Летунья

 Летунья

Ты устремился на свечение, раздирая руки о ломаемые ветви. Ты торопился неимоверно, от долгого бега ныл бок и перехватывало дыхание. Вырвавшись, наконец, из полусухих ёлок, ты оказался на проплешине – полянкой назвать язык не повернётся - окружённой частым погибающим ельником.
Процесс только-только начинался, медленно, словно пробуя на язык, поднимались красно-оранжевые огоньки на кончиках крыльев. Некоторые даже ещё не горели, а шипели и искрились, как бенгальские свечи на праздничном торте. Несколько зловещий силуэт тонул в синем мраке весеннего вечера. Так бессильно распластываются раненые птицы. Сквозь треск перьев она сперва не услышала, как ты вышел из леса, но один неловкий шаг – и с тревожным тяжёлым шелестом, словно шёлковое платье протащили через кустарник, развернулась к тебе лицом:
- Ты?! Уходи!
Ты всегда знал, что Она – птица. Но чтобы увидеть это воочию? Оперение напоминало кольчугу из искусно отделанных сине-зелёных чешуек, мягко обрамляющую женственные формы. Такие знакомые, тёплые, волнующие формы. Две плотных окружности чуть потеряли свой строгий контур, но угадывались в каплеподобном птичьем теле. Удлинённые перья, ниспадающие от груди, в районе бёдер создавали подобие туники, треугольный центр «подола» составляли несколько особенно ярких, с переходом от морского к ультрамарину. Такими же были и маховые перья на раскинутых крыльях. Иногда в движении проглядывал нежно-лазоревый пух: ты разглядел в момент вспышки, что этим пухом выстланы её подмышки и бока, и почти ощутил ладонями его мягкость и нежность, а ещё ты подумал, как беззащитна и тонка она, как уязвима там, где нет кольчужного покрывного… По плечам перья имели закруглённую форму и отливали металлическим красным. Всё те же полукруглые приподнятые плечи, какими прикрывается женщина, когда плачет для себя. Не на публику, не на жалость, но в момент отчаянья и тоски, опуская в них голову или временами запрокидывая её на спину, как – да-да – как страдающая птица! Но только они, эти пленительно слабые плечи, не переходили в крепко обвивающие любимую шею руки, а перерастали в роскошный веер, способный унести в небо. И это было страшно, правда. Слишком много неведомой силы сейчас в Ней, слишком много неясной власти. Смущаясь и пугаясь, ты опустил взгляд: сердце дёрнулось, ты сглотнул воздух и перестал на мгновение дышать. Знакомая до судороги внизу живота волна бедра уходила под треугольный подол, манила за собой. Но вот ниже… от щиколоток – «Спаси и помилуй!» - узкая женская ступня превращалась в кошмар: пальцы удлинились, вместо круглых, как лепестки яблони, ноготков торчали зловещие когти длиной с небольшой кухонный нож каждый. То, что эти когти – орудие, даже и не усомнишься. В полумраке они отливали металлом, на расстоянии можно было предположить, что они остры, как скальпель. Пляшущие огоньки отражались в воронёном металле страшными кровавыми брызгами.
Ни слова не говоря, ты кинулся было ногами топтать огонь на перьях, но он вспыхивал снова и снова, с сердитым треском и снопами искр. Ты боялся смотреть ей в лицо, лишь судорожно плясал на злых кусачих огоньках. Наконец, отчаявшись, ты поднял глаза:
- Ты горишь!!! Это нельзя, это неправильно!!!
И замолчал на полузвуке, столкнувшись с ней взглядами. Окружённое пером, словно цветастым платком, у неё было лицо женщины. Всё той же Женщины, словно сошедшей с полотен Врубеля. Два огромных блестящих глаза в траурном бархате ресниц и ярко-красные губы в мелких трещинках. Губы ребёнка. Или порочной нимфетки. Вечно обветренные, вечно зовущие полураскрытые губы. Она провела по ним языком – о, нет, вовсе не соблазняя! Но иначе и улыбка, с которой она посмотрела на тебя, далась бы ей с кровью. Не фигуральной, увы. Она страдала от жажды и боли, ты очень ясно увидел это сейчас. И ярко-красные её губы трескались от мук и недостатка влаги. С тихим ужасом ты осознал, что даже поцеловать сейчас эти губы нельзя, не причинив ей вреда. Она улыбнулась, и глаза её излучали мерцающее тепло:
- Не надо. Не туши. Ты же всё понял, правда? Уходи, тебе нельзя это видеть…
Ты дрожал. Ты холодел. Но вот чего не мог точно, так это уйти. Вдруг что-то шевельнулось у неё под ногами.
- Змея!!! – ты в ужасе завертелся на месте, отыскивая в густеющем мраке палку, ветку подлиннее. Твоя птица вдруг хлопнула крыльями, издала зловещее шипение и сжала когти:
- Это не совсем змея, - сказала она, поглядывая под ноги. Голова «змеи» оказалась прочно зажатой воронёными когтями. – Это Измена. – помолчав, она добавила: - Ты не уйдёшь, пока не узнаешь, что происходит, да?
Она смотрела тебе прямо в глаза. Что ты видел? Тоску, любовь, нежность, мудрость? Или блеск детских беззащитных слёз? Ты не расскажешь…

Что может случиться за один день? Да всё, что угодно! Вот мальчишка не захотел подниматься в школу, и маленькая ложь не кажется никому преступной. «Горло болит? Бедолажкин, ну, оставайся! Так, только чур – в компьютер не играть! Почитай хрестоматию!» «Хорошо, мамочка!» - и маленький лжец с тихим ликованием натягивает одеяло на нос. Он думает, мама не в курсе. Думает, как удачно обвёл её вокруг пальца! Всё-таки материнская любовь слепа… «Обманутая», про себя ухмыльнувшись, потихоньку выдернет «язычок» Bluetooth от компьютерной мышки: теперь уж «бедолажкин» обречён читать до самого возвращения мамы на обед! Маленькая ложь – как безобидный с виду росточек в цветочном горшке: вчера его не выдернули, а завтра амариллис вешает листья, как печальные уши, зато вокруг него кудрявятся длинные переплетённые сорные стебли… Маленькая ложь прилипает к перу зелёным клопиком, надо нести аккуратно, поглядывая, чтобы не упала ненароком на чью-то светлую головку.
А вот тут сложнее: эти двое давно уже не слышат друг друга. И он прячет от неё деньги, а она от него – телефон. Ничего кардинального ещё не произошло, но они уже несутся прочь друг от друга, как два японских поезда на воздушной подушке. Вряд ли необходимо пытаться свести их пути, на этой скорости резкие повороты им не показаны. Но если коснуться крылом одной, то на очередной ненужной станции она вдруг вспомнит, как он писал ей в смс корявые стишки, списанные из интернета. Ну, просто кто-то другой пришлёт точно такой же текст! И она погасит скорость, вздохнёт ровнее. А если точно такой же текст, то в чём смысл гнать дальше? И впервые за долгое время она оглянется. Её раздражение на Его скудную эмоциональность, на кажущуюся скаредность, на непробиваемость – остаётся на оперении грязным пятном старой паутины. А теперь провести по голове маховым пером другому, и он вдруг перестанет считать свой узкоколейный путь единственно возможным. Внезапно открывшийся голубой горизонт с пуховками – ого, как у Неё в пудренице! – облаков напомнит ему, как хотелось мечтать, гуляя за руку (непременно переплести пальцы!) по белому песку вдоль океана. Он замедлит ход, он скажет сам себе: «Я только посмотрю! Ну, просто гляну!» - и на холостом подъедет к пирсу. Он всё ещё будет думать о СВОЁМ пути, но теперь это уже не столь категорично… в конце концов, неважно, с кем она ведёт свою бесконечную болтовню. Да и вообще, можно же приехать туда, где и связи не будет! Или договориться отключить телефоны… ну, разумеется, если она не согласна, то… Его чёрная несправедливая ревность застревает в маховых мерзкой лохматой гусеницей.
Этот честный. До невероятного. Был, пока не появился кое-кто более властный и сильный. И этот, привыкший служить слепо и преданно, вдруг встал перед жестоким выбором: предать или продать. Честная душа оказалась слабой и беззащитной, как малыш тюленя. Мягкотелый белёк в окружении хищников. По законам природы, надо бы отойти и не мешать естественным процессам. Но бывают, случаются приятные неожиданности, и над головой вдруг проносится некто со звенящим оперением… и слабый становится сильным. Он не хочет выбирать между дурным и дурным. Впервые в жизни Он отказывается служить. И уходит куда-то, где ещё ничего не ясно, но хотя бы можно попробовать найти свою дорогу.
Слабость очень противная, от неё склеиваются перья, как от плевка жвачкой.
А ещё воры, убийцы, или даже самоубийцы…
И ты.
Придавленная собранным за день, я летела уже к закату, когда вдруг увидела тебя, бредущего по пустой дороге. Я спустилась и стала собой, как и полагается в подобных случаях. Я шла с тобой рядом, молча. Иногда ты поглядывал на меня, но не улыбался в лицо. Я видела присутствие улыбки на лице по сбегавшим к щекам ямочкам. Мы дошли до перекрёстка, и я чуть отстала: это важно, чтобы мужчина сам делал шаг на перекрёстке. Мужчине важно, я же понимаю! Сейчас я – просто робеющая женщина рядом с одиноким путником. Я твёрдо решила забрать твоё одиночество, но… с тобой рядом было хорошо! Забывались так себе физиономии, увиденные за день, неблаговидные поступки, ощущение омерзения от прикосновения к особенно гадким человеческим грехам. Ты уверенно шагнул на перекрёсток и вдруг обернулся. В глазах прыгали бесенята, ты придумал забавную штуку: ты решил подождать, пропустить меня на этом дурацком перепутье! Не надо было этого делать. Я смотрела на бесенят в твоих глазах и с тоской думала о том, как здорово было бы ловить их губами за закрученные хвостики. У таких, как я, тоже есть свои мягкие места. Моё – соучастие. Ахиллесова пята. Слабое звено. Как угодно! За долгие свои полёты с чудовищным грузом на крыльях видишь всякое, но уж точно не сопереживание, соучастие! Ибо некогда, нигде и никому не можем мы открыть тайну их освобождения. Дело в том, что забрать у человека часть его душевной черноты можно только в том случае, если сам он готов с ней распрощаться. А это значит, что человек в данном случае должен благодарить прежде всего самого себя… Я смотрела на то, как ты солнечно щуришься, и понимала, что это не я, а ты сейчас готов разделить со мной МОЁ одиночество. Я дошла до тебя, почти вплотную, подняла лицо и почувствовала на глазах твой выдох. Потом мы столько дурачились, что я просто не помню, куда мы шли. Это было абсолютно неважно! Куда бы ни шли, главное – рядом. Груз подождёт, подумала я. Нам такое разрешено, вполне. Вся эта ползучая дрянь накрепко прилепляется к перьям, захочешь отодрать – не сможешь. Только спалить. Дотла. Ты был рядом: то в переписке, то по телефону, то просто так. Совсем недолго. Я купалась в твоих взглядах, смеялась счастливым ребёнком – всё это был только путь! Просто путь рядом! Пока однажды я не услышала Зов.
 Я исчезла без особых объяснений, в надежде вернуться совсем скоро. Но облачённая в перья, я поняла, кто зовёт меня. Я кружила над твоей головой прозрачным облаком. Чёрная тонкая гадина точила твоё сердце. Я выдернула её и прикрыла рану крылом. Рана сочилась, но несильно: мерзкая тварь не успела ещё проникнуть глубоко. Я сжала её когтями что было сил и помчалась к закату. Я должна была успеть. Как ты мог услышать шум крыльев? И слышал ли ты их, или вёрткая гадюка, которую я вырвала, успела оставить яд? Ты поднял глаза к небу. И ускорил шаг. Ты не мог меня видеть, я знаю! Но ты держал направление абсолютно верно, твоё раненое сердце вело тебя. Ныряя в чащу, я всё ещё надеялась, что лесной мрак и несусветность, неразумность твоего поступка вернут тебя на освещённое шоссе, ведущее к дому. А потом село солнце.
 Края перьев задымились. Теперь уже обратной дороги нет. Всегда одно и то же: сперва занимаются маховые перья крыльев и длинное опахало хвоста. Вместе с ними с хрустом и щелчками горит всякая ерунда вроде маленькой лжи, украденных колготок, вскрытой смс-ки. Потом огонь разгорается, пламя захватывает большие кроющие перья, превращая в пепел уныние и скуку, мелкие злобу и слабость: не начали с понедельника новую жизнь, не выполнили обещанного. .. В людях копятся подобные мелочи, а там, глядишь, уже столько скопил, что для хорошего дела места в душе не найти! И только в самом страшном, самом жарком и невозможном пламени можно унести с собой чёрные помыслы, измены, предательства…


Она смотрела тебе в глаза. А в это время огонь пожирал её перья. Ты не за тем ломился в черноту ночи!
- Я потушу! Сейчас! Давай, ну, на мох!
Мокрая земля в прошлогодних листьях и мхах только шипела и парила под её ногами. Она отступила от тебя на шаг, а потом произошло невероятное: властно и тяжело она тряхнула крыльями, и те разом ощетинились, словно в каждом было по семь кинжалов. В ту же секунду земля дрогнула, и ты оказался в плену толстых металлических прутьев. Пламя всё разгоралось, ты видел, как побелело её лицо от боли, как треснул алый рот, и выступила бусина крови на нижней губе. Оранжевое пламя полыхало, а в центре, в раскалённом добела шаре сгорала она. Ни единого стона, только такой же полыхающий взгляд, в котором всё, что могут сказать любящие глаза за миг до расставанья. В приступе бешенства ты надавил на прутья всем телом, высвободился до половины и протянул к ней руку.
- Нет!!! Нельзя! Не смей! Зачем ты пришёл?! Я не хочу, чтобы ты знал эту боль! – она кричала в отчаянии, но не могла уже отступить, поглощённая своим пожаром.
- Хоть немножко… пожалуйста, хотя бы немножко твоей боли я возьму на себя, - шептал ты.
Протянутую руку обожгло так, словно по самому сердцу полоснули ножом! Ты вскрикнул. И вдруг увидел её лицо совсем рядом. В сиянии чистого зеленовато-бриллиантового света она склонилась над твоей ладонью, и огромная прозрачная слеза скатилась по бархатным ресницам на рану. Потом белое свечение взорвалось тысячей мелких искр…

Когда ты очнулся, небо только начало светлеть. Ты очень озяб на мокрой земле. Прутьев не было, ничего не было. И никого. Ты приподнялся на четвереньки и прополз несколько шагов к пепелищу. Пепел был тёплый, ты лёг на него и уткнулся лицом. Ты плакал как маленький, пока и не уснул, как утомлённый слезами ребёнок.

Ты проснулся под пронзительные крики птиц в соседних кустах. Вместе со слезами вышла и страшная удушающая тоска из сердца, словно змею вынули. Ты сидел на холмике пепла и мха в лёгком недоумении, пока нежное-нежное розовое утро не коснулось твоих глаз. Ты улыбнулся солнцу. Жёлто-розовый, как чайная роза, луч скользнул на вершину пепелища и словно замер там. Тебе показалось, что блеснула росинка. Но вот уже две, три, целое облачко слепящих бликами росинок зависло в воздухе. Ты замер в восторге ожидания. Росинки кружились, соприкасаясь и соединяясь во всё растущую серебристую каплю. Ты снова почувствовал слёзы в глазах, но это были совсем другие слёзы… такими слезами встречают дорогих друзей после долгой разлуки. Капля светилась всё ярче, её золотистый свет не позволял вглядываться в происходящее. Ты зажмурился на секунду, а когда открыл глаза… по прошлогоднему мху возле твоей руки прыгала пичужка вроде овсянки. Боясь спугнуть крошку, ты медленно поднял руку и протянул птичке ладонь. На удивление, она безбоязненно перескочила с пальца на палец и покрутила маленькой головкой: ладонь была пуста. Пичужка присвистнула, расправила зеленоватые крылышки и собралась уже было улететь. Ты осторожно поднёс руку к глазам и отметил про себя, что на ладони нет и следа ожога. Птичка на секунду остановилась, повернула на тебя свою маленькую круглую головку, весело чирикнула и упорхнула.

Только потом, дома, глядя, как сын с высунутым языком тщательно рисует воробушка, ты вдруг сказал ему:
- А реснички где? У птички же должны быть чёрные пушистые реснички? Я сам видел!
И сын посмотрел на тебя с явным недоумением.