Чашечка кофе

     У Ивана Ивановича было плоское лицо с густыми бакенбардами, утиным носом и широкими монгольскими скулами. Он был суетлив, говорил невнятно, скороговоркой; его бесцветные беспокойные глаза всегда бегали, а большие нескладные руки он постоянно не знал куда деть. Голос у Ивана Ивановича был высокий, немного визгливый; Иван Иванович всегда мялся, прежде чем сказать что-то важное. Одежда на нём сидела нескладно, ботинки его были всегда стоптаны, а брюки — помяты и коротки. Но самое главное, по слухам, при всех этих бесспорных мужских недостатках, Иван Иванович обладал уникальным даром нравиться женщинам и, как говорили, был первым дамским угодником в округе. Я в это не верил или, может быть, просто не хотел верить.
     Вообще об Иване Ивановиче я услышал от одних моих новых знакомых. «Уточните хотя бы, каким именно женщинам он нравится, — попросил я, — ведь не всем же без исключения?» «Всем», — ответили мне.
     Тем не менее, случай узнать что-либо об Иване Ивановиче вскоре представился. Другие мои знакомые, у которых я был в гостях и засиделся допоздна, попросили меня проводить присутствовавшую на том же застолье молодую незамужнюю женщину, живущую на окраине города и, как меня предупредили, очень любившую Ивана Ивановича.
     Странно, но едва мы с этой невысокой шатенкой остались наедине и обмолвились несколькими фразами, у меня возникло ощущение, что я знаком с ней не всего лишь несколько часов, а очень-очень давно, как будто знал её всегда (как и она меня). Уж что-то слишком привычное было в её круглом курносом лице с пухлыми губами, густыми, словно удивлённо приподнятыми бровями и пытливо-мечтательным взглядом больших серо-карих глаз.
     Вечер был тёплый, тихий, дурманящий. В воздухе пахло свежей зеленью, какими-то цветами с очень нежным запахом и рекой. В болотистой заводи квакали лягушки, их дружное многоголосье вибрирующим раскатистым эхом далеко разносилось над водой и влажной туманной низиной, через которую пролегал наш путь. Мы, слегка пошатываясь на неровностях узкой тропинки, не спеша шли рука об руку и тихо непринуждённо разговаривали: просто так, ни о чём.
     У реки было заметно холоднее, и я, сняв пиджак, набросил его на голые плечи моей спутницы, которые она, как только мы подошли к воде, обхватила руками. В знак благодарности та хотела поцеловать меня в губы, но, помня об Иване Ивановиче, я уклонился от её поцелуя. После этого мы уже шли молча.
     Золотисто-сиреневый вечер сменился чёрной безлунной ночью с острыми холодными иглами звёзд в вышине, когда мы остановились у подъезда одинокого двухэтажного дома на окраине города. Яркие звёзды и островерхие пирамидальные тополя, росшие во дворе, воспроизводили пейзаж южной ночи: словно двор относился к другой, более тёплой, географической области.
     Получив приглашение зайти «на чашечку кофе», я поднялся за своей спутницей по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. Пока она открывала дверь, закрытую на два замка, я вдруг испытал острое желание отказаться от «чашечки кофе» и убраться восвояси, но в самый последний момент что-то меня удержало. «У меня с ней ничего не будет, только разговор… в кровать я себя затащить не дам», — решил я для себя.
     Дом был старый. С потрескавшегося потолка хлопьями отваливалась отслаивающаяся побелка, пол «дышал» под моими шагами — доски, наверное, уже наполовину сгнили. Миновав длинный пустой коридор с обшарпанными стенами, мы прошли в комнату. Оставив меня стоять в дверях, моя новая знакомая (назовём её Л.) быстро занавесила окна и зажгла свет. Большой коричневый тряпочный абажур люстры приятно смягчал освещение, делая его комфортным для глаз.
     Я осматривал комнату Л. и не находил в ней ничего интересного. Всё безликое, всё чисто обывательское — ничего такого, что хоть как-то отражало бы какую-нибудь частичку личности хозяйки, какую-то особенность её характера, говорило бы о её интересах. Словно это был не её дом. Чувствовалось какое-то несоответствие…
     Получив приглашение войти не разуваясь, я прошёл в комнату и сел на диван возле стола, вплотную придвинутого к окну. На столе стояла стеклянная ваза с завядшей жёлтой розой, уронившей три сморщенных высохших лепестка. Л. собрала их в руку и бросила на подоконник. У стола стоял стул, на спинке которого висело несколько пар женских джинсов, брюк и, поверх них, — тёмные эластичные колготки. Заметив, куда я смотрю, Л. тут же схватила в охапку всё, что было на стуле, и спрятала в тёмный двустворчатый гардероб, немного перекошенный, поскольку одна из его дверец до конца не закрывалась.
     На противоположной окну стене, над старым, видавшим виды холодильником, висела одна-единственная картина — точнее, чёрно-белая гравюра — изображающая в профиль обнажённую девушку с поднятыми ладонями вверх руками под косыми струями дождя. На полу рядом с холодильником, повёрнутый экраном к стене, стоял неисправный старый телевизор. Он выполнял роль тумбочки для почти метрового сочного «щучьего хвоста», бодро торчащего из массивного глиняного горшка.
     Закончив осмотр комнаты, я поднял глаза на хозяйку. Когда наши взгляды встретились, она отвернулась.
     «Зря она всё это затеяла, — подумал я, — и я зря согласился зайти».
     Тем временем Л. открыла холодильник и, нагнувшись, извлекла оттуда початую бутылку водки и нарезанный на дольки слегка завянувший солёный огурец на блюдечке. Я отрицательно покачал головой в ответ на её молчаливое предложение. Пожав плечами, Л. налила себе полную рюмку и криво усмехнулась:
     — Не пьёшь?
     Я кивнул.
     — И не куришь?
     Я кивнул ещё раз.
     — Ты что, немой?
     — Не твой.
     — Спортсмен?
     Я промолчал, глядя на отклеившийся лист обоев на стене.
     — Тогда за твоё здоровье, — вздохнула Л. и залпом проглотила водку. Сморщилась, дёрнула плечами, закусила солёным огурцом, перевела дух и обратилась ко мне немного сдавленным голосом:
     — Не пойму, почему вам, нормальным мужикам, по-человечески дома не сидится. Всё ищете себе какие-то приключения. Вот ты, например, сидишь здесь у меня среди ночи, прикидываешься овечкой в волчьей шкуре (я так и не понял, что именно она хотела этим сказать), а дома небось жена ждёт. Беспокоится.
     — Я не женат, — ответил я, и это была правда.
     — Да ладно тебе, — Л. с всезнающим видом снисходительно махнула рукой. — Знаем мы вас. Такой как ты не может быть не женатым. И жена у тебя, наверное, хорошая, красивая, умная, и верит тебе… А ты…
     Л. икнула и, вздохнув, облокотилась на стол, подпёрши голову руками. Наружные уголки её глаз из-за этого приподнялись и растянулись, и глаза получились раскосыми, как у буддийских статуй.
     Безусловно, Л. была привлекательна, пока молчала, но стоило ей открыть рот — и её слова тут же убивали всю её женскую привлекательность и соблазнительность. Если её тело притягивало меня к себе, вызывая желание, то язык, как кинжал или змеиное жало, заставлял держаться на безопасном расстоянии. «Вот уж, действительно, чужая душа — потёмки», — подумал я.
     Понимая, что её чары так и не произвели на меня нужного действия, Л. решила мне отомстить.
     — Знаешь, за что я люблю Ивана Ивановича? — неожиданно спросила она, в упор глядя на меня мутными зрачками красивых грустных пьяных глаз. — За то, что он, в отличие от некоторых (Л. имела в виду меня), умеет слушать и не перебивать. Ему можно открыть душу. Ему можно выговориться. С ним можно посоветоваться. Он всё выслушает, посочувствует и потом никому не расскажет. Он порядочный человек, настоящий джентльмен.
     Откинувшись на спинку стула, Л. хотела закинуть ногу на ногу, но в результате этого движения её локоть соскользнул с края стола, и она чуть не упала.
     Как джентльмену мне пора было уходить, но Л. остановила меня жестом руки:
     — Скажи, разве ты в состоянии понять, что хочет практически каждая женщина и сделать так, чтобы каждая из твоих женщин осталась довольна, как это умеет делать Иван Иванович? Нет! И, заметь, ему для этого не обязательно уметь что-то складно говорить, носить модную одежду и обувь, обманывать…
     — Разве я тебя в чём-нибудь обманул? — перебил я Л., и она надолго замолчала, уронив голову на руки. Некоторое время в комнате было слышно лишь её дыхание и поскрипывание стула.
     Пошарив рукой в выдвижном ящике стола, Л. достала оттуда начатую пачку сигарет и прозрачную газовую зажигалку. Щелчком выбила сигарету из пачки, поймала её зубами, вытянула и, с пятой попытки, прикурила от зажигалки. Жадно затянулась и, закрыв глаза, плавно выпустила дым изо рта и носа — куда-то вниз под стол. Мне не часто приходилось видеть, чтобы женщины выпускали табачный дым из носа.
     — Скажи, ты умеешь говорить глазами или читать по глазам? — не поднимая головы спросила меня Л.
     — Как собака?
     В ответ Л. наградила меня убийственным взглядом, но ярость её быстро прошла, она обмякла и, проливая водку на стол, быстро налила себе вторую рюмку, которую, как и первую, также выпила за моё здоровье, только уже без закуски. После этого, бросив на меня ещё более мутный и откровенный взгляд, Л. вернулась к своей излюбленной теме.
     — Я люблю Ивана Ивановича за то, что он умеет обожать женщину, — сообщила она мне, — обожать так, как не умеет больше никто другой. У него большие сильные руки. Тёплые, нежные. Когда он трогает волосы…
     Поперхнувшись табачным дымом, Л. закашлялась до слёз. Когда она откашлялась, слёзы продолжали течь.
     — А вообще всё это не твоего ума дело, — подвела она, наконец, итог. — Хватит мне тут перед тобой распинаться.
     Некоторое время мы молчали. Я решил, что с меня хватит и мне пора. Оставалось только встать и уйти.
     — Я одного не могу понять, — с мучительной обидой в голосе вдруг тихо сказала Л., — почему он (Иван Иванович) это делает, а вы, нормальные видные мужики, и ты в том числе, не можете, а вернее сказать — не хотите.
     Л. повернула ко мне своё заплаканное лицо:
     — Ведь ты сейчас уйдёшь, и тебе наплевать, чем кончится для меня эта ночь.
     — Я всего лишь посторонний человек, которого попросили проводить тебя до дома, — ответил я.
     Встав с дивана, я взял свой пиджак и дружески похлопал Л. по плечу:
     — Не реви, может, всё не так плохо, как кажется. Будет и на твоей улице праздник.
     — Уходи, — попросила Л., туша сигарету о пожелтевшую от никотина квадратную стеклянную пепельницу, которую я вначале не заметил за вазой. — И спасибо тебе.
     — За что? — оглянулся я уже у самой двери.
     — За то, что умеешь слушать.
     — И ещё делать выводы, что до этой квартиры большие сильные руки Ивана Ивановича так и не дошли, как, впрочем, и до тебя.
     — А это уже не твоё дело, — заплетающимся языком сонно пролепетала Л.
     — Тебе тоже спасибо, — в свою очередь парировал я, — …за кофе.
     Когда я спустился во двор, на втором этаже со стуком распахнулось окно, и из него раздался весёлый, звонкий и совершенно трезвый голос Л.:
     — Если тебе действительно так хочется кофе, можешь вернуться. Сварю. Не обижайся, я играю в театре. А насчёт Ивана Ивановича всё сущая правда. Как ему не пользоваться успехом у женщин, если он — лучший в районе женский парикмахер.