Коробка

Этой коробки здесь раньше не было.

Хотя давайте сначала.

Каждый год я провожу в своем старом доме, доставшемся в наследство от родителей, генеральную уборку. Я мою все полы, протираю пыль на всех подоконниках, переставляю книги с полки на полку, убираю завалявшийся в тумбочках хлам. Каждый год в один и тот же день мой дом, больше похожий на свалку сломанных и ненужных вещей, возвращается к своему прежнему виду – такому, каким он был до того, как я стал жить один. Комнаты снова становятся широкими и залитыми светом, на занавесках больше не копится пыль, в углах нет паутины. На столе появляется новая, белоснежная скатерть. Старые чашки с отколотыми краями и трещинами на внутренних стенках отправляются в мусорку, их место занимает совершенно новый сервиз. Сквозь идеально вымытые окна текут солнечные лучи. На полу не остается ни одного пятна. Весь дом каждый год перерождается, становясь точной копией себя самого несколько лет назад.

Уборка чердака – это самая ответственная часть. Я поднимаюсь по лестнице, каждый раз протяжно скрипящей, когда ноги опускаются на очередную ступеньку. Из чердака тянет сыростью, слышен какой-то легкий шорох – может быть, опять завелись мыши. Делаю последний шаг и погружаюсь в полную темноту, прорезаемую лишь овалом маленького окошка в конце  чердака.

Как и в детстве, протягиваю руку и на ощупь ищу выключатель. Раньше я делал это быстрее, всего за пару секунд, но сейчас потерял сноровку: я уже не провожу так много времени на чердаке, я перестал знать каждый его сантиметр, каждую половицу, каждый торчащий гвоздь. Я больше не ползаю на четвереньках, притворяясь, что за мной кто-то следит из темноты. Я больше не пугаю голубей. Я больше не копаюсь в папином ящике инструментов, пытаясь понять, для чего нужны все эти штуковины.

Наконец, выключатель щелкает и под крышей слабо вспыхивает бледная лампочка – нить накала загорается, я моргаю и отвожу взгляд, перед глазами все еще носится зеленоватый силуэт спирали. Постепенно мои глаза привыкают к свету, и я начинаю различать старые ящики, одряхлевшие книги, склады одежды, пожелтевшие открытки, сломанные игрушки. Медленно иду в самый конец чердака, к покрытой липкой паутиной полке, снимаю самую крайнюю коробку. На меня обрушивается еще одна волна пыли, я сморщиваю нос, пытаясь не чихнуть, и опускаю коробку на пол. Пыль с нее оседает на моих тапочках.

Удивленно смотрю на коробку – ее здесь раньше не было. Я каждый год переставляю коробки с места на место, и уже успел запомнить их все до единой, но эта – не одна из них. Она серее и запыленнее остальных. Чувство такое, будто ее не снимали с полки уже очень много лет.

Я медленно опускаюсь на корточки, протягиваю руки к коробке и осторожно снимаю крышку, поднимая новую волну пыли. Внутри какой-то хлам, но он не вызывает во мне ни одного воспоминания, как будто эти вещи принадлежали кому-то другому. Тяну руку, опускаю ее в коробку и вытаскиваю что-то наугад.

Игрушка в виде котенка с оторванной лапой. У меня никогда не было такой игрушки.

Я еще некоторое время молча смотрю на хлам, сваленный в коробке, и лишь потом краем глаза замечаю, что на обратной стороне крышки что-то написано. Подношу крышку к слабо видящим глазам, прищуриваюсь: «Разбившееся», выведено на внутренней стороне крышки аккуратным, почти каллиграфическим почерком.

Откладываю крышку в сторону и снова беру в руки игрушку, пытаясь понять, не напоминает ли она мне что-нибудь, и как она может быть связана с «Разбившимся». Серая, потрепанная фигурка котенка с оторванной лапой жалко выглядит в моей огромной ладони.

И тут я все вспоминаю.

Моя самая первая мечта – спасти соседского котенка, которого искусала собака. У бедняги не было лапки, но он еще жил, и жалобно мяукал, когда я проезжал на своем трехколесном велосипеде мимо. Я схватил его в свои неловкие детские ручонки и понесся домой, пытаясь бежать как можно осторожнее, чтобы котенку не было больно.

«Что ты принес? ОТКУДА ЭТО У ТЕБЯ?!»

«Прости малыш, ему уже ничем не поможешь. Оставь его на улице.»

Я откладываю игрушку котенка в сторону, и достаю следующую вещь.

Аккуратная, совсем новенькая игрушечная машинка темно-зеленого цвета. Вдруг у нее открывается капот (я вздрагиваю) – внутри нет двигателя.

Теперь разгадывать уже легче.

Мы в деревне, у бабушки в гостях, папа возится в гараже, я играю с собакой. Собака вскоре убегает куда-то на улицу, а я, прихватив с собой стаканчик сока, пружинистым шагом направляюсь в гараж, проведать папу. Он сосредоточенно пыхтит над двигателем, вытирая постоянно выступающий со лба пот. Его майка уже насквозь вымокла, солнце нещадно жарит снаружи, в руке у меня холодный сок. Я протягиваю его папе, но не успеваю сказать и слова.

«Что пришел? Не видишь, я занят?! Не мешай!»

Я выхожу из гаража, забыв про сок, и мечтая только об одном: пусть машина починится.

Нам пришлось продать ее за бесценок.

Я откладываю маленькую игрушечную машинку в сторону, и в сердце мне проникает странный холод. Мне все еще интересно, что хранится в этой коробке, но вместе с интересом просыпается и страх.

В этот раз я тянусь к хламу в коробке уже медленней, и дольше выбираю, что вытащить. За окном пролетает голубь, я поворачиваюсь: кусочек облака заглядывает внутрь. В моей руке зажат какой-то предмет, но я не решаюсь перевести на него взгляд, я боюсь того, что могу вспомнить.

Облако в чердачном окне медленно плывет мимо, лампочка начинает мигать, но тут же перестает. Словно не ощущая своего тела, медленно бреду к чердачному окну, зажав непонятный предмет в руке, мир вокруг словно кружится, как при высокой температуре. Прижимаюсь лицом к стеклу, оно приятно холодит кожу. Вдалеке вижу широко раскинувшееся, сейчас мертвое, поле. Во дворе одиноко тянет черные ветви засыхающий абрикос.

На чердаке стоит абсолютная тишина, ни одного звука внутри, ни одного звука снаружи. Мне хочется окунуться в эту тишину, остаться в ней навсегда, и больше не слышать ничего: ни мыслей в моей голове, ни скрипа половиц в абсолютно пустом доме, ни телефонных гудков, ни собственных разговоров с самим собой. В воздухе этого дома повисли голоса родителей, и они мучают меня каждую ночь. В голове проносятся совершенно неожиданные воспоминания, возникающие из ниоткуда, и мне хочется просто больше ничего никогда не чувствовать. Но тишина бывает разной. Тишина на чердаке приятна, тишина в поле смертоносна.

Я не раз выходил в мертвое поле в декабре. В старом папином пальто, без шапки (ветер проводит шершавой рукой по коже головы), я слушал мертвую тишину декабря. В округе больше нет домов, и одиночество ощущалось так глубоко, словно засело во внутренних органах. Я знал, что могу стоять здесь хоть до скончания века, слушая скрип старого абрикоса или собственный кашель, и никто – никто бы не потревожил эту спускающуюся, как туман, тишину.

Она заключалась совсем не в отсутствии звуков. Наоборот, их было слишком много вокруг, и каждый звучал необычно четко, оттого и неестественно. Крик чайки. Скрип ветвей. Мой кашель. Шорох мертвой травы. Шаги. Из-за того, что я слишком долго пробыл в этой тишине, она начинала казаться мне все более и более невыносимой. Отсутствие другого человеческого голоса делало ее мертвой. Кроме меня никто больше в эту пустоту не говорил, и со временем мой собственный голос становился все бледнее, сливаясь с окружающим ничем, превращаясь в крик чайки или скрип ветвей. Когда тишина достигала своего пика, я разворачивался и бежал в дом, чувствуя, как она несется за мной по пятам.

В моей руке зажата старая пластиковая телефонная трубка с обрезанным шнуром. Судорожно сглатываю, потому что это воспоминание я почти вытеснил из своей памяти.

По телевизору шла какая-то скучная передача, родители на кухне спорили, а я читал свою любимую книжку. Вдруг раздался телефонный звонок, голоса родителей смолкли, послышались приглушенные шаги из кухни: мама семенила к телефону.

«Алло? А, привет мам. Как доехали?»

Опять бабушка звонит. Я возвращаюсь к своей книжке с картинками.

«Сынуль, не хочешь поговорить с бабушкой?»
«Нее, мам, я читаю.»

На следующее утро телефон снова звонит, я собираюсь в школу, пытаюсь натянуть неудобные штаны.

«Алло? ЧТО? ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ПОЗВОНИЛ СРАЗУ?!». Мама вся в слезах, папа обнимает ее за плечи, пытаясь утешить. Бабушки больше нет.

Откладываю телефонную трубку в сторону. Это все больше и больше становится похожим на пытку, но я не могу остановиться. Пытаясь не глядеть на содержимое, все-таки краем глаза замечаю, что в коробке еще полно вещей.

Однажды я так устал от самого себя и от этого дома, понял, что не могу больше здесь находиться, поехал на вокзал, взял билет в ближайший приморский город, и через два часа уже стоял у прекрасных берегов, вдыхая соленый воздух полной грудью, без единой мысли в голове. Вокруг ходили парочки, молодые и пожилые, кто-то гулял с ребенком, кто-то катался на роликах по набережной, кто-то выгуливал собаку. Но для меня в тот момент не существовало ничего, кроме перекатывающихся один за другим зеленоватых валов, грызущих гальку и песок. Мне вдруг захотелось войти в море прямо в одежде, ощущая толчки воды, сначала по щиколоткам, затем по коленям, затем по груди. Мне хотелось погрузиться с головой в холодные воды, почувствовать их нежное прикосновение, и услышать ее – ту самую тишину, которая бывает только под водой. Давящую на уши, шипящую тишину, в которой далеким эхом отзывается переворачиваемая волнами галька. Я ждал бы, чувствуя, как удушье подступает к горлу, как хочется судорожно вдохнуть, но вместо этого вдоха в мое горло залилась бы только соленая, обжигающая морская вода, и вскоре я перестал бы понимать, что происходит, и пространство, время, все потеряло бы свое значение, и я больше не понимал бы, кто я, где нахожусь, и что только что произошло.

Вместо этого я развернулся, поднялся по отсыревшей лесенке на набережную, и, стараясь не оборачиваться, поспешно направился в сторону вокзала.

Зная, что еще я могу там обнаружить, решаюсь закрыть коробку и поставить ее на место, чтобы никогда больше не доставать. Но рука сама тянется к содержимому. Блокнот с пожелтевшими страницами, почти рассыпающийся, обложка потрескалась и покрылась пятнами.

У меня была любимая работа, которой я отдавался без остатка. Я не спал по ночам, я выходил из дома, как только начинало светать, я заводил новые знакомства, я писал десятки статей, я изучал город, я искал сюжеты, я делал все, чтобы быть хорошим журналистом.

«Нам срочно нужно сократить штат, а ваша колонка никогда не пользовалась большой популярностью».

Я уже чувствую, как привычной тяжестью наливается грудная клетка. Это не совсем то, чего я ожидал от обычной ежегодной уборки чердака. Лучше бы я вообще никогда не находил эту коробку, будь она проклята.

Каждая зима убивает меня несколько сильнее, чем предыдущая. И каждую зиму, как только выпадает белоснежный, искрящийся снег, я уже жду весны, потому что только с ее приходом я чувствую себя живым. Зима же всегда была олицетворением меня самого, оттого и так меня пугала. Такая же пустая, с ее бесконечным серым, проникающим в стены домов, в людей, в деревья и землю, в небо. Каждый день похож на предыдущий. Зимний холод не остается на улице, он проникает в тебя, каждый раз немного глубже, раздирая скрюченными пальцами  органы, сжимая сердце в своем крепком кулаке, вгрызаясь в шею ледяным ветром, вырывая волосы, залезая под кожу. Больше от тебя ничего не остается, только пустая оболочка, в которой на четверть года обосновывается один сплошной холод. Думаю, смерть будет выглядеть примерно так же.

Я поднимаюсь с пола, беру крышку от коробки и тут замечаю, что на дне что-то блестит. Не могу удержаться и снова опускаю руку в коробку, чувствуя кожей шершавые, угловатые, острые, мягкие, металлические, пластиковые поверхности каких-то других воспоминаний, других несбывшихся желаний. В конце концов, выуживаю маленькую округлую блестящую вещь, и тут же бросаю обратно, пожалев, что вообще увидел ее.

Я не могу отрицать, что все еще люблю ее, как и не могу отрицать того, что думал: в этот раз навсегда.

«Это ты предложил сделать паузу, а не я!»

Я вскакиваю с места, с громким топотом сбегаю вниз по чердачной лестнице, открываю старые ящики, копаюсь в них, вышвыривая вещи наружу, достаю старую липкую изоленту, хватаю ножницы, бегу наверх, обматываю чертову коробку с дюжину раз, щелкаю ножницами, обматываю коробку с другой стороны, снова щелкаю ножницами, понимаю, что все делаю неправильно.

Несусь вниз, вылетаю во двор, вытаскиваю из сарая старые дрова, развожу костер, обжигаю пальцы. Пламя неистово гудит. Бегу обратно, вихрем взметаюсь на чердак, хватаю коробку, несусь во двор и кидаю ее в голодное пламя. Молча наблюдаю за корчащимся в огне хламом, чернеющим и расползающимся. Вытираю слезящиеся от дыма глаза, набираю ведро воды и тушу костер.

Тяжелой поступью возвращаюсь в дом, снова поднимаюсь на чердак, и наконец берусь за вторую коробку. Ее я тоже никогда не замечал. Открываю крышку, и читаю, что написано на обратной стороне мелким каллиграфическим почерком: «Сбудется».

Осторожно закрываю коробку, стараясь не глядеть на содержимое.

Эта коробка гораздо больше и гораздо тяжелее предыдущей.

Я не хочу туда заглядывать.

Пусть это будет сюрприз.