Дорогая Саша...

Дорогая Саша,

У меня все хорошо.

Знаю, что ты очень беспокоилась, поэтому прости, что так долго не отвечал. Все по-прежнему, несмотря на взрыв. Только люди изменились. Будто забитые собаки каждый день встречаются мне на улицах, настолько испуганный у них взгляд.

Что касается меня, то я ничего не боюсь. Мне и жить-то осталось, наверное, недолго, и от этого вдруг в моей душе проснулось нечто, чего я объяснить не могу. Я словно стал видеть мир по-другому, не так, как видел его всю свою недолгую жизнь до этого. Будто бы в одну ночь я стал совершенно иным. Иногда я просыпаюсь по утрам и смотрю на себя в зеркало – и не узнаю себя. Вроде те же черные волосы, тот же глубокий, тяжелый взгляд, которого всегда боялась мама. Но что-то во мне перестало быть моим. Может быть, дядя Саша был прав, и я действительно схожу с ума. Но я бы не сказал. Я бы сказал, что с ума сходит мир, и всегда сходил, а я только сейчас начал это замечать.

Я оглядываюсь вокруг, Саша, и мне становится страшно. Я не узнаю людей, с которыми провел всю свою жизнь. Они другие, будто сорвали маски, и предстали передо мной такими, какими были все это время, но не хотели этого показывать. Или же наоборот, они нацепили маски, чужие, мне незнакомые, но делают вид, что ничего не изменилось. А я оглядываюсь рассеянно, хочу спросить, куда же подевались все они, люди, которых я знал, а их уже нет. Говорят, что в наших сердцах мы носим кладбище всех людей, которых мы любили. Означает ли это, что я похоронил своих друзей, в то время как они все еще живы?

Вообще же, Саша, чем чаще я задумываюсь о словах, нас окружающих, тем больше я путаюсь в мире. Ведь все эти понятия, созданные нами, нами же и манипулируют.  Посмотри на нас: мы теперь рабы слов. Иногда хочешь что-то сказать, но слова слишком громоздки, слишком неуклюжи для этого. И получается, что то, что ты хотел сказать, и сказанное отличаются, как небо и земля. И получается, что ты подчиняешься словам, а не они – тебе.

Я где-то читал, что в каком-то африканском диалекте или языке есть слово, обозначающее прощение человека не из-за благодушия, а из-за количества пережитого вместе. Знаешь, Саша, мне очень жаль, что в нашем языке такого понятия нет.

Свет так и не дали, говорят, связано с ремонтными работами из-за взрыва. Сижу за столом, молчу, только шелестит бумага, когда по ней провожу ребром ладони, выводя косые буквы. Чувство такое, будто эту тишину можно пощупать руками. Будто она льется густым черным соком сквозь щели потрескавшихся стен, вливается через окна, через дырки в полу, откуда обычно выбегают тараканы. Пару раз я думал о том, чтобы перестать писать тебе письма, просто потому что количество боли, которое ты на себя взяла, несоизмеримо. И я, зная, как больно тебе становится от любого моего письма, выбрасываю каждое после того, как закончу. Я сказал тебе так мало, Саша, что иногда мне кажется, будто я вообще не сказал ни одного слова. Все, что я думал или чувствовал, осталось во мне и пожирает меня, невысказанное. Я так жалею, что столько молчал.

Чувство такое, будто внутри меня лес, сгоревший дотла, внутри меня засохший колодец, разрушенный войной город.

Я молчанием сыт по горло, оно уже слишком долго сидит во мне, оно повсюду, на улицах, в магазинах, в лавках, “в полу, в чулках, в потолочных балках, в несгораемых кассах, в почтовых бланках.” Помнишь, как тебе нравилось это стихотворение?  Открою маленький секрет: я выучил его наизусть, все. Абсолютно. До единой буквы. Но так ни разу и не рассказал, боялся, что тебе не понравится. Боялся. Чего я только не боялся.

Помнишь ли ты, кто я? Я вот не помню. Я забыл, кто я, Саша, и это страшно. По ночам я лежу под одеялом и повторяю этот вопрос. А в голове у меня слова крутятся, дяди Сашины слова, о том, что плюс ко всему еще и подозрение на шизофрению.

Но тебя не было рядом, когда мне об этом сказали. Иногда у меня складывается такое чувство, что тебя вообще никогда рядом не было. Ты вроде стояла около меня, вроде улыбалась, да только была ты не здесь, не рядом со мной, а в своих каких-то фантазиях, теплых странах, которые ты так любишь…

Я оглядываюсь на тех, кто рядом, и понимаю, что они вдруг стали другими. Понимаю, что я не знал их никогда. Понимаю, что думал, что разобрался, что знаю, как там примерно в их голове.

Ни черта я не знаю, Саша, и о тебе тоже.

Иногда я открываю глаза, и думаю, что ослеп, так темно здесь. Я просыпаюсь в 4 часа утра, открываю глаза, а темнота не меняется, она все такая же, как и всегда – обволакивающая. Ты говорила, что боишься темноты. Я больше не боюсь. Она теперь со мной, или, может, во мне. Может быть, мы одно целое, Саша. Может быть, ты мне больше не нужна.

Помнишь, мы когда-то думали, что это мы - одно целое? И друг без друга – никуда? Кто кому врал, Саша? Ты мне или я себе?

А я здесь, один, в темноте и в молчании. Только свет свечи на столе колеблется, да и тот скоро потухнет. А сам я потух уже давно, нет во мне того света, который ты когда-то разглядела. Нет его, я его сам достал, сам из себя выжег. Потому что – зачем?

Читаю те сборники, что ты привозила. Скоро выучу все наизусть. Ахматова вызубрена от корки до корки. А ты говорила, что не смогу…

Говорят, вчера Димка умер. Тот мальчишка, который у тебя как-то стащил булочку, когда мы шли из продуктового. Говорят, что-то с легкими.

Люди так легко уходят из нашей жизни, будто бы ты сюда спустился, забежал на пару минут, а потом тебе уже обратно. А здесь ты оставляешь всех, кого успел к себе привязать. Смерть – это так эгоистично, Саша. Потому что ты идешь дальше, оставляя других за собой, разбитых и в отчаянии. У тебя впереди другая дорога, а у них – пепел воспоминаний и бесконечная тяжесть на душе. Это так эгоистично Саша, и поэтому только я не покончил с собой.

Я смотрю на людей вокруг меня и удивляюсь. Каждое лицо как нерасписанная, нерассказанная, навечно спрятанная в тишине проходящего времени история. Никогда не думала, сколько, на самом деле, сколько историй может поведать тебе один единственный человек? И после этого кто-то еще имеет наглость повторять идиотскую фразу “все люди одинаковы”.

Врали мне все, врали любимые писатели, врали поэты, когда говорили, что “нет жизни после любви”. Есть она, правда, на жизнь не похожа.

“Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.”

Вчера был на пляже, том самом, где мы так часто  бывали. Увидел нашу любимую скамейку. Вроде ничего особенного, дерево уже все отсырело, ножки заржавели, и сама она вся наперекосяк. Подумал, что смеется надо мной Всевышний и изображает меня же в окружающих предметах.

А то дерево, где мы в детстве строили наш домик, срубили. Говорят, оно уже слишком старое, и может обвалиться. Говорят, может однажды рухнуть на кого-нибудь. Чего только не говорят.

А мне смешно, Саша. Все, что так или иначе было с тобой связано, медленно исчезает, как искрящийся золотой песок сквозь пальцы. Моя же жизнь утекает, как грязная вода из раковины, а я тупо смотрю на нее и ничего не делаю.

Ведь человеческая жизнь для вселенной, она что? Даже искрой, которая вспыхивает, когда зажигаешь списку, ее и то не назовешь. Так… Легкий отблеск солнца в ручье, который ты едва ли замечаешь краем взгляда. А потом его -  нет.

Пишу я все это в пустом доме, пишу, и слышу только шорох руки, своей же, и как она по бумаге водит. Оглядываюсь назад, постоянно в панике, кажется, что чьи-то глаза за мной наблюдают, в темноте… Хочется схватить телефон, и бесконечно набирать и сбрасывать, снова набирать и сбрасывать, пока наконец не услышу твое “Да?”. И просто молчать, потому что только я скажу, кто это, и твой голос перестанет быть твоим, превратится в тысячу ледяных ножей, станет холоднее льда. И я услышу гудки, потому что ты положишь трубку. И умру, наверное, прямо там, на месте.

От одной мысли о том, что больше ты никогда не войдешь в эту пустой, грязный, ненужный мне дом все внутри судорогой сводит. Как будто внутри у меня – зияющая дыра вместо органов, крови, души.

А больнее всего Саша, мне даже не от того, что ты заговоришь со мной холодно. Больнее всего от того, что я знаю, как я тебе нужен. Если бы не нужен был, я бы смог пережить твой холод, твое равнодушие, потому что знал бы, что так оно и есть, и больше тебе моя жизнь не нужна, чтобы дышать равномерно. Но я знаю, что ты притворяешься, и от этого внутри меня каждый раз что-то леденеет, так же, как твой голос, когда я решаюсь тебе позвонить. Только твой лед не настоящий, а мой – реальнее некуда.

“Вчера вспоминала то Рождество, которое мы провели вместе. До четырех утра рыдала в ванной, но потом Леня проснулся. Пришлось сказать ему, что это после родов. Поверил.”

Иногда я спрашиваю Всевышнего, за что он так со мной? Не угодил ли я ему чем? Был ли я сильным грешником? Не ходил ли в церковь? Был ли зол к людям? Но ничего мне не отвечает Он, и, Саша, в голове моей все чаще крутится страшный вопрос, который я боялся задавать себе столько лет. А есть ли Он, Саша?

Когда ты перестала верить в Бога? Ты говорила, еще в подростковом возрасте. Никогда не объясняла почему. Саша, помоги мне. Моя вера больше не моя, и места мне нигде нет, и Бога я больше в себе не слышу.

“мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.”

Когда в последний раз я слышал твой голос? Я не твой лед имею ввиду, а настоящий голос, которым ты мне описывала, что нас ждет, как мы будем счастливы, которым говорила, что любишь. Услышу ли я еще когда-нибудь твой настоящий голос, или до конца жизни тебе и мне придется притворяться, что ничего не было и нет, ради твоих родителей и твоей семьи? Мне жизни не хватит, чтобы просто так все это выкинуть из своей головы. Нашими жизнями мы пожертвовали ради счастья других. А такое ли оно счастье, если все построено на фальши? Ты притворяешься, что любишь его, я притворяюсь, что не люблю тебя, твои родители притворяются, что не видят твоих чувств ко мне. Одно сплошное притворство, один сплошной театр. А твой ребенок от него? Сможет ли он отличать правду от лжи, если ее саму будут пичкать каждый день отборным враньем? Ты сможешь, глядя в глаза своей драгоценной, сказать, что любишь папу, а не старого друга из города, в котором прожила почти всю свою жизнь?

Саша, я на все готов. Возвращайся ко мне с драгоценной, оставь его, оставь родителей. Только будь рядом, иначе моя болезнь меня победит. Будь со мной рядом до последнего вздоха, или до последних проблесков разума во мне, не знаю, какая из болезней победит, а потом…

Я знаю, что я эгоист, я всегда им был.

Или лучше вот как сделай: больше не отвечай мне, не  пиши, не поднимай трубку. Сделай вид, что я уже умер, не давай мне больше услышать тебя. Так я быстрее переживу все, что еще впереди. Так быстрее меня заберет мрак, так быстрее закончится моя уже так давно бессмысленная жизнь.

“Ты пишешь, и каждое слово – как еще один нож в мое уже почти неживое сердце. Но без твоих писем еще хуже”.

Помнишь то озеро, на берегу которого мы так часто сидели? Я вчера ходил туда. Изменилось то место до неузнаваемости. Вырубили деревья, озеро стало большой лужей, на другом берегу появилась пара недостроев. Все, что с тобой связано, утекает из моих пальцев, и я не могу это остановить. Будто бы сам мир хочет, чтобы я наконец перестал надеяться, забыл, начал жить заново, пока у меня есть время. Хотя чего уж тут – начну жить заново, и жизнь тут же закончится. Недолго проживу я в здравом уме, и новая жизнь начнется одновременно с полным затмением моего сознания.

Не думаю, что мои друзья что-то замечают. Я пока ничего не говорил, пока молчу, но дядя Саша сказал, что совсем скоро контролировать себя мне не удастся, и первые признаки сразу бросятся всем в глаза. Пока же это – внутри меня, глубоко, под семью замками, и этого никто не увидит, пока оно не возьмет надо мной полный контроль. Тогда, Саша, я пропал, и для тебя больше существовать не буду. Пока же – я в трезвом уме, пусть и что-то во мне зарождается, что потом меня переборет. Пока же я – еще я.

Люди – совсем как айсберги. Я всегда вижу только ту часть, что “над водой”. Внутри скрывается куда больше, чем я могу себе представить. Тонкие, как паутина, оттенки настроений, мысли, которые они не могут выразить словами, мелькающие и тут же исчезающие идеи, обрывки воспоминаний, мечты, фантазии. До всего этого я чаще всего не могу достучаться, как бы хорошо не знал я человека, как бы близок я ему не был, я никогда не смогу увидеть мир таким, каким его видит он, по простой причине – я не могу стать этим человеком, Саша. Я не переживал того, что пережил он, не смеялся с того, с чего смеялся он, не плакал из-за того, из-за чего плакал он. Я всегда был собой и видел мир только так, как его вижу лишь один я. Поэтому я не буду пытаться делать вид, что я знаю других людей, что я знаю тебя, Саша. Даже самые родные и самые близкие умеют удивлять, и все не потому, что они изменились, а потому, что ты никогда их и не знал.

За окном уже сереет, оказывается, я писал всю ночь. Хотя большую часть ее я все-таки неподвижно смотрел в стену, вертел в руках ручку, а в голове одно за другим вспыхивали воспоминания… Иногда они возникают сами по себе. Иногда, когда я о тебе не думаю (мне приходится себя принуждать, иначе я сойду с ума раньше предсказанного срока), они сами выскакивают из ниоткуда, и тогда я погружаюсь в них с головой. В такие моменты нынешнего мира для меня не существует, а только тот, который когда-то существовал, кажется, десятки лет назад, хотя на самом деле прошло всего два года…

За окном новый день начинается, над городом дымка, как и всегда. Сколько я уже рассветов встретил, сидя один перед окном – не сосчитать. И так до конца жизни мне сидеть, писать по ночам письма, а каждое утро чувствовать себя все более или более одиноким? И так до тех пор, пока моя болезнь меня окончательно не поглотит, и я не рухну в дебри собственного обезумевшего подсознания? Неужели все должно закончиться именно так?

Нет уж, если умирать, то только рядом с тобой.

Вот что я сделаю сейчас, Саша. Я запечатаю письмо. Я соберу все свои вещи. Я куплю еды. Я достану свой старый велосипед, я брошу письмо в почтовый ящик. И пока утро будет сереть, пока улицы будут пусты, я на своем старом велосипеде начну свою новую жизнь.

Ты ведь совсем недалеко, Саша, через 3-4 дня я уже буду рядом. Я буду даже быстрее, чем это письмо. Потом вместе его откроем, и посмеемся над тем, сколько здесь высоких слов и страданий. Посмеемся, потому что все это уже будет позади.

А пока я стою на пороге, с рюкзаком за спиной, с письмом в руках, с велосипедом под боком и смотрю на начало нового дня.

Жди.

Твой А.