Глава 7

Весна всегда очаровывала меня. Глядя на просыпающуюся природу, на робко цветущие деревья, начинаешь отождествлять себя с ними, такого же сонного, слабого, пробивающегося к свету после долгой зимы.
В этот раз я решил пойти на кладбище по другой дороге: со старой меня связывало слишком много негативных воспоминаний. Если уж я решил начать жить по-новому, то начинать нужно с мелочей.
Бывают такие дни, когда люди словно так и ждут случая, чтобы заговорить с тобой. Они улыбаются тебе, подбирают слова, или просто пытаются взглядом показать, что не прочь начать разговор. Так было и в этот день.
Не знаю, по какой такой причине со мной пытались заговорить, но кто этого только не делал: и старые бабушки, сидевшие на облупившихся скамейках у грязных подъездов, и маленькие дети, возившиеся в высыхающих весенних лужах, и молодые девушки, которым неожиданно нужно было узнать время или у них заканчивались сигареты. Я вежливо отвечал что-то, улыбался немного фальшиво, но не настолько, чтобы это было слишком заметно.
Весной кладбища всегда меня удивляют. От них совсем не веет безысходностью, как это бывает, например, поздней осенью или зимой. Весной здесь всегда все залито светом, лучи скользят от одного дерева к другому, проникают через листву и стекают с нее, как мед. Даже воздух не такой тяжелый, наоборот, он прохладен и свеж, и даже, осмелюсь сказать, приятен.
Чем дальше я шел, тем больше я пытался отвлечься на посторонние вещи, не давая воспоминаниям и тяжелым мыслям возвратиться. Чьи-то случайные фамилии проскальзывали у меня перед глазами и тут же забывались, чьи-то лица, выбитые на камне, молодые, старые, детские, неважно, все это проплывало медленно и тут же исчезало, не оставив отпечатка. Только у одного памятника я остановился, и всегда буду останавливаться. Огромное, высеченное из серовато-зеленого камня дерево, поднимавшее свои упругие ветви к солнцу, было монументальным надгробием одного местного художника, которого я когда-то знал. Он был местной знаменитостью и рисовал такие потрясающие картины, что многие классики, наверное, бросили бы свои кисти, увидев его работы. Когда-то, когда я был еще ребенком, я застал его в одном из маленьких узких переулков, по которым любил шататься. Он стоял там, перед мольбертом, и, поворачиваясь то немного вправо, то влево, приглядывался к ничем не примечательному балкончику. Тогда я спросил у него, что интересного в этом балкончике, раз он решил его нарисовать, а художник лишь усмехнулся и ответил:
-Во всех вещах на нашей планете есть что-то особенное, если ты научишься это замечать.
Как оказалось, на этом балкончике часто любила читать книги его старая учительница по рисованию, которая первой заметила его способности и посоветовала ему уделять больше времени его хобби. Так для него все и началось.
Я задумчиво глядел на переплетающиеся каменные побеги. Сквозь небольшие просветы проникал слепящий солнечный свет и лоскуты неба. Вместе получалась какая-то странная мозаика, которая вплеталась в ветви этого неживого дерева.
Он ведь по-настоящему и не умер. Даже его могила, такая огромная и роскошная, еще долго будет напоминать людям о его существовании, прежде чем начнет рассыпаться. А его работы? Они будут кочевать из рук в руки, перепродаваться, висеть в разных гостиных, в отелях, возможно, в ресторанах, и кто-то обязательно спросит фамилию автора. Он остался живым благодаря своим произведениям, и уже никак смерти до него не добраться.
Что до меня, я совершенно осознанно и спокойно воспринимаю ту мысль, что однажды меня не станет на самом деле. Я не творческий человек, и после меня останется только куча бумажек, с которыми придется разбираться родственникам, одежда, личные вещи и маленькая пыльная квартирка. Над моей могилой не будет возвышаться огромное дерево или еще какой памятник, нет, скорее всего, простой крест, а вокруг могилы – оградка, выкрашенная в серый или черный. Со временем крест завалится, с оградки слезет краска, а на могилу перестанут приносить цветы, и, в конце концов, место, где я буду лежать, полностью зарастет плющом.
Это меня не пугало, скорее просто глубоко печалило. Отец говорил, что мы находим бессмертие в детях, но у меня больше нет ребенка.
И вот я уже стою перед ними – двумя могилами с большими мраморными плитами, на которых выбиты их имена и необходимые даты под двумя аккуратными портретами в круглых рамках. Все, что они пережили, все мысли, чувства, весь опыт, все собралось в числах, обозначавших дату рождения и смерти. Простые числа, выбитые на камне – вот и вся их жизнь.
Обычно я не разговариваю с мертвыми, так как не верю, что они могут меня услышать. Но сейчас я не мог сдержаться. Я вполголоса рассказал им, как мне их не хватает, извинился за то, что совсем не мог взять себя в руки и вернуться сюда, проведать их. Я рассказал о людях, которых повстречал, пересказал пару историй, вспомнил что-то, что мы пережили вместе, улыбнулся, и вдруг почувствовал, что в горле встал ком. Я попробовал говорить дальше, но голос только срывался. Потом весь мир потерял фокус и превратился в одно размытое пятно.
Мой отец никогда при мне не плакал. Даже когда хоронили бабушку, он стоял, холодный и спокойный, и ни один мускул на его лице не дрогнул. Но я все видел по его глазам, они были абсолютно онемевшие, полные отчаяния и боли. Тогда я думал, что лучше бы он трясся от рыданий, так как его измученный взгляд был слишком тяжел для меня. Я на всю жизнь запомнил тот момент, и каждый раз, когда случается что-то плохое, я боюсь смотреть отцу в глаза. Вдруг я снова увижу его оцепеневший от боли взгляд?
Мама рассказывала, что в детстве я часто плакал, и никто не мог меня успокоить. Я рыдал из-за любой мелочи, и родители начали всерьез беспокоиться, потому что контролировать меня было почти невозможно. Слезы лились потоком каждый раз, когда я сталкивался с чем-то необычным. Это мог быть и сбитый голубь, лежавший на дороге, и красивый цветок, пробивавшийся сквозь травы.
Впрочем, это вскоре прекратилось, я стал старше. Я научился держать все в себе, и плакал очень и очень редко, да и то в основном, когда был уверен, что я абсолютно один, и никто мне не помешает. Чем старше я становился, тем реже я позволял себе поддаться эмоциям. Я всегда считал, что слезы это большой признак слабости, и презирал их. Конечно, все это длилось до определенного момента.
Когда их хоронили, я рыдал так, что не мог стоять на ногах. Шел сильный дождь, а я, упав на колени, испачкавшись в грязи, полусогнувшись, бился в сильной истерике, пока родственники прощались, пока закрывали гробы и медленно опускали в ямы, пока десяток полупьяных парней, махая лопатами, забрасывал могилы землей. На меня, наверное, было страшно тогда смотреть. Небритый, с длинными, спутанными волосами, опухшими от бессонных ночей глазами, в старой мятой одежде, я стоял на коленях там, у их могил, трясясь всем телом под холодным дождем. Когда я наконец смог перевести дыхание и поднять взгляд, я увидел только своих родителей, единственных, кто остался рядом со мной. Мама тихо плакала, не издавая не звука, а отец смотрел куда-то в сторону тем взглядом, которого я так боюсь.
Весь этот период в моей жизни напоминал бесконечно холодную зиму. Все дни для меня слились в какие-то просветы в сознании, когда кроме боли я чувствовал еще и печаль, или стыд, или отчаяние, в общем, испытывал любые другие негативные эмоции. Тогда я и не верил, что выкарабкаюсь, я искренне полагал, что закончу свои дни в желтом доме. Но этого не случилось, и даже ко мне медленно возвращалась весна.
Не скажу, что боли стало меньше, нет. Она просто приобрела другую форму, и она перестала убивать меня. Я снова начал что-то чувствовать, как-то замечать свою причастность к миру. Моя изоляция закончилась тогда, когда одним январским вечером в моем блокноте появилась первая история.
- Добрый день, - послышалось вежливое покашливание справа от меня.
Я поднял голову. Возле меня стоял пожилой мужчина, на нем было длинное черное пальто, такие же черные, идеально выглаженные брюки, сверкающие кожаные ботинки. На носу у него примостились аккуратные очки в сверкающей на солнце оправе золотого цвета. Он был немного лыс, но на затылке и ближе к ушам еще оставались седые волосы. Он мог бы сыграть какого-нибудь профессора или учителя в голливудском фильме, такая уж у него была внешность. И глаза – умные, с толикой какой-то светлой грусти.
- Добрый, - ответил я, снова вернув взгляд к могилам и недоумевая, зачем он вообще со мной заговорил.
Тут же воцарилась тишина. Я скосил глаза: он медленно читал надписи на памятниках моей жене и дочери, его губы безмолвно шевелились. Он вдруг резко поднял взгляд, и, заметив, что я смотрю на него, виновато улыбнулся, а затем сказал:
- Вы еще слишком молоды для такой потери.
Я не знал, что ответить. Я бы предпочел, чтобы он просто ушел.
Старик немного покашлял и продолжил:
- Сегодня я похоронил свою жену. 56 лет вместе. 56 лет жизнь на двоих, будто мы – одно целое. Не спорю, были и у нас недоразумения, ссоры, даже расходились несколько раз, да к тому же на несколько лет… Но всегда так выходило, что мы возвращались друг к другу, каждый раз что-то нас сталкивало вместе, думали, судьба может, или Бог, или еще какие высшие силы… Я вот только сейчас понял, что никто посторонний в этом участия не принимал. Просто жизнь у нас была одна на двоих, и разделить ее никак нельзя было.
Он достал небольшой платочек, снял очки, протер их, водрузил обратно на нос и снова заговорил:
- Сколько мы всего пережили вместе, даже уже и не вспомнишь. Я хотел книгу написать о нашей жизни, да только на это еще лет 50 потребуется, а я уже столько не протяну, - он издал хриплый смешок. – Впрочем, неважно. Главное не то, узнает ли об этом кто-нибудь другой. Главное, что это было.
Мне было немного любопытно, но больше я склонялся к желанию побыть одному. Не в то время, не в том месте он ко мне подошел. Будь я снова в кафе, я бы уже приготовился слушать, но не здесь. И не сейчас.
Впрочем, как я и подозревал, старик говорить не перестал:
- Последние несколько месяцев ей было совсем плохо, она уже и не ходила толком, и есть почти не могла. Только смотрела мне в глаза, гладила мою руку и говорила: не бойся, Витя, мы с тобой еще встретимся, только на другой стороне. Я сидел у ее кровати все это время, говорил с ней, читал ей, в общем, не покидал ее ни на минуту. Она улыбалась только, а потом мы вместе вспоминали все, что пережили, и смеялись… - он грустно улыбнулся, и в глазах его заблестели слезы.
Какая-то птица перепорхнула с ветки на ветку, где-то зашелестела трава, скрипнула ветка.
- Столько моментов утрачено, - почти шепотом сказал он, - но все равно я ни о чем не жалею. Дали бы мне прожить жить заново, я бы сделал все точно так же. В самом конце понимаешь, что так оно и должно было быть. К тому оно и шло.
Его взгляд вдруг перестал быть задумчивым, и он внимательно взглянул на меня, будто впервые увидел:
- Вы еще молодой, и не видите, как они соединяются друг с другом, все эти возможные «да» и «нет», все ваши поступки, поступки чужих людей, поступки людей, которых вы не знали… Все они соединяются, а в конце вы увидите уже полную картину. Но никогда не судите вашу жизнь, не придя к концу, ведь все еще может измениться.
Я выдержал его долгий, пронзительный взгляд, хотя далось мне это нелегко. Затем он улыбнулся, очень мягко и тепло:
-Я понимаю, что вы сейчас чувствуете и через что проходите. Я тоже потерял близкого мне человека в вашем возрасте. Но меня, как и часто это случалось, спас случай.
Оглядываясь назад, я понимаю, что встреча с этим стариком была совсем не случайной. Тогда я этого не понял, или просто не заметил, но он начал рассказывать мне историю, словно знал, что она мне необходима. Хотя я ни слова не сказал ему о своем увлечении, если его так можно назвать. Старик просто понял, что говорить стоит именно сейчас, и даже не позволил мне себя перебить. Его речь была размеренной и глубокой, настолько непоколебимой, что я не решился вставить и слова. Сейчас я понимаю, что он специально говорил так, чтобы у меня не хватило решимости сказать что-то, иначе бы история, прервавшись, потеряла всю свою силу. Но это я понимаю только в данный момент, а тогда я просто стоял и слушал, пытаясь не утратить ни слова, разрываясь между желанием остаться наконец одному или узнать, чем же все закончилось.
- Я был молод, полон сил, уверенности в себе и амбиций. Я был готов покорить весь мир, столько энергии во мне было. Ничто не казалось мне невозможным, и на все я смотрел свысока. Я улыбался неудачам в лицо, и праздновал каждый свой успех. Как мне казалось тогда, я всю жизнь буду полон сил и желания, узнавать эту жизнь и покорять ее, подниматься после каждой неудачи и видеть в любом минусе возможности.
Но однажды настал тот день, когда я понял, что не настолько мне все подвластно в этом мире, как я думал.
Мой брат, самый близкий мне человек, погиб. Он был летчиком, и хорошим летчиком, но что-то случилось с управлением в самолете, и он рухнул в море. Сколько длились поиски, я точно не скажу, но знаю, что искали не его тело, а самолет – это была совершенно новая модель и ВВС совсем не хотели ее терять. В могилу опустили пустой гроб, приходить на кладбище мне было незачем, ведь мой брат все равно покоился где-то на дне моря.
С тех самых пор море стало для меня синонимом смерти. Я старался никогда не встречаться с ним один на один, особенно зимой, слишком много тоски во мне это вызывало, слишком много вопросов начинало возникать в моей голове. Оно постоянно напоминало мне о погибшем брате. Эти лениво перекатывающиеся волны, равнодушный прибой, повторяющийся раз за разом, напоминал мне безразличный голос, раздававшийся каждый раз на другом конце провода и сообщавший одно и то же: «Тело еще не нашли». После двадцатого звонка я окончательно отчаялся и понял, что теперь мне осталось или смириться с потерей брата, или всю жизнь носить на себе этот груз, не желая принимать того, что случилось.
Я не буду рассказывать вам о моей смиренности, о мыслях, что все мы смертны, о моем решении отпустить его, об осознании, что его не вернуть, по одной простой причине: ничего этого не было. Я был зол на судьбу, был измучен, абсолютно истощен, почти на грани, когда наконец решил, что нужно срочно менять обстановку, иначе недолго мне оставаться в своем уме. И так вышло, что судьба позволила мне это сделать – я отправился на полгода в Мексику, заканчивать свою дипломную работу о народе и культуре этой страны. Часто так бывает, что одна поездка, даже не такая большая, способна изменить нас до неузнаваемости. С чем это связано? Кто же знает. Может быть, в других странах мы открываем себя с другой стороны, сравнивая свои устоявшиеся взгляды с чужими, и понимая, где мы наделали ошибок, а где были правы... А может быть мы просто меняемся в зависимости от того, где находимся. Не зря же говорят, что окружение во многом может повлиять на сознание…
Он на секунду замолк, снял очки и протер их, мечтательным взглядом глядя куда-то перед собой. Потом откашлялся, мягко улыбнулся и снова заговорил:
- Но что-то я отвлекся. Мексика, - он сделал паузу, прозвучавшую почти торжественно- D;a de los Muertos. Или, в переводе с испанского, День Мертвых. Известный праздник, Вы, должно быть, о нем слышали. Первое, что меня тогда поразило, было отношение мексиканцев к смерти. Для них это не конец, а начало чего-то совершенно другого, нового, следующая жизнь, в которой ты свободен от ошибок и от всего, что наделал за прожитые годы. Жизнь с чистого листа. И потому смерть не была для них чем-то, внушающим ужас. Нет… Смерть для них естественна. Конечно, глубоко внутри мы все понимаем, что она естественна, но нас все равно гложет страх перед неизвестностью, ведь никто из вернувшихся назад так и не смог дать четкого ответа на то, что же там, за кулисами… А те, кто зашли достаточно далеко, никогда не вернулись. Вы никогда не думали, почему?
На несколько минут на кладбище повисла тишина, сквозь которую иногда прорывался вороний крик.
- Так зачем нужны слезы, если те, кого вы любите, находятся в лучшем мире? Да, вы не вместе, и это причиняет боль, но осознание, что для них ничего не закончилось, а только все начинается, должно хоть немного облегчить вашу потерю.
Я много повидал в этой жизни, но точно могу сказать, что День Мертвых был одним из самых необычных событий за все мои 77 лет. Я никогда не подозревал, что к смерти можно относиться так: с улыбкой встречать ее песнями и яркими цветами. Улицы вокруг пестрели желтым, ярко-голубым, красным и розовым, на заборах, словно разноцветные змеи, вились длинные венки из бархатцев. Люди верят, что эти цветы способны притягивать души умерших.
В тот день я проснулся рано, и солнце еще только слегка коснулось улиц, где уже сновали занятые жители, готовившиеся к празднику. Одни тащили на себе связки цветов, похожих на диковинные боа, другие начинали возводить алтари для своих ушедших родственников, третьи раскладывали на прилавках сладости: шоколадные и сахарные черепа, в основном, хотя были там и обычные фигурки, вроде собак, кошек и других животных. Но даже предположительно жутковатые сладости выглядели скорее празднично, на них росли яркие цветы-безе всевозможных расцветок, и они совершенно не вызывали страха. Детишки толпились у прилавков, пытаясь стянуть пару-других черепов. Особенной популярностью пользовались черепа с их собственными именами, и как минимум три таких они прихватили с собой.
Утро было прохладное, и я медленно прогуливался по городу, наблюдая за праздником смерти. Однако он скорее выглядел, как общегородской пикник: люди разводили костры во дворах, выносили огромные чаны или что-то подобное, и уже вскоре сквозь золотые улицы танцевал дым, превращая город в некое подобие театрального представления, где жители превращались в неясных призраков, сновавших в этом сером дыму.
Я остановился у одного из самых больших алтарей – он был украшен оранжевыми «цветками мертвых» и обычными воздушными шариками. На специальных полочках стояла еда и вода, вокруг них стояли длинные тонкие свечи. В самом центре, незаметная из-за пышности алтаря, стояла фотография маленькой улыбающейся девочки лет 9. Ее темные глаза смотрела прямо на меня, будто действительно могли видеть. Огонь свечей медленно колебался из стороны в сторону, отражаясь на матовой поверхности разноцветных шариков.
Здесь каждый кого-то потерял. Каждый когда-то пережил то же, что и я, если не хуже. И теперь, спустя десятки лет, а может спустя всего несколько дней, они готовились к празднику смерти так, словно это было самое ожидаемое событие года. На кладбищах люди убирали могилы, заново писали имена и фамилии на табличках, успевших истереться, украшали кресты охапками ярких цветов, улыбались, пели песни, вспоминали и ждали вечера, когда по дорожке из зажженных свечей к ним из нижнего мира должны были прийти все те, кто когда-то их покинули.
Я остановился рядом с мексиканцем, громко распевавшим на всю улицу песню о смерти и жизни, о том, что перед ее лицом мы все равны. Он пел и о своей матери, ушедшей в прошлом году, и вспоминал о тех, кто ушел от нее, и тех, кто ушел от них, и так далее, и так далее… И я стоял рядом с ним, закрыв глаза, и полностью погрузившись в песню. Все вокруг стало ей – и его чистый голос, и болтовня девочек, и крики торговцев, и визг ребятишек превратились в одну громкую песню о жизни и смерти, которые на самом деле были одной и той же сущностью.
Я вспоминал тех, кто ушел от меня: сначала брата, потом бабушек и дедушек, потом прабабушек и прадедушек, которых я знал только по фотографиям, и понимал, что сам когда-нибудь отправлюсь к ним, вниз, чтобы начать абсолютно новую, ничем не похожую на здешнюю, жизнь.
Я не знаю, так ли действует этот праздник на всех приезжих, но мне вдруг стало легче дышать. Будто бы сердце забилось свободнее, и исчезла та тяжесть, лежавшая на моих плечах с того дня, как мне сообщили о падении самолета.
Мне хорошо запомнилось, как в тот же день я сидел с маленьким мексиканцем на берегу Карибского Моря, и говорил о смерти. Он понемногу обгрызал сахарный череп и спокойно, почти с иронией говорил на эту тему, ни разу его голос не дрогнул. Он не понимал меня, и тогда я попытался описать ему сам ужас того, что произойдет. Миру будет все равно, что его нет, и воспоминания о нем постепенно исчезнут, ведь никто из его родственников не будет жить вечно. И в  будущем все, что от него останется, будет несколько старых фотографий, возможно дневник или какие-то личные вещи, и могила, если ее не уничтожит время. Он посмотрел на меня как-то насмешливо, откусил еще кусочек от сахарного черепа, и сказал: «Разве не все равно, что будет после того, как я уйду? Главное, что я был здесь и жил. Придет моя очередь уступить место другим людям. И к тому же, я уж точно не исчезну, просто буду в другом мире. А потом, раз в год, буду возвращаться сюда, к родственникам, в этот самый день. Для меня на смерти жизнь не оканчивается, она  просто поворачивает в другую сторону». Потом он перевел взгляд на море, приставил ладонь ко лбу, чтобы солнце не слепило глаза, помолчал немного, а затем принялся что-то насвистывать.
Я последовал его примеру, и вдруг увидел море совсем другим: спокойным, величавым, медленно перекатывающим свои волны по берегу, потому что ему некуда было спешить и нечего было боятся. Воды сияли лазурью, блики солнца отражались на гребнях волн, и тогда я впервые понял, как же  на самом деле оно красиво.
Он сделал небольшую паузу, как бы давая мне возможность обдумать сказанное. Впрочем, обдумывать тут было нечего. Я уже давно перестал верить в случайность всех этих встреч, потому что каждый раз история, которую мне рассказывали, чудесным образом была связана с тем, что я переживал в нынешний момент. Может быть, мне просто хотелось в это верить, но одного я отрицать не могу: я действительно учился чему-то новому с каждым новым человеком.
- Вот так один маленький мальчик изменил другого, уже большого мальчика, - он ухмыльнулся. – Конечно, страх смерти прошел не сразу, я еще много узнал о Дне Мертвых, много разговаривал с мексиканцами разных возрастов на эту тему. Но поворотным моментом был именно этот, и он отпечатался у меня в голове, как фотография на открытке, которую прислали из какой-то далекой страны: мужчина, мальчик, Карибское море, палящее солнце и золотой песок. А далеко на улицах – разноцветные венки, черепа, яркие костюмы, песни и воссоединение семей с теми, кого они любили.