Глава 4

Бесконечный снег.

Я сидел у окна и глядел в окно. Бесконечный, бесконечный снег. Кажется, будто он никогда не остановится. Эти гипнотические танцы снежинок не давали мне покоя. Я с самого детства любил снегопад, я любил кружиться вместе с ними, тонкими хрустальными каплями, тающими в воздухе. Каждый раз, когда я вижу снег, я возвращаюсь обратно в детство, на 18 лет назад и вспоминаю тот вечер, когда я заблудился в лесу.

Был январь, необычайно холодный и снежный. Вся наша маленькая, но шумная семья отправилась кататься на санках в лес. Возглавлял процессию папа, за ним ехали санки, на санках- я, за санками мама с нашей лайкой Гердой, и последней шла сестра.

Светило солнце, снегом слепило глаза. Санки постоянно дергало в сторону, и я каждый раз шлепался лицом в колючий снег и смеялся. Смеялись и все остальные, кроме мамы конечно, мама беспокоилась, как бы я не простудился или еще чего. Мамы всегда беспокоятся.

Наконец мы прибыли на наше место. Я так его и называл, гордо и едва дрожащим голосом : наше место. Это была небольшая опушка в центре леса, укрытая пушистыми елками от чужих глаз. Если пройти чуть дальше, взгляду открывалась длинная и крутая (как мне тогда казалось) горка, с которой первым скатился папа. Он шлепнулся на снег, оттолкнулся руками и покатился вниз, крича «уууууууууу» от восторга. Это была традиция. Никто не мог нарушить ее. С нашей горки первым скатывался наш папа, и никто другой.

А за ним, естественно, скатывалась Герда. Герда не кричала «уууууууууу», а просто лаяла как сумасшедшая и пыталась сбежать по горке не падая. Потом они еще долго катались с папой в снегу, и папа передразнивал лай Герды, отчего лайка заливалась еще сильнее.

Поскольку санки были всего лишь одни, мы с сестрой часто устраивали драки, самые настоящие, с тяганием за волосы и криками «мама, смотри что он/а делает!!!». В конце концов санки доставались сестре, как старшей и более сильной, и я с завистью глядел как она, оттолкнувшись, слетала вниз. Каждый раз я мысленно желал (и тут же стыдился этого) чтобы санки понесло в сторону и она упала в снег, но этого не происходило.

Тот день был практически таким же, как и все наши предыдущие дни катания с горки. Ближе к концу дня мы с Гердой всегда устраивали догонялки, но она валила меня в снег почти сразу же после старта. Мама продолжала беспокоиться, а я продолжал смеяться.

Смех помогал мне прекратить ее беспокойство. Меня всегда пугало ее настороженно-задумчивое лицо, и я всегда верил, и продолжал верить до последней минуты, что мой смех все исправит, что она не будет беспокоиться и засмеется вместе со мной. Даже когда она пришла ко мне в больницу после пожара я все равно улыбался, улыбался как мог. Но она не улыбалась в ответ.

С сестрой у меня отношения были не слишком хорошие, но так бывает, по-видимому, почти у всех родных братьев и сестер. Она закидывала меня снежками, отбирала санки и пихала в сугробы, и тогда я обижался, по-настоящему, почти по-взрослому, как мне казалось, и  пытался не разговаривать с ней, но у меня это редко получалось. Так она меня любила. Не все способны любить и показывать это, ей было куда проще любить и скрывать, что она любила. В будущем я еще не раз встречал подобных людей, и даже сам начал замечать, что скрывать куда проще, потому что нет никаких шансов что твою любовь отвергнут или она просто покажется смехотворной. Кто сможет сделать с ней что-то, если он о ней даже не будет знать? Моя сестра была мастером в подобном. Правда вскоре она, похоже, перестаралась, и уже почти все чувства были скрыты где-то там глубоко. Она ни слова не сказала мне в больнице. И на ее лице не было никаких эмоций. Не думаю, что хоть один человек на Земле мог  заставить ее высказаться о своих чувствах. Такая она была, моя сестра. Единственный раз, когда она на моих глазах проявила хоть какие-то эмоции, был в тот самый снежный день, о котором я рассказываю.

Наши катания на санках всегда заканчивались распитием горячего чая из термоса и наблюдением за закатом. Зимой закаты почти всегда кровавые, и все вокруг словно сбрызнуто гранатовым соком. И ты стоишь как будто бы один, в руке стаканчик с обжигающим чаем и весь мир молчит. Только ты и солнце, заходящее за горизонт. И тысячи, миллиарды кружащихся в снегу огоньков, провожающих солнце.

В тот день и правда был очень красивый закат.

А потом вдруг Герда куда-то подевалась. Я вызвался ее искать, потому что меня еще никогда не отпускали с лес одного, а тут подвернулась такая возможность, упустить которую было бы просто неправильно. Мама конечно тут же сказала свое твердое «Нет», которое тут же разбилось о папино «Да».

Больших слов мне и не надо было. Я уже бежал по хрустящему снегу, небо темнело с каждой секундой и над головой появлялись они, маленькие светящиеся дырочки, сквозь которые, как говорила мне бабушка, светил нам Бог, пытаясь передать привет.

Я бежал по хрустящему снегу, холод царапал горло и легкие, но я бежал, и оборачивался, и звал Герду, а ее нигде не было.

В конце концов я остановился и огляделся, на этот раз внимательно. И прислушался.

И именно тогда я понял, что такое звенящая тишина. Как будто бы где-то разбили огромный бокал, и этот звук, оставшийся после, сделали тише и отразили эхом от всех деревьев, от снега и даже неба. Вокруг стоял тонкий звон, казалось, его можно даже пощупать, только протяни руку.

Ничто не нарушало его. Я не слышал ни голосов родителей, ни лая Герды.

Вдруг позади меня захрустел снег. Я обернулся, но никого не было. Но кто же убедил бы меня, 7-летнего, что разумнее всего было бы вернуться обратно к родителям? Я продолжил поиски и намеревался не возвращаться к родителям без собаки.

Тем временем солнце уже окончательно пропало, звезды зажглись, и небо поменяло цвет. Становилось темнее и темнее, тени в лесу приобретали странные очертания, холод становился крепче, но ничего этого я не заметил. Для меня существовал только лес, и я, и Герда, которая где-то одиноко скулила и ждала меня, героя, бесстрашного спасителя собак.

Лес тонул в темноте. Снова пошел снег и я остановился. И понял. Понял, что зашел слишком далеко. Бесстрашный спаситель собак заблудился в лесу, и все, что ему оставалось, это ждать.

Вокруг плясал снегопад. Я видел каждую снежинку, каждую крохотную замерзшую каплю, оседающую на деревья, на хвою, на землю и на мой нос. Вокруг все кружилось, и я, поддавшись порыву, начал кружить вместе с ними. Казалось, будто бы все вокруг это я, и снег тоже я, и единственное, чего мне хотелось, это чтобы меня нашли, но попозже, а пока я танцую со снегом.

Маленькие снежинки казались серыми на фоне молочного неба. Елки сомкнули свои короны надо мной, каждая из них словно глядела на меня, молча изучала в этой звенящей тишине, в тишине, под которую танцует снег.

Небо налилось синим, Бог светил ярче, но видно не было практически ничего. Тонкий кусочек луны висел невысоко над лесом, новолуние. Наконец я перестал кружиться и неожиданно заметил, что темнота обступила меня со всех сторон.

Что я должен был делать? Я прислонился к дереву и закрыл глаза руками. Холод кусал меня за пальцы и лицо, деревья молчали и мой плач тонул в тишине, огромной ледяной тишине.

Я подумал, что Герда наверное давно нашлась и теперь ищут меня, маленького и замерзшего, и мама наверняка волнуется, а сестра ругается, и только папа старается сохранять спокойствие. Его не так-то легко вывести из себя. И он идет через лес с Гердой на поводке, луч фонарика скользит по стволам елей, сзади бегут мама с сестрой, они зовут меня, но я не слышу, я тут, в тишине, и она  не пускает меня обратно.

А сверху светит через дырочки Бог, может он даже пытается показать им, где я, но его никто не слышит. Никто никогда его не слышит.

И из-за этой мысли я почему-то начинаю плакать еще сильнее. Я сажусь на корточки и плачу, готовый засмеяться, если вдруг услышу шаги, потому что мама ни в коем случае не должна видеть своих детей плачущими.

Я не помню, сколько я просидел у этого дерева. Мне казалось, часа два или три. Я уже не пытался кричать или звать кого-то, и даже сил на рыдания у меня не было. Я просто сидел и смотрел на снег. На деревьях блестел ледяной песок.

И тут тишину прорезали шаги. Я резко вскочил, огляделся. Никого не было. Ничего, ни голосов, ни света фонарика, только шаги.

-Мам?-неуверенно спросил я.

Рядом хрустнул снег, я повернул голову и увидел ее. Это была старушка из нашей деревни, ей было лет 90, не меньше. Она была слепая и почти не говорила. Мама не разрешала мне с ней здороваться.

Она схватила меня за руку.

-Потерялся?

Голос у нее был сухой и холодный, как лед.

-Д-да.

-Пошли.

И она повела меня через этот лес, она, слепая старушка. Она крепко держала меня одной рукой, а другой ощупывала деревья, иногда воздух перед собой, а иногда даже снег. Так мы брели сквозь чащу, молча, медленно, снег падал на ее седые волосы и таял, а она шла, поворачивала, и я вдруг понял, что отсюда не выберешься, не зная дороги, никакое зрение тебе не поможет, слишком темно было вокруг. Она знала этот лес наизусть, каждое дерево, каждую хвоинку, и даже снег везде хрустел для нее по-разному.

Все молчало и только наши шаги.

Наконец впереди показался свет. Мы вышли на опушку, прошли вперед и оказались перед деревней. В домиках горел свет. Здесь меня никто не ждал.

-Отсюда сможешь дойти до дома?

-Смогу.

Она выпустила мою руку, развернулась, и ушла в лес.

А я припустил домой.

Уже дома я узнал, что родители искали меня где-то с час, прочесали весь лес, а потом пошли к лесникам за помощью. Лесники знали этот лес хорошо, но и им никого не удалось найти.

Когда я вошел в дом, мама сидела вся в слезах, папа выглядывал в окно, побледневший и лицо его будто бы заострилось. Сестра сидела в углу с Гердой. Она первая бросилась ко мне и закричала, что я дурак, и что она меня убьет. А потом обняла меня, и я увидел в ее глазах слезы, настоящие слезы, увидел их в первый и последний раз в жизни, потому что я засмеялся, а ее лицо тут же превратилось в маску и больше она никогда при мне не плакала.

На следующее утро мы пытались достучаться до той старушки, что вывела меня из леса, но нам никто не открыл. И я тогда решил для себя, что я никогда не буду предвзято относится к странным и непонятым людям.

Слишком, слишком часто одни люди ошибаются в других.