День отъезда

Городам, Теодора, тоже
свойственны лишние мысли, желанья счастья,
плюс готовность придраться к оттенку кожи,
к щиколоткам, к прическе, к длине запястья.
Потому что становишься тем, на что смотришь, что близко видишь.
С дальнозоркостью отпрыска джулий, октавий, ливий
город смотрит тебе вдогонку, точно распутный витязь:
чем длиннее улицы, тем города счастливей.
И. Бродский



Я стою под огромным каштаном, раскинувшим зеленые лапы-ветви прямо над моей головой. Мимо проезжают машины, троллейбусы и маршрутки, сигналят, превращая гудки в симфонию улиц. Топот ног пешеходов по разбитому асфальту добавляет фальшивых нот в музыку, создаваемую городом. Все вокруг движется без остановки, меняет направление, поворачивает, возвращается обратно, а я стою под пышной кроной каштана и чувствую, как глаза наполняют слезы и горло сдавливает невидимый узел.

Я не хочу уезжать.
Я не знаю, сколько точно дней я пробыла в этом городе, не знаю, какое количество шагов сделала, не знаю, увидела ли все, что стоило увидеть. Не в этом дело. Я не хочу уезжать.
Этот город теперь будто бы часть меня. Каждая улица в нем, каждый поворот, все стало слишком родным и знакомым. Не важно, что я здесь не родилась и никогда не была по-настоящему его, главное, что этот город теперь в моем сердце и его никак оттуда не выжжешь, не прогонишь и не вытравишь.
Проходя под рыжей, почти пылающей листвой, все эти дождливые осени я как-то и не задумывалась, насколько потом, в один момент мне будет этого не хватать. И это при том, что я все еще здесь, но уже скучаю за ним, городом, который все еще рядом.
Если бы я могла описать этот город словами… Но вместо этого я каждый раз крепко сжимала зубы, не давая ни одному слову, которое могло бы его описать, проскользнуть в реальный мир, потому что слова (любого!) было бы недостаточно. Я брала в руки фотоаппарат и отправлялась на охоту за его историями, которые он так любезно предоставлял мне. Иногда.
Иногда же, когда мой город был в дурном расположении духа, все шло наперекосяк: начинался дождь, на улицах было слишком пустынно, меня облаивали дворовые собаки, или в любимых заброшенных домах неожиданно объявлялись странные подвыпившие компании или бомжи. Город будто не подпускал меня ближе, говорил, что в этот раз мне следовало бы вернуться домой и оставить его в покое.
Как вообще можно общаться с тем, что никогда не было живым? Или же город делают живым люди, его населяющие? Или я сама придумала ему тот образ, и влюбилась в него?
Возможно ли это, влюбляться в города?
Каждый день по его улицам проходят тысячи человек, и каждый представляет собой совершенно уникальную, никогда прежде не появлявшуюся жизнь. Это потрясает воображение: сколько рядом с тобой существует миров, отличающихся от твоего собственного, миров, которые ты никогда не сможешь понять, настолько по-другому в их глазах отражается мир, миров, которые исчезнут так же моментально, как и ты сам.
Что я буду делать без всех них, живущих рядом, без тех, с кем мы каждый день встречаемся на лестничной площадке, перебрасываемся парочкой ненужных, формальных фраз, и растворяемся в свете дня? Что я буду делать без таких привычных мне соседей? Как это: выходить на лестничную площадку другого дома, где все уже чужое, почти враждебное?
Это странное чувство, чувство одновременной печали и радости, глубоко проникающих внутрь, растворяющихся в крови. Улыбка сквозь слезы, или: рыдания, прерывающие смех. Я открыта новым горизонтам, я вижу их, эти новые города, расстилающиеся под крыльями самолета, и мне уже сейчас хочется только одного: сразу же вернуться сюда, к этим теплым улицам, которые тоже когда-то были для меня чужими.
Когда ты далеко, не хватает каждой привычной мелочи, которые, может быть, раньше только раздражали: ям на дорогах, трещин в асфальте, постоянно поднимающейся пыли, зданий с обсыпавшейся штукатуркой. Мне говорят, что и этот город не мой, но я делаю вид, что не слышу. Если они говорят правду, тогда мне вообще нигде нет места. Как можно путешествовать, если тебе некуда возвращаться?
Здесь собрались миллионы историй, никому не рассказанных. Я хочу записать их все, чтобы ни одна не ушла от меня, чтобы ни одна не пропала в эхе веков, в отголосках других историй, пересказанных сотни раз, истерзанных, засаленных, выброшенных на помойку, переработанных и снова пущенных в оборот. Я хочу записать то, о чем никто никогда не слышал, и знать, что где-то эти истории нашли приют. Словами всего не опишешь, рисунками всего не покажешь, музыкой всего не выразишь, стихами всего не раскроешь. Искусство не всегда дает той свободы, которую от него ожидают. Оно вообще не дает ничего такого, чего ты бы не вложил в него сам.
Иногда мне хочется остановиться посреди людского потока и просто внимательно оглядеться, чтобы запомнить все до единой детали. Когда больше его не будет со мной, я смогу хотя бы вспоминать. Улицы, дома, магазины тоже создают свое настроение, свой образ каждого города. Бывают города запутанные, ненормальные и бесшабашные, с кривыми переулками и безумными дорогами. А бывают тихие, безмятежные, будто сонные. В них словно никогда ничего не происходит, только остановись у парапета на полупустой набережной и смотри на проносящихся чаек в небе. В таких городах не заметишь, как вдруг подкрадется старость, а затем и смерть, и они будут такими же тихими, как  и вся прошедшая жизнь.
Города – своеобразный парадокс природы. Неживые, но с душой. Более того: с настроением, с характером. И иногда даже не в людях дело. Просто сегодня город такой: меланхоличный. Или же наоборот: полный радости. И это не зависит от настроения людей, в нем проживающих.
Город всегда меняется, и иногда это даже вызывает ощущение мистики, будто бы это происходит по неясным никому законам. Что-то тайное есть в обычных улицах, по которым ты ходишь каждый день, и вдруг, в определенный час, в определенный момент понимаешь, что не замечал такой выдающейся сейчас уникальности этого места. Это открывается всего на несколько минут, и все, что ты можешь сделать – это стоять и молча наблюдать за разворачивающимся перед тобой чудом. Свет фонарей в такие моменты становится действительно похожим на размазанные теплые краски, которыми часто изображают твой город. Улицы вытягиваются, становятся шире,  в лужах сияют звезды, словно крохотные прожекторы, вывески  подмигивают неоновыми огнями, отражаются в мокром асфальте, и ты впервые замечаешь, какой магией на самом деле обладает это место. Больше похоже, что ты случайно попал в какой-то фильм, и вот-вот начнет разворачиваться действие. Однако все волшебство момента пропадает, город накрывают тени, фонари потухают, звезды плотно укрываются тучами, и ты наконец выдыхаешь – чудесный момент длился всего несколько секунд.
Кто-то как-то сказал мне, что я не способна испытывать такие сильные эмоции к людям, как испытываю к вещам. Мой город не способен меня обидеть или причинить боль, как делают это другие, и проходя сквозь его улицы, я нахожу много ответов, которые не дал бы мне ни один человек. Говорят, «мой дом – моя крепость». А я говорю: «мой город – моя крепость».
Он изменчив, и в то же время всегда остается собой. Я пытаюсь вспомнить его десять лет назад, но на ум приходят только те картины, которые я вижу сегодня, те же улицы, те же дома. Я просматриваю старые фотографии и не могу поверить – вот он, мой город, все тот же, и совершенно другой.
Он умеет запугивать. Узкие улицы неблагополучных районов, обсыпавшиеся кирпичи, старые прогнившие балконы, сломанные заборы, недостроенные дома – как и каждое живое существо, город таит в себе много кошмаров. По его темным районам, где каждый второй фонарь торчит мутными осколками вверх, а стены оплетены паутиной старых, неумелых граффити, лучше не ходить – много историй рассказывают о том, что здесь происходило. Но сейчас, несмотря на страх, я все же сворачиваю на вытянутую прямо, как стрела, дорожку, и ныряю в темноту.
Здесь опасно, но одновременно с этим – безумно красиво. Слепые дома-инвалиды, разваливающиеся оконные рамы аптек, разбитые улицы навевают ощущение забытого всеми города, прячущегося где-то в горах, города, которого уже давно нет на картах, и в памяти людей тоже. Заглядывая в треснувшие окна, можно найти отголоски историй – тех самых, которые мне так нужны. В низких домиках, окна которых находятся как раз на уровне глаз, неприятно горит желтый цвет– мимо них проходишь осторожно, стараясь не заглядывать внутрь, но желание побеждает. Внутри сияет гирляндой елка, экран телевизора напоминает голубое зеркало, не способное отражать, пол-комнаты скрывают от глаз потертые, но чистые занавески. Позади слышны шаги – кто-то идет прямо за тобой. Отрываешь взгляд от окна и ускоряешь шаг – каким бы ни был твой город, он не защитит тебя от людей.
Как и во всем живом, глубоко внутри у него есть что-то давно омертвевшее, о чем давно все забыли, кроме него самого. Старые заводы, где больше не раздается ни звука, затихшие конвейеры,  потухшие лампочки – тишина обратилась в пыль. Сквозь дыры в крыше в помещение проникает свет, похожий на старые рампы, обращая все вокруг в одну большую театральную сцену, на которой никто больше никогда не выступит. Ты – единственный зритель и единственный актер, все вокруг – твои декорации, пусть сломанные и проржавевшие.


Мы с мамой проходим мимо прекрасного заброшенного домика, крыша которого поросла травой, и окна напоминают слезившиеся глаза, с досками вместо век. Мой интерес к заброшенным местам не угаснет никогда, потому что там всегда бродят духи произошедшего, незаконченные рассказы, ждущие своего автора. Однако на мои восторженные описания мама отвечает: «Мне заброшенные дома всегда напоминают о смерти. Там пусто, там больше никого нет… Если бы дом принадлежал кому-то, он не стоял бы так, один, пустой.»
Это  - совершенно новая мысль. Я никогда не связывала заброшенные здания со смертью, и никогда не задумывалась о том, почему же они, собственно, остаются одни. Мне казалось, что их покидают, о них забывают, их не могут достроить, но смерть… Этот вариант ни разу не приходил мне в голову.
Так одной июльской ночью, благодаря замечанию моей мамы и пустому дому, стоявшему там, сколько я себя помню, на бумагу полились слова, образовавшись в кратчайшую историю о смерти, которую я когда-либо писала:
«Трещины на стенах. Горшок под кроватью, потому что больше не в состоянии ходить в туалет. Пожухлые, как летняя трава, занавески. Все надоело. Хочется просто уйти, и забыть этот разваливающийся на части дом, не видеть больше эти серые стены, не слышать скрипа пружин на кроватях. Хочется почувствовать мягкие касания ушедшей любви. Хочется быть молодым. И вместо этого – окно, выходящее на запыленную улицу, вонь мочи и пропахшее потом одеяло.
Паутина в углу. Поскорее бы все закончилось. Треснувшая оконная рама. Может быть завтра? Пух, выбивающийся из подушки. Или сегодня ночью? Ковер в пятнах. Нет сил задавать вопросы. Холод за окном. Почему вокруг все темнеет. Старая люстра с пластиковыми украшениями. Я слепну, наверное. Рычание машины на улице. Это ты, ты пришла наконец за мной. Выжидала столько лет, глядя хищными глазами из темного угла. Уши словно забиты ватой, вокруг плывут яркие круги, ничего, кроме шипения вокруг.
Это ты.»
Ту ночь, июльскую ночь,  я провела на крыше. Фотоаппарат снова в руках, хотя они слишком дрожат, чтобы что-то снять в такой темноте. Внизу – ковер из огней, перемигивающихся друг с другом, словно маленькие островные маяки посреди громадного, обволакивающего их моря. Вдалеке на горы наползает дымка, медленно скатываясь на засыпающий город. Я сижу на крыше, свесив ноги в пустоту, и смотрю на мир сквозь линзу фотоаппарата, надеясь, что снимки выйдут такими же, как видят мои глаза. Вверху слышен гул: рассекая небо индигового цвета, отвечая городу, подмигивает бортовыми огнями самолет. Я чувствую странное противоречие желание: оказаться на борту самолета, в ожидании новизны, или быть здесь, с родным и любимым, открывая и узнавая его все лучше и лучше.
Где-то вдалеке раздается залп салютов, легкий туман расцвечивается ярко-красным, повисший дым от фейреверков сносит ветром в сторону: как будто бы над городом всего на момент приоткрывается тонкая кулиса, и тут же исчезает в темноте.
Я задумываюсь над тем, как можно любить какой-то один город, если в мире их тысячи, и в сотни из них я способна влюбиться больше, чем в этот. Глядя на торчащие с крыш домов антенны, похожие на тонкие сожженные кости, понимаю, что этот город никогда не был красивым, и никогда не был особенным. Почему-то я всегда испытывала к нему такие чувства, которые обычно испытывают к дорогому человеку: любила, ненавидела, недопонимала, обожала, мне было стыдно за него, хотелось никогда больше его не видеть, и постоянно возвращаться.
Рассекаю истрепанные улицы на старом велосипеде. Весь город превращается в одно огромное полотно, меняющееся с каждым новым поворотом педалей. В ушах гремит музыка, перекрывая шум машин и гул голосов – есть только я и город.
Танцуя на крыше, проходя по новым улицам, останавливаясь перед афишами, может показаться, что кроме тебя и его нет никого больше.
Иногда этот город похож на умирающую бродячую собаку, глядящую разбитыми страхом глазами на прохожих. Ямы на тротуарах, засохшие фонтаны с отколотой плиткой внутри, залепленные разорванными объявлениями стены с облупившейся краской, мосты, пропахшие насквозь, разрисованные граффити заборы – все вызывает чувство отвращения, когда ты проходишь мимо. Этот город не любим туристами, он – только ворота, сквозь которые они проходят к залитым солнечным городам-соседям, которые манят их своими огнями и чистотой улиц. Хотя какие ворота – так, старая облупившаяся калитка, висящая на одной петле, поросшая старым плющом. Огни других городов – мягче, и другие города гораздо приятней, чем этот. Но они никогда не станут мне настолько родными.
Свой настоящий родной город я не помню. Гул машин, огромные монстры-здания, постоянно текущая сквозь улицы толпа – все, что осталось у меня в голове. У меня нет желания возвращаться туда, и ничто больше меня не связывает с тем городом, притворяющимся моим родным. Но когда тебя с ним ничего не связывает, кроме пары воспоминаний – как можно назвать его чем-то близким тебе? Как вообще можно пытаться вытащить что-то из прошлого? На то оно так и зовется, что уже давно прошло, и мало связано с происходящим настоящим. Оборачиваться назад глупо, так же, как и пытаться заглянуть далеко вперед – ничего реального ты не увидишь, потому что реально только то, что происходит прямо сейчас. Все остальное покрывается неизвестностью, ты не можешь в точности пережить один и тот же момент два раза и не можешь заглянуть вперед, через дни или года. А значит, смысла в прошлом и будущем не так много, как нам иногда кажется, и определяет нас только настоящее.
И мое настоящее – это эти разбитые улицы, серые здания и неестественно зеленеющие на этом фоне деревья, вбирающие в себя робкие лучи солнца без остатка.
Иногда он меня удивляет. В обычные, серые, мрачные дни, когда в моей голове нет ничего, кроме такого же тумана, как за окном, город начинает выражать себя через самих людей. Я иду и постоянно замечаю такие интересные лица, такие ситуации, которые могли бы стать идеальными для объектива.  Как будто бы рядом со мной постоянно разыгрываются какие-то сценки, как будто бы город пытается привлечь мое внимание, будто бы все это – снова один сплошной театр.
Совсем недавно: обычный холодный день, вижу себя в отражении – уставшее, серое лицо, темные круги под глазами, ни следа от улыбки, заспанный вид, растрепанные волосы. Люди рядом со мной – такие же, все вокруг – одно сплошное олицетворение зимы. На одной из остановок женщина выскакивает из маршрутки, почему-то просит водителя подождать. В пожухлой траве возятся два щенка, тут же около них высыпается огромное количество костей, щенки, визжа и подпрыгивая, несутся к ним, женщина возвращается обратно и садится на свое место.  Мимо идет красивая пара: девушка с черными вьющимися волосами, сияющими на слабом зимнем солнце, и парень с аккуратными, острыми чертами лица и элегантной походкой. На щенят тем временем набрасывается старый пес, с громким рыком вырывая у них еду. Пара останавливается, и отгоняет пса, защищает щенят. Они ждут, пока щенки доедят, и уходят. Только после этого маршрутка тоже трогается с места.
Гляжу в отражение и вижу улыбку.


Сколько дней я могу вспомнить, которые принесли мне радость? Сколько дней я смогу назвать?
Вспоминается один зимний день. Воскресенье, кажется, это было воскресенье. Опустевшие центральные улицы, только машины деловито гудят и сигналят, медленно пробираясь по узким дорогам. Людей так мало, что кажется, будто город почти заброшен. Улицы открываются в совершенно новой перспективе, и начинаешь замечать то, что всегда скрывалось от глаз. Гирлянды мигают на окне кафе, которое ты помнишь: в детстве вы с родителями как-то зашли туда, и это был прекрасный вечер. С тех пор это место только и ассоциируется у тебя с запахом шоколада, приглушенным разговором родителей и мягкой музыкой. Пусть тот момент никогда не вернуть, он все равно останется где-то глубоко в тебе, каждый раз возрождаясь в голове, когда ты проходишь мимо «Кофейни № 5».
Вокруг неожиданно так много места, вокруг неожиданно так просторно, только из-за того, что по улице идешь лишь один ты. На золотом кресте маленькой церквушки играют солнечные блики. С билборда глядит лицо красивой молодой женщины в разноцветной шапке, словно живое: вот-вот подмигнет тебе. По небу летит стая чаек, почему-то я вдруг понимаю, что вижу ее уже не в первый раз. Затем – огромная стая ворон, мягко пикирующая мимо крыш, больше похожая на разорванный, трепыхающийся на ветру черный флаг.
Окна проезжающих мимо поездов – в них видно людей, о чем-то разговаривающих, глядящих прямо на тебя, или же спящих. Разных людей. Невозможно представить, сколько каждый из них мог бы рассказать, даже если бы вы ехали вместе всего несколько часов. Если бы ты только решился спросить. И так всегда: вокруг столько нерассказанных историй, у которых, наверное, и не будет возможности когда-либо быть кому-то рассказанными. Если бы истории были звездами, из потерянных можно было бы составить целые галактики.
Бывают такие моменты, которые невозможно сохранить. Как бы ты не старался их запомнить, они ускользнут из твоей памяти, потому что, в целом, они не так уж и важны. Их заменят другие воспоминания, а эти навсегда исчезнут. Но именно в эту секунду, когда ты переживаешь момент, ты наблюдаешь за происходящей красотой и не можешь не удивиться: такой хрупкий, но прекрасный миг будет вскоре навсегда утерян. Никто не заметил его, кроме тебя, а значит, кроме твоей памяти ему больше негде остаться. Но даже у тебя в голове он не сможет прожить долго – и вскоре перестанет существовать. Важность таких моментов в том, что они уникальны во всей Вселенной, они являются глазам наблюдающего всего на несколько минут, а потом навсегда исчезают во времени,  и от их существования не остается ни единого следа.  Вы же понимаете, о чем я говорю?


Говорят,  нас определяет то место, где мы живем. Я не раз замечала, что люди даже из разных городов могут быть слишком отличны друг от друга, вплоть до непонимания.
На асфальте – ярко красные капли крови, уже засохшие. Они выглядят неестественно, будто бы кто-то случайно разлил краску, проходя мимо. Жарит солнце, над дорогами поднимается марево, уплывающее вдаль. А на асфальте – три ярких капли крови. За ними тоже стоит какая-то история, наверное, не слишком интересная: пьяная драка или неудачное падение. И, тем не менее, даже в таких крохотных незаметных вещах таится что-то произошедшее.
Этот город и есть неким отражением меня, хотя эта фраза звучит как-то глупо. Я не раз читала признания в любви таким крупным городам, как Лондон, Нью-Йорк, Берлин, Москва, Париж, и всегда они были полны таких изящных красивых оборотов и описаний, что мне хотелось больше никогда не упоминать названия моего города, и вообще никому о нем не рассказывать. Да, город, в котором я родилась, был похож на них, весь в огнях, в нем постоянно что-то происходило, но это же не тот город, который впоследствии оказал на меня такое влияние.
Ничего изящного. Много серого цвета. Грязь повсюду. Неторопливость. Ничего не меняется в течении 2, 3, 5 лет. Слишком много опасных уголков, куда лучше не заходить. Постоянная меланхолия.

Я стою, глядя на скатывающееся вниз солнце, глядя на рассыпающиеся по траве лучи, внимательно слежу за тем, как они путаются в зарослях, не в силах выбраться наружу. Все вокруг мягко блестит и переливается, как будто бы глубоко из-под земли проникает на поверхность свет и окрашивает все, что под моими ногами или рядом со мной, и я знаю, что ни один фотоаппарат не передаст всю живописность этого момента, и мне - грустно.
Вдруг в голову приходит мысль, которая уже не раз появлялась где-то в ее глубинах, но пока еще не решалась устроиться надолго (до нынешнего момента, конечно): я живу один раз. Один единственный шанс сделать все так, как хочется тебе, одна единственная возможность пережить такое гигантски сложное и запутанное, и в то же время захватывающее путешествие, пережить его уникально и так, как до этого никто никогда не пробовал. Я не помню большую часть своей жизни, потому что она состоит из дел, которые никому на самом деле не нужны: я учу не то, что следует, говорю не то, что хочется, молчу о том, о чем молчать нельзя, не решаюсь сделать желаемого, и только жду чего-то неясного глядя на сменяющие друг друга солнце и луну. С каждой секундой время, которое мне отпущено, теряется навсегда. И самое страшное: я не знаю, сколько этого самого времени мне отпущено. Я не знаю, когда я умру. И о чем я буду вспоминать, если все продолжится так же? О том,  как не просто десятки, сотни часов я потратила на то, что не нужно было ни мне, ни другим, но так требовали формальности, так было "принято".
Приближается вечер, мимо деревьев бродит прохладный, малозаметный ветерок, но по мокрой от дневного жаркого солнца спине бегут мурашки. Раз шаг, два шаг, оступаюсь в грязь.
Все мысли о напрасной растрате жизни улетучиваются: теперь опять придется мыть обувь.


Пыльная деревенская дорога, окаймленная домами с обеих сторон, кое-где – новые, кованые калитки, сияющие на солнце свежей краской. В остальном же – старые, похожие на частокол, заборы, поставленные скорее «чтобы было», нежели для безопасности. Позади тарахтит машина, вокруг носятся собаки, разинув пасти, их розовые языки болтаются, свесившись вниз. Машина медленно равняется со мной, из окна высовывается мальчонка лет 12 и кричит на всю округу: «Металл! Собираем металлолом!», его восклицания сопровождаются долгими гудками клаксона, собаки заходятся еще громче, а я, не ускоряя шага, улыбаясь, иду наравне с машиной, и все происходящее уже не напоминает реальную жизнь, а скорее сцену из старого фильма, значит, вот-вот случится что-то интересное. Собаки облаивают машину, гудки становятся чаще, кинематографичность момента достигает своего пика, и, похоже, словно я шагаю по разбитой дорожке забытого села где-то в глубинках страны, и что в пяти минутах от меня не раскинулось шоссе, соединяющее несколько крупных городов, и что железная дорога, грохочущая недалеко – единственный признак того, что где-то рядом с этой забытой деревней есть город. Скоро в нем окажется поезд, сейчас стучащий своими рельсами по шпалам недалеко от старых домов этой деревеньки, и позже его поглотит городской вокзал, и вся пыль, которую он собрал с себя, проезжая мимо лесов, окружающих эти домики, осядет на городском вокзале и ее втопчут в отшлифованную тысячей пар обуви платформу.
Но машина проезжает дальше, собаки прекращают лай и я снова здесь – в сером пригороде, полном пыли и выхлопных газов, а забытая деревенька так навсегда и остается простой фантазией.

Иногда я очень устаю от своего города, устаю от людей и голосов, устаю от собственных мыслей, крутящихся, как волчок, в моей голове. Я считаю каждый пасмурный день, мысленно вычеркиваю их в календаре и жду солнца. Потому что когда придет солнце, я смогу одеть свои любимые весенние вещи, избавившись наконец от тяжести зимних пальто и тяжелой обуви, положить в рюкзак фотоаппарат, рюкзак закинуть на плечи, и отправиться вперед, по узкой разбитой дорожке вдоль домов, под цветущими деревьями туда, куда мне так хотелось попасть все эти длинные, бесконечные зимние месяцы.
Но сейчас уже слишком поздно, и время не позволит мне еще один, последний раз оказаться там, на зеленых холмах, возвышающихся над моим городом. Представляю, что я там. Вот что-то блестит маленькой искрой – это купол бело-голубой деревенской церкви отражает солнечные лучи. Каждый раз, поднимаясь туда и глядя вниз, на неровные грядки домиков и огородов, на тонкие вьющиеся дорожки и улицы, я нахожу среди этой пестрой картины маленький купол бело-голубой церкви, и только тогда все кажется правильным.
Тоска по этому месту жжет изнутри, я подолгу останавливаюсь у своего окна и смотрю туда, вдаль, представляя, что однажды все-таки настанет тот прекрасный светлый день, и я снова поднимусь по крутой дорожке, пройду мимо скособоченных, недостроенных, скромных, пышных домов, мимо собаки на железной цепи, которая, как всегда, облает меня, и, поднимая пыль шагами, окажусь наверху, где с одной стороны расстилается поле, а с другой, ниже – город.
Я вспоминаю себя, перебегающую шоссе, выходящую на небольшую дорогу, бегущую между частными домами, позже, под мостом, сворачивающую вправо, рядом мягко журчит река, камни блестят, все в солнце, немного впереди – ставок, на его берегу как всегда пара полусонных рыбаков в затертых кепках. Огромный тополь, росший перед шатающимся железным мостом, уже давно срублен, часть его ствола до сих пор гниет рядом, его пустое раскорчеванное тело, выжженное внутри, глядит в небо. Дальше, дальше, через несколько сотен шагов, раскроется широкое поле, небольшой лесок, и любимая тропинка.
Быть на природе с кем-то и одному это абсолютно разные вещи. Быть одному, значит отдохнуть от всего остального, и, прежде всего, от себя, играющего (неосознанно) какую-то роль среди всех остальных. Быть одному, впрочем, не значит побыть собой – большую часть времени, если мы нарочно этого не избегаем, мы и есть такие, какие есть, просто окружение меняет нас, да и мы влияем на это самое окружение. Но на природе некому на нас влиять, и даже твои мысли теперь поглощены созерцанием красоты, которая тебе открылась, а значит, ты отдыхаешь. Отдыхает в такие моменты, прежде всего, душа, тело наоборот делает шаг за шагом, прислушивается к пению птиц или шуму ветра, следит за тем, чтобы ни один человек не появился рядом и не потревожил этот с трудом выхваченный из будней покой, тело в такие моменты не отдыхает, совсем нет, но вот душа! Многое можно понять или осознать, просто прогуливаясь в спокойном месте, среди невозмутимых деревьев, гомонящих птиц и тихой песни ветров. Каждый раз уже привычное место открывается по-новому, и ты все реже замечаешь, какое оно на самом деле обычное: тут валяется мусор, и чуть подальше стоит машина, а люди разводят костер для шашлыков, бросая объедки, бутылки и бычки куда ни попадя. Достаточно пройти пару десятков шагов, повернуть вправо и ты окажешься за длинной зеленеющей стеной деревьев, где уже никто тебя не потревожит – и можно идти дальше, ведь поля раскинулись широко, а ты еще никогда так далеко не заходил. Недалеко от ставка, прячущегося за лесом, прислонив голову к стволу дерева, лежит пастух с травинкой в зубах, возле него носится собака. Здесь время идет по-другому, в городе, пусть даже моем городе, таком маленьком, все равно ничего не успеваешь, а тут минуты растягиваются в часы, превращаются в облака над твоей головой. Солнце здесь медленней катится по небу, здесь не слышно надоедливых гудков машин или неожиданного визга тормозов, здесь, если очень хорошо прислушаться, можно услышать только, как солнечные зайцы перепрыгивают с травинки на травинку.
И теперь я прощаюсь с этими зелеными холмами, покрытыми мягкой, блестящей травой, продуваемые всеми ветрами, пришедшими с разных сторон света, ухожу, чтобы больше никогда их не видеть и не напоминать о том, сколько прекрасных часов я провела там, один на один с природой.
Чтобы больше ценить подобные места, нужно реже их посещать. Чем дольше разлука, тем счастливее встреча. Я не была здесь уже больше года, и каждый раз, видя те далекие от меня сейчас места, вспоминаю, как не могла дождаться, когда снова поднимется в небо теплое весеннее солнце, когда в ветвях начнет путаться легкий ветер, когда от моих ног снова будет подниматься пыль на проселочной дороге, разливающейся, словно река без берегов, между частными домиками маленькой деревеньки в трех минутах от постоянно гудящего шоссе.
Желтые поля, будто бы на них из старого, пыльного подвального кувшина пролился солнечный свет. Голубое, широкое, невозможно огромное небо, нет, «небо» слишком емкое и простое слово, «небосвод» или же «небеса». И крохотная точка, серебристая, тонущая в океане лазури – кто-то куда-то летит. Машу им рукой. Счастливого пути. Обязательно возвращайтесь.



В феврале город всегда накрывается густой пеленой холодного тумана, и с каждым годом я замечаю, что этот месяц – самая тяжелая пора зимы. До весны остается всего ничего, но приходится бороться с подкрадывающейся со спины моросью, грязью и холодом. В феврале мы всегда ненавидим друг друга, я и мой город. Улицы превращаются в свалки, на лицах людей пропадают улыбки, небо покрывается облаками цвета разведенного водой бетона. Дни не отличаются один от другого, все идет и повторяется, не меняясь, застывая в тишине и снегу.
Замираю у окна, взгляд прикован только к тому месту, которое теперь уже осталось в прошлом лете. Холмы. Они сквозь испещрены ямами и горками, так что издалека напоминают горы в миниатюре. Большую часть времени холмы абсолютно пусты, только виднеется небольшая деревенька, светящая окнами по вечерам. Если медленно вести взгляд слева направо, встретится и лес, сначала выступающий парой десятков стоящих друг рядом с другом деревьев, а потом превращающийся в одно сплошное зеленое полотно, простирающееся куда-то вдаль. Вид холмов успокаивает меня, напоминая, что природа совсем рядом, и если мне срочно нужна будет тишина, то вот она, только пройди несколько шагов (и глубоко в душе вдруг раздается голос: обман, ты больше никогда не побываешь там, время уходит, и больше ничего не изменишь).
Зимой над холмами часто витает туман, больше похожий на искусственный дым, который часто используют в кино. И иногда, очень редко, всего на пару минут на вершине холма, на тропинке, которую я хорошо помню и люблю, появляется человек – маленький черный силуэт в густом тумане. Он стоит минуту, может меньше, недвижно, выделяясь на фоне стального неба и болотно-зеленой пожухлой травы, а затем исчезает, будто его и не было. Я смотрю на силуэт далеко напротив меня, и думаю, как же мал этот человечек по сравнению с нависшим над ним, как купол, небом, по сравнению с массивными пластами земли под его ногами, которые простояли здесь уже тысячи лет. Он появляется всего на полминуты, и тут же пропадает в тумане. Небо же вечно, и через миллионы лет после появления этого маленького человечка оно никак не изменится, его тяжелый взгляд так и останется направленным вниз, к земле, которая для неба недостижима.

И теперь мне нужно покинуть это место, с которым столько всего связано, которое крепко держит меня своими цепями, впившись глубоко под кожу. Насколько больно мне будет? Боль подкрадывается уже, пока я просто шагаю по затертым взглядом улицам. Осознание того, что больше я не буду видеть его, выглядывая утром в окно, что эти дорожки со временем станут мне чужими и что через десятки лет никаких особенных воспоминаний о его перекрученных улицах, крошечных дворах и одинаковых зданиях у меня больше не останется, напоминает постоянно саднящий глубокий порез. Его образ, такой, какой есть сейчас, сотрется и раскрошится, как дряхлая скульптура, когда-то сделанная аматором, пострадавшая от дождя, солнца и ветра. И мои воспоминания об этом городе уничтожатся новыми впечатлениями,  новыми поездками, бесконечными полетами. Он останется здесь, и жизнь в нем будет такой же неторопливой, постоянно напоминающей, что торопиться совсем некуда, и что торопливость глупа сама по себе – стоит только взглянуть на его крохотные по сравнению с мегаполисами дома, которые, однако, так же гордо вытягивают свои крыши вверх, к солнцу. Стоит только пройти по центральным улицам, столько раз изображенным на полотнах художников, чтобы проснулась  нужная мысль – все в этом городе призывает тебя остановиться в этот самый момент, повернуть голову в сторону недавно возвысившихся над улицами куполов церкви, увидеть на них блики заходящего солнца и понять – сейчас и всегда некуда спешить.




Жаркий июльский день. Вокруг все залито белым, как будто бы на пересвеченной фотографии. Ровная стена, недавно покрашенная, о нее ударяется мячик с мерным стуком, больше похожим на музыку. Вокруг – абсолютно никого, только я, уставшая от выжигающей летней жары, бросаю мячик в стену и ловлю его. Он летит, очерчивая угол, ударяется в стену, отлетает обратно ко мне, оказывается во вспотевших ладонях, снова лет к стене, и так бесконечно.
Почему-то это напоминает мне свою собственную жизнь.
Я вспоминаю много чудесных моментов, проведенных наедине с этим городом.

Прохладный августовский вечер, звезды, яркие, как никогда, рассыпанные по всему небу, от их огромного неизмеримого количества кружится голова. В этих громадных скоплениях можно увидеть много несуществующих созвездий, тайных космических тропинок и ручейков.
Огромное футбольное поле, на котором уже давно никто не играет, поросшее пучками травы, выжженной за лето. Старые ворота без сетки, краска давно облупилась, они сиротливо ютятся посреди этого пустого пространства под открытым небом – когда-то здесь были слышны крики мальчишек, топот и смех. Теперь вокруг живет лишь тишина и редкий шелест листьев.
Летний ветерок порхает над полем, и вдруг прячется где-то за холмами. Я лежу на земле, руки сцеплены на затылке, под головой – рюкзак, в глазах отражается огромное звездное небо, давящее своим величием, выходящие за границы глаз и исчезающее где-то далеко за горизонтом.
Молчание - лучше всего. Тогда ты наконец имеешь шанс услышать свои собственные мысли. В этой мертвой тишине, сокрушаемой только ударами сердца,  я вспоминаю маленькие моменты, которые позже принесли очень много счастья.
Вокруг так много пространства, так много свободного места, что хочется носиться вокруг кругами, танцевать, прыгать и кружится, чтобы как-то заполнить собой эту пустоту, чтобы не ощущать разделения между собой и миром. Хочется стать самим небом, почувствовать, каково это – быть везде и сразу со всеми.
По небу пролетает одинокая звезда. Желания я уже не загадываю, так, дежурная фраза крутится в голове, которую я повторяю каждый Новый Год, каждую падающую звезду, каждый День Рождения.
Ночь медленно проглатывает меня и все, что вокруг. Вот в темноте потонула далекая горная гряда, за ней – холмы, вот уже и поле медленно теряет свои границы. Звезды на небе становятся все ярче и ярче, будто бы кто-то выкручивает их свет на полную. Надо мной снова пробегает легкий ветерок и тут же путается в моих волосах, затем поднимает пыль и исчезает.
Где-то вдалеке начинает петь ночная птица, изредка прерываясь, но потом снова заводя мелодию. От этого тишина становится даже пронзительней. Я поднимаюсь с земли, вокруг снова вьется пыль, облокачиваюсь на одну из штанг, скрестив руки на груди, и смотрю вдаль, где с рассветом снова появятся огромные, подсвеченные слабым розовым солнечным светом горы. Сейчас там не видно абсолютно ничего, но если долго смотреть в одну точку,  можно увидеть  то, чего нет.
Такие минуты полной тишины я ценю больше всего. Я не люблю молчать с людьми, мы встречаемся не для того, чтобы ничего друг другу не говорить. Но наедине с собой я молчу всегда. Я наслаждаюсь днями, проведенными одной в доме, полном тишины. Когда твой собственный голос затихает, ты начинаешь слышать мир вокруг себя, звуки, которые раньше не имели никакого значения, превращаются в мелодию, и вдруг ты понимаешь, что у мира тоже есть голос, но только очень робкий и незаметный, тот, который шепчет, пока остальные кричат и визжат, ругаются и проклинают, поют, восклицают, проливают мириады слов в никуда - а мир лишь тихо бормочет что-то себе под нос. Из-за переоценки наших мыслей, нашего голоса мы иногда забываем слушать кого-либо кроме себя. Тем не менее, иногда молчать – это важно, а особенно важно, когда вы не слышите свой собственный внутренний голос, тот, который один знает правильный путь. Его сложно услышать в шуме города, не важно, каких он размеров, его сложно услышать, когда ты вместе с другими людьми, его сложно услышать большую часть времени, но не тогда, когда ты один на один с миром. Тогда достаточно только замереть и прислушаться.
Говорят, человек на самом деле одинок всю свою жизнь. В такие моменты наедине с неживым одиночество чувствуется особенно остро, но это не означает, что оно причиняет боль. Быть одиноким полезно время от времени, избавляясь от влияния людей вокруг тебя, оставаясь таким, каким тебя не знает никто, потому что каждый момент своей жизни ты изменчив, как и мир вокруг тебя, как и все мы. Но в такие моменты одиночества понять себя просто: тебя никто не отвлекает от внимательного взгляда внутрь своего собственного мира. Это как долго вглядываться в  рябь воды, поднявшуюся от брошенного камня – рано или поздно ты все равно увидишь свое настоящее отражение.
Я пытаюсь запомнить этот момент до малейшей детали, каждую травинку, купающуюся в лунном свете, каждую пылинку, взметаемую слабым ветром, я пытаюсь запомнить узоры облупившейся краски на футбольных воротах, пытаюсь запомнить себя, представить, как странно это выглядит: огромное, неисчерпаемое небо, усыпанное почти бриллиантами, широкое поле без очерченных границ, где-то вдалеке – острая гряда гор, и моя маленькая человеческая фигурка во всей этой темноте.
Но сейчас пора уходить, как бы не хотелось мне покидать эту ночь. Ее нельзя остановить, а разрушать эту темноту рассветом было бы неправильно. С восходом солнца все здесь будет выглядеть иначе и изменит мои воспоминания, и все пришедшие с ними мысли, и просто потому что я задержалась здесь на слишком долгое время.
Шаги звучат странно в сплетенных друг с другом тишине и темноте.
Пора возвращаться к блеклым огням, к струям дождя, к шуму машин, к голосам людей. Слишком долгое молчание вредит так же, как и бесполезные разговоры.


Заброшенный школьный двор, облупившаяся светло-бордовая краска стен, турники, чуть дальше – стадион с прорастающей через баскетбольную площадку травой.
Верх затянут тучами и из-за этого все вокруг кажется бледным и выцветшим, едва ли реальным. Раз, два, три… Пытаюсь набивать мяч, вместо этого он укатывается в сторону, теряясь где-то в кустах.
Старая трансформаторная будка еще гудит, едва слышно, но если как следует напрячь слух, можно различить этот тонкий звук, проникающий сквозь остальную мертвую тишину.
Кто-то что-то кричит, бессвязные предложения, слова, кто-то задает воздуху вопросы, а крики эхом отскакивают от школьных стен, от баскетбольной площадки, от трансформаторной будки, и растворяются в воздухе.
Ни одной души, кроме меня. На весь двор раздается мерное «тук-тук-тук», я снова пытаюсь набить мяч. Все, как во сне, нереальная картинка, нереальные действия. В небе ползут гигантские тучи, тошнотворно-серого цвета, во рту почему-то ощущается привкус пыли. Мяч валяется на земле, сдувшийся. Я смотрю на него, пытаясь понять, как мне до этого удавалось набивать его на ноге, и тут же понимаю, что все это сон. Ни старой школы, ни этой будки, ни стадиона за моей спиной больше нет, во всяком случае такими, какими я их запомнила. Если я вернусь в то место, то оно совершенно не будет похоже на мои воспоминания, и я просто его не узнаю. Значит, его больше не существует, значит, это точно сон.
В некоторые места невозможно вернуться, не потому, что их больше нет на этой Земле, а потому что ты вырос и никогда не сможешь увидеть их глазами ребенка, которым ты был.





Когда меня спрашивают  о моем детстве, я вспоминаю долгие летние месяцы, проведенные не в этом городе, а в деревеньке недалеко от него. Мы часто ездили на кладбище, и я привыкла, будучи маленькой, бродить среди заросших могил и рассматривать портреты уже умерших людей. Меня это совсем не пугало, наоборот, то кладбище мне нравилось, и я мало понимала, наверное, почему люди на самом деле сюда ездят. Мне нравилось, когда на Пасху мне давали огромный пакет с конфетами, и просили поделиться с другими детьми, а те дети, в свою очередь, давали мне вкусные печенья и другие сладости. Погост никогда не вызывал во мне мрачных ассоциаций, до того момента, пока я наконец своими глазами не увидела, что он такое на самом деле  – это не то место, где раздают конфеты во время церковных праздников, это место, в котором близкие тебе люди находят свой последний приют и где проливаются бесчисленные слезы.
Тем не менее, даже сейчас, бродя там, я не испытываю тяжелой печали и тревоги, хотя лица, сейчас глядящие на меня с надгробных камней - далеко не лица незнакомцев. Рядом всегда шумит, громко или не очень, речка, а за ней раскидывается широкое поле, покрывающееся красивыми волнами каждый раз, когда ветер проводит по нему своей огромной рукой. В детстве мне казалось, что это кладбище необъятных размеров, а сейчас стоит сделать лишь полсотни шагов, и ты уже стоишь у естественной его границы – здесь начинается лес. Можно подняться вверх,  идя мимо стоящих на почтительном расстоянии  друг от друга деревьев, глядя на выжженую кору, кое-где она покрыта липкой смолой, которую любили жевать мои друзья (я почему-то никогда не решалась этого сделать), кое-где кора напоминает фотографию огромной ветвистой речки, сделанную из космоса, и эта речка поднимается от корней вверх по стволу и исчезает в кроне.
Вскоре деревья словно бы становятся ближе и ближе друг к другу, цепляясь ветвями, и среди них начинает петлять протоптанная тропинка, широкая, по правую и левую сторону от нее растут колючие, непроходимые кусты, и так получается (если задействовать воображение) природный коридор по которому ты следуешь и выходишь наверх – наверху снова поле, гораздо шире и просторнее, чем то, что осталось у реки и кладбища, а посреди этого поля растет дерево. Огромное, высокое дерево, окруженное густым ореолом желтой полевой травы, поднимает свои ветви глубоко / далеко вверх, это место в свою очередь окружает частокол из сосен, их стройные, крепкие, устоявшие перед дождями и ветрами стволы образуют почти сплошную стену, отрезающую поле и дерево внутри него от всего остального мира; так ты, поднимаясь по тропинке, попадаешь в укромный уголок, идешь через высокие травы к дереву, возвышающемуся над тобой, величественному, прислоняешься к его стволу спиной и садишься, закрываешь глаза, и весь шум и лишние мысли медленно покидают тебя, проникая в его кору, поднимаясь вверх к листьям, а затем паря где-то в небе слабой разноцветной дымкой, кружась в лучах солнца, перелетая с места на место, и затем растворяясь в облаках.
Позже просыпаешься, думая, что это был сон. Дерево так и продолжает стоять, ожидая следующего путника.

Я вспоминаю бабушкин дом в Н.: комнаты, соединенные друг с другом одним сплошным коридором, по которому было так весело бегать, не останавливаясь, кругами. Старый душ во дворе, где я ненавидела купаться: вода всегда была слишком холодной и слишком резко лилась мне на голову.
На столе, укрытом клеенкой вместо скатерти, старая подставка для ручек, на которой изображены человечки. Газета про народную медицину и пирамиды в К., картинка Сфинкса. Старая пружинистая кровать, застеленная залатанным зеленым одеялом: мама не разрешает на ней прыгать, так как она итак уже слишком сильно продавлена и провисает почти до пола.
Огород – и высокая кукуруза, в которой можно было спрятаться, хотя ее листья больно резали по рукам и лицу. А над головой – летнее небо, такое голубое, словно его только что разрисовали новыми фломастерами.


Глядя на старые фотографии, всегда удивляюсь, какой яркой, жизнерадостной и практически всегда улыбающейся я получалась. На моем детском лице часто можно было увидеть любопытство, волнующее, горячее желание познавать мир. Куда делся тот веселый, открытый ребенок? И что бы он сказал, если бы мы однажды встретились?
Я хорошо помню, что новые люди никогда не смущали меня, мне нравилось задавать вопросы и слушать ответы, внимательно глядя на человека, мне нравились они, эти новые люди, мне нравились новые места и новые истории. Абсолютно никакого неудобства при знакомствах, так присущего мне сейчас. Та веселая, загорелая девочка с огромными, широко раскрытыми глазами все еще бегает где-то босиком по траве, охотясь за мелким мусором и камнями, как за сокровищами, наблюдает за котятами и доказывает с всхлипами каждому, что разбить коленку – это та еще трагедия.
Я хочу снова быть ей. Перестать бояться ошибок, перестать бояться показаться глупой, перестать бояться неудач, насмешек, неприязни и хамства. Перестать отбрасывать любую идею, потому что «я не смогу». Перестать добровольно поддаваться рутине. Перестать, наконец, после стольких лет, отрицать саму себя.
Я просто хочу быть собой настоящей. Мне так кажется, что ты настоящий это тот, кем ты был в детстве, когда чужое мнение было неважно, когда не было груза предыдущих поражений, когда неважно было ничего кроме знакомства с миром, у которого не было границ. Я снова хочу быть тем ребенком, который смотрит на меня с фотографии, держа в руках обычный камень, и улыбаясь так, словно нашел редчайший в мире бриллиант.


Что играло тогда большую роль: Какая сегодня будет погода? Отпустит ли мама гулять до темноты? У кого дома будем играть? А что если мы сегодня пойдем в лес? Когда наконец будет Пасха, чтобы печь с бабушкой куличи? Привезет ли дедушка из города конфеты? Разрешат ли мне когда-нибудь подоить корову? Кто сегодня будет вести домой козлят с поля? Научусь ли я кататься на велосипеде? Если нет, можно ли будет мне так и дальше кататься на багажнике? Если я покупаю хлеб, значит ли это, что мне можно отгрызть корку?
Потом просто наступает такой момент, когда все простые, непосредственные, очень детские вопросы заменяют другие, «взрослые», которыми ты клялся в детстве никогда в жизни не задаваться. Какая разница, кто что подумает? Какая разница, кем я буду работать? Какая разница, что я болею?
Один раз над полем был такой красивый луч света, выглядывавший прямо из облаков, протянувшийся сквозь воздух и закончившийся у травы, что все девочки сказали, что это был Бог.


Следует почаще задавать себе вопрос, что вы делаете, потому что «так принято», или «так заведено». Поддаваясь мнению других людей, даже желающих вам самого лучшего, любящих вас и беспокоящихся о вас, невольно стираешь границу между собой и толпой, влияющей на тебя. В слове «толпа» нет никакого негативного смысла, который в него вкладывают, т.к. все мы – часть той или иной толпы. Важно лишь уметь абстрагироваться от нее, и заглядывать глубоко внутрь себя, и, самое главное, находить самого себя, а не кого-то чужого, созданного другими.
Понимая это, понимаешь и другое: даже самые близкие люди – не совсем такие, какими ты привык их видеть всю свою жизнь. И при тебе они играют (едва ли осознавая это), ту роль, к которой вы вместе уже давно привыкли. И ты играешь другую роль, роль лучшего друга ли, родственника, любовника, знакомого, недоброжелателя, неважно, но все это в первую очередь роли, определяющие твое поведение, а не ты, определяющий свою роль. И в этом заключается главная трагедия: мы никогда не знаем близких нам людей до конца. В них всегда останется что-то, чего ты никогда не поймешь или не узнаешь, а возможно, ты и вовсе не знаешь личность этого человека такой, какой она бывает без посторонних влияний и лишних оценок.
Открываться, показывать себя истинным страшно, ведь ты заходишь так далеко, что даже сам не подозреваешь, на что можешь наткнуться. Отдавая во власть всего себя, ты уже сам себе не принадлежишь. И случается так, что попадается человек, который не оценит того, что ему дали, и будет пользоваться этим, как простой вещью. Это может подаваться как любовь или величайшая преданность, и тот, другой, сам не будет понимать, что медленно делает из тебя вещь, которой только пользуются, которую тестируют и которую изучают, и однажды настанет день, когда от тебя ничего не останется, потому что всю твою искренность и чистоту потратят попусту, неумело, и ни на что.
Поэтому мы так боимся открываться. Мы сами – единственное, что у нас есть.

Люди:
-«Я, конечно, могу все. Но только если рядом со мной будет стоять кто-то и держать меня за руку».
-Старичок, раздающий всем прохожим бумажки с предсказаниями. Мне попалось: «Кому жаль расставаться с прошедшим, тому нечего и заглядывать в лучшее будущее».
-Застенчивая, неприметная девушка, играющая на кларнете. Рядом – магазин техники, из огромных колонок у входа гремит какая-то попса. Через хрипящие, неприятные басы пробивается тонкий голос кларнета, как будто над огромной гниющей свалкой вдруг появляется крохотный золотой лучик.
- Мальчик, отказывающийся сесть на освобождённое для него место, хотя маршрутку  небывало трясет из стороны в сторону, когда она подскакивает на разбитых дорогах. На его куртке надпись: champion.
- Пожилая пара, мужчина с палочкой и слеп: вместо глаз просто кожа в сетке шрамов. Жена держит его за руку, они вдруг начинают о чем-то спорить и перепалка длится почти всю дорогу. Однако, при выходе на своей остановке, она подает ему руку, на ее лице выражается тревога и забота одновременно.
- Женщина с ребенком на руках, на остановке, просит меня подержать зонт над ними, чтобы мальчик не промок. У него темно-карие, чистые, большие глаза, которыми он удивленно смотрит на меня, пока вокруг моросит холодный январский дождь. У него такой огромный длинный путь впереди, о котором он даже не догадывается. Однажды он пойдет в школу, в университет, найдет работу, у него будут жена и дети. Сейчас он пристально глядит на меня своими широко раскрытыми, совершенно ясными глазами. На его голове красивая синяя шапочка с бубоном.
- Парень, раздающий флаеры, и подскакивающий к каждому прохожему с бодрой, дружелюбной улыбкой. Даже когда отказывают, и грубо, он все равно продолжает улыбаться и уже несется к другому человеку.
- Кассир в супермаркете:
«Пакетик нужен? Вот Ваша сдача. Спасибо большое, хорошего дня, приходите еще». Она говорит такие обычные фразы так, будто вы дружите уже лет 15, и мягко улыбается. Уже конец рабочего дня, люди вокруг уставшие и злые, но в ее улыбке ни следа натянутости, только искренность.
- Парочка, рассматривающая рядом со мной  книги в магазине. Когда я достаю книгу о Ван Гоге, они о чем-то тихо говорят, а потом парень восклицает: «Да это он сам себе ухо отрезал!». Мы втроем смотрим друг на друга и улыбаемся.
- Я жду, пока распечатаются фотографии, в этот момент две замотанных на вид женщины и такой же на вид мужчина пытаются разобраться со стопками копий математических задач. Одна из них быстро, но дружелюбно тараторит: «Девушка, рассчитайте нас пожалуйста, у нас лекция!». Я не сдерживаюсь и начинаю посмеиваться, она смотрит на меня всего секунду удивленно, а потом начинает смеяться вместе со мной. Наш смех звучит кристально громко в тишине офиса, где только шуршит копировальная машина. Вторая женщина позволяет улыбке появиться на ее губах, мало заметной, может быть даже стеснительной, но! она улыбается.
-«Любовь – это большая ответственность, потому что теперь ты не сам по себе, а есть кто-то, перед кем ты отвечаешь за свои поступки и чья жизнь играет для тебя самую большую роль.», - убедительно и уверенно, зная, о чем говорит.
- Дым от сигарет, повисший под потолком, клубящийся в свете лампочки, на улице уже около трех часов ночи, и я внимательно слушаю, почему  Фрейд был извращенцем, и почему без девушек невозможно жить.
- «Я всегда стараюсь понять человека. Найти к нему какой-то подход, понять, почему он так сделал, зачем, какие у него были мотивы. Нужно быть добрее.», - вдруг о чем-то задумывается.
- Я и папа, мы сидим на крыше старого сарая для садовых инструментов, постелив матрасы. Август. Прохладно. Над нами огромные звезды, огромное небо, темно-синее, индиговое, тяжело описать августовское небо, у него особенный цвет. Дома не кажутся отсюда такими высокими, их крыши – одна сплошная тупоугольная гряда, подсвечивающая небо, но свет из окон не в состоянии соревноваться со светом летних звезд, свет из окон слишком слаб.
- Да, больше мы так не посидим, - задумчиво протягивает папа. Завтра сарай будут сносить.
Я чувствую сильное сожаление о том, что нам  эта идея не пришла в голову раньше. Небо необозримое, и отсюда, с крыши, оно кажется таким близким, будто бы потолок в старой детской комнате – только протяни руку и дотронься кончиками пальцев до звезд.
-«Все, что было до него, я даже за любовь не считаю. Это – настоящая любовь, а все до этого…», - улыбается.
- Два года назад я видела этого дедушку, играющим на баяне в центре города. Сейчас он все еще здесь, я ложу ему в шапочку мелочь, а он, не переставая петь и глядя мне в глаза, протягивает что-то мне в руки: девять заповедей Блаженства Иисуса Христа и Десять Заповедей Закона Божия. Я не верующая, но эта картонка с Заповедями так и лежит у  меня в сумке, как напоминание о его чистых улыбчивых голубых глазах.
- Полседьмого утра, я возвращаюсь домой, конец августа. Иду по знакомой дорожке мимо высоких зарослей, вдруг сворачиваю на другую тропинку, и останавливаюсь посреди фруктовых деревьев и кустов. Вокруг все залито красками рассвета, незнакомая мне трава у железной дороги переливается золотом, крохотные капельки росы качаются на траве, а я смотрю на багровое солнце и начинающийся день, и в моей голове всего одна мысль, занимавшая меня весь путь: «Может, он был прав? Может, время еще не пришло?». И все вдруг становится на свои места.
- «Знаете, просто меня так воспитывали. Я в другом человеке ищу прежде всего любовь, то самое чувство, о котором так много говорят, и которое так редко встречают. Мне она интересна, а не внешность, деньги или статус», - и, снова, как бы оправдываясь,- «так меня воспитывали.»
- Задумчиво глядя на остатки грязного снега на обочине: «Мы, южане, зимы ненавидим. То есть, если зима красивая, с переливающимся снегом, с белым пуховым небом, тогда конечно, перед такой зимой нам не устоять. Но промозглые, грязные, скребущие холодом по рукам, зимы – это кошмар любого южанина. Он тут же начинает тосковать по солнцу, пятнам света, разливающимся на дорогах, зеленой траве. Каждая зима для южанина – это маленькая смерть, так как природа, к которой он так привязан, лишается сил под натиском девяносто (а то и больше) – дневного сна. А южанин что? Выживает, как может. Кутается в одеяла, шали и шарфы. Пьет чай в непомерных количествах. Открывает бабушкины закатки. И мечтает, мечтает, мечтает о том дне, когда он откроет дверь, и лицо его нежно тронет мягкий  ветер, и на ближайшем абрикосе распустится весна.»
- Я слышу детский смех и топот ног по полу. Два ребенка играют друг с другом, только одному двадцать лет, а другому полгода. От таких моментов всегда теплее, и будто бы весь мир на минуту становится мягче, потому что в соседней комнате раздается смех, чистейший из всех: радость нового человека, открывающего для себя новый мир.
- «Я – лучший народный целитель во всем СНГ! Запомните телефон!». Повторяю продиктованный телефон, ошибаюсь на две цифры. Она просит повторить еще раз. Повторяю правильно. «Вот так! Если что, сразу звоните!» - и выходит на остановке.
-Два старичка в потрепанных костюмах и с заросшими грязными бородами лицами, в точности Диди и Гого из «В Ожидании Годо», сидят на перепачканной скамье в центре города, безразлично рассматривая толпу. Рядом с ними – спаниель в натянутом почти на нос цилиндре. Картина, которая должна была вызывать радость, но вместо этого в ней сквозит непобедимая, окончательная печаль.



Каждый день я улыбаюсь и удивляюсь тому, какое непостижимое место весь этот мир, и насколько он необъятен и неясен, и насколько мы малы и глупы по сравнению с ним. Но у него, как у Луны, есть своя темная сторона, которую все мы видим время от времени. И ее невозможно объяснить. Как и невозможно объяснить, почему, если он справедлив, умирают невинные люди, не совершившие ничего заслуживающего такого наказания в своей жизни, а те, кто спокойно убивал, продолжают жить, никак не ответив за свои грехи. Невозможно объяснить страх в глазах больных раком детей. Невозможно объяснить усталость от жизни стариков, просящих на улице милостыню. Невозможно объяснить войны, отнимающие семьи у детей, детей у родителей, отнимающие людей друг у друга. Мир невозможно объяснить ни с точки зрения чудес, происходящих в нем, ни с точки зрения кошмаров, которыми он полнится.


Старичок с всклокоченной бородой, в серой, поношенной ватной куртке садится рядом со мной в маршрутке. Иногда люди любят со мной разговаривать, всегда заговаривают первые, почему-то, я не знаю, почему они обращаются ко мне, но так бывает. Хоть мне и тяжело вести себя спокойно и открыто с незнакомыми людьми, слушаю:
- У меня дома такой котяра есть – все бы обзавидовались. Огромный, пушистый, красивый, с длинным хвостом. Единственный мой друг и товарищ, единственный, кто был со мной все это время, пока я болел. У меня так спина по вечерам болит – не разогнешься, а он приходит, ложиться и мурчит. И сразу как-то легче становится… Я ему так и говорю: «Васька, ты – мой единственный в мире друг». А он смотрит на меня своими хитрыми глазами и никогда-никогда не уходит, прежде чем спина перестанет болеть. И лежу я один с Васькой, и в такие минуты иногда почему-то замечаю, как красиво лег лучик солнца на потолок, или как в углу вьет паук паутину, или облако какое-нибудь в окне проплывет, в виде рыбы там или ягоды… Все замечаю, а делится не с кем. Прихожу домой и каждый вечер, после того как посмотрю новости, рассказываю Ваське все, что увидел сегодня. Сына оба померли уже давно, один на шахте работал, его завалило, второй не вернулся, ездил в С., да как с ним связь оборвалась, так ничего и не известно… Я все мечтал продать дом да отправиться в какой-нибудь монастырь чтоб меня взяли, я бы там им помогал, чем смог, дворы бы подметал или еще что, только лишь бы не возвращаться в пустой дом опять… Ваську бы на волю, он бы обрадовался, хитрюга. Коты, они ведь какие, они  никому никогда не принадлежали и принадлежать не будут, захотят – останутся, захотят – уйдут, никак их не остановишь. Не то, что люди… Людям всегда нужно к кому-то привязаться, найти в ком-то свой смысл жизни. Попытаться сделать человека своим, как будто мы, ей-богу, вещи какие-то, а ведь нет в этом смысла… Никто никому не принадлежит, запомни вот эти мои слова, это единственное, чему я, дурак старый, за всю жизнь научился. Ни жена моей никогда не была, ни дети, ни даже Васька… Все рано или поздно как в воду канули… Вот влюбишься, поймешь, о чем я говорю. Ты, главное, вспомни мои слова тогда: не пытайся удержать человека. Мы принадлежим только себе самим, и все… Все остальное – проходит.
С женой 30 лет прожили вместе… А потом она ушла. Я для нее все делал, я и дом построил, и работал, как проклятый, а она сказала, что не может так жить больше. Я так и не понял, почему.
Смеется, прокашливаясь.
- Представляешь, и так бывает. Я конечно переживал поначалу, сильно, а потом смирился, понял, что ничего сделать не смогу, и что единственное, что у меня есть – я сам… Думал, может, дети, но с детьми так получилось, что нет их больше у меня… Не держи человека, если уходит, дай ему уйти. А то некоторые, знаешь, бывает истерики закатывают, скандалят, пытаются понять почему, и упреки всякие, а зачем оно все? Мы же не вещи… Но ты наверное не из таких. Ты же хорошая девочка, наверняка, сама все знаешь и без моих нравоучений.. Сидишь, наверное, думаешь, что за старый дурак… Извини меня, просто поговорить охота.
Может быть, он был пьян, но это было незаметно. В глазах его была только грусть, и самая чуточка сожаления.
- Да и не слушай меня вообще. Кто его знает, как оно у тебя сложится? Ты в каком классе учишься?
- Я уже в университете, - машинально отвечаю я.
- А что учишь?
- Языки.
- Ну вот. Уедешь за границу, значит. Или встретишь парня хорошего, замуж выйдешь, и дом у тебя большой будет, и кот, такой же, как мой Васька… Не слушай меня. Все у тебя хорошо будет.
Улыбнулся какой-то виноватой улыбкой, поднялся на слабые ноги и вышел.
Мне нравятся спонтанные разговоры в маршрутках, хотя это и захватывает врасплох каждый раз. Каждый раз говорят, в основном, они, я лишь слушаю, смущенно отвечаю, если что-то спрашивают, незнакомые люди все-таки. И почему-то очень часто любят они мне говорить, как все у меня будет хорошо.
Не зря, наверное.




Жизнь человека, на самом деле, в большинстве случаев, состоит и отличается своей уникальностью именно в мелочах. Каждый раз, просыпаясь, мы по-разному видим новый день: кому-то снова на ненавистную работу, кто-то ждет-не дождется увидеть коллег, кто-то этих коллег не может терпеть, кто-то просыпается не один, и счастлив, кто-то просыпается в полном одиночестве и счастлив еще больше, кто-то просыпается с кем-то и жалеет об этом, кто-то не спал вообще и встречает новый день, потирая уставшие глаза… Сложно выразить словами чужой мир, из слишком многих мелочей он состоит, которые иногда мы даже не можем объяснить и говорим: «Просто я так вижу». Или «я так чувствую».  На самом деле, может быть, мира, как одного места, и нет вовсе, только наши собственные миры, построенные из наших собственных мыслей и желаний, настроений и ценностей. Так и будут существовать миллиарды миров бок о бок: соприкасаясь, вливаясь друг в друга, отбирая что-то друг от друга, расставаясь навсегда и снова сходясь.
Никогда не проявляйте неуважения к чужому миру, этим вы можете его пошатнуть или даже уничтожить. Это не значит, что он не возродится, но следует осознавать свою ответственность. Другие люди зависят от вас, хотите вы этого или нет, наплевать вам на это или нет. Будьте человечными. Вокруг итак слишком много равнодушия.


Я вижу собственное отражение в окне напротив, позади меня – забор, увитый плющом, солнце высоко, лучи вокруг, но все еще холодно. Я вижу себя и вспоминаю свои долгие годы борьбы или попыток молчания, вспоминаю того, кем я была и кем еще стану, вспоминаю прошедшую уже жизнь и понимаю, что вспоминать нечего, а солнце так и катится медленно по небесной сфере, лучи цепляются за мои плечи, за забор позади меня, пытаются оторвать листья и бредут дальше, на секунду тронув мою макушку и погрузившись в волосы; и я смотрю на себя и вижу все, чего так хотелось добиться и не вышло, вижу все, о чем я мечтала и что никогда не пришло в мою жизнь, вижу каждую крохотную ошибку, которая привела к фатальности, вижу вымученный смех и слезы, вижу обиду и ярость, вижу других людей и их насмешки, вижу незаконченные рассказы и ненужные описания, вижу неудачные шутки и случайные оскорбления, вижу глубокий, сидящий в костях страх, перемешавшийся (вдруг) с нежностью, вижу бессонные ночи, вижу их, улыбающихся, верящих в меня, любящих меня, вижу закрытость и нежелание разговаривать, вижу бесконечно преследующую меня робость, которую не удается вывести ни силой, ни верой, ни желанием, вижу все тысячи километров, которые я прошла, вижу ссоры и зависть, вижу негодование, вижу неверие, вижу неожиданно вспыхнувшую надежду, вижу громкий смех, вижу объятия, вижу успехи, вижу равнодушие, вижу разочарование, вижу ненужные мысли, вижу опасные мысли, вижу эгоизм, вижу альтруизм, вижу свои же собственные сны, вижу всю свою жизнь, застывшую где-то внутри меня, в мыслях и воспоминаниях, вижу забор, увитый плющом, себя, не желающую посмотреть себе же в глаза;
Я улыбаюсь и показываю отражению язык – потому что я живу в первый раз, и все, что я делаю, я делаю по неведению, и я устала воспринимать этот мир слишком серьезно. Отражение улыбается в ответ.
Все приходит в движение: начинается долгий путь каждой мелочи, которая ищет верное направление, и рано или поздно все встанет на свои места.


Город становится полным отражением тебя, или же ты становишься полным его отражением – пока неясно. Холод каменных плит, разбитые стекла, сломанные скамейки, рассыпающаяся плитка – все это глубоко в тебе, и ты находишь в них свою усталость, несбывшиеся мечты и нарушенные обещания, ты находишь самого себя. Потом снаружи (и внутри) наступает весна, улицы раскрываются перед тобой цветущими аллеями, небо снова становится ярко-голубым, стекла домов подмигивают отражающимся в них солнцем, и ты оживаешь вместе со своим городом.
Зима отступает, прячется в норы, возвращает свет и надежду, и в душе снова просыпается радостное чувство ожидания следующего дня: что он принесет? Каким будет утро? Чему я научусь?
Зима отступает, и ты забываешь обо всем неприятном, плохом, сломавшем, грозившим убить. Зимы больше нет, и ты неуверенно выглядываешь из окна, боясь увидеть серый туман, свернувшийся клубком над крышами домов. Вместо него – улыбающееся солнце, далеко вверху, такое яркое, полное и живое, что даже не верится, что оно здесь, ведь только недавно его тепла едва хватало, чтобы смягчить хватку ледяных зубов зимы.
Чем была для меня и моего города зима? Всегда – маленькой смертью. Зима всегда была символом смерти природы, а разве мы, люди, и наши города – не часть природы? Мы умираем вместе с ней каждую зиму, чтобы весной возродиться и продолжить жить.
Но моя жизнь больше не вернется сюда, к этим улицам, которые вскоре будут пылать от летнего зноя, над которыми будет бродить майская гроза, и дождь начнет танцевать по крышам. Я больше сюда не вернусь, и через года забуду, что я говорила своему городу в полной тишине.
Мне хочется забрать каждый листик, каждую травинку, мне хочется положить этот город в коробку и увести его с собой, спрятать от любопытных глаз подальше, и только изредка доставать его и украдкой подсматривать за его жизнью, зажав фонарик в ладони, совсем как в детстве, когда мы осторожно разглядывали маленькие города в шариках с водой, трясли их, чтобы пошел снег, а потом снова ставили на полку и осторожно прикрывали стопкой книг, чтобы никто не нашел это наше маленькое сокровище.
Сейчас второй месяц весны, я стою на перроне и смотрю в отражение моего города в грязном окне поезда. Сотни людей ходят по его улицам, не задумываясь, что однажды им, возможно, придется покинуть их. Они ненавидят его, презирают, мечтают уехать навсегда. И я их понимаю. Я сама ненавидела его и мечтала уехать.
И теперь, уезжая, я пытаюсь вспомнить каждый его уголок, который раньше не казался мне ничем примечательным, который не значил для меня абсолютно ни-че-го, и вдруг все эти мелочи, крохотные, незаметные и ненужные стали самым большим богатством. Я стою на перроне и смотрю на свой город, обожжённый до белых костей заходящим солнцем.  В арках виднеется голубое небо, перечерченное тонкими, хрупкими облаками, будто они нарисованы мелом.
Больше времени не осталось.
В последний раз его солнце слепит глаза, карабкаясь вверх по небесной лестнице, заглядывая в окно поезда, не прощаясь и не видя меня.
Мой город продолжит существовать и никогда не заметит, что кто-то пропал с его улиц навсегда.