193. Почему я изменился и что во мне изменилось

Одна из поздних каррикатур на Брежнева - "бровастый". И дело не в бровях, - посмотрите, какое невообразимое количество побрякушек у него на кителе...               


                Cердце будет пламенем палимо
                Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
                Стены Нового Иерусалима
                На полях моей родной страны.
                Николай Гумилев

В конце 1964 года я осознал, что мои взгляды на жизнь очень сильно изменились. Какие же события больше всего повлияли на меня (а, может быть, и на моих друзей, – хотя одни и те же события воздействуют на каждый индивидуум по-своему), изменили мой взгляд на советскую систему, привели к тому, что я начал считать ее репрессивной, подавляющей малейшее отклонение от общепринятых концепций, устраняющей сомневающихся, а тем более несогласных. Попробую восстановить их.

Первым и, несомненно, главным событием – шоком, – было разоблачение культа Сталина на ХХ съезде КПСС 25 февраля 1956 года. После этого в ВУЗах, где мы учились в то время, прошли дискуссии в комсомольских организациях по самым разнообразным вопросам, в том числе и о роли комсомола, о формах его работы и их содержании, и по различным политическим вопросам. Это были довольно безобидные дискуссии. Но уже осенью мы читали второй том Альманаха «Литературная Москва» с рассказом Яшина «Рычаги». Читали, как откровение, поскольку он решился вслух сказать, то что мы думали, но не осмеливались высказать. В конце концов, дело не только в комсомоле. В наших умах что-то тронулось. Пропала бесконечная вера в вождя, впитанная с молоком матери, взлелеянная школой и умелой пропагандой.

Вторым событием, произошедшим в тот же год, были советские танки на улицах Будапешта. Вряд ли кто-нибудь из тех, с кем я был дружен, хотел, чтобы Венгрия откололась от советского лагеря, но жестокость, выказанная обеими сторонами в ноябре 1956 года, меня поразила. Мне ведь всегда внушали, что советская система самая гуманная в мире. А уже в декабре (или в январе следующего года) мне рассказывали о только что прочитанном на закрытых партсобраниях письме ЦК КПСС «Об усилении борьбы с антисоветскими элементами», и я ужаснулся:

– Неужели снова будут применяться репрессии за политические убеждения, как при Сталине?

«Несанкционированные» встречи литературной молодежи на площади Маяковского, начавшиеся в 1958 году в Москве, прошли для меня почти незамеченными, хотя я и слышал о них. Но вот третьим главным событием стала ожесточенная кампания против Пастернака в октябре 1958 года, который опубликовал за рубежом свой роман «Доктор Живаго». Я уже с самого начала был на стороне Пастернака и хорошо помню, как мы все возмущались той травлей, которая была организована в газетах. Мы были вместе с Пастернаком и негодовали по поводу вмешательства некомпетентных вождей в литературу, хотя даже мысли не было выступить вслух или написать куда-нибудь протест.

Гонение на академика Дубинина и генетиков, которое я мог лично наблюдать, – было четвертым необыкновенно сильным воздействием на мою душу. Я переживал за гонимого ученого и его последователей, которые жили и работали рядом со мной. Я видел, что крупные учёные СО АН, включая Михаила Алексеевича Лаврентьева, ценят Дубинина, пытаются дать ему возможность проводить исследования на благо страны. Спасают его, в конечном итоге. Это было для меня ярким примером. Они не лезли на рожон, действовали осторожно, но не смели не ослушаться власть, несмотря на ее некомпетентность, даже невежество.

А потом появился поэтический журнал «Синтаксис» Александра Гинзбурга, – и мы с удивлением рассматривали машинописные тонкие чуть ли не папиросной толщины листы бумаги, на которой стихи были напечатаны. Слова «самиздат» тогда ещё не было, но его первое дитя уже появилось. Скорее всего, до нас это дошло в 1960 году, уже в Академгородке. И, держа в руках первое самиздатовское издание, я знал, что держу нелегальную литературу, за хранение и передачу которой наказывают. И все-таки держал и никому не говорил об этом. Да-а, я с юности усвоил, что надо молчать. И помалкивал. Потому что знал, что вокруг нас есть люди, которые доносят, «стучат». Появление «самиздата» – пятое событие, повлиявшее на меня.

Шестое, очень важное событие – это повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», опубликованная в конце 1962 года в «Новом» Мире» Твардовским. Я и до этого читал написанные разными авторами, отсидевшими в лагерях, свои «одиссеи». Но столь мощного воздействия, как после чтения повести Солженицына, не было. «Иван Денисович» потряс меня до основания. Что-то во мне тогда перевернулось, и я стал другим, – более критичным и еще более осторожным.

К очередным важнейшим событиям я отношу посещение Н.С. Хрущёвым выставки в Манеже 1 декабря 1962. и началу кампании против «абстракционизма» и гонений на художников-авангардистов, а также встречи Хрущёва с творческой интеллигенцией в Кремле в марте 1963 года. Это было наступление партии на культуру, и я это хорошо осознавал.

И вот уже арест поэта – в феврале 1964 года был арестован молодой ленинградский поэт Иосиф Бродский, которого обвинили в тунеядстве. И теперь уже в самиздате распространяется запись судебного процесса, сделанная Вигдоровой.

– Всё! Власть дошла до арестов, – подумал я тогда. Не вредителя арестовали, не валютчика, не шпиона, а поэта. К этому времени мы уже знали стихи Осипа Мандельштама о Сталине и судьбу поэта.

Наконец, последнее событие – это снятие Н.С. Хрущёва с партийных и государственных постов. До этого первое лицо партии и страны было неприкасаемым. Оказывается нет. Нам было сказано, что мы прожили 10 лет после Сталина в эпоху волюнтаризма и субъективизма. Деятельность Хрущёва была "развенчана". «Наш Никита Сергеевич», оказывается ошибался, заблуждался и, вообще, вел нас по неправильному пути.

– Значит, и партия шла по неправильному пути, – думал я. – Значит, и партия может ошибаться вместе с вождём. А где гарантия, что она не ошибется и при новом вожде.
Кстати, новые вожди, в т. ч. и Брежнев, казались мне какими-то мелковатыми.

– То ли дело Ленин с его философскими трудами, такими, как «Материализм и эмпириокритицизм». Или его работы о государстве и революции. Да и у Сталина были труды, которые мы изучали.

Например, «Основы ленинизма». И Собрание сочинений было и у того, и у другого. Хотя у Ленина много томов, а у Сталина много меньше. И я помнил, что мне говорил на даче мой сосед, которого потом за анекдот арестовали вместе с женой. Он уверял меня, что Ленин учёный, а Сталин нет. Мне тогда было лет 14.

А что есть у Брежнева? Никаких трудов. И страстным трибуном он не был. Говорил медленно, окончания некоторых слов вызывали у меня внутреннюю улыбку – например, «ленинизем». Вообще некоторые слова выговаривал с трудом, читал речи по бумажке.

Так что к новому вождю с самого начала большого почтения не было. Вот густые брови заметили сразу. Так что у него появилась и первая кличка «бровастый». До этого были ленинская бородка, калининская, бородка и будённовские усы. А теперь сразу знаменитыми стали брежневские брови. Мы ещё не знали тогда, как много у народа будет поводов посмеяться над ним и даже передразнивать его.

Длинный-длинный 1964-й год оказался переломным не только для меня. Так я сейчас думаю.

Продолжение следует: http://proza.ru/2013/04/20/1707