, а Мария, наоборот, чуть руки на себя не наложила, дурёха. Подружка беду отвела, ясновидящей обернулась, уговаривала, отговаривала от греха и сберегла до счастья. Только как прознал о том Лель Ивович?
Хорошая свадьба была, чего там таиться, богатая, весёлая и зажили молодые на радость всем, будто светом всех озарили, ну а об Александре Петровиче и родителях его в то время крепких ещё душой и телом, говорить нечего - осчастливил родством их Лель Ивович. Только недолгим то счастье оказалось. Никто не ждал никакой беды, а она злодейка на пятки молодым наступала ...
Родила Мария здорового, горластого мальчонку в самом Петрозаводске. Лель Ивович самолично отвёз её туда. К лучшим врачам - акушерам. До последнего не отходил от жены и был несказанно рад, что всё хорошо обошлось.
По такому случаю отец, брат, друзья, знакомые не замедлили объявиться, поздравить молодых, разделить радость. Отец родной, новоиспечённый дед, настаивал везти сноху с внуком к нему: «Мария не окрепла после родов и мальчонка только на свет народился - в уходе нуждаются. Одно дело с ними на перекладных ехать зимой по холоду из Петрозаводска в Пудож вокруг Онега, другое - к нему, недалече.
Лель не послушал: в гостях хорошо, а дома лучше. И разъехались ...
До Пудожа оставалось совсем ничего, когда навстречу верховой с недоброй вестью: будто пожар на лесопилке Леля Ивовича! Ему бы приглядеться к верховому - нездешний мужичишка, откуда его знает, да разве поймёшь сам себя, почему порой доверяешься первому встречному. Верхом на коня и поскакал, сломя голову, будто мог остановить пожар одним своим присутствием. На месте увидел: горела не лесопилка, а старый заброшенный сарай ...
Тем временем на тракте, где оставил впопыхах Лель Ивович кибитку с женой и сыном, разыгралась трагедия. Они как раз мост через реку проезжали, когда на них напали какие-то бандиты. Для острастки из ружей пальнули, останавливая обоз, а кони с перепугу шарахнулись в сторону на досчатые перила моста, проломили их и рухнули вниз, увлекая за собой кибитку, грохнулись всей массой на лёд, проломили его и ушли под воду ...
За кого, за чьи грехи платил Лель Ивович жертвенную дань и когда придёт конец проклятью, не знал никто и он сам тем более. У хорошего человека всё в жизни хорошо должно быть, а вот подишь ты, наперекосяк развернуло. Чем дальше, тем хуже. Все в недоумении, и Александр Петрович сам не свой, ничегошеньки понять не может. Не успел нарадоваться счастью сестры, как тут же потерял и её и племянника. Теперь Веньку отдать ... Будет ли ладно житьё мальчонке с таким невезучим человеком? Не разделит ли он с Лелем Ивовичем горькую чашу?















Глава  5 .
Все уже были на ногах, когда Стас проснулся. Дед что-то там тюкал на сарае. Тюкал и строгал, в полсилы, чтобы не шуметь особо, внука не разбудить. Обычно, как хрястнет топором, стены дрогнут.
Стас улыбнулся, потянулся до хруста. Кровать скрипнула.
В избе одна бабуля. На кухне. Печь топит, стряпает. В руках ухват с чугуном. Выглянула из-за липины на Стаса - проснулся, не проснулся? Будто застыла в дверном проёме - живая картина: ресницами хлоп-хлоп. Зрение не то стало и солнце в глаза из горницы, где Стас спал.
- Встал я, бабуля, встал, - подал голос Стас. - Поставь чугун-то, тяжело ведь.
- Ой, поди, разбудила я тебя, а так понежься ещё, пока я блины зачну.
- Не казнись, сам встал, - Стас приподнялся на локтях, выглянул в окно, порадовался погожему дню. - Пойду скупнусь, воды наношу.
В дверях появилась бабуля, ухватом пристукнула об пол, как прикладом винтовки:
- Какое, скупнусь? Какая вода? Не пущу, пока блинов не поешь!
- Ладно, ладно, не шуми, будь по-твоему. Я мигом, - Стас встал, оделся, поплескался у рукомойника, уселся за стол.
После блинов откинулся на спинку стула, - поглаживая живот:
- Уф-ф, накормила ... Разве так можно с утра, бабуля?
Любо - дорого угощать. Чай, давненько блинами не баловался, - бабуля погладила Стаса по голове. - Вот теперь ступай. Ты сыт и я спокойна. Да деду покажись до реки, он там на сарае, всё заглядывал к тебе в спальню, а ты спишь без задних ног ...
Стас чмокнул бабулю в щёку, вышел в сени, заглянул на сарай:
- С добрым утром, деда!
- Встал, говоришь? И хорошо, что пораньше. Кто раньше встаёт, тому Бог подаёт. Сам знаешь.
- Чем мне заняться?
- Сразу заняться! Отдыхай пока с дороги ...
Стас прихватил вёдра, сбежал по крыльцу на улицу, пошёл к реке. Поздороваться, посидеть с ней рядом. И застал на берегу Михеича.
- Деда, ты что тут?
- Тебя жду. Знал, что первым делом сюда подашься, вот и караулю. Купаться будешь?
- Какое купаться! Объелся блинами. Иди за компанию с Михайловичем, пока с пылу, с жару.
- Что я блинов не едал? Это тебе в охотку. На здоровье. А у меня дел по горло. Картошку вон надо окучивать, сорняки полоть, огурцы поливать.
- Так в чём дело? Пойдём, помогу.
- Ещё напомогаешься. Дел летом в деревне не переделать. Я с утра по холодку наломался. Днём припекает, несподручно днём. Да что я тебе масло-масленное, без меня будто не знашь?
- Тогда о чём разговор?
- Присядь, подымим, - и подвинулся, уступая место. Стас улыбнулся: он и без этой «подвижки» мог сесть рядом. Только Михеич, только он  один мог без всякой задней мысли позволить себе взять и подвинуться, сидя на толстенной, длиннющей осине, которую ещё в большую воду занесло на берег, да тут и оставило. Теперь не сдвинешь её, пока не распилишь на чураки. На ней как на насесте всей деревне хватило бы места, а дед подвинулся, как ни в чём ни бывало.
- Чего смешного? - прищурился Михеич, подавая кисет внуку. - Дыми.
- Хорошо тут, - усаживаясь рядом с дедом, сказал Стас.
- Чего хорошего?
- Красиво. Лучше не бывает.
- О чём ты? Об острове что ли?
- О нём тоже. Ивовый остров на середине реки, мы там пацанами удилища резали. Заросли кромешные, в них соловьи. Помню, ночью удишь, а они на все лады заливаются. Все деревни ходили слушать.
- Сейчас тоже ходят. А по мне коровье стадо с колокольчиками куда приятнее. Жуют траву под трень-трень, и никаких забот. Телята отдельно пасутся - и тоже трень-трень колокольчиками. Взял бы телёночка, выходил, да видно уж теперь не держать скотину. Не сдюжу. Сено, фураж, силос, солома - разве напасёшься? Нет, я держал бы, так как без покосов? Отобрали. Дают, если накосишь с десяток стогов - половину себе, другую - колхозу. Я могу столько поставить? То-то и оно. Говорят, этот Хрущёв из деревни родом. Врут, поди. Был бы из деревни, не разорял деревни, не отбирал у мужика скотину, не сгонял всю в один, как его? ...
- Комплекс?
- Во-во, комплекс бетонный ... Не иначе сам с комплексом, как его? ...
- Если в сочетании, то с комплексом неполноценности.
- Во-во, неполноценности, а думал, создаёт ценности. Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибёт. Кукурузник - подгузник, мать его! Только-только после войны оживать стали, а этот хлыщ всё с ног на голову поставил, пустил мужика по миру. Курицу и ту извёл. Петухи на деревне даже в войну распевали почище соловьёв, а теперь где? Услышь хоть одного.
- Он же хотел, как лучше, чтоб не возился мужик с личным хозяйством после работы на производстве, силы берёг, а молоко, масло, творог, сметану, мясо в комплексном магазине брал. Дёшево и сердито.
- Во-во! За молоком, что на парад при галстуке. Дойти ещё до магазина надоть от нас-то. Или семь вёрст не околица? В очереди выстоять. Там сплавщиков с семьями не одна сотня, а подвезут что, не подвезут, хватит на всех, не хватит - вилами на воде. Вино будет, точно. Скорешатся мужики на троих и под забор валяться. У забулдыг была сила, пока мать на горшок носила. Худо-бедно после войны со своими огородами да скотиной сами себя кормили. Своё - оно и есть своё. Теперь отобрал этот хлыщ последнее, из общего котла накормить всех обещал. Накормил? По миру пустил, урод. Тошно от такой политики.
Да уж, - согласился Стас, не желая разжигать страсти. - Хватит об этом.
- Во-во, хватит, а то схватит и затрясёт ... Ты вчерась всё папку просил. Так я принёс. Глянь, коль не терпится, пока Сергей Михайлович не объявился.
- А то что? - спросил Стас, принимая папку.
- Что-пошто! Осерчает. Эта папка, может, наше наказанье за все грехи. Узнай кто, мороки не оберёшься, слезами обольёшься ...
- Всё равно охота глянуть, вдруг что узнаю ...
- Так и знал, что вы тут плачетесь с утра пораньше, - это Сергей Михайлович подошёл неслышно.
- Ну вот, лёгок на помине, охотничек! - заворчал Михеич. - Что за рысья манера подкрадываться! Того и гляди, кондрашка хватит, а ему хоть бы хны.
- Тебя хватит, пока рак на горе свиснет, - присаживаясь на осину, сказал Сергей Михайлович. - Тебе ведь, хрен старый, что в лоб, что по лбу, не прошибёшь ... Хвастал вчерась, что мережу поставил на ночь и где твоя рыба?
- И то, - оживился Михеич, - пяток лешаков взял и налима впридачу, пудового. Откуда он тут летом взялся? На вьюна заглотил, на донку. Не иначе, на счастье внуку, ухой порадовать. Бабка чистит. Да и почистила уж, наверно, варит.
- Уха, - это хорошо! - сказал Сергей Михайлович, - а о чём вы тут без меня калякали?
- Фома неверующий, о чём ещё говорить? О погоде, соловьях, телятах ...
- Темнила! Папку внуку отдал?
-Так вырос парень. Чего уж тень на плетень ... Пусть глянет, раз интересно.
- Я что, пусть глядит, может что и выглядит.
- Погляжу, - сказал Стас, - посижу тут, а вы пока идите. Потом поговорим.
- Потом, так потом ... Только не засиживайся, обед вот-вот подоспеет, уху не остудить бы, - сказал, вставая с места, Сергей Михайлович, - пошли Михеич.
- Ты уж не взыщи, внучёк, - обронил виновато Михеич. - Подмокла папка, не уберегли. На чердаке в закутке лежала, а крыша весной протекла. Не всё прочитать можно ...
Деды уж давно ушли, а Стас всё крутил, в руках папку, не решаясь развязать тесёмки и заглянуть в неё. Сверху обычная серая папка, ничем не примечательная, разве что в верхнем углу следы штампа, на котором проглядывались всего несколько букв. Но тут и гадать было нечего, любой бы понял, что это штамп «Совершенно секретно». В центре на линеечках, как на школьной тетради: «Личное дело оперативника Арто Иононена - цыгана ...» Остальной текст расплылся. Похоже, имя, фамилия, а цыган - псевдоним сотрудника органов НКВД, выведено крупно, печатными буквами. Стасу показалось, где-то он читал или слышал об этом человеке. А может и нет. Он развязал тесёмки, развернул папку. В ней было несколько страниц с почти расплывшимся текстом и медальон. Прыгая со строчки на строчку, Стас пытался разобрать отдельные слова, фразы, предложения, связать их воедино: «Родился в Петрозаводске ..., финн, владеет финским, немецким, русским ..., окончил  лесотехническую академию ..., прошёл спецподготовку ..., выполнял ряд ответственных заданий на Кавказе, в Карелии и в начале войны в тылу врага ..., и подпись какого-то Суворова ...»
Стас отложил бумаги, раскрыл медальон. В нём оказалась крохотная семейная фотография: сквер, скамейка, на ней сидят, вероятно, отец и мать, на коленях у них две девочки, а мальчик постарше стоит сзади, обнимая родителей за плечи, выглядывая из-за них. Стас оторопел: мальчик вылитый его отец. У него перехватило дыхание: не тут ли разгадка его родословной? Хотя мало ли на свете похожих людей-двойников, так сказать, не связанных кровным родством. Вот если бы на обратной стороне фотки они что-то там начеркали: фамилии, имена ... Стас попытался вынуть фото - не получилось. Приклеилось. Отступился, чтобы не порвать, не испортить и без того ветхую фотографию. Переснять её надо, увеличить, а там видно будет ...
Налимья уха получилось наславу. Обедали молча, соблюдая негласный обычай, когда я ем, то глух и нем. Ещё давным-давно при полном застолье домочадцев баловням за столом, вроде Стаса, деды - тот или другой могли запросто дать ложкой по лбу. Не то, чтобы с треском, а так щёлкнуть для острастки, чтобы не бесились, не подавились куском. Ложки деревянные деды искусно вырезали сами. Для себя и по заказу. Крепкие ложки, неломкие, удобные, не горячие - рот не опалишь, даже если варево кипятком бурлит. Такие ложки в каждой деревенской избе не переводились. У Стаса тоже такая же ложка, своя, фирменная, отмечена рожицей глазастой.
Пообедали, почаёвничали морковным чаем с мятой. Стас достал в городе и привёз старикам пару килограммов в цибиках «Экстры», но дефицит не транжирили, берегли к более торжественным чаепитиям, клали для заварки щепотку и всё.
Но и того хватало за самоваром для удовольствия, для души.
Потом смолили цигарки. Тут же за столом. Поглядывали на Стаса, что скажет? Про папку, про медальон ...
- Чудеса, да и только, - начал Стас. - Сколько лет такие документы лежали в закутке на чердаке. Надо было отдать их в органы. Может, где-то кто-то их искал, кому-то за них досталось.
- Господь с тобой, парень! - зашикал Михеич. - Скажи ещё в НКВД. Головой в петлю. Не видишь, тут тайна великая, не каждому знать положено. Узнай кто, услали бы туда, куда Макар телят не гонял.
- Так уж и услали ...
- Как пить дать. И не за такое в услаг попадали люди, за слово сгоряча по пьяни, а тут не то, что секретно, а как его?..
- Совершенно.
- Вот-вот, совсем секретно. Услали бы и затаскали, затюкали. Тебе больше всех надо, ты и иди, и неси, подводи нас всех под монастырь.
- Чур, тебя, чур, - подали голос бабули. Они сидели в горнице за прялками, прислушивались к разговору, не вмешивались до поры до времени, пряли свою пряжу. - Чур, вас, чур, - отводили беду присказкой. Им никто не ответил, и они замурлыкали в полголоса: «Ах, как мне не плакать, ах, как мне не плакать, ах, как мне не плакать, слёз горьких не лить ...» Слёзы в два голоса.
- Тогда в войну другое дело, - сказал Стас. - Всё могло быть. Сейчас не то время. За что ссылать?
- Дальше в лес, больше дров, - пробурчал Сергей Михайлович. - Я к тому, что все мы крепки задним умом. Что тогда, что теперь. Думать надоть, чтобы с бухты-барахты слёз горьких не лить.
- Хорошо, подумаем вместе, - согласился Стас. - Начнём с начала.
- Валяй, допрашивай, коль неймётся, - хмыкнул Михеич. - Сядем, присядем, дела уладим - под себя нагадим.
- Зачем же так? Я не враг себе, а вам и подавно. Понять хочу самую малость, кто мой отец? Что тут такого?
- Эвакуированный он. Из Питера.
- Кто вам это сказал?
- И говорить нечего, когда при нём папка питерская.
- Может она случайно оказалась.
- Может и так. Люди бежали от немца кто откуда и куда попало. Многие в Вытегре оказались, там расселились. Потом, когда в городе места не стало, по деревням, по сёлам поехали. Деревенские, знамо дело, люди жалостливые, сами впроголодь, а брали на постой к себе - в тесноте, не в обиде. Те, кто не хотел принимать - были и такие, - всё равно их, как это - уплотняли, вселяли к ним без спроса, без согласия. По приказу военного времени. Беда на всех одна - нечего привередничать. Остальных, кому места не находилось, дальше везли. Так и до нас добрались. Приехали как-то подводы, посреди деревни встали. Потом кто к кому по избам, а твой отец совсем мальчонка ещё, беспомощный, в телеге лежит - краше в гроб кладут. Жалко, а как такого квёлого, дохлого, беспамятливого в дом брать? Ему в больнице не выжить, а в деревне, случись что, ни лекарей, ни лекарств. Кому нужна такая обуза? Люди глаза прятали, расходились. Ушли бы и мы, никто не осудил. У нас с Михеичем без того по две семьи жило. Мы им горницы и спальни отвели, ребятишки ихние на полатях, а сами спали в кухнях на лавках ... А тут заморосило. Не оставлять же ребёнка под дождём. Взяли мы его с Михеичем за руки, за ноги и к нему во двор - он ближе жил. Возчики развернулись и уехали. Так и остался у нас твой будущий отец.
- А папка, откуда взялась?
- Так за пазухой у него была. Мы потом полистали, ничего не поняли, хотели её в печь и концы в воду, да не решились, оставили на свою голову.
- А медальон? Он в папке был?
- Нет. Это совсем другая история. Бабки тебе расскажут. Мы тогда с Сергеем Михайловичем в лесах были.
- Верно, - подала голос баба Оля. - Они в лесах, а мы тут с Найдёной одни дома, когда объявилась та женщина. Седая как лунь. С виду старуха, а так, пригляделись, вроде, не старая. Походила по деревне и к нам во двор. Уселась возле Славушки и твердит одно: "Свят, Свят, Свят ... Святое причастие". Аж жутко стало. Так и остался твой отец с тем именем. Святославом от Бога. Святое имя. От сглазу, от болячек, от беды имя такое в пору пришлось.
- Имя понятно. Старинное имя, а фамилия?
- Когда подрос, для документов дали свою фамилию. Чью же ещё? Другой не было.
- В сельсовевете не возражали?
- А чего возражать? Он один что ли такой? Вон в детдоме после войны каждый второй с надуманной фамилией.
- Хорошо, а та женщина, что потом?
- Сидела около Славушки, глаз с него не сводила, как будто ждала, когда он её признает. Мы не мешали.
- Признал?
- Не похоже. Он и говорить то не мог. Мычал только, а глаза в одной точке, будто силился что-то вспомнить ... Потом к нам пришла ещё одна женщина. Молодая, красивая. Одета по-городскому. Только прихрамывала и в глазах такая тоска - мороз по коже. Мы к ней подступиться боялись.
- Могли бы спросить, кто такая, откуда?
- Какое там! Как села около Славушки рядом с той седой, так и просидела камнем весь день. Ни слов, ни слёз. Как спросишь? А когда уходила, попросила нас приглядеть за Славушкой и не отдавать в Кувшиново Ирину Акимовну. Седую то есть.
- Так и сказала?
- Так, так ... Славу Святославом назвала, а седую Ириной Акимовной. Ещё сказала, хоть они и безпамятливые, но смирные, никого не обидят, худого не сделают. Это от горя у них такая судьба. Мы обещали, хотя если бы кто захотел их забрать, что бы мы сделали? Только никто не пришёл, никому они не понадобились. Седая у нас жила осень и зиму. Не выгонишь же. Весной тихо почила, никто и не заметил как. Схоронили и всё.
- Как всё? А медальон, а та каменная женщина? Раз она их по именам назвала, значит, что-то знала о них. Не будет же человек ни с того, ни с чего навещать кого попало.
- Может и знала, да не призналась, а медальон Ирина Акимовна сама надела на шею Славушке не задолго до своей смерти. Тогда она будто пришла в себя, опамятовалась, глаза просветлели. Откуда у неё этот медальон объявился, кто знает? До того его у неё никто не видел. Потом уже, когда каменная надоумила, раскрыли его, фотокарточку увидели, подумали, что седая и есть Славушкина мама.
- Значит, каменная ещё раз приходила?
- Сюда нет. Мы её как-то на кладбище у могилы Ирины Акимовны застали. Сидит себе и сидит у нашей могилы. Увидела нас, встала, поклонилась в ноги, поблагодарила, спасибо, мол, что схоронили по-людски и за могилкой приглядываете, спасибо за доброту, за память. Тогда-то и намекнула, чтобы заглянули в медальон.
- И что потом?
- Ничего. Лечили Славушку.
- В больнице?
- Как сказать, - замялся Михеич, и глянул на Сергея Михайловича - говорить не говорить? Тот кивнул в знак согласия.
- Что уже там говори, а то я и сам скажу: у староверов на скиту. Две зимы выхаживали. Память, правда, не вернулась. До конца своих дней так и жил - ни рыба, ни мясо, ни "бе", ни "ме". Не обижайся. Зато окреп, гладким стал, баским, работал за троих. Мужиков после войны раз-два и обчёлся, девки на него стали заглядываться. Так и окрутили бы, но он к Настёне прикипел, ни на шаг от неё и она его жалела, ходила за ним, как за дитём малым. Потом и любовь пришла. Сам-то он вряд ли бы на что решился. Ему всё всё равно было. Себя не узнавал, где уж тут в других людях разобраться. Но когда рядом добрая душа, и ты к ней всей душой ... Вобщем, оженили мы их, родили они тебя, спасибо им, а то ведь осиротели мы за войну - дальше некуда. Хорошо ты родился: шустрый, смышлёный - всем на радость, всем жизни прибавил, всем тебя потискать хотелось. Не то, чтобы без боязни вырастить барчука или мямлю. Слава Богу, обошлось. Баловнем рос, но в школе учился легко, всё знать хотел, во все дырки совался. Теперь-то пора бы остепениться, а всё туда же, торопыга, ещё больше мечешься. И то надо, и это. Одним махом все дела не переделаешь. Поспешай не торопясь ...
Стас слушал вместе со всеми тираду деда, не перебивал, удивлялся: было во всём этом откровении что-то новенькое, чего раньше дед себе не позволял. Нежность и ласка, а может и что-то большее от души затаённой.
Когда дед умолк, Стас после некоторого раздумья, сказал:
- Всё бы ничего, да где теперь концы искать?
- Говорят, кто ищет, тот найдёт, - подбодрил Михеич. - Иначе, как жить без надежды.
- Ты, внучек, к Дарье Ивановне сходи, - подсказала баба Оля. - Она про эвакуированных много знает. Не счесть, сколько детей-сирот через её детский дом прошло. Вдруг следы отыщутся.
- И то правда, - поддержала её баба Надя. - Они там всех в тетради записывали, а потом письма рассылали, родных малышам искали. Поговори с ней, с директором, она добрая, смышлёная, надоумит, как быть дальше. Нам ли её не знать: у неё муж с войны инвалидом вернулся, на руках трое детишек своих. Всех на ноги поставила и детдомом управляла.
- Ладно, - повеселел Стас, - это лучше, чем ничего ...



















Глава 6 .

Петрович колет дрова, а думает о другом.
Время шло, а боль не проходила после нелепой гибели сестры и племянника на тракте. Не хотелось думать, страшно было думать, а не забывалась беда, рвала сердце на части. Уж не сестра ли с младенцем с того света наводила на мысли, не души ли их не отмщенные маялись? Знать бы, кто их - своими руками ...
Мать с отцом и подавно извелись, с лица сошли, того и гляди, умом тронутся, слягут, не встанут, а не утешишь. Нечем утешить.
Лель Ивович с той поры сам не свой, с ног сбился, мечется по всей округе со своими людьми, а так и не напал на след. Его отец с братом нанимали своих сыскарей, гоняли их почём зря и тоже напрасно. Официальное расследование властей сразу зашло в тупик. Закрыть дело не закрыли - спустили на тормоза. Всем миром брали за жабры тутошних урок и бандюков разных, перетрясли их - дальше некуда, а улик никаких. Те шмон терпели, одно твердили: "На кой ляд нам обоз роженицы с младенцем? Везли бы казну, рыжье, жратву, барахло какое-никакое, - позарились бы, а так - не там ищете. Не наших то рук дело!" Чьих тогда? Каких иродов? Каких иуд? Может где-то рядом та сволота, глаза мозолит, ужом извивается, и не ухватишь. Чем дальше, тем меньше надежды отыскать убивцев. Новых забот полон рот. Под ружьё поставили - германцы прут. Хоть тресни, семью свою по боку - иди воевать. А что с ними будет? Венькой? Отрывать от дома, не отрывать? Не решишь с бухты-барахты, когда всё наперекосяк и никакого просвета.
Александр Петрович отложил колун в сторону, присел на чурбак, огляделся: "Где Венька? Вот шельмец! Только что укладывал поленицу и уже с малышнёй разается. Дитя ещё, совсем дитя. Что с него взять? Не наигрался ..." Позвал сына. Тот прибежал с виноватой миной на лице. Александр Петрович взял его за плечи, привлёк к себе. Глаза в глаза.
- Немаленький. Вижу. Понятие имешь. Пойдёшь в дом дяди. К Лелю Ивовичу. Слушай его, как меня. Он тебе за отца и учителя будет. Хозяйствовать научит. В люди выйдешь. Не всё же тебе в бирюльки играть.
- Я что, я ничего, раз надо, - потупился сын.
- Если не хочешь, если боишься чего, скажи.
- Чего мне бояться? Не к басурману иду.
- Какой ещё, басурман? Где ты это слово выкопал?
- Я не копал. Мужики так бранятся. А что?
- Ничего. Басурман - не бранное слово. Обзывка человека другой веры. Не нашенской. Не русской. Они нас москалями кличут для смеха, а мы их басурманами.
- А дядя Лель кто?
- Что кто?
- Не русский?
- А что не похож?
- Похож. Вон, какой дылда здоровенный. Кулачищи - во! Что моя голова. Ручищи - оглобли. Ещё как похож.
- Молодец, - похвалил сына Александр Петрович. - Много углядел. Только одно дело снаружи, а что там у него внутри? Чужая душа - потёмки. Её бы понимать с маху, с одного взгляда, с одного вздоха. Сколько бы беды избежать удалось.
- Скажешь тоже - в душу заглянуть. Я что ангел какой? - засопел Венька.
- Это я так, к слову. Растолковал тебе да не так. Не заглянуть - это не каждому дано, а почувствовать своей душой душу другого.
- Хочу, а как?
- Ты боишься дядю?
- С чего?
- Ну, он такой здоровяк, брови насуплены, всё время чего-то бурчит, сердится часто, того и гляди, в ухо хрястнет, как не забояться.
- Не-е, батя, он добрый, хоть и сердится, ручищи кувалды, а по волосам погладит, как пёрышком, что маминой ладошкой. У тя и то ладонь тяжелей.
- Вот те на, - привлёк сына к груди Александр Петрович. - Да ты его лучше меня знашь. А русский, не русский - без разницы. У него отец финн, мать его, царство ей небесное, карелка была, хорошая женщина, рос среди русских, вепсов, карелов, учился долго в Риге. Отсюда на разных языках говорит, а веры он одной с нами. В одну церковь ходим. Веру не выбирают. С верой родятся. И почитают. А кто туды-сюды и есть главная нехристь. Только таких в наших краях нету, хоть и живут тут всякие люди.
- А гости кто? - спросил Венька. - Они опять к дяде приехали.
- То его друзья из Риги. Давнишние. С тех пор, как он там учился. Они здесь отдыхают от города. Сейчас война в тех краях. От войны уехали. Переждать ... А ты что их не жалуешь?
- Нет. Они какие-то не такие ...
- Какие не такие?
- Слизни липучие. Всё шепчутся чего-то по-своему. Улыбаются, а глаза ледяные. Парень лупатый всё норовит погладить, пощупать. Противно ...
- Раз противно, держись от них подальше. Не век же им тут быть. Иди, поиграй пока ...
Сын убежал к ребятам, а Александр Петрович вдруг задохнулся от непонятной тревоги. Пока взрослый человек условности переваривает, ребёнок истину открывает: "Слизни ..." Не тут ли собака зарыта? Друзья ли? Где они были, когда кибитка с моста в реку? В дороге, кажись. После объявились - это точно. После ... В Петрозаводске их не наблюдалось. Не успели и прямиком сюда. А Лель? Тогда Александр Петрович в сердцах попрекнул его за то, что не поехал с семьёй к отцу. Звал ведь тот, упрашивал, будто чуял беду, а ты сюда попёрся. Лель сознался, что опасался ехать в дом, где хозяйничала новая приживалка отца. Жена - не жена, любовница - не любовница, а к рукам всё прибрала, помыкала всеми похлеще мачехи ...
Лель опасался! Чего? Не сказал. Только земля слухом полнится. Будто бы та приживалка отца, любовница или мачеха - не сбоку припёку, а кровная родня этих самых рижских друзей Леля. Тёткой им приходится или сестрой старшей. Может двоюродной, троюродной. Одна сатана. И что? Да то, что во всех трёх несчастных случаях с жёнами Леля Ивовича эти самые друзья не зря, может, загодя объявлялись у него, как снег на голову. Опекали, шушукались, ухаживали, обхаживали особливо первых жён. Как же, доктора! Приятно было их внимание Лелю. Не скрывал он того до поры до времени. Только Мария после общения с ними вдруг запротивилась, отвергла их, не захотела с ними якшаться. Как только те объявлялись в Пудоже, она тут же уезжала в Куржексу к родителям. Лель Ивович не перечил ей, а вроде поддерживал даже. С чего такая перемена? Почуяли неладное? Хотя чего только не примерещится, когда всё наперекосяк. Извергами без причины не становятся. Ни с того, ни с чего не пакостят, не лютуют даже звери. Разве что бешеные, чумные или подранки, загнанные в угол. Те могут накинуться на человека, искусать, а то и порешить ...
Александр Петрович припомнил давний разговор с Лелем. Тот тогда ещё только обживался в Пудоже, налаживал связи с местными и дальними охотниками, приехал в Куржексу, зашёл к нему познакомиться. Похоже, кто-то из местных обрисовал Лелю Петровича, как надёжного делового человека, лучшего охотника в этих краях и тот с первой же встречи проникся доверием, сошёлся с ним, привлёк к партнёрству. С тех пор их объединяли общие интересы и заботы. Оба уважительно относились друг к другу. Одно только удивляло Александра Петровича, как молодой, образованный городской человек согласился жить в глуши. Оно, конечно, каждый по-своему с ума сходит. Кого-то на люди тянет, а кого-то от людей подальше. И всё же - одно дело родиться тут, сызмальства корнями прорасти, другое - ни с того, ни с чего по своей воле. Или по чьей-то ... Спросить бы. Только вряд ли Лель станет откровенничать ...      
 
Глава 7 .
Деревянный двухэтажный детдом с пристройками прямо у дороги. Мимо не пройти, не проехать. Стасу знаком с детства. Случалось, ссорились или дрались с детдомовскими ребятами. Пацанами ещё, потом подростками - на танцах из-за девчонок, но не с большого зла, а так по инерции, кто не петушился в юности по пустякам или просто из гонора. Взрослые хоть учителя, хоть родители всегда оказывались на стороне детдомовских, и наказывали своих, не давая разжечься вражде. Да и из-за чего враждовать? Всем после войны жилось нелегко, делить было нечего, отнимать тоже, особенно у детдомовских.
Стас поднялся на крыльцо под козырьком, приоткрыл двери и оказался в окружении детских любопытных мордашек. Девчушка махонькая спросила:
- Дядя, вы за кем-то пришли?!
- Как сказать, - замялся Стас, - дела у меня.
- А-а, вы ещё сомневаетесь, - и крикнула куда-то в глубь тёмного коридора, - Галина Петровна, Галина Петровна, к нам гость!
- Гость - это прекрасно, - послышался певучий с напускной строгостью девичий голосок, - гостям мы всегда рады! - из сумеречного коридора появилась миловидная девушка ненамного старше некоторых из тех, что окружали Стаса. У него ёкнуло сердце - бывают же такие красотки.
- Здравствуйте, - сказала она, - я пионервожатая. Вы вовремя пришли. Ещё бы немного и не застали нас. Мы на Ноздрегу собираемся. Это речка такая, знаете? Там ягод много: земляника, малина, смородина, черёмуха. Лес кругом, грибы есть. Наберём всего на ягодный кисель, грибной суп, на варенье. На что получится. У нас ничего не пропадёт. Мы летом часто так делаем. Такие походы познавательны и для здоровья полезны, а лесные дары - витаминная прибавка к столу. Другие группы трудового десанта сегодня на огородах. Огороды у нас хорошие, овощи выращиваем и картофель. Вы, наверное, слышали, как мы за ними ухаживаем. Вы ведь из облОНО?
- Нет, - сказал Стас, любуясь девушкой, - не из облОНО. Я сам по себе. Я к Дарье Ивановне.
- Ну что же, значит, из облОНО приедет кто-то другой. Нас предупреждали. А Дарья Ивановна на заднем дворе. Мы вас проводим, нам по пути.
Дети, притихшие было до этого, загалдели и, сломя голову, кинулись на улицу. Стас пропустил их, вышел вслед за Галиной Петровной. Он был сам не свой, онемел некстати при ней.
- Вообще-то они у нас дисциплинированные, - сказала Галина Петровна, оправдываясь, поняв смущение Стаса по-своему. - Не осуждайте, пожайлуста, их за этот порыв. Дети есть дети. Им не стоится на месте, особенно, когда кто-то приходит. Им интересно, они радуются новому человеку ... А вот и Дарья Ивановна. Дарья Ивановна встречайте гостя ...
Стас представился, сбивчиво стал объяснять, зачем пришёл. К счастью, Дарья Ивановна поняла его с полуслова.
- В общих чертах мне знакома история вашей семьи, - ободрила она его. - Только не знаю, чего здесь больше - правды или вымысла. Буду рада помочь разобраться.
- Спасибо, очень вам признателен, - сказал Стас и вдруг спросил ни с того, ни с чего, - это ваши эвакуированные дети?
- Что вы! Те давным-давно выросли, у них свои дети ... Вот вы сейчас разговаривали с пионервожатой, так она как раз дочка одной из наших эвакуированных в войну воспитанниц.
- Простите, - смутился Стас. - У меня время сместилось. Думал об одном, сказал о другом. А дети у вас хорошие, они мне очень понравились.
- Спасибо на добром слове. Я обязательно передам им эту приятную весть.
- Я серьёзно, Дарья Ивановна!
- И я не шучу. Кто ещё похвалит их, кроме нас? Доброе слово взрослого человека окрыляет, а ребёнка, тем более детдомовского. Но я думаю, вас больше что-то другое интересует. Пройдёмте ко мне, там нам мешать не будут.
Дарья Ивановна привела Стаса во двор своего небольшого, приземистого домика.
- Вот здесь и там, - она кивнула в сторону детдома, - прошла моя жизнь. Как видите, недалеко было ходить на работу.
Они устроились на завалинке около крыльца.
- Вас, значит, родословная заинтересовала? Похвально. Кому охота быть Иваном, не помнящим родства. Я лишь хочу предостеречь: в случае неудачи на первых порах не падать духом. Советую начать с визита к Музе Акимовне Суворовой. Она бывшая наша воспитанница. Теперь замужем. Работает бухгалтером в местном лесхозе. Кстати, Галина Петровна её дочь.
- Интересно, - оживился Стас, - а как Муза Акимовна сюда попала?
- Вместе с другими эвакуированными. В отличие от многих, имя, фамилия, отчество у неё свои. Все метрики сохранились. Точно известно, что осенью сорок первого года, она вместе с родителями эвакуировалась из Ленинграда. Правда, я запамятовала, то ли в Вологду, то ли в Кострому. Когда добрались до Лодейного поля, немцы перекрыли на какое-то время железную дорогу. Поэтому часть беженцев погрузили на баржи и отправили по Свири в Вытегру. Среди них оказалась и семья Музы Акимовны. По пути немцы не раз их бомбили. Одну баржу потопили. Вместе с людьми. С женщинами, стариками, детьми. Очевидцы рассказывали. Другая баржа каким-то чудом добралась до Онега. Там снова попала под бомбёжку, без буксира осталась, его потопили, а баржу прибило к нашему берегу. Дальше до Вытегры те, кто уцелел, добирались пешком. Недалеко от города опять налетели самолёты, расстреляли беженцев. Вот тогда-то Муза потеряла родителей ...
- Мой отец мог быть среди тех беженцев?
- Со слов Музы, да ... Он и ещё какая-то женщина - Ирина Акимовна. Она не в себе была. Муза называла вашего отца братом, а Ирину Акимовну тётей.
- Как же так получилось, что их разделили? Муза у вас, а отец в деревне ...
- Больных и раненных детей мы не принимали, направляли в больницу. Как ваш отец оказался в деревне, не знаю ... Что касается их родства ... Дети большие фантазёры. Представьте себе то время, ту обстановку и пятилетнего ребёнка, у которой на глазах погибли родители. Страшно одной и напридумывала родственников: мнимую тётю, мнимого брата - не родных, так двоюродных. Может быть такое? Вполне. В то время мы всё подвергали сомнению. Как перепроверишь? Ни документов, ни свидетелей. Одни предположения да детские фантазии. Надеялись, после войны проясниться хоть что-то. Какое там! Других забот полон рот, до прошлого руки не доходят.
- Что же вы мне посоветуете? - Стас с надеждой глянул на Дарью Ивановну.
- Я думаю, вы и сами знаете. Поговорите с Музой Акимовной. Было в её детских фантазиях что-то такое, что до сих пор не даёт мне покоя. Что именно, некогда было разбираться. Извините уж. Может вы сами разберётесь, а потом договорим если что ...
Стас достал медальон, раскрыл, передал Дарье Ивановне. Та долго рассматривала фотографию, спросила:
- Откуда у вас медальон?
- У отца был.
- Я узнаю здесь только Ирину Акимовну, - после некоторого раздумья сказала Дарья Ивановна, - а этот мальчик, похоже, ваш отец. Много лет прошло. Не ошибиться бы. Я ведь его всего один раз видела и то мельком. В телеге лежал. В небо глядел. Видел что, не видел - одна боль в глазах. Почему-то врезалось в память.
Они помолчали некоторое время. У Стаса комок в горле. Дарья Ивановна почувствовала его состояние, перевела разговор на другое:
- Вы женаты?
- Нет ещё, - улыбнулся Стас, - не нашёл одну - единственную.
- Принцессу ищете?
- Ищу. Найду, женюсь.
- Так и в холостяках остаться недолго.
- Почему? - удивился Стас.
- Принцессы нарасхват, они в девках не сидят.
- Я тоже так думал, пока к вам не пришёл. Вижу, не всех ещё разобрали ...
- Оно, конечно, надежды юношей питают ... Подозреваю, о нашей Галочке речь, - Дарья Ивановна вздохнула. - Только тут я вам не помощница, в свахи не гожусь.
Стас, всё ещё улыбаясь, вопрошающе смотрел на Дарью Ивановну.
- Вы завидный жених. Без принцессы не останетесь. А Галочка давно в невестах. Жених у неё есть.
- Ну и что? Случалось, из-под венца невест уводили. Вдруг и мне повезёт.
- Мой старший внук её симпатия ...
Улыбка сползла с лица Стаса, он пожал плечами:
- Я что, я ничего, понравилась она, так я не знал ... Любовь им да совет ... А где ваш внук?
- Он в Ленинграде, в Университете, второкурсник. Галочка десятилетку закончила, туда же хочет поступать, чтобы рядом быть ...
- Ни пуха ей, ни пера ... Так я пойду? К Музе Акимовне. Спасибо вам за всё ...
- Не стоит благодарности. Чем могу. Поговорите Музой Акимовной, заходите. Я уверена, нам ещё есть что обсудить ...   
- Само собой, - сказал Стас. - Обязательно приду ...      





Глава 8 .
То, что случилось с Лелем, бывшим студентом, казалось ему самому дурным сном и не поддавалось объяснению.
Отец настоял, чтобы Лель продолжил образование в одном из престижных вузов Риги. Конечно, лучше бы в Питере, а то и в Москве, но эти города бредили революционной бравадой. Какие-то нехристи - марксисты, крамольники - террористы будоражили рабочий люд и студенчество. Сходки, митинги, забастовки до смертоубийства - один пятый год чего стоил.
Рига выглядела спокойней и деловитей. К тому же там жил партнёр отца по бизнесу - прибалтийский немец или швед - Кар Кар, то есть Карл Карлович. Он слыл в деловых кругах предприимчивым человеком, примерным семьянином. С женой литовкой - премилой, добрейшей женщиной растил в строгости единственную красавицу дочурку, которую с пелёнок прочили в невесты Лелю. Впрочем, до её совершеннолетия было ещё так далеко, а разница в годах с женихом такой большой, что всё воспринималось шутливой игрой. Тем не менее, та игра содержала некую изюминку и сближала их семьи. Друг и партнёр отца мог на первых порах приютить Леля, приглядеть за ним, а если что и оградить от беды.
Только кому что на роду. Не помог пригляд. Выпало Лелю испить горькую чашу.
Года через два случился ужин при свечах. Кар Кар гостей собрал, представил Лелю. Богатые, мол, ныне первые люди в Риге. Из Германии прибыли. Намекнул, вот бы тебе породниться с ними. Не всю же жизнь холостовать. За невестой дело не станет. Не первой свежести, позасиделась в девках, но с богатым приданным. Капитал на капитал - её да твой, что от отца достанется, - горы свернёте.
Лель глянул на богатенькую - страхолюга страхолюгой! Ни рожи, ни кожи, как говорится. Один нос торчит гнилой картошкой из-под лупатых глазок, а что там за душой, никому не ведомо. Так и сказал Кар Кару. Тот всё в шутку обратил. Что, мол, тебе её нос! Когда брак по расчёту, всегда что-то теряешь, а что-то находишь. С лица воду не пить. Прикроешь шапкой и вся недолга. Ниже они все одинаковы. Зато как сыр в масле будешь кататься.
         Лель ему тем же ответил, - что на всю жизнь шапок не напасёшься. "Ладно, - говорит Кар Кар, - успокойся. Кто тебя неволит. Не хочешь, не надо. Холостуй, студент".
На том "сватовство" и закончилось, а среди ночи проснулся - она у него под боком. Подумал, приснится же такое! Чур, меня, чур! А она рыдать в голос. Не сон? Слёзы ручьём простынёй промакивает и в нос её испачканную суёт ему: "Раз изнасильничал, женись теперь!"
Лель струхнул не на шутку. Чего по пьяни не бывает. Может и в самом деле ей шапку на рожу и в постель затащил. Не жениться, так откупаться придётся. Как мог, успокоил её и дёру. К друзьям - сокурсникам. Те от хохота покатились! Когда это ты до бесчувствия напивался? Отродясь не бывало такого. Нам ли не знать. Не иначе, опоили тебя чем-то. Да и как ты её мог обесчестить, когда у неё прижит сыночек этакой лет десяти от роду, а то и больше ...
Лель недоумевал: с какой стати верный друг отца такой фортель выкинул? В сваты нанялся к этой кикиморе с приданным в подоле. К отцу съездить? А что скажу? Как с ней в постель попал невменяемый ...
- А не разыграли тебя случаем? - не унимались сокурсники. - Чувства твои проверили к той, что тебе отец уготовил, а ты на дыбы.
- Кого уготовил?
- Не притворяйся. Мы телеграмму видели.
- Телеграмму? От кого?
- От отца твоего, что невесту тебе приглядел и ждёт на смотрины. Будет любой - на свадьбу мы первые.
Лель засобирался в дорогу. Кар Кару сказал:
- Отец вызывает. Невесту сосватал. Не могу я идти против воли родителя, - и хотя в глаза не видел ещё невесты - на всё согласен, лишь бы от этой кикиморы отделаться.
Кар Кар закрутил вокруг да около: мол, не серчай, без злого умысла я, безо всякой задней мысли у тебя с ней вышло, с кем по молодости не бывает и дальше этих стен не пойдёт ...
Едва успел Лель дома с отцом, матушкой, с братом сердцем отойти, на невесту налюбоваться, как те "германцы" следом за ним погостевать к ним. Туристы! Добрые такие, обходительные, с подарками ... Пустяшными, но приятно ...И не отвадил их отец сразу. С тех пор они к нему зачастили. Позже к брату в Сортавалы, а потом и к Лелю в Пудож дорогу проторили. Но то всё потом, а тогда ... Свадьбу с белянкой отложили на время.
Наверное, дошли таки до отца слухи о похождении Леля. Ничего отец ему не сказал, просто снял для него в Риге отдельную квартиру. С домработницей. Возможно дальней родственницей или землячкой. Строгой, пожилой, молчаливой финкой. Чтоб готовила ему, убиралась да и приглядывала за непутёвым, приучала к самостоятельности ...
Где-то через год-полтора однокурсник уговорил Леля приютить на время хорошего человека - продолжателя дела декабристов. Жандармы тому на пятки наступали. Не смог отказать, согласился из любопытства. Хотел взглянуть на того, кто перечит царю и готов за свои убеждения пойти на плаху. Правда, то, что он увидел, разочаровало: пред ним предстал какой-то прилизанный заморыш неопределённого возраста с гонором на десятерых. За внешней улыбчивостью и любезностью проглядывали суетливость и ущемлённое самолюбие. В то же время поразила его проницательность. Как ни старался Лель скрыть своё первое впечатление, гость сразу его раскусил, не стал миндальничать.
- Увы, не аполлон, - оскалабился он, пожимая Лелю руку. - Не всё то золото, что блестит. Природа щедра на эксперименты. Одному косая сажень в плечах, другому ум Сократа. Сила есть - ума не надо. Чаши весов полярны, а задача одна - тест на выживание. Что первично, что вторично? Сила бицепсов или хитрый, изворотливый, гибкий ум? А может, любовь, которой ничего нет слаще и злей? Парадокс.
- Может быть, - смутился Лель.
- Сомневаетесь? Сомнение - поиск истины. Истина рождает прогресс, которого так не хватает человечеству на благо человечества. Молчите? А ведь молчание - скрытое действие, знак согласия, взаимопонимания. Слово за слово и найден общий язык, а с ним единомыслие. Оно сближает, накладывает ответственность одного перед другим, если даже кого-то из них гложет сомнение. Оно проходяще и приходяще. Или наоборот. Без полемики никак, даже если одной полемикой сыт не будешь. Отнесём это к прелюдии знакомства. Я вас не утомил?
- Что вы, мне интересно!
- Мне тоже. Вижу, вы незаурядный молодой человек, а как вы относитесь к политике?
- Никак, - смутился Лель.
- Вам кажется, что никак. Вы же информированы кто я?
- В общих чертах.
- То есть.
- Мне сказали, вы продолжатель дела декабристов.
- Декабристы - пройденный этап. Хотя и судьбоносный. И что?
- О них разное говорят. Одни возносят их, как защитников народа, а другие осуждают за пособничество иностранному масонству скинуть царя и прибрать к рукам Россию.
- Удивительно, как в вас уживаются святая наивность и серьёзные аргументы. Одно исключает другое. Это и есть политика. Декабристы - нестандартные люди. Они мыслили и действовали нестандартно, но слишком откровенно, за что и поплатились. Тем не менее, их дело живёт и учит осторожности. Советую забыть о них. Не произносить вслух. Чревато. Грядут другие времена, а с ними другие люди. Они расставят всё по своим местам. Не сейчас, не сию минуту. Хорошего помаленьку. Мы ещё поговорим об этом, а пока вы на лекциях, позвольте мне уединиться, привести мысли в порядок посредством стойки на ушах.
- Как это? - удивился Лель.
- Проще простого, - потянулся гость. - В обнимку с подушкой ...
Шутка развеселила обоих и они, похоже, остались довольны друг другом.
Гость задержался у Леля надольше, чем предполагалось. К нему тайком приходили какие-то люди, уединялись, что-то там обсуждали и уходили со всеми предосторожностями. Леля они не замечали. Домработницу избегали.
- Мы вас не игнорируем, - сказал ему как-то гость. - Мы вас бережём. Меньше знать - крепче спать.
- Я понимаю, конспирация.
- Похвально, когда с полуслова.
- Но я даже не знаю, как вас зовут?
- Гость ... Устраивает?
-Гость? Это что - имя, фамилия, кличка?
- И то и другое. Гость и всё.  Для вашего же спокойствия.
- Можно ещё вопрос?
- Смотря какой?
- Вы по-русски говорите не хуже меня. В Германии этому тоже учат?
- Там я учился совсем другому. Я вырос в России. В глубинке. Так сказать, на задворках великой империи по высочайшему повелению. Русский царизм не жаловал и не жалует иностранцев.
- Вы осуждаете царизм чуждой вам страны за деспотизм, а сами вынашиваете имперские планы. Как это понимать?
- Видит Бог, я пытался уберечь вас от подобной дискуссии. А впрочем, почему бы и не пофилософствовать. Вы финн по роду, племени, мышлению. Абориген, так сказать, России, имея собственную государственную территорию, вынуждены жить, как и я, иностранец, под пятой замшелого царизма. Разве вам не обидно?
- Я не думал об этом.
- Ну да, в тесноте не в обиде. Да вы романтик, молодой человек. Вне политики. Наверное, любите сказки, верите в чудеса, добро.
- Как вам сказать. Жизнь полна неожиданностей. Всякое бывает.
- Раз так, перейдём на аллегорию. По теме. На безобидную сказку, которая никого ничему не обязывает и расстрельной статьи не несёт. Вдруг однажды вас спросят, о чём мы с вами беседовали, а вы им в ответ: сказки сказывали. Волки сыты и овцы целы ... Одним словом, жили-были неприкаянные люди, Богом и судьбой обделённые. Ни в некотором царстве, ни в некотором государстве, а на птичьих правах, где придётся, потому как, ни кола, ни двора, ни своей землицы отгороженной от других в пределах границ государства у них отродясь не было. Мыкались они по белу свету в поисках достойного пристанища. Только никто их не жаловал, не привечал, а считал порождением зла. Да и какой хозяин добровольно пустит на постой в свой дом чужака на равных правах! Всякого нагляделись неприкаянные, нелюбви натерпелись и решили противостоять миру. Отвоевать себе место под солнцем. Как? Стенкой на стенку? Силой на силу? Как не напирай, как не угрожай, история учила: "На чужой каравай рот не разевай!" Мир так устроен, что "Кто с мечём к кому придёт, от меча и погибнет!" Даже в самых патриархальных царствах-государствах смерды и прочий люд чуть что объединялись в едином порыве и ложились костьми за свою землю. Не одолеть. Как быть? Задумались и додумались. Не зря с рожденья мыкались в экстремальных условиях. Научились хитрить, ловчить, изворачиваться ужом, терпеть и ждать. И осенило - тихим сапом! Никаких орд с мечами. Оружие - слово! Божье, патриотическое, обывательское, покаянное ... Слово - самое грозное оружие. Слово исподволь разрушает всё вокруг. Слово за слово - пойми, где ложь, где правда и вот она - деградация сознания аборигенов. Слово за слово и одни обезоружены, другие единомышленники. Друг на друга, брат на брата. Лоб в лоб. Сами своими руками уничтожают себе подобных. Такова тактика, такова стратегия на пути во власть. Победителей не судят. Власть ненавидят, но её боятся. Всякая власть от Бога, а когда у власти окажутся в руках казна, мощь природных богатств, людских ресурсов, можно идти дальше, ломать границы других царств-государств. Не мытьём, так катаньем. Неприкаянные ведь не собирались держаться за одну какую-то территорию царства-государства. Они мечтали жить сразу во всём мире, владеть им в будущем ...
Вот такая сказка. Правда, скоро сказывается да не скоро делается, - подытожил гость.
- Ещё говорят, что "сказка ложь да в ней намёк" ... Таким, как я? - спросил Лель. - А кто неприкаянные?
- Мало ли на свете бездомных, у кого ни кола, ни двора, ни Родины. Как у цыган.
- У цыган скитальческий образ жизни, хотя Родина известна - Индия. Они умны, хитры, изобретательны, музыкальны, хореографичны. У них масса человеческих достоинств.
- И криминала.
- Не паиньки - погадать и баиньки. Берут, что плохо лежит. Но они не навязывают свою волю, свой образ жизни другим, не вмешиваются в политику.
- Это называется "довольствоваться малым", плыть по течению. А если кого-то не устраивает такой расклад? Если кого от большого ума приспичило брать от жизни всё? Бьют - беги, а дают - бери ... И тут все средства хороши. Никто ещё не разбогател, будучи честным.
- Ради Бога. Только не за мой счёт.
- Увы. Кому что на роду. Одним пресмыкаться, другим властвовать. Или ты доишь или тебя. Так устроен мир.
- Не мир, а некий индивидум - криминальный тип. Ради личных амбиций, наживы тешит себя надеждой быть над всеми вопреки здравому смыслу - не навреди ближнему.
- Браво, молодой человек. Мне импонирует ваша искренность. Выдаёт горячность. Ваш интеллект восстаёт против воспитанности. И хочется, и колется. Почему мир не совершенен? Почему, кто смел, тот и съел? Будьте снисходительны к обстоятельствам, к людям, их индивидуализму, типажам. Одни думают и поступают так или никак, другие наперекосяк. Кто прав? Тот, у кого больше прав и ума палата. Третьего не дано. Разве справедливо - одним всё, другим ничего?
- Что всё?
- Земля, недра, границы, власть.
- Так государство! Его беречь надо.
- Отгородились. Что старый, что новый свет. Не пущать иностранцев! Какой же я, к примеру, иностранец - без своего государства? Я житель Земли и волен жить там, где мне заблагорассудится. В той же Германии или в Америке. Жизнь не детская считалка "льзя - нельзя". Умный, изворотливый человек всегда найдёт себе тёпленькое местечко на Земле. Чем не пристанище та же Германия в центре Европы? Отгородилась и погрязла в педантизме. Из ваятеля - завоевателя превратилась в обывателя и закисла. Не грех её растормошить, сделать владычицей прогресса, передовых идей, как когда-то Францию: "Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем" ...
- Кто мы?
- Марксисты. Мне лично импонирует их девиз: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью".  А! Каково? Уметь хозяйствовать, управлять, извлекать выгоду и научить этому лежебок, разве не благородное дело?
- Как аукнется, так и откликнется. Не боитесь?
- Зачем сразу аукать, а не мяукать? Тихим сапом, - какое эхо? Нет отклика, есть прореха, пустота, вакуум. Грех не занять - свято место пусто оставлять. Бог с ней с Германией. Она изжила себя ещё в средневековье. Ожирела и теперь тянет жилы, не имея за душой и под собой ничего, кроме амбиций. Впрочем, и те на нуле. Но стать плацдармом передачи революционных идей - святое дело. В ту же Россию. С её немереными просторами и несметными богатствами золота, алмазов, нефти, газа, каменного угля, леса, пушнины, пахотной земли и дармовой рабочей силы. Замечу, - неотёсанной, безграмотной, лапотной. Россия в спячке. Крепостное право давным-давно кануло в лету, а что изменилось? Палец о палец. Как бедствовала, так и бедствует, уповая на то, что придёт добрый дядя и накормит. Почему не придти, когда ждут? Слово за слово создать себе ореол славы спасителя. Заговорить, посрамить и низвергнуть патриархально-языческие мораль, право, веру предъявить для поклонения новые ценности свободы, равенства, братства. Словесная неразбериха похлеще орд с мечами. Сегодня на задворках истории, с краю стола, с боку-припёка, а завтра в центре кормила. Ничто не вечно под луной: шутка ...
Через какое-то время по наводке или ещё как, а нагрянули прямо на дом к Лелю жандармы, арестовали его вместе с этим самым Гостем.
Спасибо старым связям отца и его партнёра в самых что ни на есть верхах. Кое-как отмазали Леля от каторги и окольными путями от греха подальше, с глаз долой, доставили в Пудож. И как недалёк был Лель от всякой там классовой борьбы, возненавидел он её и тех, кто её проповедовал ... 


 
Глава 9 .
В детдоме Стасу пришлось задержаться. Только собрался уходить, как со стороны Онега выплыла грозовая туча, небо загромыхало, и хлынул ливень. Дети со двора кинулись в здание. Стас с Дарьей Ивановной посторонились, пропуская их.
- Гроза - это хорошо, - сказала Дарья Ивановна, - выглядывая из-под козырька над крыльцом. - Летний дождь недолог и благодатен, а мокнуть нам ни к чему. Скоротаем время вместе с ребятами, поговорим с ними.
- Что вы, Дарья Ивановна, - смутился Стас. - Какой из меня оратор?
- Не робейте. Дети разговорят кого угодно. Они же почемучки.
Стасу ничего не оставалось делать, как последовать за Дарьей Ивановной. С их появлением дети притихли. Какой-то малыш дёрнул Стаса за штанину:
- Дядя, вы тоже грозы боитесь? Не бойтесь. Вместе не страшно.
Стас улыбнулся, привлёк ребёнка к себе, глянул на Дарью Ивановну. Та одобряюще кивнула. Дети сразу сообразили, что тут можно чем-нибудь "поживиться", загалдели:
- А вы кто? Вы тоже сирота детдомовская?
- Нет, - сказал Стас. - Я в Гонево родился. Знаете такую деревеньку? Там у меня дедушки и бабушки.
- А мама с папой где?
- Нет их.
- Почему нет?
- Однажды ушли в лес проводниками с отрядом милиции ловить бандитов и не вернулись. Остался с дедушками и бабушками.
- Они хорошие?
- Очень.
- А как их зовут?
- Одного Михеичем, другого Сергеем Михайловичем, а бабуль ...
- А почему один просто Михеич, а другой по имени отчеству?
- Наверное, потому что разные по характерам. Один весельчак и балагарур, людям понятнее и ближе, и отношение к нему свойское - Михеич да Михеич. Другой серьёзный человек - шутки в сторону. Панибратство с таким как-то не вяжется. Только по имени и отчеству, - объяснял Стас, как мог, поглядывая в сторону Дарьи Ивановны и Галочки, - может, хватит?
Вместо этого Галочка встряла в разговор:
- Ребята, разве вы не догадываетесь, кто такие деды нашего уважаемого гостя? Это же те самые герои, которые во время войны пленили фашистского лётчика. Помните, я вам рассказывала, а потом у нас был культпоход в ту деревню, только мы их не застали дома.
- Ой, как интересно! - оживились ребята. - Расскажите!
- Стас отнекивался, как мог:
- Да я не больше вашего знаю. Честное слово. Меня тогда и на свете не было.
Куда там! Рассказывай и всё. А что рассказывать-то?..
Эту историю с пленением немецкого лётчика в годы войны каждый толковал по-разному. С первых дней она обросла таинственностью и нелепыми слухами. Дедов выставляли героями - одиночками, которые с одними вилами вступили в смертельную схватку с хорошо вооружённым фашистом, скрутили его, отобрали пистолет, пулемёт, гранаты, взрывчатку, проявив при этом смелость, смекалку, находчивость, отвагу и ещё Бог знает что. Примерно так когда-то писали в газетах, говорили по радио. Дедов наградили боевыми медалями, чего они никак понять не могли. Особенно Сергей Михайлович.
- Одно дело болтать - язык без костей, а другое - награды на грудь, - сердился он и никогда не носил медаль.
Михеич, наоборот, как нацепил, так и не снимал ни в праздники, ни в будни. Мало того, не упускал случая при любом застолье похвастать "героическим" прошлым, каждый раз, при этом разбавляя свои "заслуги" новыми подробностями и похождениями. Всё зависело от степени подпития: малость захмелел - малые подробности, перебрал - держись за животы люд честной! Где правда, где вымысел - сам чёрт не разберёт. Но такой уж он, Михеич.
Стас догадывался, что на самом деле всё было проще пареной репы. Деды по мобилизации вместе с другими сельчанами заготовляли сено колхозу в Сальме за Новой деревней. Там же в полевых условиях без отрыва от производства дневали  и ночевали на своих пожнях десятки других косарей - в основном стариков и женщин с ребятишками. Многие управились с нормой выработки раньше дедов Стаса и убрались домой за день-два до того, как в небе над пожнями в воздушном бою сбили немецкий самолёт. Деды бой не видели, он проходил в стороне от них, за лесом, а то, что там где-то далеко надрывно гудели самолёты и строчили пулемёты, их особо не удивляло. Самолёты тут летали постоянно. Одни бомбили мосты, деревни, другие обстреливали любое скопление людей, гонялись за всеми подряд, третьи, чаще по ночам, сбрасывали один десант за другим, которых потом вылавливали красноармейцы с ополченцами и стрельбы все наслушались до того, что не особо на неё обращали внимание. Привыкли, хотя, конечно, старались беречься, держаться подальше, как-никак фронтовая полоса.
Вообщем, деды в тот день домой собирались и ни слухом, ни духом не ведали, что с ними случится. Им как раз накануне в речке рыбы хорошей в мережу попало. Не зря говорят, голодному готовить не давай: ухи наварили целый котёл, наелись до отвала и ещё много осталось. Перестарались. Теперь с одной стороны не лезет больше - под горло уха подкатила, а с другой - жалко её из котла на землю выплёскивать.
- Наваристая уха, грех изводить понапрасну, бабкам надоть отнести остатки, - уговаривал Михеича Сергей Михайлович.
- Вот сам и неси, корячься, едрёна вошь, - возражал Михеич. - Бабкам твой гостинец на дух не надоть. Ягод, грибов набрали, принесём им и куды с добром. Насолят, варенья наварят.
- Не им, так нам с тобой сгодится, - стоял на своём Сергей Михайлович. - Пока до дому дойдём - сто раз оголодаем. Я своими руками добро изводить не стану.
- Скупердяй ты, сквалыга, объедки собирать. Отвернись, я сам выплесну. Лису видел вчерась шастала тут? Её накормим.
Неизвестно, долго ли у них продолжалась эта перепалка и чем всё закончилось, но тут затрещали кусты и на пожню вывалилось приведение в немецкой изодранной одёжке. То, что именно в немецкой, сомнения не вызывало. Деды видели похожую амуницию на выловленных красноармейцами диверсантах - парашютистах.
Деды как по команде поднялись с чурбаков, и уставились на наган, который немец им протягивал. На счёт "протягивал" - это до них потом дошло, а в тот момент, подумали, что целится в них фашист и пришла их смертушка - одному раньше, другому позже, и подняли вверх руки: вдруг пощадит старых да послушных. Только немец не в глаза им глядел, а поверх голов уставился. Деды перед тем, как немца увидеть, отобедав, инструмент собирали, увязывали каждый в свою ношу косы, грабли, вилы, топоры, чтоб удобней потом нести. Да с перепуги так и подняли над собой вместе с руками - один вилы, другой косу.
- Сейчас пальнёт, - икнул Михеич, - в тебя первого ...
- В тебя, меня, какая разница? Завёл считалку, хрен моржовый ... на златом крыльце сидели ...
- Не спорь хоть на краю самом ... Чую, в тебя первого. Ты же медведь - медведем, первая ему угроза. Вымахал, косая сажень в плечах, едрёна корень, на свою голову выше меня на голову, а рожа - глаза бы не глядели на твою бандитскую бородищу!
Сергей Михайлович возразить не успел, поперхнулся, потому, как немец на колени опустился, наклонился вперёд и пистолет в их сторону так это, легонечко, на землю бросил.
- Чего это он? - удивился Михеич. - Никак перемирия ищет, сдаётся или хитрит?
- Сдаются с белым флагом, а у него где?
- Остряк - самоучка, где тут взять белую материю? Опускай руки, хватай пистолет ...
- Сам хватай, у меня руки заклинило, не опускаются.
- У него, значитца, заклинило, а мои нет! Да если я сейчас их отпущу, сосульками хрустнут, собирай потом по кусочкам ... Опускать так вместе, на счёт раз, два, три ... Кому повезёт.
Деды медленно на счёт три опустили руки и, подражая немцу, осторожно кинули свои "орудия" перед собой на землю. Немец сразу осмелел, закивал, забормотал что-то, глянул в сторону котла с ухой, запричмокивал запёкшимися губами "ням-ням-ням", запоказывал, что, мол, не прочь бы, это самое, отобедать.
- Ишь ты, прихлебатель нашёлся! - выдохнул Михеич, усаживаясь на свой чурбак. - Садись Серёга, мать твою, в ногах правды нет, а в утробе подавно. Жрать ему подавай, фрицу поганому.
- Жмот ты последний, - усаживаясь, промямлил Сергей Михайлович. - Хоть и родня ты мне, какая никакая, а того и гляди, кусок изо рта вырвешь. Не видишь, отощал мужик, ноги не держат, морда в коростах, будто носом землю пахал.
- Сам жмот! Я его, что ли мордой в землю тыкал? Мошка изгрызла, расчесал, гад сопливый, теперь возись с ним.
- Не возись, кто тебя заставляет. Подай ему жрать и дело с концом.
- Накось, выкуси! Нашёл прислужника. Пусть сам берёт, а то совесть замучит - фрица с ладони своей кормил ... Как знать, может этот хлыщ моих сыновей и твоих в гроб вогнал. Или похоронки тебе руки не жгут? Что ему стоило с неба пальнуть в безоружных.
Фриц тем временем сам добрался до котла, стал хлебать варево ...
- Ладно, хватит рассусоливать, уши вянут, - глядя на немца, сказал примирительно Сергей Михайлович. - Страстей и так под завязку, не нагнетай, без тебя тошно.
- Так ты сам добровольно обожрался. Я что ли тебя заставлял? Небось, сам хлебало своё разевал, а теперь этот трескает похлеще тебя, глаза бы не глядели! У-у-у, вражина, дорвался, черпает, глянь, саму гущу норовит, сам смак, что бабки любят. Как пить дать, оставит бабок голодными, а тебе хоть бы хны ...
Немец вдруг перестал есть, с лица сменился, за живот схватился и в три погибели засеменил к лесу.
- Не иначе, нажрался и дёру! Держи его, Серёга, держи, убегёт ведь!..
- Да куда он денется? - Сергей Михайлович даже не пошевелился. - Разуй глаза, не видишь, ногу волочит, рука плетью, хрипит, что несмазанная телега и животом мается, будто медведь заломал.
Сергей Михайлович недалёк был от истины, хотя медведь ни при чём, просто немец приземлился неудачно. Его занесло на сухую осину, хрястнуло о сучья так, что башка чуть не треснула, ободрало ногу, руку, сломало пару рёбер, мешком отбросило наземь и ещё что-то внутри отбило. Очнулся он уже не грозным воякой, а побитой собакой - в пору лечь и подыхать. Воды к тому же нахлебался болотной. Скрутило живот. Будь по другому, здоровый, он дал бы дёру к Онегу, к своим и ищи - свищи ветра в поле, а тут на карачках подался в чужую сторону.
Конечно, те, кому положено, видели, куда опустился парашютист, просчитали все пути его отхода, постарались оперативно их перекрыть, и перекрыли, кроме одного - назад от фронта в тыл ...
Деды до поры до времени о том ничего не ведали и спорили между собой, лишь бы не молчать. Всё-таки страшновато было рядом с фрицем: мужик молодой, хоть и потрёпанный, оклемается - не сдобровать.
Вскоре немец объявился, огляделся и заковылял к болотине подмыться в луже.
- Ну, ты даёшь, Сергей Михайлович, - оживился Михеич. - Как в воду глядел, полощет фрица во все дырки ... тьфу, мать твою, не разбежится теперя. Что дальше? На руках тащить его что ли?
- Крепить его надоть. Дай ему черничного варенья.
- Заладил, дай да дай, нашёл давалку, добро переводить на гада. Может ещё задницу ему подтереть.
- Жмот ты, выгоды своей не понимашь. Куды мы с ним с таким пойдём? Он из куста в кусты, а нам пасти ...
Михеич хоть и с матюками, начерпал в кружку варенья, развёл кипятком, подал фрицу:
- Пей, зараза, может, поможет ...
Немец понял, выпил, оскалабился: "Гут, гут. Данке шон".
- Хватит миловаться, пора собираться, а то до ночи домой не попадём, - осерчал Сергей Михайлович.
- Это я то милуюсь? - взъярился Михеич. - С больной головы на здоровую. Кто "дай да дай"? Дубина стоеросовая!
Сергей Михайлович отмолчался, укладывая в тележку инструменты.
Пока то да сё, немец ещё два-три раза смотался в кусты. Пораспрямился после того, глаза просветлели - полегчало видно. На тележку уставился: "Гут, гут!"
- Чего это он таращится? - забурчал Михеич. - Никак пистолет высматривает. Ты хоть надёжно его схоронил?
- Надёжнее не бывает - сам не найду теперячи. Ладно, потопали. Не зришь, ему тележка приглянулась ...
Такой лёгкой тележки на колёсах да на шинах велосипедных в деревне окромя Сергея Михайловича ни у кого не было. Не было бы и у него, если не младший сынок Сашка. Заработал он тот велосипед на каких-то в области больших соревнованиях трактористов. За победу вручили ему новенький велосипед. Гонял на нём Сашка, по чём зря: на работу, с работы, в магазин, к девкам на свиданки, накатал малышню в волю и катал бы дальше, если бы не эта треклятая война. Ушёл и не вернулся. Сгорел вместе с танком где-то подо Львовым. А велосипед потом Святослав разобрал на части. Деда чуть кондрашка не хватила, когда он застал приёмыша на чердаке за этим занятием. Берёг как память о сыне. А что делать? Не казнить же мальчонку. Кто только не пробовал собрать велосипед, но так и не смог. Тогда Сергей Михайлович взял колёса, набил шины жгутами из тряпья и соорудил тележку. Лёгкая на шариках - подшипниках. Картошку с огорода, сено с пожни, дровишки возил - всё легче, чем таскать на горбу. Вот и на сенокосе сгодилась. И немцу приглянулась.
- Давай запряжём в неё немчуру, пусть упирается. Всё польза нам, - предложил Михеич.
- Куда ему на карачках? И нам ходу не даст. Не на горбу же его тянуть.
- В тележке? Ну, паря, удумал. Париться с ним. Да пропади он пропадом. Вконец устосаемся. Я не повезу. Пусть на своих топает ...
Далеко не утопали. Где-то через версту фриц совсем сдал. Молчком подсадили его на тележку, потянули. Один спереди за оглобли, другой толкал сзади. В таком вот виде и вышли на красноармейцев ...
Михеич потом похвалялся:
- С рук на руки сдали шпиёна. Наши обрадовались и в полуторку его. А как же! С ног сбились, думали во век не найти, а тут такой подарок. Мы говорим, радуйтесь да не перерадуйтесь: У фрица шило в заднице. Как запросится в кусты, отпускайте, а то он вам всю машину изгадит. Не сказали бы, случись что, не видать нам медалей за храбрость ...
Стас глядел на детдомовских ребятишек, не решаясь пересказывать всё это. Говорить - на смех поднять. Не тот случай. Приукрасить - язык не поворачивался.
- То длинная история, - сказал он. - Как-нибудь в другой раз. Я лучше байку одну расскажу. Однажды застал я деда Михеича за разговором с нашей кошкой. Сидит перед ней на корточках, ахает, охает. Я его спрашиваю:
- Ты чего деда разохался?
- Камедь, да и только, - отвечает он. - Не пойму я нашу Мурку. С утра натощак трескать сырую рыбу с таким удовольствием. Ты так можешь? Я не могу ...
Стас замолчал, ожидая реакции. Молчание. Потом кто-то спросил:
- И всё?
- Всё. А что ещё?
- Сварил бы. Варёная вкуснее.
И тут зал взорвался от смеха ...
            













Глава 10 .
Кто выдумал, что время лечит? Может кого-то толстокожего? Только не Леля Ивовича. Опять идёт на мост. К жене с сыном. Стоит и глядит в тёмную, быструю воду. Изводит себя. Погост для могилки. Одной на двоих.
Венька трогает за рукав:
- Пойдём, дядя Лель.
- Пойдём. - Лель Ивович кланяется реке в пояс, - прощевайте пока, - Веньку приобнял за плечи, - по отцу не тоскуешь?
- Как же, тоскую. Не пишет давно. Может, тоже убит уж.
- Типун тебе на язык ...
Запропастился Александр Петрович. Где его черти носят? Мог бы весточку передать. Война, вроде, на одном месте топчется. Обмолвиться бы хоть словом ...
После того случая с арестом в Риге, какой уж год не бывал Лель в больших городах. Отец наказал. Опасался за него. Даже на похороны матери запретил приезжать. И на тебе - езжай в Ригу к Кар Кару ... Ножом по сердцу на рожён лезть. А что делать?
Карла Карловича не узнать. Исхудал. Лежмя лежит. Одни глаза потухшие на подушке. Щурится, сопит с придыханием.
- Ты ли это, Лелюшка? Не чаял увидеть, на коленях милости выспросить. Не за себя печалюсь. Ради дочки, Аннушки. Матери нет и я не жилец, сам видишь. Не держи зла на меня. Увези её к себе от греха подальше. Слезьмя молю. Одна надежда на тебя.
Аннушку тоже не узнать: красивая, пригожая. Когда выросла? Вот-вот заневестится. Лель удивился, увидев её, а Венька зарделся пунцовым цветом. Правда, молодцом держался. На расстоянии. Аннушка хмыкнула в его сторону - деревенщина! Ей пятнадцатый, ему семнадцатый - греховодный возраст.
- Куда ж я её такую в медвежий угол?
- Ныне только в медвежьем углу и спасение. Пропадёт тут она одна в большом городе.
- О чём вы, Карл Карлович?
- Банкрот я, Лелюшка. Дочь без приданого оставляю. Через этих самых, будь они прокляты, вампиров. Опутали, отравили, разорили, по миру пустили.
- Что вы несёте, Карл Карлович!
- То и несу - крест свой за грехи свои. Как на духу тебе причащаюсь. Чистые души ваши на расправу подставил. Не спроста. Из корысти. Дела свои поправить хотелось на дармовщину. Вместо этого сам лишился всего движимого и недвижимого. Прибрали к рукам эти самые. Да обожглись. Я перед тем ещё всё перезаложил. Не сидеть же в долговой яме. Так они за вас взялись. Мой грех. Я им представил ваш род в лучшем свете. Свёл в бреду на беду. Где теперь твоя матушка? И отец на ладан. Довели. Брат твой по этапу пошёл. Уж не думаешь ли ты, что за крамолу какую? Как и ты, сам чуть было ... Подставили они его. Хорошо твои поняли с кем дело имеют и в последний момент на тебя завещания свои переписали. Не знаю, сколько и чего там, но думаю, не мало. Те, как узнали, озверели – из-под носа утекло богатство - за тебя взялись. Отсюда все твои беды ... Мне не веришь, Ёшку спроси.
- Бредите вы, Карл Карлович. Ёшка подо льдом вместе с моими.
- Помор он твой Ёшка. Помор непотопляемый. Сам спасся и сына твоего спас. Который год хоронится на ските Нило-Сорской пустыни. Под Кириловым. Поезжай. Там и найдёшь их. Заберёшь и прямо домой. Никуда больше. И никому ничего ...
Ёшка сызмальства был рядом с Лелем и его братом. Вроде няньки - наставницы. Неприхотливый, терпеливый, выносливый. Хотя руки - крюки, израненные где-то, когда-то. Не говорил где. В молодости промышлял охотой, рыбалкой. Тогда может. Семью имел да остался один по каким-то причинам. То ли при погроме каком, то ли при большом пожаре или чуме проклятой потерял своих. После прижился у них в семье. Как - никак сродственник по материнской линии. Дел в доме хватало. С одними ребятами. В лес водил, на реку, охоте учил, рыбалке, верховой езде. Всему тому, чему другие не научат - таёжным делам. А когда Леля в Пудож отправляли, Ёшка с ним поехал. Отец велел. Спокойнее, если рядом с сыном надёжный человек будет ...
Лель на сына не наглядится. С рук не спускает. К груди прислонит, отведёт и опять к груди. Не отдаёт ни Веньке, ни Аннушке, хотя те руки тянут - не терпится тоже на радостях потискать дитя.
- Белёсый - твои волосёнки и ушки на макушке, а губёны сердечком, глазища синющие - материны достались. Напоминание. Царствие ей небесное, - Ёшка потупился, отвёл глаза. - Не уберёг я Машеньку твою. Не взыщи. Как повалились с моста, я их обоих в охапку. Под лёд ушли. Побарахтались сколько-то. Теченье там, сам знашь, быстрина не к серёдке реки, а тугой струёй в бережину поворота бьёт. Не захлебнулся я, выплеснула нас вода под берег на коряжину. Сверху сумёт козырьком намело. Из-под него ничего не видно. Дитятко на руках. Уж так закулькано в пелёнки - шубёнки, что и воды не хватило. Живёхонько. А Марию шарил, шарил - не нашарил. Унесло ...
Ёшка умолк надолго. Лель подождал, спросил:
- Что потом?
- Потом забылся.
- Подал бы голос. Я сразу на мост вернулся. Искали, звали.
- Остерёгся отзываться. А как эти услышат? Потом, где голос взять? Очнулся на заимке. Мужики растирают меня. Поят. В сухое переодели. Дитё тут же. В тепле.
- Какие мужики?
- Тебе лучше не знать. Не здешние. Беглые.
- Так может они и напали?
- Не они. Те бы не стали с нами возиться. Добили сразу. Эти случайно тут оказались. В схроне отсиживались, ночи ждали дорогу перейти. Видели, что стряслось с нами. Хорошо не высунулись, а то бы и их порешили. Как свидетелей. Когда всё утихло, собрались уходить, а тут дитё расплакалось. По голосу нашли. Кто мы, чего - не знали. Я в отключке. Задубел. Сами на волоске, а не бросили, забрали с собой. С места на место таскали. Выходили. Нам с тобой век молиться на них, не намолиться. А тех злыдней я помню. Как облупленных. То гости твои были рижские ...
- Окотись! Ты их до того всего один раз и видел. И то издали.
- Бывает и такое: один раз увидишь - всю жизнь икаешь.
- Сам говорил, по башке трахнули. Могло примерещиться.
- По башке после, как разглядел уж.
- Сумерки, суматоха, метель ... Зимой без шапок никак. До глаз натянуты. Поди, разгляди в впопыхах, кто там? С перепугу и не такое покажется.
- У них поверх шапок башлыки ещё были накинуты. Только я с одним лоб в лоб, глаза в глаза. Узнал. Не поверил. Замешкался. Потому и башку не успел отвернуть. Очнулся, как затрещали перила ...
- Чего же душу томил, не дал знать о себе?
- Не мог сразу. Потом ты сам куды-то запропастился. Думали, порешили тебя те злыдни или сам на себя с горя руки наложил. Как только объявился - дали знать. Окольными путями. Шепотом. Пока до тебя дошло, много воды утекло ...



 

Глава 11.
- Дай-ка я на тебя погляжу! - Муза Акимовна усадила Стаса перед собой. - Вырос-то как ... А похож то как!
- Похож? На кого?
- На отца, на деда ... Один портрет. Я ходила однажды в вашу деревню проведать твоего отца, только он меня не узнал, а ты совсем ещё маленький был, в зыбке качался. Решила, подрастёшь, тогда поговорим. Откуда тебе меня знать? Но я-то знаю. Потом ты в Запани учился, а я здесь. После школы меня в Петрозаводск отправили от лесхоза на бухгалтерские курсы. Когда вернулась, ты уже уехал. Думала, не свидимся, а ты, какой молодец, сам меня нашёл.
- Не сам ... Дарья Ивановна подсказала.
- Не удивляйся. Для всех нас детдомовских, как мать родная. Что она ещё сказала?
- Ничего такого: встретиться с вами, поговорить.
- Узнаю. Как пеклась о других, так и до сих пор печётся. Как она там? Я её уже с месяц, а то и больше не видела. Хотя чего спрашиваю? Дочка же моя с ней сейчас работает, так что я в курсе. Досталось ей в жизни. Муж у неё с войны калекой вернулся, едва ходил, так она и его, и своих троих детей поднимала, и нас, детдомовских тянула. На износ до сих пор. Как мужа схоронила, так в своём доме почти и не живёт. Всё в детдоме. И дни, и ночи. На людях чтоб ... Зайду к ней на днях, проведаю обязательно ... Так что она ещё говорила?
- Да ничего особенного ... К вам отослала.
- Ты не выкай. Мы с тобой как-никак родня. Удивлён? Ты мой племянник, а твоя тётка. Двоюродная, правда, но всё равно большая родня. Твой дед и мой отец, двоюродные братья.
- Вы уверенны? Всё так неожиданно ...
- Ещё как уверена ... Я сейчас, - Муза Акимовна достала фотоальбом, полистала, - вот, глянь-ка сюда: видишь, - это твой отец, дед, бабушка и я с моими родителями, отец мой на костылях ... На первомайской демонстрации перед самой войной. Мне тут пять лет, отцу твоему девять или десять. Говорили, что он в два раза старше меня. Я это почему-то запомнила. Ещё у него две сестрёнки были - одна, как я, другая маленькая. Нина и Вера. Я помню, как мы с Ниной Веру нянчили. Мы ведь в Ленинграде в одной квартире жили, в коммуналке ...
- Вы говорите, что были, а сейчас, где они?
- Ой, так ты не знаешь. Померли они. Здесь и померли, когда из Ленинграда добрались. Только, где их могилки, я не знаю. На том погосте столько похоронено больших и маленьких ... Детей в иные могилки по двое, по трое клали. Война! Одни женщины да старики. Где было взять силы копать могилы каждому, когда от голода ветром шатало ... Я не копала, маленькая была. Потом люди рассказывали. По праздникам, особенно в День победы всегда вспоминали, стопки за упокой поднимали ... Оттуда и знаю, - Муза Акимовна говорила и говорила без остановки, словно искала себе оправдание. - Не знаю я, где те могилки? Мои родители погибли под Вытегрой. У них тоже нет отдельных могил. Там столько тогда людей полегло - целое кладбище, - она промокнула платком глаза, всхлипнула, успокаиваясь.
Стас слушал, не перебивал. Потом, когда Муза Акимовна выговорилась, достал медальон, раскрыл, подал ей. Та посмотрела, оживилась:
- А я что говорила! Вот видишь, права я! На моей фотокарточке нет Нины и Веры, их на демонстрацию, видно, не взяли, а на твоей есть. На твоей вся семья в сборе: Василий Александрович - дед твой, Ирина Акимовна - бабушка твоя, Слава - отец твой - мальчик ещё, и Нина с Верой. Спасибо, Дарье Ивановне, что свела нас. Не было бы счастья, да несчастье помогло ... Ой, что-то я не то говорю. Совсем голову потеряла. При чём тут счастье - несчастье? Хотя с другой стороны - они всегда рядом ходят. И счастье, и несчастье. Вот взял и нашёл меня. Я так счастлива. Хотя говорить и вспоминать приходится о несчастье. Откуда у тебя медальон?
- У отца был. Вы помните, что случилось с Ниной и Верой?
- Я помню, как нас с дороги всех в одном доме собрали. Взрослые в горнице обнимались, плакали, а малышня на кухне. Там печка топилась, суп какой-то кипел, картошка варилась, а на столе большая сковорода с жареным мясом. Всё так хорошо пахло. Мы же голодные, глаз не сводили с мяса. Потом стали хватать куски, жевать и глотать. Они такие горячие, обжигались, а глотали ... Что потом было, я не помню. Очнулась от того, что кто-то мне пальцы в рот затолкал и кричал: "Рви, рви", - меня стошнило, я это помню, а потом опять мрак. Утром очнулась, а на столе в углу маленькие гробики. В одном Вера лежала. Люди около них, как каменные. Потом на улицу вынесли гробики и на телегу пристроили. Тётя Ирина и её сестра тетя Наташа, я потом узнала, на телегу сели. Нину тёте Ирине подали, а меня тёте Наташе. Они нас на колени взяли. И поехали. А за селом откуда-то самолёт налетел, как сейчас помню: воет и строчит, воет и строчит. Все кто куда прятаться побежали, а я пошевелиться не могла, испугалась, да и тётя Наташа так меня стиснула, - крепко, крепко держала. Потом самолёт улетел, и тётя Ирина заплакала. Даже не заплакала, а завыла как-то не по-человечески - мурашки по спине. Я поглядела, а у неё на руках Нина безвольная, вся в крови. И у меня по спине потекло что-то горячее, липкое. Тётю Наташу тоже убило. Меня едва от неё оторвали, потом ощупывали, вытирали, а я всё на лошадь глядела, как та на дороге лежала и дрыгалась, её тоже убило. Рядом ещё какие-то люди лежали, но мне лошадь жалко было и я заплакала ... Это то, что я помню сама. Остальное, когда уже подросла, слышала от других. Нас всех эвакуированных с голодухи надо было супчиком, бульоном и чаем отпаивать, а мы мяса жирного наглотались. Кто из детей постарше был, с теми отводились, рвоту вызвали, промыли желудки, а с малышнёй не получилось ... Я с тех пор на жирное глядеть не могу, воротит меня, спазмы в животе ... Но я что, я живу вот, а Ирина Акимовна, бабушка твоя, умом тогда тронулась. Да и как не тронуться? Всю семью на глазах потерять: мужа, детей, сестру ...
- Вы говорите, мужа ... Откуда вам это известно?
- Да, да ... Я же тебе главного не рассказала. Его, Василия Александровича, деда твоего, ещё в Ленинграде убило. В тот день, когда нас эвакуировали. Он провожать приехал, вышел из машины, а тут что-то взорвалось. Он упал. И отец твой тоже упал там же рядом. Только его ранило, а деда твоего убило.
- Может, не убило, ранило или контузило и он живой где-то?
- Я с папой и мамой была. Около тёти Ирины и твоего отца, в чувство их приводили. Тут тётя Фея сказала, что убило Василия Александровича, что его есть, кому здесь похоронить, а мы, чтобы приглядели, помогли Ирине Акимовне пережить горе в эвакуации.
- Тётя Фея? Кто это?
- Медсестра или сестра милосердия, а может и врач. Кто она, кем нам приходилась, я точно не знаю, но она часто бывала в нашем доме, детей своих маленьких приводила. Я даже помню, как их зовут: Маша, Миша и Тимка. Мы играли все вместе. А её звали тётя Фея, как в сказке. Почему тётя Фея? Не знаю, но она всегда была добрая, весёлая, всегда кого-то из нас лечила. Она, как родная, с нами должна была эвакуироваться, но почему-то не эвакуировалась.
- Скажите, а потом, после войны вы своих не искали?
- Как же, искала. Только о том и думала, как кончится война, поеду в Ленинград, всё разузнаю, и жить там останусь. Да вот не судьба. На выпускном вечере в школе встретила хорошего человека. Он меня на "Белый танец" пригласил. Потом весь вечер танцевали и я влюбилась. Взял он меня замуж, хоть я и детдомовская. После свадьбы поехали с ним в Ленинград - такой у нас уговор был, такое вот свадебное путешествие. Только ничего мы там не узнали. Ни дома нашего не нашли, ни конторы жилищной. Одни развалины да пепелища кругом. Где искать, кого искать? Справочные не работали, а в милиции горы заявлений о розыске родных, знакомых, свидетелей. Кто бы стал искать, кого, как, когда никаких документов нигде - сгорели или пропали, а люди - тоже не могли ничего подтвердить: одни поумирали, другие уехали, третьи знать ничего не знали, сами искали неизвестно что.
- Вы говорили о медсестре Фее, или враче. Наверное, она работала где-нибудь в больнице или в госпитале.
- И мы так подумали. Помню, муж сказал, что надо о ней разузнать, потому как у неё редкое сказочное имя или прозвище. Такое не забывается. Зашли мы в два-три госпиталя, но не нашли никого из тех, кто работал во время войны и в блокаду. Новые люди везде.
- Жаль, конечно. Чем дальше, тем труднее кого-то найти.
- Как сказать. Так и не так.
- Как это?
- Видишь ли, я не уверена, и не хотела говорить, чтобы не сбивать тебя с толку. И в то же время сомнения сомнениями, а вдруг тут что-то есть? Вообщем, за эти годы, мне кажется, я трижды встречала похожую на Фею женщину. Первый раз в Ленинграде, в нашем свадебном путешествии. Мы с мужем в милицию шли, а она из милиции вышла. Далековато было, я могла и ошибиться, хотела догнать, спросить, а тут трамвай подошёл, она села в него и уехала. Потом здесь в Вытегре ... Я в Петрозаводск уезжала, на палубе парохода стояла, а она на пристани: то ли провожала, то ли встречала кого-то. Парень к ней подошёл. Может сын. Она его обнимала, целовала, а он её. Я парня хорошо запомнила: такой белобрысый крепыш. Я ещё про себя обозвала увальнем, потому что он всё время улыбался и неуклюже с женщиной обращался. Потом я его ещё раз видела. Вместе с ней.
- Где?
- Не торопи, я по порядку ... Года два назад ... Опять в Вытегре. Я шла на автостанцию, а она с ним улицу переходила. Дитя с ними было. Я пригляделась, подумала, что если это она, то уж очень изменилась: седая и озабоченная какая-то, и прихрамывает. Я ведь её красивой и весёлой помнила. Одни глаза, пушистые ресницы, брови, улыбка, кудряшки чего стоили, а тут всё как будто разгладилось, поблёкло. К тому же, как одна и та же женщина может быть и в Ленинграде и в Вытегре?..
- Но вы же с мужем ездили в Ленинград. И она могла. Или, наоборот, приехала из Ленинграда в Вытегру по делам каким-нибудь.
- Мне это тогда и в голову не пришло. Я просто не выдержала и догнала их. Извините, говорю, но мне с вами поговорить надо. Она посмотрела на меня и сказала своим, мол, идите домой, я сейчас. Когда парень с дитём отошли, она ко мне, дескать, слушаю. Ну, я и выпалила:
- Вы, случайно, не медсестра Фея из Ленинграда?
Она очень удивилась и вроде обрадовалась, глаза так и вспыхнули, и сразу стала похожей на прежнюю Фею.
- А вы кто? - спрашивает: откуда вы меня знаете, и всё вглядывалась в меня, силилась вспомнить что-то. Я говорю, я Муза Суворова. Не помните? Мой папа Аким Александрович после ранения на костылях ходил, а вы его лечили. И нас сопливых ребятишек тоже. Помните? Вы ещё своих детей Машу, Мишу и Тимку к нам приводили, и мы с ними играли. Я и Слава, Нина, Вера Суворовы.
Как только я её детей упомянула, она разволновалась, побледнела и резко сказала, что я ошиблась, приняла её за кого-то другого, и торопливо ушла.
Я ей вслед долго глядела, пока она в один двор не свернула. Это недалеко от автостанции, улица Заречная в сторону Морского порта. В тот день я на автобус опаздывала, уехала домой, а когда снова была в городе, прошла по той улице, постояла около дома, куда она зашла. Никого, вроде, не было, только овчарка во дворе, тявкнула на меня. Ушла я. Подумала, раз не хотят с тобой говорить, чего набиваюсь, чего добиваюсь.
- Судя по всему, эта женщина очень смахивает на ту, что приезжала в войну к нам в деревню. Меня тогда ещё не было, но мои дедули и бабули её очень хорошо запомнили. Если что, можно очную ставку, так сказать, провести. А что? Возьму и привезу к ней в гости своих стариков. Пусть разбираются.
- Меня не забудь.
- Само собой! Теперь не забуду …
 
Глава  12 .
Они шли ходко, без оглядки: со стороны - деловые люди и только. В одной их подворотен остановились, огляделись украдкой - никого, унесли, значит, ноги. Настороженность отпустила. Переглянулись, сдёрнули с голов резиновый эластичный камуфляж типа дырявых противогазов. Вместе с кепками сошли с лиц накладные брови, носы, усы, дутые щёки и подбородки. Сняли плащи, завернули в них маски и засунули в мусорный контейнер, подожгли, подождали, пока разгорится.
- Всё, - сказал лупатый. - Финита-ля комедия. Айда, доложим ...
Некоторое время шли молча, потом плюгавый обронил:
- Жалко камуфляж. Пригодился бы ещё.
- Нашёл что жалеть! Этого добра у Лёвы навалом. До скончанья века хватит.
- Скажешь тоже!
- Факт. На нас весь театр горбится.
- Какой театр?
- Я знаю? И не театр, а мастерские при театрах. Везде наши люди приставлены.
- Шеф сказал?
- Ну, ты даёшь! Так он тебе и скажет. Сам что ли не видишь: грим, ну этот, камуфляж - пожалуйста, пропуска - пожалуйста, оружие на выбор. Не с неба же падает.
- Ну, если всё шито-крыто.
- Как же иначе? С волками жить - по-волчьи выть. Всё схвачено, не подкопаешься, а кто подкопается - в крови купается. Усёк? Реквизит для кого? Для артиста или чекиста, без разницы. Мы, чекисты - артисты в главных ролях.
- Не в главных, а в массовке.
- Ты на что намекаешь? На шестёрок что ли?
- Шестёрки не шестёрки, а вся грязная работа на нас. Поджилки трясутся.
- Придержи язык, трепло несчастное, если не хочешь в Магадане баланду хлебать или вообще копыта откинуть. Есть за что рисковать.
- За что?
- Тебе мало - сыт, пьян и нос в табаке, когда кругом все мрут, как мухи. Знай, хватай, что плохо лежит. Кому война, а кому мать родна. Обогащайся.
- Ага, хочешь жить, умей вертеться. Повезет, не повезёт.  Сверху бомбы, со всех сторон глаза. Как у сапёров - один раз ошибаются.
- Хватит каркать, а то я тебя сам шлёпну за такие слова.
- За какие такие?
- Паникёрско-провакаторские. Меньше народу - больше кислороду.
- Я к тому, что по лезвию ходим, а пуля - дура, ей всё равно кого шлёпать - бедного или богатого.
- А тебе чтобы как сыр в масле? И рыбку съесть и на хер сесть? Бесплатный сыр знаешь где?
- Так ведь и без того уже набрались. Пора сваливать.
- На кудыкину гору?
- Да хоть на кудыкину, а лучше в Ташкент - хлебный город и без бомбёжек. Все наши туда подались.
- Это точно. Вагонами добро вывозят.
- Кому вагон, а мне и маленькой тележки хватит.
- С прицепом ещё лучше. Только в Ташкенте на прицеп не разживёшься. Это тебе не голодный Питер. И всё, точка, замнём для ясности. Пошёл вон!
Они разошлись в разные стороны, поплутали по переулкам - нет ли хвоста и один за другим нырнули в подъезд неприметного жилого дома.
Шеф, конечно, ждал. Ходил из угла в угол по комнате, нервничал чего-то. Плюгавый с лупатым это сразу усекли, и засосало под ложечкой, значит, что-то не так.
- Ну? - вместо рукопожатий отрыгнул шеф, - облажались!
- Никак нет, - оскалабились лупатый с плюгавым, - всё шито-крыто.
- Белыми нитками.
- Обижаете! Обоих одним махом. Раз, два и в дамки. Так сказать, финита-ля комедия. И вы, шеф, поберегите нервишки, они же не восстанавливаются.
- Опять за своё! Кому шеф, а кому Иван Иванович. Я чему вас учил? На ровном месте следите - шеф да шеф. На радостях вся конспирация коту под хвост. С такой конспирацией вы нас всех под монастырь подведёте, чекисты, мать вашу, хреновы, полукровки - ума кот наплакал.
- О чём вы, уважаемый, ведь мы сделали всё как надо, комар носа не подточит.
- Всё да не всё. Один выжил, и папка с документами неизвестно где.
- Далась вам эта папка. Вы же сами говорили, главное избавиться от свидетелей и улик. Не сомневайтесь, второй с минуты на минуту отдаст концы. Если уже не отдал. Мы сами видели, что от него осталось - кровавое месиво, а папку они из машины не выносили. Не было у них ничего в руках. В машине та папка осталась и вместе с ней сгорела. Далась вам эта папка! Нет быдла, нет документов и нет проблем.
- Та папка - наводка. В ней всё "от и до" расписано, у кого, что и сколько, у кого картины, у кого царские червонцы, у кого ювелирные изделия и в какой заначке, пофамильно с адресами. Иди и бери. Никакой разведки не надо. Эти дебилы - праведники всё вынюхали, за вас всю работу сделали. Вам оставалось только их убрать и взять у них что надо.
- Мы и так знаем у кого, что и где. Срок придет, возьмем.
- Ага, нам только срока и не хватает. Будет нам срок со стенкой, если другой оклемается. Папку он мог свободно за пазуху засунуть или под брючный ремень. Об этом подумали? Не валялась же она у них в "Эмке" на сиденьях или под сиденьями. Попадёт в руки праведникам - век не расхлебаемся. Прохлопали, так подчищайте. Кровь из носу, а вынюхайте, в какой госпиталь его увезли, найдите и чтоб концы в воду ... И действуйте открыто: товарищи чекисты ищут раненых товарищей чекистов. Никому и в голову не придёт, что тут что-то не так ...
- Куда двинем? - спросил лупатый плюгавого, когда они вышли из явочной квартиры.
- Эх, жизнь наша бесова - нас имеют, а нам некого, - обронил плюгавый. - Чего это он нас полукровками обозвал?
- Заткнись, язва. Куда двинем?
- Раскудахтался. На Литейный, куда ещё. Там всё начиналось, оттуда и след возьмём ...








 

Глава 13 .

Вытегру Стас любил. Может потому, что после своей деревеньки первым увидел этот городок. Его поразила патриархальная  тишина, тесовые мосточки вдоль улиц, уютные деревянные избы, ухоженные цветущие дворы за весёлым штакетником. На половину одноэтажный городок сохранил и былое величие купеческой старины с самых далёких Петровских времён: часовню, заложенную когда-то в честь государя, величавый Собор, здания гимназии, управы, речного вокзала и шлюзы, шлюзы, шлюзы Мариинской системы, и простоту человеческого общения. Казалось, здесь все всех любят и все всех почивают. Приезжай и здравствуй! Казалось ... А почему бы и нет?!
Стас потом видел тысячи других городов Света. Русских и нерусских, прекрасных и величавых, но не родней Вытегры на родной Вологодской земле. Не родней Петрозаводска, который увидел вторым и, который удивил его ещё больше, и остался в сердце эталоном чистоты, красоты, умиротворения. Они рядом эти города - протяни руку через Онего и наслаждайся их непохожестью с кем-то или чем бы то ни было. Для кого-то причуда, а для него блаженство. Не зря поговаривали старики: "Какие зодчие, такие и города, и люди под стать. Одно без другого никак, так же, как и другое без одно. Понимать надоть ..." Говорили не только о Петрозаводске, Вытегре, а о Кирилове, Белозерске, Великом Устюге, Никольске, Шексне, Череповце и самой матушке Вологде. Северные города - кружева старины с перезвоном колоколов белокаменных монастырей и церквей. Они живут, впечатляя каждый по-своему, дополняя один другого, создавая неповторимый колорит мира от прошлого к настоящему. Стас побывал в каждом из них и в каждом из них оставил частицу сердца.
Взять бы и постичь мир сразу: отсечь плохое, оставить хорошее и жить припеваючи. Не получается. У одного может быть бы и получилось, но ты не один в этом мире. Твои ценности, бесценные для тебя, для кого-то пустое место, как и кого-то другого - для тебя. Каждый хранит своё, а всё вместе - целый мир разнообразия. В памяти, в сердце, в душе и в делах. Зачем, для чего? Для себя, пока жив, для потомков, когда тебя не будет. Мудрено обойтись без этого, отлучить себя от самого себя, не сознавая, что делаешь. Хочу и всё тут!
Стас, наконец, отыскал дом Феи. Остановился перед калиткой, оглядел двор. Клумбы с цветами, качели между двух берёз, стол под яблоней, скамейки и в глуби - морковные, укропные, чесночные, луковые грядки. Махонькие такие грядки и колодец.
На ступеньках тёплого деревянного крыльца - веранды сидела седая женщина и ласкала ластившуюся в ногах овчарку. Интересная женщина - отметил Стас - наверное, про таких говорят: "В сорок пять - баба ягодка опять ..." Чтобы не раздражать собаку, Стас квохнул: "Кхе, кхе ..." Он не решился подать голос, тем более открывать калитку: собака есть собака - мало ли что!
Овчарка навострила уши, вскочила и в два прыжка оказалась у калитки, встала на задние лапы, передние на забор. Ноздри её ходили ходуном перед лицом Стаса - нос в нос, но он не шевельнулся, замер, не решаясь отпрянуть, ждал лая, рычанья, а овчарка зафыркала, зачихала, завиляла хвостом, опустилась на землю и закрутилась на месте, шаловливо бросаясь, то к хозяйке, то обратно к Стасу.
- Вам кого? - спросила женщина настороженно.
- Если вы Фаина Демьяновна, то я к вам.
- Из милиции?
- Нет, - сказал Стас, - не из милиции.
- Из газеты?
- И не из газеты. Я сам по себе. Извините, если не ко времени.
- Не через забор же, заходите.
- А Сильва?
- Не тронет, она от вас без ума.
Стас приоткрыл калитку, вошёл во двор, остановился, пока овчарка крутилась около него, обнюхивала, пыталась забросить лапы ему на грудь.
- Хорошая собачка, хорошая моя, - приговаривал Стас, отстраняясь от неё.
- Странно, - сказала Фея, глядя на них, - Сильва даже не облаяла вас, за кого-то из своих приняла.
- Значит, я хороший, - Стас осторожно погладил собаку.
- Так уж и хороший, - улыбнулась Фея, вглядываясь в лицо Стаса: он кого-то ей напоминал.
- Был бы плохой, вы не улыбались, хотя и не без сомнений, а Сильва без сомнений меня приняла. Или она со всеми так? - Стас присел на крыльцо напротив хозяйки. Овчарка улеглась в ноги.
- Как сказать ... На тех, кто проходит мимо по улице, она не обращает внимания. Ещё щенком поняла, что ходили, и будут ходить. Другое дело во двор зайти, - Фея говорила одно, силясь вспомнить другое. - Как-то зачастил ко мне один ухажер. Интеллигентный такой, а Сильва не признавала его, рычала, скалилась, злилась - шерсть дыбом. Однажды не мог дозваться меня, грубо, видно, выразился, так Сильва перемахнула через забор, свалила его и плащ порвала. Не искусала, но до милиции дело дошло. Оштрафовали нас с Сильвой за порчу имущества и нанесение морального ущерба. С тех пор ко мне через забор никто не сватается.
- Шутите?
- Шучу, но в каждой шутке есть доля правды.
- Верно, если исходить из того, что собаки хорошее от плохого легко отличают, насквозь видят.
- Видят, не видят, но чутья им не занимать. Природой дано ... Только вы не затем ко мне пришли, чтобы обсуждать собачьи достоинства. К тому же в матросской форме. Почему?
- Потому что служивый.
- На побывке?
- Отслужил, демобилизовался, видите, без погон.
- Но почему в форме?
- Не заработал пока на гражданскую. Хожу в чём есть.
- Кто вас знает? Что угодно можно напялить, чтобы ввести в заблуждение.
- Зачем?
- Извините, неприятные воспоминания. На счёт переодеваний. Вот вы ведь за чем-то пришли, а всё вокруг да около. Морячком    прикинулись - выведать что-то.
- От вас ничего не скроешь, - улыбнулся Стас. - Только я действительно демобилизованный, отслужил своё. - Он достал медальон, раскрыл, передал Фее. - Посмотрите, пожайлуста. Может, кого узнаете на этой фотографии?
Фея мельком глянула на фото и тут же вернула медальон:
- Не знаю и не хочу знать. Всё! Уходите, прошу вас, - голос её дрогнул, она сникла, побледнела, но старалась скрыть волнение. Стас сделал вид, что ничего  не заметил.
- Жаль, я так на вас рассчитывал, - сказал он спокойно.
- Сожалею, но ничем помочь не могу.
- Чудно, - промямлил Стас. - Вы даже не спросили кто я, что меня интересует, почему?
- И что из этого? Не я к вам, а вы ко мне пришли и должны были назваться.
- Могли бы полюбопытствовать, что к чему?
- Зачем? Любопытной Варваре нос на базаре оторвали, слыхали? Уходите, у меня нет времени на пустые разговоры!
- Извините, - промямлил Стас, - я и в самом деле забыл представиться. Подумал, вы и без того меня узнали.
- Вы смеётесь! Откуда я могу вас знать?
- Меня зовут Станислав Святославович Старков. Родом из Гонево. Деревенька такая. Слыхали?
- Не знаю, может и слыхала. Только причём тут это?
- Там у меня два деда и две бабули. Они говорят, что вы лично во время войны приезжали в нашу деревню, интересовались моим отцом, тогда ещё мальчишкой, эвакуированным из Ленинграда. Он как раз есть на фотографии в медальоне, а вы отрицаете.
- Ничего я не отрицаю. Может и приезжала. Не только в вашу деревню. Я везде была, где расселяли эвакуированных. Знакомых искала. Чего тут непонятного?
- Вы разве не вместе с ними эвакуировались?
- Нет. Кто когда. Они осенью сорок первого, а я зимой сорок второго.
- По ледовой дороге?
- По ней самой, только я не хочу о том вспоминать. После, когда искала знакомых, наверное, и у вас была. Посмотрела, вижу, ошиблась и уехала. А что и как - столько лет прошло, забылось.
- Вы сказали "эти", значит, знали их?
- Не знала. Просто слышала о них от кого-то. Вот и всё.
- Моим старикам так не показалось.
- А что показалось?
- То, что мой отец - беспамятливый мальчишка, очень даже был знаком вам.
- Когда кажется, молодой человек, надо креститься, а меня увольте.
- Да, но только у нас вы с Ириной Акимовной просидели тогда весь день около моего отца, а потом не раз навещали её могилу.
- С какой ещё Ириной Акимовной?
- С той самой, что изображена на той же фотографии из медальона, где и мой отец. Она моя бабушка, да?
- Вы большой фантазёр, молодой человек. Мало ли на свете похожих людей. Как я могу утверждать то, чего не знаю?
- Да, но ведь именно вы намекнули тогда моим старикам заглянуть в медальон. Вы знали, что там фото?
- Я сама об этом случайно узнала. Подумала, надо сказать на всякий случай.
- Какой такой случай?
- Не ловите меня на слове. Я всё вам рассказала. Всё, что знаю. Остальное меня не касается.
- Да, конечно ... Детдом не касается, Ирина Акимовна и Муза Акимовна тоже, мой отец и я. Извините, но я ещё к вам приду, можно?
- Зачем? Я всё вам сказала.
- Может вы передумаете и что-то вспомните ...
- Нечего мне думать! - Фея встала и направилась в дом. - Всего хорошего, молодой человек.
- Ну что же, на нет - суда нет, - сказал ей вслед Стас, поднялся, пошёл было к выходу, но остановился около стола под яблоней, присел, закурил.
Фея смотрела из-за занавески на Стаса, едва сдерживаясь, чтобы не зарыдать в голос. Хорошо не при нём. Господи, прости! К чему нам такая доля! Разве мальчик в чём-то виноват? Выложить бы всё как на духу, обрадовать его, самой облегчить душу ... Она будто во сне шагнула к двери, но тут же отпрянула назад: хищные рожи лупатого и плюгавого всплыли перед глазами и она отшатнулась от видения, отступила в глубь комнаты к дивану, уткнулась лицом в подушку, зарыдала. Её каждый раз бил озноб, когда она вспоминала тех выродков, тот злополучный день. "Нет, нет, нет, никогда, - твердила она, - никогда!" Как забыть то, что не забывается ... Одной с такой ношей невмоготу, но всё, что она скрывает от других, касается не только её. Недолго накликать беду на других. Переплелось прошлое с настоящим. Этот мальчик, какой мальчик - мужчина уже, - торопит, торопыга, - ему надо всё знать сразу. Приспичило, не во время. А будет ли, придёт ли время?
Стас докурил сигарету, машинально затушил окурок в пепельнице, что стояла на столике и увидел под ней открытку. "Некто Дудорин И.Д. с обратным адресом: "Кострома, Главпочтамт, до востребования" поздравлял с Новым годом Добрину Фаину Демьяновну ...
Сильва отвлекла Стаса, ткнулась в ноги. Он погладил её, потрепал за ушами, за шею:
- Хорошая собачка, доверчивая. Не то, что твоя хозяйка. Жаль, не говоришь, - и пошёл к калитке.

Глава 14 .

Фея опаздывала на проводы. Привезли раненных и пока их обрабатывали (слово-то какое!), бинтовали, устраивали кого где придётся: - по коридорам, закоулкам, лестничным пролётам - мест не хватало в палатах, а вернее, в классах, приспособленных под них, - госпиталь развернулся в школьном здании, - время убежало. Теперь она бежала, нагоняя его. Только не разбежишься на пустой желудок: голова плывёт, ноги подкашиваются. Которые сутки на своих двоих - счёт потерян. Медперсонал дневал и ночевал в госпитале. Все спали урывками, где придётся, сидя, полулёжа, чаще, приткнувшись в изголовьях раненых. Война.
Накануне, правда, Фее удалось побывать дома, проведать детей. Ирина Акимовна обнадёжила:
- Эвакуируют нас в Вологду. От неё до твоей родни - рукой подать. Лучше не придумаешь. Собирай малышню, я заберу их с собой. Не бойся, справлюсь. У меня дети большие, помогут.
Оно, конечно, дети Ирины Акимовны подростки - погодки, помощники хорошие, пригляд обеспечат, но ей страшно было даже подумать об этом, а не то, что оторвать своих детей от себя. Были бы хоть чуть постарше, а то всё мал-мала меньше. Сосунки - погодки. Не было, не было, а потом один за другим. Не война бы - жить и купаться в счастье. Как отправить, оторвать от сердца? И посоветоваться не с кем, некому поплакаться. Муж после тяжёлого ранения в коме, не советчик. Его и трогать с места нельзя. И оставить одного как? Без неё не выживет. Кому она сейчас нужнее? Может, всё-таки детям? Случись что с ними, вся жизнь наперекосяк. И как без надежды? Ирина Акимовна, как мать родная. Она сможет, она сдюжит, увезёт малышей подальше от войны. Там их спасение, в тылу, а тут зима на носу, голод, холод, бомбы. Чего раздумывать, надо отправлять ...
С этими мыслями Фея и вышла на Литейный. Опоздай чуть-чуть, она не увидела бы ни лупатого, ни плюгавого (так она обозвала их про себя), ни того, как они метнули лимонки, как одна из них рванула под машиной, а другая под ногами дяди Вени. И зачем он только выскочил из машины? Прикрыть собой Василия Александровича? Не уберёг его, и сам не уберёгся. Остался бы в "Эмке" - сгорел вместе с ней. Хоть так, хоть эдак.
У Феи подкосились ноги, она прислонилась спиной к стене дома, оцепенела. Её захлестнула боль утраты близких людей, которую с этой минуты ей придётся нести всю жизнь. Выродки, выродки! Они кого-то ей напоминали, но не могла вспомнить, да и не было времени на раздумья, разбирательства. И с кем разбираться? Убежали, ищи ветра в поле ...
Фея оттолкнулась от стены и как во сне пошла к раненым. Вокруг суетились люди, переговаривались, спорили. Одни стращали артобстрелом, упрашивали кого-то укрыться в бомбоубежище, другие успокаивали, что артобстрел тут при чём и бомбёжка тоже, что какая-то сволочь бросила гранаты.
- Так с самолётов и сбросили эти гранаты. Фрицы не только из орудий палят. Зажигалки, гранаты вместе с бомбами летят. Для острастки: не убить, так хоть панику навести, в страх нас вогнать ...
Все эти разговоры, суматоха, суета, ахи и охи, стоны и слёзы, причитания Феи как будто не касались, были где-то далеко, как в кино на экране, а она смотрит на всё из зала и ждёт, что вот-вот сейчас, сию минуту лента закончится, вспыхнет свет и всё встанет на свои места. При чём тут артобстрел, при чём зажигалки, бомбы, гранаты, стоны, кровь?!
Фея остановилась около человека в белом халате, который склонился над энкеведешником. "Василий Александрович! Бездыханный!" - у Феи защемило сердце.
- Да уж, - сказала она зло, лишь бы не молчать и заглушить в себе крик отчаяния, рвущийся наружу. - Страшно! Только притупился страх, будто не с нами всё это происходит, будто не нас убивают.
Человек в белом халате выпрямился, глянул ей в глаза, сказал устало:
- Вы правы, голубушка. Чем больше нас убивают, тем меньше мы боимся. Но это противоестественно. Я запрещаю вам так думать. Живым надо думать о живых.
- Я о том же, доктор. Что с ним? - Фея кивнула на распростёртого Василия Александровича. - Ранен?
- Убит. Одна закорючка на виске, с булавочную головку, а вот подишь-ты, нет человека. Этому, - доктор кивнул в сторону дяди Вени, - весь заряд достался, исполосовало, как решето, а ещё дышит. Бывает же такое! Граната до взрыва в выбоину закатилась, в ямку, и заряд снизу в верх пошёл, по касательной.
- Отправить в госпиталь?
- Не довезём.
- Раз дышит надо поторопиться.
- Что вы так о нём печётесь? Сват он вам или брат! - проворчал доктор и склонился над раненым ребёнком. - Тут немало таких, которых и в самом деле спасти можно. Не теряйте голову, голубушка. Вы медсестра, как я понимаю, и не мне вас учить.
- Да, - сказала Фея, - только этот на "Эмке" приехал, а на "Эмках" простые смертные не ездят. Могут спросить, всё ли мы сделали для его спасения?
Доктор словно очнулся, глянул устало на Фею:
- Делайте, что хотите. Мне и без вас тут работы хватает ...
Фею кто-то тронул за плечо. Она обернулась:
- Тамара? Ты как тут?
- Как и ты - по команде. Сказали, что контору разбомбили, всем аврал.
Они обнялись, всхлипнули в голос, притихли на минуту. Беда сближала, хоть прежде не были близкими подругами. Просто когда-то обе учились в одном медучилище. Потом их пути разошлись. Тамара перехватила взгляд Феи в сторону Вениамина:
- Господи, сколько кровищи! Убит?
Фея пожала плечами:
- Доктор смотрел, сказал дышит. Надо бы его в госпиталь отправить.
- А то что?
- С "Эмки" он, а на "Эмках", сама знаешь, кто попало не ездит. Я бы и сама позаботилась, да вон, видишь, у моей знакомый сына ранило, ревёт белугой, помочь ей хочу.
- Ладно, иди. Я этим займусь, а ты не пропадай. Мы тут рядом за углом, ждать буду. Ирину с Зиной помянём! Да, да ... Одной бомбой подружек наших. Иди, иди, не стой столбом, всё потом.
Фея пробралась к Ирине Акимовне, склонилась над ней, стала успокаивать, но та не слушала её, причитала:
- Свет, Светик, Светушка, очнись, открой глазки, посмотри - это я, твоя мама; нас папа ждёт, Ниночка, Вера. Где они? - Ирина Акимовна глянула на Фею, - Ты правду скажи, что с ними? Я что одна осталась?! Скажи правду. Я не боюсь. Вася, как упал, так и лежит, не встаёт, Светик в беспамятстве, а Нина, Вера где? Были и нет, ну чего ты молчишь? - она схватила Фею за плечи, потрясла её, отшатнулась, уткнулась лицом в носилки с сыном, зарыдала. Нина и Вера были рядом. Слава Богу, живы! Фея подвела их к матери, оглянулась вокруг и увидела, что к ним направляются сослуживцы Василия Александровича. "Они помогут", - подумала она и заспешила в госпиталь к Тамаре. Теперь все её мысли были заняты Вениамином Александровичем. Помочь хотя бы ему ...
Доктор, с которым она недавно говорила, нервно жестикулируя, объяснял что-то двум энкеведешникам. Странно, те чем-то смахивали на плюгавого и лупатого, только без усов и безобразных носов, а так очень даже похожих, подумала Фея, и отогнала от себя эти мысли, чего только не примерещиться. Столько беды кругом - немудрено самой свихнуться. Дались тебе эти выродки! Она, наверное, забыла бы о своих подозрениях, если не услышала вдруг слова доктора:
- ... Один погиб, другого увезли в госпиталь.
- В какой госпиталь? -
- Не знаю ... В ближайший, вероятно. Только вряд ли довезут - он на ладан дышал, на нём живого места не было.
- Дышал, не дышал, он наш сотрудник. Если что случится ...
Завыли сирены, заглушили голоса. Фея прибавила шагу. Снова захолодило под сердцем. Она попыталась себя успокоить: может и правда, друзья - товарищи ищут сослуживца, а я всё накручиваю. Кошки на душе скребут, так, у кого они сейчас не скребут? Мало ли что интуиция: те двое источают страх. Она не верила им, она их боялась. Что за напасть такая? Ей о детях своих надо думать, а она о чём попало. Заклинило на выродках. Теперь Ирине Акимовне не до её детей. С ней останутся тут. С ней и с отцом - с кем ещё? 




















Глава 15.

Осень опалила лесные опушки всеми цветами радуги. Полыхают угоры багряными кострами. Утренники прихватывают листву морозцем, жухнет она в позолоте до солнца, до легкого дуновения ветерка и сыплется конфетти на  земь, укрывая ее расписным ковром. Реке тоже красы достается. Принарядила обрамленьем венка берега. Не его ли, Леля, утешает, сопереживая?
Лель на мосту с Ешкой. Дети рядом в лесу. Звонко перекликаются, радуются чему-то. Может так и надо? Мария тоже была смешливой. Бывало ни с того, ни с сего на букашку – глаза нараспашку.
«Спасибо за сына, Мария! Оплакал я было его и схоронил, а он жив остался. Теперь обретает вторую жизнь про запас, как говорит Ешка. Так угодно Всевышнему Юма для какого-то предназначения, известного ему одному – солнечному божеству…
Ешка переводит взгляд за взглядом   Леля с неба в Онего. На заре оно тихое, безмятежное, умиротворенное. Вода хрусталя чище. На дне каждый камушек перламутром играет.
- Дальше думай, - молвил Ешка. Он будто читал мысли Леля.
- Заявятся, не знаю, что с ними сделаю…
- Я бы и сам их своими грабалками. Да  головы не ломать – дров наломать. Им и так и эдак не сдобровать за грехи тяжкие, неправедные, сами себя приговорили к анафеме.
- Где ты видел праведный суд?
- Видеть, может, как и ты, не видел, но знаю, что проклятье идет по пятам их, их детям и детям детей их. В том тайна жития и  она еще никогда нарушалась.
- Может здесь останемся? Не могу я без сына. И так без меня рос.
- Куда бы с добром всем вместе на одном месте. От добра-добра не ищут. А если судить – рядить, мы и так тут засиделись. Приходи и бери с потрохами.
- Не сунутся. Поди уже знают, что мы знаем о них. А сунутся, - мы дома, а дома и стены помогают. У нас тут везде глаза и уши.
- А если подошлют кого? Подкупят? У тя руки связаны. Отлучаться приходится, без тебя нагрянут?
- Тогда в Каргополь отвезем. Все ближе.
- Ту сторону я худо знаю. И так, и так худо. Что из того выйдет? Орел или решка? Смотря какой стороной грош падет. Береженого Бог бережет. Мне Петрозаводск сподручней. Там и этих, Веньку с Анной оженим, твое дитя у них за свое будет. На время…
- Как так оженим? Без благословения? Да Анна Веньку на дух не переносит.
- Ты совсем того… Слепец. Они что олешки. Гон у них уж. Головы потеряли. Ничего вокруг окромя себя не видят. Того и гляди в подоле кого принесут. Благословишь ты за родителей Веньки. Мать его тут, да ей лучше не знать пока для  ее же спокойствия, а то пойдут суды-персуды. Анну я благословлю. Больше некому. Петрович тебе потом еще спасибо скажет за такую сноху. Думай. Только тут без тебя нам нельзя оставаться.
- Прав ты, Ешка. А как  без сына? Я тут, он там. Изведусь… Только прав ты, Ешка… Одно дело самому, другое – сына извести. Только оженим их в Петрозаводске, а не здесь. Там у меня отцовы друзья. Помогут. У них пока и поживете. Не в нашем же доме – напоказ. Сразу найдут. Пристрою вас и в Питер. Весточка оттоль оказией пришла о том, кого ищем. Найду – посчитаюсь.
- Не говори гоп, пока не поп, - возразил Ешка. – Посчитаюсь – просчитаюсь… А как заманивает кто тебя туда, выманивает из дома. А-а?
- Не мути воду. Сам думал о том, а как без веры верному человеку? Не ты  ли его сам не раз привечал у отца, на охоту, рыбалку водил, души в нем  не чаял, нахваливал, что лучше человека не найти…
Ешка просветлел лицом:
- Неушто, Самуил, свет батькович? Так ведь он вместе с Кар Каром должен  был куда-то уехать.
- Уехали бы да Кар Кара  уж нет – земля ему пухом, а Самуилу Генриховичу война с германцами помешала.
- Интересно, откудова ему знать о нашей беде?
- Знает и все. Может, отец намекнул, а может и сам додумал.
- Ну да. Горе наше с тобой далеко видно и слышно. Только в Питере сейчас дым коромыслом. Какой порядок без царя? Кто во что горазд. И под шумок тебя заодно. Найди Петровича прежде. Он там давно ошивается, пообвык, попривык, поможет дров не наломать…


*  *  *


В Питере  на Садовой около дома Самуила свет батьковича копошились какие-то  людишки, толпились зеваки. С чего бы это? И  не пошел Лель в дом, остановился, прислушался к тому, что говорят и не поверил своим ушам:
- Не велика потеря! Одним мироедом больше, одним меньше. Туда им и дорога.
- Так-то оно так, только семья-то причем? Жена, дети… Царство им небесное.
- Что муж, что жена – одна сатана!
- Не скажите. Детишек все-таки жалко. Хоть бы их пожить оставили.
- Видно, знали бандитов в лицо, потому и избавились от свидетелей.
- По-вашему, свои своих что ли?
- А где вы сейчас найдете своих, чтобы они вам кусок хлеба хотя бы? Только и слышишь: грабь награбленное! А как грабить без крови? Никак…
Лель, ошарашенный происшедшим, топтался  на месте, не зная, что делать? Опоздал! Пока своих устраивал, собирался в дорогу – прошла целая вечность…
К нему протиснулись вооруженные люди, среди которых мельтешил плюгавый мужичишка, тыкал перстом в Леля: «Вот этот вот, этот убиенными страсть как интересуется».
- Позвольте узнать, почему? – спросил его морячок в бушлате нараспашку, в портупее на тельняшку, с кобурой на боку и рукой на той расстегнутой кобуре.
- Всем интересно и мне тоже, - попытался было отговориться Лель, но ему не поверили. Может потому, что одет он был поприличней других и никак не походил на тех, кто тут толпился.
- Документики для порядка пожальте нам, господин хороший, - не попросил – потребовал морячок.
Лель подчинился, подал требуемое:
- Пожалуйста, пожалуйста…
Морячок бегло глянул, передал своим:
- Пудожский богач… Точно к убиенному шел. Так? Прошу не возражать, на давить на следствие. Все, что вы скажете нам заранее известно…
Леля привели в какое-то тесное, грязное, пропахшее махоркой и потом помещение. Зачем-то связали руки, выпотрошили карманы; сесть не предложили – допрашивали стоя. Лель ничего не скрывал, отвечал на вопросы как есть: что действительно шел на встречу к своему партнеру по бизнесу, который помогал ему  со сбытом лесоматериалов, что только что  приехал – прямо с вокзала сюда и к происшедшему здесь до него никакого не может иметь отношения.
Лелю не верили, над ним потешались: «Какой бизнес, когда кругом революция давит буржуев…»
Чем бы кончился тот допрос – одному Богу известно. Только вдруг  умолкли матросики, с мест повставали и в струнку перед кем-то там… Видно кто-то такой объявился, что выше их, страшней их…
Лель  стоял спиной к дверям, но чуть скосил глаза и сам себе не поверил: Гость! Рижский Гость, которого он когда-то спасал у себя дома от жандармов! Вот только в кожанке, перетянутой портупеей,  делавших его неуклюжую фигуру солидной и строгой…




















Глава 16 .   
Госпиталь Фея нашла сразу. Около него суматоха, озабоченные люди, носилки с ранеными. Одних заносили в здание, других выносили. Круговерть, да и только. Фея протиснулась в вестибюль, огляделась поверх голов - нет ли Тамары? Её окликнули, она обернулась на голос и оказалась в объятьях Нины, бывшей сокурсницы.
- Господи, Фея! - запричитала та, - сто лет не виделись. Как жизнь, как муж, детки? Живы - здоровы?
- Живём пока, - сказала Фея, - у тебя-то как?
- Сама не знаю? Маму схоронила, а Гена неизвестно где. Как ушёл на передовую летом, так и с концами. Ни слуху, ни духу.
- А что с мамой?
- Убило. Снаряд залетел в наш двор, а там ребятишки играли. На её глазах почти всех на кусочки раскидало, и моей старшей сестры Маши, ты её знаешь, сынулю тоже. Один внучёк и был у мамы. Она там же недалеко с соседками за углом стояла. Увидела, ойкнула только и навзничь. Так и отошла, не пришла в сознание.
- Царство её небесное. Крепись, Нинуля ... Отец-то как пережил такое?
- Не знаю? - всхлипнула Нина. - В ополчении он. Про маму вряд ли знает.
- Нинуля, прости, но спрошу: когда мы летом виделись, ты в положении была?
- Была да сплыла. После смерти мамы и племянника - выкидыш у меня. Беда в одиночку не ходит.
- Прости, ради Бога! Не знала я.
- За что прощать? Кругом одни потери. Одна горше другой. Пришла беда - отворяй ворота, - всхлипнула Нина и тут же глянула на Фею, виновато улыбаясь, смахивая слёзы, - не обращай внимания. У меня всегда так: стоит кому-то пожалеть, горе слезами наружу выходит. Ты то, что тут? К нам направили?
- Повидаться пришла. С тобой, с Тамарой. Ирину с Зиной помянуть ...
- А-а, тогда на, накинь халат ... Идём, она тут рядом в процедурной должна быть.
Тамара лежала на кушетке в дальнем углу, глаза в потолок, руки в стороны. Увидела подруг, сказала:
- Чего уставились? Полежать нельзя? Они тут сутками валяются, нежатся, а я за них отдувайся. Сил моих больше нет на кровь глядеть, - она сунула руку за кушетку, вытащила шкалик. - Где мензурки? Нальём, опрокинем по маленькой, помянем усопшие души.
- Не дури, Томка, - зашептала зло Нина. - Люди же кругом, стыд-то какой!
- А мы что не люди? Стыд не дым, глаз не ест. Раз говорю, помянем, значит помянем. Всех. Это мои боевые сто грамм. Я их месяц собирала, с Петей хотела чокнуться, а он без фокусов не жил, удивлять любил и на прощанье трюк выкинул - взял и сгорел вместе с танком, один пепел оставил, похоронить нечего, ненормальный! Разве что этот листок - похоронку. Нате, читайте ...
Нина ойкнула, прильнула к Тамаре, обняла её. Фея обвела взглядом присутствующих. Те виновато отводили глаза. Тогда она за шиворот оторвала Нину от Тамары.
- Вставай, Тома, наливай!
Они молча выпили. К ним протиснулся измождённый морячок, лицо опалено, безброво, одна рука с бинтом через плечо, в другой горсть конфет.
- Берите, девоньки, закусите, - и высыпал их на кушетку. Все уставились на конфеты как на диковинку.
- Надо же, в фантиках! - ойкнула Нина, - Откуда такое богатство?
- Раздобыл по случаю на Московском вокзале.
- Продают?
- Кто же сейчас продаёт такое? Там состав разбомбили или подорвали. Мебель горела, картины какие-то, продукты разные, пряники и эти в фантиках по шпалам разбросало. Чего уставились? Нас в оцепление поставили. Не пропадать же добру, подобрал кое-что, отоварился малость. Чего вы? Не краденые, закусывайте ...
- Слава Богу! - сказал кто-то, - везут, значит, в город продукты.
- Какой на хрен город! - подал голос другой морячок с перебинтованными руками. Он лежал на кушетке, скорчившись от боли. - Я тоже был в оцеплении ... Раз пошла такая пьянка: пряники у меня в кармане, достаньте, кто может - девчонкам на закусь ... Да не в ширинке, мать вашу, щекотно! В кармане ... Полундра! Насилуют!
Все засмеялись.
Нина взяла с кушетки конфеты, полюбовалась и сунула несколько штук в карман Фее. Та попыталась вернуть.
- Бьют - беги, дают - бери, - задержала её руки Нина. - Не тебе, деткам, порадуй, когда ещё такому быть. Молчи, без тебя тошно.
- Вот и я о том же, - сказал пряничный морячок. - Одни бедуют, другие - жируют. Тошно.
- Да кто жирует? Чего ты завёлся?
- Видели бы вы этот наркомовский поезд, ещё не так завелись!
- Какой ещё наркомовский?
- Кто его знает? Его все там так обзывали: "наркомовский да наркомовский "...
- Со злости чего не наговорят. Эвакуированным положена только ручная кладь, а вагоны - это, наверное, какой-нибудь музей или сам Эрмитаж зафрактовали. Раз там картины, мебель всякая, антикварная, значит казённые.
- Мебель - да, картины - да, а откуда в музеях казённые продукты? Крупы, мука, сахарный песок мешками, макароны, коробки конфет, пряников, печенья и масло с копчёной колбасой?! Не иначе, какая-то сволочь под шумок в казённом составе добро вывозила.
- Врёшь ты всё, колбаса копчёная. Подпалил свои гребалки, пахнуло жареным, вот и примерещилось чёрте-что.
- Когда с голодухи пухнешь и не такое примерещится. Гляделки бы пораскинул по шире. Может, там два состава сошлись: один к нам в город с продуктами пришёл, другой, музейный, от нас отправлялся, а тут бомба шандарахнула и всё разлетелось по шпалам, жратва с картинами и перемешалась.
- Вот Фомы неверующие! Вам что в лоб, что по лбу. В наглую грабят нашего брата какие-то шакалы пришлые, из ада в рай на нашем горбу выезжают, а мы им оправдание ищем вместо приговора.
- Всё, ша! Хватит трепаться. Полундра для всех! Услышит кто наши бредни, не сносить головы, а тебе в первую очередь, пряничник.
- Не услышат. Эти твари около дефицита кучкуются, около наживы, а здесь госпиталь, здесь ни тем, ни другим не пахнет. Здесь смертью пахнет - не сунутся.
Перепалка сразу оборвалась. Все притихли на время.
- Пойду я, - сказала Фея Нине, - ты за Тамарой пригляди.
- За собой глядите, а я в порядке, - Тамара встала с кушетки. - Уходишь, а как тот, с Литейного? Не пудри мозги, ты ведь ради него тут.
- Нельзя ли потише, Тома!
- Тише мыши, кот на крыше, а котята ещё выше, - протараторила Тамара детскую присказку - считалку, - Ну, что ты на меня таращишься, как мышь на кота! Заштопали его, жить будет.
- Правда?
- Правда, правда! Что ты такая взвинченная? Кто он тебе? Себя бы пожалела, меня на худой конец.
- Пойдём, глянем, Тома.
- Пойдём, раз неймётся. Сил моих больше нет торчать тут.
Они прошли в палату тяжело раненых. Все, как один в бинтах с ног до головы. Пойми, кто есть кто? Фея глянула на Тамару.
- Не мельтеши. Эти мумии мы инкубаторскими цыплятами зовём. Смешно - не грешно. Вдруг у Косой тоже защекочет под мышками, рассмеётся и кого-то пропустит, не скосит. Бирки гляди на койках, только по ним и узнаешь, кто есть кто.
Тамара подвела Фею к одной из коек:
- Вот он твой, эмочник, любуйся.
Фея склонилась над раненым, попыталась хоть что-то рассмотреть сквозь бинты на голове, но какое там - одни щелки, где рот да глаза закрытые. Она глянула на Тамару.
- Ты не путаешь?
- Очнись, подруга. Видишь на бирке: "эмочник с Литейного", - это я сама приписала на всякий случай. Вдруг спросят, так чтобы не гадать. Поглядела и пошли. У меня для тебя ещё один презент припасён. Чуть не забыла.
Они вернулись в процедурную. Тамара достала откуда-то папку, подала Фее:
- Глянь, кажись секретная.
Фея покрутила в руках папку, не зная, что с ней делать.
- Откуда она у тебя?
- Когда мы с него одежду снимали, за пазухой нашли. Не она бы, так осколки ему кишки выпустили, а так только папку попортили. Кровь на ней, не запачкайся, - Тамара огляделась, сняла цветастую наволочку с подушки, засунула в неё папку, - держи, да не мельтеши, сунь за пазуху. Таиться так, таиться. Ты же не договариваешь, но Бог с тобой. Это меня не касается. Меньше знаешь, крепче спишь. Плевала я на все тайны вместе взятые. У меня только одна тайна - Петька и я, наши смешки под тёплым одеялом. Теперь его нет, и не будет веки - вечные на дела сердечные, - Тамара обмякла, повалилась на кушетку, уткнулась в подушку, зарыдала.
Подошла Нина, присела около неё.
- Пусть поревёт, полегчает, - сказала она Фее. - Я по себе знаю. А ты иди, если торопишься. Я с ней побуду, как тебя провожу.
- Ладно, - согласилась Фея, - пойду, - она наклонилась к подругам, чмокнула одну в щёку, другую в затылок. - Пойду, а вы держитесь девоньки, где наша не пропадала.
Фея направилась, было к выходу и вдруг увидела тех самых двух мужчин в штатском, которые говорили с доктором на Литейном. Они, точно они! Наглые, самоуверенные, пренебрежительные к окружающим. Что они тут делают? Ищут кого-то. Не иначе - дядю Веню! У неё перехватило дыхание.
- Ты что, Фея? - Нина потрепала её по щеке. - Что с тобой? На тебе лица нет.
Тамара услышала голос Нины, поднялась с кушетки.
- Не жизнь, а театр абсурда, - сказала она. - Одни страсти - мордасти. Чего взбеленилась?
- Там те двое, - прошептала Фея. - Те, что гранаты бросали под "Эмку". Они дядю Веню ищут.
- Ага, дядю. Так бы и сказала, матрёна ... Нина, задержи их, заговори, пока мы что-то придумаем с дядюшкой.
В палате тяжело раненных санитары перекладывали кого-то с койки на носилки.
- Куда вы его? - протискиваясь между ними, спросила Тамара. - На перевязку?
- На выписку, - буркнули те. - Отмучился.
- А-а, - Тамара переглянулась с Феей. - Земля ему пухом, - отцепила бирку с койки, сунула Фее, кивнула в сторону дяди Вени, - меняй эту туда, а ту давай сюда.
Фея остолбенела, тараща на неё глаза.
- Ну что ты телишься? И тот в бинтах, и этот ... Ладно, я сама, а ты исчезни.
Тамара поменяла местами бирки и только успела передать дяди Венину санитарам, как появились те двое. Нина шла за ними, тараторила им что-то, растерянно поглядывая на подруг, мол, что я могла сделать, их разве удержишь!
- Момент, - плюгавый взял из рук санитаров бирку, прочёл вслух, - "Огнев В. А., эмочник с Литейного", - глянул на лупатого, - он самый, - оглядел присутствующих. - Мы из органов, а Огнев наш товарищ по оружию. Чекист. Куда вы его?
- Отошёл он. В морг. Куда ещё, - ответил один из санитаров.
- Как в морг?
- Так помер от ран. Чего непонятного?
- Как помер? Это же наш боевой товарищ!
- Наш не наш - смерть не спрашивает.
- Ну да, а кто его перевязывал? При нём должны были быть секретные документы. В папке. Где папка?
Санитары растерянно переглянулись, пожали плечами
- Откуда мы знаем?
Тамара строго зыркнула Фее: - сгинь! Фея будто очнулась под её взглядом, стала пробираться к выходу и тут из под халата выскользнул свёрток. Она попыталась его подхватить, но плюгавый оказался проворней, вырвал его у неё.
- Что это? - он развернул наволочку, вытащил папку, раскрыл, бегло пробежал глазами листы, обернулся к лупатому. - Она самая!
- Почему скрыли? - лупатый подступил к Фее. Тамара втиснулась между ними:
- Почему, почему ... По-кочану, тому самому - секретная! Передали бы куда следует, а тут вы сами пришли, берите, избавьте от хлопот.
- Вы знаете, что в ней? Читали?
- Была охота! Что нам больше делать нечего?!
- Разберёмся! Если что, ответите по всей строгости военного времени. Мы уходим, но вернёмся, - и кивнул плюгавому, - идём ...
Фея вышла вслед за ними на улицу, не представляя, что делать? Папку не уберегла ... Дядя Веня, уже не дядя Веня, а кто-то другой, и что с ним будет? Она была в отчаянии, когда кто-то тронул её за плечо. Фея обернулась:
- Не может быть! Сан Саныч! Дорогой! - она прильнула к мужчине в военной форме, отстранилась, глянула на него, - вас само провидение ко мне привело.
- Всё может быть, - улыбнулся тот, - госпиталь, что преисподня, тут жар, пар и море страданий. Где ещё искать сестёр милосердия, если не в пекле. Как твой-то?
- Всё также в коме ... Вы ведь с ним вместе в ту мясорубку попали?
- Да, нас одной миной накрыло. Меня поцарапало и контузило, а ему ещё и осколок под сердце, - Сан Саныч обнял Фею, - держись, моя хорошая. Живы будем - не помрём. Не из таких переделок выкарабкивались. Отойдёт, вот увидишь, дай срок. Я его знаю, очнётся и выступать начнёт, возмущаться, что вовремя не разбудили ... Лучше, скажи, как дети?
- Пока держаться. Ирина Акимовна за ними приглядывала. Теперь, не знаю, что будет?
- Как не знаешь? Случилось что?
Фея коротко рассказала, что было на Литейном, потом тут в госпитале.
- Вы же знаете Ирину Акимовну - она такая впечатлительная. Боюсь, убьёт её горе. С дядей Веней тоже проблемы. Один он - семья его перед самой войной уехала отдыхать куда-то в деревню и не вернулась.
- Да, дела, как сажа бела, - сказал Сан Саныч в раздумье. - А те, двое, куда они пошли?
- Вон, они, на той стороне площади чего-то высматривают.
Сан Саныч пригляделся и удивлённо присвистнул.
- Не узнаёшь?
- Кого-то напоминают, а кого?
- Особисты, кадровики. Петров и Иванов.
- Надо же, а по обличью, вроде, не наши ...
- Не наши и есть. Вся эта шобла - вобла, когда припекло, поменяли свои фамилии на наши.
- Зачем?
- Рядиться под нас и пакостить исподтишка. Торгаши проклятые! Ты побудь здесь, а я разведаю, чего они там копошатся.
Привезли новых раненных. Фея помогала санитарам и поглядывала в ту сторону, куда ушёл Сан Саныч. Она слышала: стреляли там, вроде. На Садовой. Или показалось? То и дело надрывались сирены, где-то рвались снаряды и бомбы. Разберись где что.
Сан Саныч появился неожиданно, протянул Фее папку: "Она?"
- Она кажется. Дырки вот в ней от осколков и кровь. Опалена только.
- В огонь бросили. Я успел выхватить. Без бровей остался.
Что там было?
- Наши ребята разбирались. Накрыли всех. Постреляли малость. Этих двоих укокошили. Остальные грабалки вверх. Там у них в жилконторе какая-то явка была, а в подвалах схроны. Картины прятали, ещё какие-то ценности и жратву, продукты то есть, под потолок набили. Вот скоты! Жили вместе, в одной конторе пахали и на тебе ...
- У вас кровь на руке. Ранены?
- Не волнуйся. Царапина. Пойдём, перевяжешь, а то мне пора. И вот что: тут такая история. Контузия моя, ранение - негодным признали. К строевой. Сплавили сопровождать в тыл санитарный поезд. Поедешь со мной. Не спорь. Зря я что ли тебя искал. Какой прок от тебя здесь с малыми детьми, с мужем в коме, Вень Санычем? На счёт их я уже распорядился.
- Как же так? А госпиталь? Хватятся там. Дезертирка!
- Не накручивай. Начальство твоё в курсе. Санитарный поезд - тот же госпиталь. Отрядили нам кой кого и тебя впридачу. Так что забирай детей и на Московский вокзал.
- Погодите, Сан Саныч. А Ирина Акимовна! Вот бы ей с нами?
- Найдёшь, какой разговор. Поспешай.
- Хорошо, я мигом, - Фея подала Сан Санычу папку, - пусть у вас будет.
... Она оббежала пол города, но Ирины Акимовны не нашла. Когда, наконец, собрала детей и добралась до вокзала, санитарный поезд уже ушёл ... 


 
Глава 17 .

Стас пошёл в редакцию. Там могли знать о Фее. Много ли в таком городке питерских медсестёр. Тем более блокадниц. Тем более с тремя детьми, которых сберегла в лихую годину, вырастила, вывела в люди. Чем не героиня рубрики "О людях хороших" ... Заодно и на счёт работы. Георгий, ныне главный редактор районки, намекнул, что держит ему место зама. Правда, когда это было ...
Оба обрадовались встрече. Обнялись, оглядели друг друга. Георгий хохотнул:
- Буравь, не буравь, я всё такой же длинный, худой, затурканный. Не чета тебе - кровь с молоком на казённых харчах.
- Да уж, держали в теле, - в тон ему ответил Стас. - Четырёхразовая кормёжка. Борщи, макароны по-флотски, компоты. Тебя бы за наш стол на поправку.
- Спасибочки, мы уж тут как-нибудь перебьёмся на картошке с грибами ... Может, по стопарю? У меня на такой случай пузырёк есть. - Георгий нырнул куда-то под стол и достал бутылку "Московской". - А-а?
- Не-е, в другой раз, - открестился Стас. - До девятнадцати ноль-ноль я трезвенник.
- Ну, ты даёшь Стас! Опять пас!
- Так стоит остограмиться - на подвиги потянет. Шуры-муры всякие, любовные излияния прекрасному полу. Какая работа?
- Я скольких знал - без ста граммов слова не напишут.
- На том и почили.
- Это точно. Замнём для ясности. - Георгий снова нырнул под стол, вернулся без бутылки. - Я думал, под это дело, - он щёлкнул перстом по кадыку, - легче разговор пойдёт.
- О чём ты?
- Место, что тебе обещал, занято. У нас тут объявился новый начальник "вч". С женой филологом. Школы укомплектованы. Она пока с мужем колесила из части в часть, в военных газетах поработала. Ну и райком направил к нам. С ним не поспоришь. Не предлагать же тебе, бедному дембелю, должность корреспондента с мизерным окладом при наших грошовых гонорарах. Заработаешь разве что на комплексные обеды в столовке, а об экипировке и прочем обогащении думать нечего.
- И как она?
- Кто? А, она-то? Сверх всех ожиданий. Как ответсек и как человек. Редкое сочетание. Находка для газеты. А тебе бы надо куда-то в более солидное издание. В Петрозаводск! Мечта! Там у меня однокашники заправляют. Но ты же знаешь, Карелия - стартовая площадка для питерского журфака. От желающих отбоя нет. Питер под боком. Отработал неделю и домой на выходные. Хоть поездом, хоть автобусом. А там, глядишь, в самом Питере место подвернётся. Оккупанты!
- Знаю, - сказал Стас. - У меня пока не горит. Есть пара предложений. В Ярославль, в Иваново ... Была бы шея, хомут найдётся. Тебе бы о себе позаботиться, перебраться поближе к цивилизации, в тот же Петрозаводск. Или ты заговорённый тут прозябать?
- Кому что на роду. Я свой потолок знаю. Семья у меня. Тык-мык не по мне. Не хочу кому-то что-то доказывать, мыкаться по углам, когда есть работа, отчий дом с огородом, садом и под боком ягодные болота, грибные леса, рыбные реки, озёра. Живи - не хочу. Не-е, большие города мне не снятся. Хватило под завязку понять, что к чему пока учился. Назадыхался от гари и грохота, суматохи в метро, на автобусных, трамвайных остановках. Ни рукой, ни ногой, ни мозгами шевельнуть. Натуркался, натискался, нажался на всю оставшуюся жизнь. И о том, как сказал Серёжка: "Не жалею, не грущу, не плачу"...  Мне тут комфортно. Лучше быть большим начальником в маленькой конторе, чем ничем в большой. В самом деле! Слыхал анекдот? Друг москвич звонит другу питерцу: "Как погода у вас?" "Отвратительная. Одно радует, что у вас не лучше!"
- Философ!
- Чем богаты ...
- Ну, раз ты такой умный, может, поможешь мне разгадать одну загадку? - Стас достал медальон, раскрыл, подал Георгию. Пока тот смотрел, вкратце изложил свою историю.
- Это дело надо обмозговать, - Георгий выглянул в приёмную. - Баба Кать, организуй нам, пожайлуста, чайку.
- Баба Катя? Надо же, здравствует! Пойду, поздоровкаюсь.
- Сиди. Сама объявится. Ей тоже не терпится тебя увидеть.
- С чего ты взял?
- Телепатия. Когда ты тут практиковался, она всё приглядывалась, пытала меня, кто такой, откудова, чьих кровей? И чего она в тебе нашла?
- Родственную душу.
- Похоже. У неё тоже после войны никого не осталось: ни мужа, ни сыновей, ни братьев.
- А внук? Антон. Фотокор ваш. Она же на него молилась.
- Отмолилась. На погосте Антон.
- Да что ты говоришь! Осколок?
- Он самый ...
Стас хорошо помнил последнюю встречу с Антоном. Они тогда после командировки в фотолаборатории проявляли плёнки. В красном свете неестественном в тесной каморке. Будто в цвете разбавленной крови. Стасу было как-то не по себе, а Антон упоённо священнодействовал.
- Кто тебя научил этому? - спросил он Антона.
- Отец. Он ещё до войны работал в редакции. Повоевал и обратно сюда. Правда, израненный весь. Долго не протянул, но меня малость успел поднатаскать.
- Не скромничай. Твои снимки нарасхват. В газетах, журналах. Хотя, учиться никогда не поздно. Не пробовал на журфак?
- Бракованный я. Смотри, - Антон задрал рукав, потом приподнял штанину на ноге. - Отсюда и оттуда осколки вынули, а один, зараза, сидит где-то под рёбрами.
- Где это тебя так угораздило?
- По дурости. В лесу. Набрели как-то с пацанами на одно проклятое место со скелетом под деревом. На суку плащ брезентовый. Сняли его, а под ним автомат с полным рожком и сумка с гранатой. Ну, мы патроны расстреляли, автомат в озеро забросили, гранату в костёр сунули, попрятались за камни, ждём, а тут мужик, откуда ни возьмись. Грибник или рыбак. С цигаркой. Приспичило прикурить от головешки. Мы повысунулись из укрытий, орём ему, что граната в костре, и тут как рванёт! Мужику хоть бы что. Бывший фронтовик оказался. Успел за валун нырнуть. Оглушило только. Всем остальным тоже ничего, а мне перепало. Вот и корячусь.
- Представляю, каково! - посочувствовал Стас, - А что нельзя его достать?
- Достали бы, если можно. Да ты не бери в голову. Живы будем - не помрём. У меня всё при всём, а сколько полегло таких как я, оглохло, ослепло, без рук, без ног ... И ещё не вечер. Война много чего закопала в землю. Лопатить - не перелопатить. До сих пор вдоль дорог из Питера в Вытегру то тут, то там на домах, на деревьях щиты красуются: "Осторожно - мины!" или "Проверено - мин нет"...
В кабинет протиснулась баба Катя с подносом. Стас перехватил его у неё, поставил на стол, сдвигая подшивки, обнял старушку.
- Я только что узнал про Антона. Слов нет, как жалко. Вы уж крепитесь, баба Кать.
- Креплюсь, родной ... Ему спасибо, - кивнула в сторону Георгия. - Не гонит старую, на людях держит, хотя я и сержусь на него иногда.
- Что так?
- Не видишь разве - ступить некуда. Всё в бумагах. Столы, стулья, подоконник, пол. Мало ему шкафов. Он бы и на стены, а то и на потолок закинул, так падают. По мне непорядок, а он говорит, у меня всё на своих местах - стоит руку протянуть, а пыль, сколько не убирай, не вытирай - всё равно пылит.
- Вот так и живём, - отпарировал Георгий. - Критика сверху, критика снизу, а дома опилки ...
- Ну, как с ним таким говорить? Кощунствует почём зря. Пойду я, - баба Катя направилась к двери.
- Погоди, баба Кать! Ну, вякнул невпопад. Каюсь. У нас к тебе дело. Глянь, - Георгий подал ей медальон. - Может тебя что-то путное осенит.
- Старая я. Что вчера было, могу и запамятовать. - Она бережно приняла медальон, отошла к окну поближе к свету.
- Может очки тебе?
- Слава Богу, без них обхожусь, - голос её дрогнул. - Когда ты тут студентом был, - она глянула на Стаса, - я ещё сомневалась. Теперь вижу, наших корней, куржекских.
- Что вы баба Кать, гоневский я.
- Гоневский, а корни наши. Вылитый дед. Про отца уж не говорю. Я ведь его видела в Питере маленьким, а потом в войну здесь. Думали, быть ему на погосте, а он ещё и тебя народил. Живи на здоровье, памятуй о своих, - баба Катя шмыгнула носом, промакнула глаза кончиком косынки, - пойду я.
- Как пойду? Мы же ни о чём путём не поговорили. Присядь-ка к столу. Чайку попьём, побалакаем ещё, - Георгий бережно усадил её на стул, подал чашку с чаем, - ты как, в прикуску? Бери конфеты, подсластись.
- Сами заказали, сами и сластитесь, а я так посижу.
- Так дак так. Хотя и не так. Что же ты нас заинтриговала и на попятную?
- Вам всё сразу выложь да положь. Не мои те тайны.
- Какие тайны? Жила себе семья. Война разбросала. Ты их знаешь. Стаса - наследника их знаешь. Вот он, перед тобой. Сама говоришь, одна с ним корней куржекских. Чего таиться?
- Так вы о семье пытаете? Я думала, без меня о ней всё узнали. О семье можно. Знавала я их. Гостили мы с моим благоверным одинова в Питере. У твоих, Стас, деда с бабой. Это когда мы только поженились. Уж как завидовали мне подружки. За фотографа вышла. Учёного по тем временам человека. А чего завидовать-то? Носился как угорелый туда-сюда. Ни праздников, ни воскресений. Ни сна, ни отдыха. На огород не докличешься. Настрогал робятишек, а как выросли и не знал. Вот и вся недолга ...
- Значит, гостили у моих деда с бабой, - Стас заглянул в глаза бабе Кате, - А где? Адрес не помните?
- Так нет того дома. Разбомбили.
- Откуда вы знаете?
- Фаина Демьяновна говорила. Она после войны в Питер ездила. Искала кого-то. Не нашла. Одни развалины там. А фамилия твоя, Стас, нынешняя, не твоя. Не Старков ты вовсе, а Огнев. По деду, по отцу ... Хотя нет, не Огнев, а Суворов. Я же говорила, что вчера было, могу запамятовать, а что давным-давно, хорошо помню. Суворов.
- Дальше в лес - больше дров, - не выдержал Георгий. - Как обухом по голове. Столько путаницы с одной фамилией. А тут ещё Фаина Демьяновна. Кстати, не кстати. Похоже, баба Кать, ты её хорошо знаешь. Давай сначала о ней, потом за фамилию возьмёмся.
- А что о ней? Святая женщина. Таких поискать. Только она о себе сама рассказать может, если захочет, а я не враг её святости. Я не могу.
- Хорошо. Оставим святость на потом, раз она засекречена. Но как ты с ней познакомилась, можешь объяснить?
- Я и говорю, в Питере у Стасова деда с бабой. Они до войны все там, в одной коммуналке жили. И ещё Вень Саныч Огнев со своими и молодые Зоя с Мишей - не наша, нерусская семья, хоть и звались по-русски.
- Баба Кать, при чём тут русские, нерусские, - взмолился Георгий, взглядом сдерживая Стаса, который порывался тоже о чём-то спросить. - Не хочешь говорить о Фаине Демьяновне, расскажи об Огневых, о Суворовых. Пожалей Стаса - на нём лица нет.
- А вы не дёргайте меня, - обиделась баба Катя. - Долдоните тут по чём зря. Совсем меня запутали. Я же вам всё, как на духу. Фаина Демьяновна хоть и в Питере жила, но сама она Белозерская. Муж у неё учёный лесничий. Вень Саныча и Любушкин сынок. Вот он как раз и встретил Фаинушку однажды под Белозерском и замуж уговорил, а потом в Питер увёз к отцу с матерью. Куда ж им ещё было податься? У Фаины Демьяновны, известное дело, родители сурьёзные были. За кого попало, не выдали бы единственную дочку. А тут учёный лесничий из города. От новой власти. Почти как у меня. Мой благоверный фотограф тоже от новой власти был. Как меня увидел в Куржексе, всю переснимал и уговорил замуж, увёз в Вытегру наперекор родителям. Так мои родители не чета Фаинушкиным. Мои смирились, полюбовно нас оженили, а Фаинушкины супротив новой власти пошли, за ружьё взялись и в леса. Там кого порешили, а кого переловили и по этапу на Беломорье и в Сибирь.
- В огороде бузина, а в городе дядька, - выдохнул Георгий. - Ты что-нибудь понял, Стас?
- А как же! Фаина Демьяновна - запретный плод, а у меня три фамилии. И все мои. Задача с тремя неизвестными, что и требуется доказать.
- Чего гадать-то? Поговорите с Вень Санычем, он вам всё и расскажет. Если захочет.
- А не захочет?
- Может и так. У вас своя жизнь. У них своя. Не всегда праведная. Кому как покажется. Грех великий под свои грехи других подставлять.
- Какие грехи? Кого подставлять? С тех пор, сколько воды утекло. Что было - быльём поросло. Мы-то тут причём? Сыновья, внуки за дедов и отцов не ответчики. Тем более за прадедов. Нынче время другое.
- Время другое, а порядки старые. Оговорись ненароком, скажи что-то супротив кого-то, припомнят старое. Яблоко от яблони недалеко падает.
- Пусть так, баба Кать. Да больно интересно. Как нам этого Вень Саныча отыскать?
- О нём вам - не чужие чай, могу сказать: был он тут одинова. Лонись, кажись? Нет. До того. Говорила с ним. Звался он, правда, по-другому. Просил помалкивать. Так надо, и, Антону, моему внуку, наказал, чтобы снимки с ним в газету не давал. Он раньше чекистом был. Может и теперь на старости. На задании каком. Под другой фамилией. Какой? Мне ни к чему было.
- Зачем же он приезжал? Рисковал. Ты узнала его, могли и другие.
- Так сын у него здесь помер. Не мог не приехать на похороны.
- Не из Костромы случайно? - спросил Стас, вспомнив открытку какого-то Дудорина Фее оттуда.
- Не знаю я. Может из Костромы, а может и нет. Он мне не докладывал.
- Но хоть как он выглядел?
- Постарел, а так ничего. Прихрамывал, правда. На клюшку напирал. Да я вам его покажу, пожалуй. Не чужие чай. Антон мой, ещё в живых ходил, снимал похороны. И его снял. Да и от моего благоверного осталось много фотокарточек. Внук сберёг ...

Глава 18.

Война для Петровича  началась сходу.  Без особой строевой подготовки. Раз охотник – таежник  определили  в казачью разведсотню. Он и думать не думал. Околачивался на призывном пункте, а тут казаки подъехали.  Один из них Петровичу повод кинул: «Подержи, служба», - а  сам к начальству пошел. Петрович обрадовался – живая душа! Приласкал коня, хлебную корку скормил, поговорил с ним – животина и потянулась к нему. Казак увидел, порасспросил: «Кто, пошто, откудова? Коли таежник, повоюем вместе». По совету  Петровича отобрали еще нескольких мужиков – таежников сотню пополнить, а то потрепали ее фрицы. Мужики не казаки, к шашкам не приучены, а где казаков набраться? В седле держатся и то ладно. Остальное приложится. В разведке была бы медвежья хватка, сила, выносливость, смекалка, глаз меткий, а этого охотникам не занимать. Вот так случайно и оказался Петрович рядом с легендарным донским казаком Петро Назаровичем Назаровым…
Воевали сердито: свои дома позади и не раз по краю ходили. Не обошлось  без потерь, серьезных ранений и лазаретов. У того же Петровича не царапины какие-то, а раны на плече, на ноге, на виске… Подлечат бывалого и опять в строй. «Языков» брали.  Отсюда один Георгиевский крест, другой. Еще бы одна фартовая вылазка по тылам врага и, глядишь, Петрович мог стать «крестовым тузом» - кавалером трех степеней. Сотник так и сказал: «Геройский вояка Петрович. Чисто казак». И держал его около себя. За ординарца,  помощника и советчика. Ушлый мужик, сотник нутром чуял. Одно дело воевать в степи на просторе, где все как на ладони, другое – в лесах,  где в трех соснах  заблудиться можно или в трясину болотную с головой ухнуть.
Так бы и воевали с немчурой помаленьку, да отозвали сотню однажды в Питер. За порядком приглядеть. По слухам от кого-то, через кого-то  доходило до них, будто, царя скинули, а у власти какие-то разношерстные коммуняки – меньшивики с большевиками. Власть делят, а поделить  не могут. Все, вроде как за  народ, за его  лучшую долю, а добра не жди,  хорошего мало, на крови их власть замешана, пришлая, не нашенская, лютая, ничего российского не терпит. На словах ратуют за рабочих, мужика, казака, а сами порохом и кровью пахнут. И забродил  люд честной…
Не по нутру новым властям непослушание: «Ату их, этот сброд, казаки!» А казаки, возьми и воспротивься: кровь людская – не водица! Одно дело воевать с германцами за Россию, другое – на своих шашки наголо. А тут еще геройский сотник возьми и скажи: «Не рабочий люд смуту затеял, а тот, кто его на это подбил!»
Слова те дошли не только до казаков сотни, но и каким-то образом до тех, кого их послали урезонить. Рыбак – рыбака… С полуслова – вместо резни – братание: одним миром мазаны!
Поостереглись, охолонули в тот час подстрекатели, поняли своей дырявой башкой, что это братание им самим боком может выйти. И отправили казачью сотню прямиком на Дон, откуда будто бы беляки на Москву войной пошли, а по пути бесчинствуют: хутора и станицы казацкие жгут, грабят, баб насилуют…
Кому домой неохота после  стольких лет мытарства на войне. Да еще в боевой единице с земляками вместе, да еще свой дом защищать…
- Такие, брат, дела, - сказал сотник Петровичу на прощанье. – Мы к себе домой, а тебе с нами, вроде как, не с руки от своего дома отрываться. Заждалась поди тебя родимая сторонка, -  и обнял, как брата родного, трижды облобызал, трижды перекрестил вслед, - Ступай с Богом!
Петрович в свою очередь  тоже расчувствовался: слезу смахнул – надо же так прикипеть к человеку! Низкий  поклон – ниже не бывает – отвесил сотнику и друзьям-товарищам по оружию, закинул сидор за плечи и пошел прочь, оглядываясь и спотыкаясь, как хмельной.
Попрощались вроде навсегда и думать не думали, что увидятся скоро скорее скорого…
Петрович пошел к сыну Ваське. Он вдруг поймал себя на мысли, что обозвал ненаглядного сына Василия – Васькой, да еще и непутевым. Раньше  он такого ни себе, ни другим не позволял… Так то – раньше, когда  Василия за сына своего растил и за сына верного друга своего. Жалел и  опекал… Теперь тот от рук отбился. Как на  то глядеть? Огорчаться или радоваться, что большой стал, своим умом живет и другие ему не указ, даже отец родной. Сбил город Василия с панталыку. Давно отучился, но никуда не уехал, остался в Питере, связался с какими-то там большевиками, служил у них на побегушках, как казалось Петровичу, и уговаривал сына бросить это непутевое дело, заняться настоящим делом в том же Пудоже под  присмотром Леля на лесопилке или еще где, работать и жить-поживать, добро наживать. Лелю ученые лесовики – ой как нужны! Вместе бы горы свернули. Так не слухат ослушник. Ему революцию подавай! Виданное ли дело вот так вот по стопам родного отца с матушкой свою жизнь коверкать. С ума сойти – случись что! На сей раз Петрович всю ему правду-матку выложит, откроет глаза, настоит на своем, чтобы вместе домой жить по-людски…
Найти Ваську оказалось не так-то просто. Гоняли Петровича то в Смольный, то в Зимний, то на Литейный… Замотался патрулям отходной мандат показывать. Одни читали – мусолили его бумаги и отпускали, другие придирались, но тоже отпускали, завидя Георгиевские кресты,  а третьи ухватывались за них, как за шпиёнские ксивы и загребли Петровича, поволокли в штаб свой пытать. Пожалуй, не сдобровать бы ему. Тот патруль на дух не переносил казаков. Где-то, видно, что-то не поделил с донцами и их бумаги, служба Петровича в казацкой сотне, патрульным матросикам – что красная тряпка быку. Не к стенке, так  накостыляли бы, как миленькому – не водись с кем  не надо, но все мы под Богом ходим. Под своим Богом! Невинный Петрович тоже.  Приволокли его не к кому попало, а прямиком к… сыну Ваське. Оказалось, он у них в  начальниках ходил. Мало того – тут же  сидел себе преспокойненько Лель Ивович. Как увидел Петровича, встал на дыбы во весь рост, заполонив собой все пространство и всех, кто  рядом. Петрович вырвался из рук конвоиров и припал к Лелюшке… Не к сыну Ваське непутевому, а к Лелю – такой большой да не заступится!
Потом снедали-вечеряли, чем Бог послал и говорили, перемывая косточки свои и чужие. Время накопило страстей. Накопило и разделило по разные стороны. Кто чего хочет – пойми? Сам черт ногу сломит – такая в головах сумятица. Один домой тянет, другой за кем-то гоняться, третий урезонивает обоих, уговаривает стать на защиту революции.
На кой ляд     она нужна эта революция! Этот балаган скоморохов, кабак сивушного перегара, бардак проститушной продажности… Не до жиру – быть бы живу! Умней ничего не придумаешь в лихое время, как плюнуть на все и домой податься…
До чего-нибудь да договорились бы – свои  люди, но тут вдруг Гость, как снег на голову. Пораспрошал Петровича, за службу похвалил, а более за… отеческое воспитание приемного сына Василия Александровича Огнева-Суворова. Так и сказал: «Приемного!» Ничего не спутал. Откудова узнал?
Петрович заерзал, Леля глазами обжог: не ты ли, свояк, проговорился, тайну выдал?
Гость успокоил всех:
- Зря вы так, уважаемый Александр Петрович, Лель Ивович не при чем. Мы о своих кирилловских соратниках по подполью и без вас все знали. Помочь  им  ничем тогда  не могли и молчали до поры, до времени, чтобы еще какую беду не накликать на них и на вас в том числе… Буду с вами откровенен: Аннушка была моей кузиной, а Василий – ее родной сын – мой племянник. И вы все, усыновившие его, мне не чужие, а родные стали, - изрек гость, скорбно потупив глаза, ожидая реакции на свое признание… Ее не последовало… Все будто онемели, сжались, притихли, как перед бурей и Гостю  это не очень понравилось, не понутру пришлось, но он сделал вид, что ничего не заметил, что молчание вроде как – знак согласия и продолжил, как ни в чем не бывало, - Теперь, когда все прояснилось, нам само провидение велит держаться вместе, помогать друг другу, выручать друг друга, прощать друг другу.
Лель кивнул в знак согласия. Петрович заерзал, глядя на него, и тоже вроде как согласился, кивнув, а про Ваську непутевого и говорить нечего – прямо расцвел на глазах – как же!.. родня народников-революционеров и готов был брататься со всеми, одурев от счастья – едва не кинулся обниматься,  да сдержался – весь внимание, в рот Гостю щерится, что дите малое – дива еще какого ждет не дождется.
Петровичу от того совсем не по себе: будто ушат помоев на голову и молчать бы ему в тряпочку, так нет – не сдержался, взбеленился, взял и ляпнул гневно невпопад:
- Энтих злыдней тоже штоли прощать? – достал из кармана помятую газетенку, гадливо пихнул по столу Гостю. – Тут о бандитах, которые лютуют, семью друга семьи Леля Ивовича извели… И не только одну эту семью… Ради чего? Ради какого-то паршивого рыжья…
Гость спокойно разгладил ладонью газету, с минуту читал,  разглядывал снимки, как будто видел их впервые, потом спросил:
- Где эту гадость взяли?
- На улице разносчики пацаны навязали, - переглянувшись с Лелем, промямлил Петрович. Слава Богу – ума хватило не выдать свояка, что не где-то, а в кабинете самого Гостя и взяли. Слямзил ее Лель, когда Гость вызволил его у матросиков и привел к себе. Там Лель и увидел эту газетенку. Ее как будто кто нарочно сунул ему под нос. Лель пригляделся и сразу узнал на снимках среди других бандитов того самого рижанина – лютого врага своего, по вине которого кибитка с Марией, сыном и Ешкой с моста под лед… Лель не мог ошибиться. Он узнал бы его  и через тысячу лет из тысячи других похожих…
Позже, когда Лель встретился с Петровичем, они долго обсуждали, как быть, как достать убийцу? В газете писали, что бандитов и след простыл, что будто они со всем награбленным подались на Дон к белякам под крылышко, а раз так – ищи-свищи ветра в поле.
Лель хотел тут же отправиться вслед.  Петрович  просил не пороть горячку: время лихое – недолго самому сгинуть, а не то, что кого найти. Уж  если приспичило, он и сам, куда деться, с ним поедет, только не в одиночку, а с кем-то надежным… И такой человек есть – это геройский сотник  с Дона. Под началом которого служил… Только бы не ушла сотня… Если рассказать Петро Назаровичу все как есть, он не откажет взять их с собой на правое дело…
- Вы узнали кого-то на этих снимках? – меж тем  выспрашивал Гость. - Это очень важно. Нет? Я так и думал. Плохая печать. Смазанные снимки. Потому все на одно лицо, – Гость   выдержал паузу. – По нашим оперативным данным бандиты покусились на преданных революции людей, которые собирались все свои сбережения передать народу на благое дело. Кто эти бандиты и куда отправились после разбоя, нам известно. Наша задача – не упустить их. И вы, я надеюсь, нам в этом поможете. Мы ведь теперь одна семья и я полностью доверяю вам.
- Мы согласны! – выпалил Васька. – Мы их именем революции к стенке…
- Нет, - сказал Гость. – Никой самодеятельность, никаких стенок. Все намного проще. Эти бандиты всего лишь исполнители, и они не уйдут от возмездия за свои злодеяния. Ваше дело – проследить за ними, возможно даже придется оберегать их, чтобы они  вывели  нас на главных вдохновителей и организаторов контрреволюции. И отправитесь вы вслед за ними не одни, а в составе казацкой разведсотни – той самой, в которой воевал с  германцами Александр Петрович… Люди  в сотне боевые. Обстрелянные. Но без политической платформы – ветер в головах. Не понимают важности момента, кроме как постоять за землю, за волю. По-сему именем  революции назначаю вас, Александр Петрович Огнев комиссаром  сотни, а  Леля Ивовича и Василия Александровича вашими заместителями.
- Да вы что! – возразил  Петрович. – Какой из меня комиссар? Уж пусть Василий им будет, а мы с Лелем помощниками…
Но Гость настоял на своем, сославшись на опыт Петровича и дружбу с сотником.
- Кого-то другого, кроме Вас, Александр Петрович, сотник может и не принять, а времени на  дискуссии с ним у нас просто нет, и в приказном порядке никак нельзя – только навредим делу…

               

Конец Первой Части.