Приход

1

Они вплыли в Лёхину хату небольшой, разновеликой флотилией: маленькая Люська, весёлая разбитная деваха, настоящая прорва, когда доходит до водки, но человек хороший; бойфренд её Костя Пивоваров, двухметровый бугай, тоже вроде ничего мужик; ну и сам Лёха, хозяин, человек нормальных, средних размеров. Плюс ещё Женька, новая подруга Лёхи, тоже обычная девчонка. Эта Женька клеилась к Лёхе по-чёрному, видно любила его.

Для приличия немного поцеловались парами на диване, потом достали из серванта коньяк, давным-давно поставленный туда Лёхиным папой для красоты. «О, это знатный напиток! Его нельзя просто так жрать. Его надо за столом пить», — сказал Костя, посмотрев на этикетку, и все с этим согласились. Лёха принёс скатерть, расстелили, сели. Бутылка быстро кончилась, а больше в доме ничего не было. На столе осталась никчёмно стоять лишь ваза с фруктами. Хотелось продолжения, но идти на улицу ломало.

— Может, у кого дурь есть? — с надеждой спросил Лёха, но товарищи отрицательно покачали головами. — Колёса? — Но не было и колёс.

— Хотя… — о чём-то вспомнив, Костя порылся во внутреннем кармане пиджака и вытащил пузырёк с мелкими зеленоватыми таблетками. — Пара… пара… парасурмин?.. Парацидрин?.. Парафигин? Не помню, хоть убей, а тут почему-то не написано. Мне один кекс за долги отдал. Ну нет у меня, говорит, бабок, возьми вот это, не пожалеешь. Вставляет как димедрол, только в сто раз круче. Примешь, говорит, и кранты — улёт полный. Ну, мне-то что? Взял. Там долгу-то всего пятихатка была, чего не взять… Короче, хочешь — на, травись. Я лично не буду, настроения нет.

— Ага, здорово придумал! Ты травись, а я не буду. И ещё хрен знает что даёт, без названия!

— Братан, я ж тебя не заставляю. Ты хотел — на. Я тебе весь расклад описал как есть. Не хочёшь — не надо.

— А вдруг этот твой кекс дрянь тебе какую-нибудь впарил?

— Не должен. Он знает, что за такое сразу в торец получит.

— Ну давай, давай, ладно! — с нетерпением воскликнул Лёха, хватая из рук Кости пузарёк; организм страстно желал кайфа. — А доза какая?

— Спроси чего полегче… Ну, прими две, наверное… Они ж видишь какие мелкие.

Лёха встал, прошёл на кухню, вернулся со стаканом воды. Открыл пузырёк, вытряхнул на ладонь три таблетки — чтоб наверняка.

— Лёшенька, и мне тоже… — кокетливо простонала Женька, протягивая узкую и бледную руку с алыми штыками ногтей. — Хочу быть с тобой всегда и везде, в печали и в радости… Помирать — так вместе! Хи-хи…

«Хрен тебе», — чуть было не ответил Лёха, но в последний момент решил, что это будет выглядеть жлобством: — Да на, жалко что ли. У Костика спроси. Его ж колёса-то…

Костик равнодушно пожал плечами, и двое молодых людей по очереди приняли зеленоватые таблетки без названия. Шесть штук, по три каждый.

Некоторое время молча сидели. С бледной настороженностью Лёха и Женька ждали прихода, а Костик с Люськой украдкой наблюдали за ними.

— Ну и где? — недовольно спросил наконец Лёха. — Сколько сидеть-то можно?

— Не гони, ща придёт, — не слишком уверенно успокоил его Костик. — Ты не сиди, как дурак, натужившись, ты базарь о чём-нибудь. Расскажи нам что-нибудь. Кто вот, например, этот перец? — Костик кивнул на старую фотографию в дорогой рамке, что висела рядом на стене.

— Это дед, — сказал Лёха, мельком взглянув на портрет молодого человека в пилотке, удивительно похожего на него самого. — Или даже прадед, не знаю...

— Как это не знаю? — удивилась Люська. — Ты даже не знаешь кто это у тебя висит, дед или прадед??

— Это не у меня висит, это у бати! — вспылил Лёха. — У меня в моей комнате всё как надо висит — сама небось видела.

— Всё равно... — начала было Люська, но Костик её перебил: — Ну что ты к человеку привязалась? Ну не знает он, ну чего теперь. Сама-то про своих предков всё, что ли, знаешь?.. Слышь, Лёх, а он чего, воевал, что ли?

— Ну типа... — неохотно подтвердил Лёха. И вдруг оживился: — Слушайте, чушканы, знаете у меня какая хрень есть?! Пиджак с медалями! Как раз вот от этого деда остался. Его, кстати, говорят, так же, как меня звали. Алексей... Митрофанович, что ли? Не помню. Короче, сейчас покажу.

Лёха вышел из комнаты и вернулся через пару минут одетым в старый военный китель, тяжелый и звонкий от многочисленных наград. Китель был ему почти впору, лишь немного великоват в плечах.

— Ни фига себе! — хором восхитились друзья, а Костик даже присвистнул: — Вот это вещь!..

— Сам знаю, что вещь, — важно произнёс Лёха. — Мне за него на Арбате знаешь сколько бы забашляли?..

Костик отрицательно мотнул головой.

— Много, вот сколько. Я уж собирался сдать его, но отец в бутылку полез, разорался... Ни себе, ни людям... Так и висит в шкафу без толку, скоро моль весь сожрёт.

— Вот и повесь назад в шкаф, чего ты его на себя-то напялил? — вдруг выступила Люська. — Такие штуки кто попало не должен на себе таскать. Ты в нём, честно говоря, мудаком выглядишь.

Костик недовольно поморщился: зная Лёху и Люську как облупленных, он уже предвосхищал обычную меж ними грызню и себя, как всегда, в голимой роли миротворца. Вопреки ожиданию, однако, Лёха повёл себя миролюбиво и даже слегка по-клоунски.

— Почему сразу мудаком?.. Я, может, тоже хочу таким, как мой геройский дедушка быть! Ощутить, так сказать, на своих плечах... на своих плечах... в общем, хочу в шкуре героя побывать! Буквально! — Лёха хихикнул, глаза у него блестели.

— Лёшенька, а пусти меня тоже в дедушкину шкурку! — попросилась Женька, подбегая к возлюбленному и с игривым старанием втискивая себя к нему под китель. — Ну пусти же! Здесь места хватит, дедушка вон какой большой был!

— Залезай, чего уж, — благодушно согласился Лёха, обнимая Женьку одной рукой. Затем отпихнул её, зевнул и добавил: — Только я это... родину защищать должен. Вы тут пока потусуйтесь немного, а я скоро...

Нетвёрдыми шагами Лёха дошёл до дивана и упал на него лицом вниз, неловко подвернув ногу. Дышалось трудно. Плюшевые полоски обивочной ткани близко встали перед его глазами серым забором; с каждым тяжёлым ударом сердца забор этот расплывался, раздавался в стороны, превращаясь в сознании во что-то обширное, уличное, сельское — не то в луг, не то в перелесок, не то осенней, не то весенней порою: сухая трава, голые древесные ветки. И над всем этим, сквозь всё это — небо. Чужое серое небо. И над всем этим, сквозь всё это — запах. Чужой дымный запах. И над всем этим, сквозь всё это — звуки. Чужие, трескучие звуки.

— Ээ... Лёх? Ты там спишь, что ли? — спросил Костик.

Лёха не ответил. С нервным смешком Костик повернулся в сторону Женьки и обнаружил её на полу, лежащей навзничь. Грудь её медленно вздымалась, глаза были закрыты.

— Ничего себе таблеточки... — прошептал Костя, вытирая рукавом быстро вспотевший лоб. — Вот что, Люсёк. Пойдём-ка мы с тобой отсюда, да побыстрее.

— Подожди... — растерялась Люська. — Куда пойдём-то? А ребята?

— Чего ребята? Ребята у себя дома. Женьку Лёхины родаки знают, разберутся. Они, кстати, сейчас как раз с работы подвалят, время-то семь уже. А тут мы с тобой, как дураки. Пошли, пошли. Только этой ерунды нам с тобой не хватало!

Люська неохотно согласилась. В коридоре оделись, вышли, захлопнули за собой дверь. Щёлкнул замок. Внизу, при выходе из подъезда, Люська резко остановилась:

— Нет, я всё-таки вернусь.

— Не дури.

— Нет, я вернусь. По-моему, там херня какая-то.

— Вот именно. Зачем она тебе?

Люська внимательно прищурилась на своего бойфренда и молча пошла к лифту. Некоторое время Костя зло смотрел ей в спину. Когда двери лифта захлопнулись, громко заорал:

— Надо в скорую, в скорую надо звонить!!

2

— Ээ... Лёх? Ты там спишь, что ли?

Лейтенант Алексей Коняхин не ответил. За последний месяц ему досталось в общей сложности не больше суток сна, и при каждой малейшей возможности лейтенант теперь засыпал где попало. В этот раз он заснул в населённом пункте Бернау, что в тридцати километрах от Берлина, на первом этаже полуразрушенного дома, в чьей-то бывшей квартире. Тысяча двести восемьдесят пятый стрелковый полк, в составе которого воевал Алексей, ещё с утра захватил несколько восточных кварталов города, но продвинуться пока не удавалось: изрядное количество немцев крепко засело на центральных улицах города. Собственно, сами улицы, благо их было немного, давно уже изъездили вдоль и поперёк самоходки 9-го танкового корпуса, но вот выбить врага из старых кирпичных домов с метровой толщиною стен самоходчикам оказалось не под силу. Для окончательного взятия Бернау требовался штурм ряда зданий. Обыкновенный пехотный штурм. В связи с этим командир 125-го стрелкового корпуса Андреев отдал приказ о формировании в частях сводных штурмовых групп из числа наиболее опытных в рукопашке бойцов.

Несмотря на свой юный возраст, лейтенант Алексей Коняхин был уже весьма опытен в ратном деле — настолько опытен, что комполка без раздумий назначил его командиром группы в целых шестнадцать человек. Теперь из этих шестнадцати человек в распоряжении лейтенанта оставалось всего пять, включая его самого, остальные уже полегли — не потому что лейтенант вдруг оказался плохим командиром, а просто такое уж это дело, штурм; раз, два, и… прими, Господи, одиннадцать душ. Со стратегией не мудрили, просто забегали в дома и косили, косили козлищ… А те — их. Две трети группы убито и ранено. Зато и результат: почти весь квартал очищен. Нужно ещё два дома. Вон тот, что подальше, с длинными и высокими окнами, и вот этот, номер восемь, что через улицу. Если в них такой же гадюшник, как и в предыдущих (а на то похоже), то пять человек для выполнения задачи явно маловато. Подкрепления не попросишь — радиста им не дали, хоть лейтенант и просил. Что теперь делать? Сидеть сиднем и выжидать — нарвёшься на трибунал. Лучше уж лезть на рожон.

Пятеро бойцов уже сидели в здании напротив, обдумывая способ половчее перебежать улицу, когда вдруг забухали где-то пушки, и дом номер восемь быстро исчез в облаках рыжей пыли, а сверху на мостовую полил кирпичный дождь. Нарисовалась таким образом передышка.

— Ну вот и хорошо, — сказал Алексей, подходя к большому креслу в углу помещения и спихивая с него сапогом гражданский труп, чтобы сесть самому. Рядом был пролом в стене, что вёл прямо на улицу, а кресло было влажным и воняло кровью; поморщившись, лейтенант добавил: — Пускай постреляют, а мы это... посидим пока. Лишь бы сдуру по нам не шарахнули... Отдыхай, мужики.

Сказал, прикрыл глаза и тут же уснул; а точнее говоря, провалился в приятные бессознательные воспоминания — слишком уж свежо и реально было снившееся лейтенанту. Снился ему вчерашний день и ефрейтор Женька Зубкова из роты связи. День был погожий, Женька — красивая. На жёлтом закатном горизонте дымился Бернау, полк подходил к нему с северо-востока. Ожидали трудных боёв. Но, несмотря на предстоящую рубку и вполне вероятную гибель, настроение у лейтенанта было приподнятым. Чувствовалось: вот оно, ещё немного — и всё, по домам. И Женька такая красивая. Ехала на грузовике, болтала ногами. А он, вместо того, чтобы вести свой взвод, сидел рядом с ней, нарушал дисциплину.

Они любили друг друга уже несколько месяцев, с тех пор как 379-ю отдельную роту связи придали 1285-му стрелковому, что совпало по времени со вступлением последнего на территорию Германии. Немного, совсем немного потребовалось молодому лейтенанту времени, чтоб разглядеть средь женского взвода связистов свою будущую пассию — высокую, грудастую, русоволосую; а разглядев — восхотеть; а восхотев — возлюбить. А возлюбив — начать оказывать знаки внимания.

«Эй, ефрейтор! Подите-ка сюда» — сказал он строгим начальственным голосом однажды вечером, «случайно» оказавшись в расположении связистов. (Полк после долгого дневного перехода становился на ночлег в открытом поле.) — «Вот сюда, за машину».

Привыкнув повиноваться офицерам, Женька повиновалась и на этот раз, хоть и показался ей девятнадцатилетний лейтенант малость желторотым для странных вечерних приказов — ей, бывшей старше его четырьмя годами, по бабским меркам совсем уже взрослой. Но повиновалась.

«И что же это такое вы от меня хотите, товарищ пехотный лейтенант?» — глумливо, не по уставу спросила она, заходя за зелёный, обшарпанный кунг, в котором перевозили связное оборудование. — «Упор лёжа, что ли, принять?»

Но лейтенант Коняхин не был скор на смущение; до войны в своих краях он слыл бедовым парнишкой, ранним, — в неполных шестнадцать лет уже вовсю беспредельничал, в том числе и по женской части. Не сдрейфил и теперь; загородив широкими плечами Женьке путь к отступлению, лейтенант медленным жестом вытащил из нагрудного кармана плитку трофейного шоколада и протянул девушке: «На-ка вот, подкрепись».

На войне всегда голодновато, вдобавок женщины страшные сладкоежки. Глаза у Женьки загорелись. Ни о чём не думая, она тут же схватила шоколад, разорвала обёртку, вгрызлась белоснежными зубами. И лишь почувствовав на себе лейтенантскую руку, замерла, едва не поперхнувшись: «Вы...»

«Да ты хавай, хавай...» — тихим голосом успокоил её Алексей. — «Ты думаешь, я тебе шоколадку, чтобы это... Не, ефрейтор, я не такой... Как звать-то тебя?.. Да ты не боись, хавай, сказал же: не трону!» — И действительно, не трогал, лишь осторожно гладил её по плечу, вполне, можно сказать, по-братски.

Потом он приходил ещё дважды, и тоже с гостинцами: сначала банка мармелада — распечатанная, но почти полная — потом опять шоколад. И лишь на четвёртый раз (орехи в сахаре), глядя на неё жующую, вдруг не выдержал и набросился. Прижимал к кирпичной стене (дело было в каком-то городке, из первых немецких), рвал на груди гимнастёрку, хватал под юбкой, больно терзал её губы своими. Что, если б она закричала? Превратилось бы это в насилие? Повалил бы он её наземь, стал бы рукою зажимать её рот, устрашать побоями? Никто не знает — она не закричала. Минуту или две смотрела она, содрогаясь, покорными, безучастными глазами в серое вражье небо, а потом вдруг проснулась: глубоко вдохнула и сама уже впилась в Алексея долгим поцелуем, схватив его, радостно очумевшего, за рыжеватые вихры...

Так началась любовь. Боёв было не слишком много, полк двигался в основном по пробитому, поэтому встречались возлюбленные часто, обычно по вечерам. Украдкой целовались, шептались, гладили друг друга. Потом недолго сидели, обнявшись. Женька почти всегда норовила всплакнуть, и Алексей, принимая слёзы за неуверенность в его чувствах, каждый раз говорил: «Да не плачь ты, дурёха, я же к тебе серьёзно! Ты думаешь, я с тобой просто так, поматросил и бросил? Плохо ж ты меня знаешь, подруга. Ты, Жека, законной женою мне станешь, я такую как ты всю жизнь искал! Вот довоюём — и ко мне, в Глуховицы. Дом у нас там большой, места всем хватит. А не хватит — пристроим сколь надо, чего нам? С отцом познакомлю, с матерью, всё как положено…»

Женька молча слушала его, кивала и улыбалась сквозь высыхающие слёзы, как умеют улыбаться женщины детским фантазиям любимых взрослых. «С отцом, с матерью. Большой дом. Глуховицы. Дожить бы до победы, дурачок. Дожить бы!» — мысленно шептала она ему, снова привлекая к себе. И снова они целовались, и снова жарко хватали друг друга под форменным обмундированием. До настоящего, однако, дело не доходило: днём было некогда, а после уже не было возможности — ночная самовольная отлучка за расположение приравнивалась к дезертирству, а в полку было негде. Одним вечером он всё-таки попытался затащить её под фургон с углём — полностью сокрытое от посторонних глаз место — но был с укором отчитан: «Лёша, Лёша! Ну что мы будем с тобой там валяться в грязи, как собаки, и вздрагивать от каждого шороха! Ну как ты можешь, ну за кого ты меня принимаешь! Давай уж дождёмся когда будет можно спокойно и по-людски!» И Алексей с неохотою отступил — он понимал. Он понимал, что «по-людски» бывает для женщин важно, особенно в первый раз. И кстати. Совсем ли первым будет для неё этот раз, или же первым лишь с ним, лейтенантом Коняхиным? Думая над этим вопросом, Алексей сжимал кулаки и кусал губы. Очень, очень хотелось ему верить в Женькину девственность — и, в общем-то, верилось. А спросить её об этом мешала странная, невесть откуда взявшаяся стыдливость.

Но вот стали подходить к Бернау, уже зазвенели сквозь гул канонады отдельные пули. В полку заговорили о том, что в городе большой гарнизон, и лёгкого боя не жди, победа будет очень дорогой; некоторые, побледнев лицом, писали на привале письма, другие много курили. Алексей же казался странно бодрым и воодушевлённым.

— Ну-ка глянь, что здесь, — горделиво сказал он Женьке, запрыгивая к ней в тряский кузов полуторки и протягивая вещмешок.

Женька уныло развязала мешок, запустила в него руку и вытащила пузатую бутылку со свастикой на пробке. Оживилась: — Ой, шампанское!

— Ага. А ещё посмотри!

— Колбаса!.. Конфеты!.. Лёшка, да ты…

— Похвалишь когда похаваешь! А покамест убери-ка всё это.

— Почему не сейчас? — удивилась Женька, затягивая, однако, верёвку.

Коняхин уселся поудобнее, вытащил папиросу, подул в неё, зажёг от спички, затянулся, выпустил дым и сосредоточенно заговорил, глядя в одну точку:

— Короче так. Я побазарил со своим ротным, за ним должок имеется, поэтому он мне кой-чего обещал. Короче, завтра берём город, и после этого у нас с тобой три часа личного времени — и у тебя, и у меня. С твоей Натальей он тоже договорится, она тебя в случае чего отбрешет. Рубишь? Короче, раздавим гадов, после этого полк сразу дальше пойдёт, а мы с тобой в городе подзадержимся, потом догоним. Залезем в какую-нибудь квартирку поцелее, похаваем как следует… может, музыка в ней найдётся… Ну и это… ты ж хотела, чтоб по-людски… ну вот и будет…

Последние слова лейтенант произнёс неуверенно, почти шёпотом, глядя исподлобья на неожиданно погрустневшую Женьку. И вдруг обиделся:

— Не хочешь и не надо! Больно мне нужно! Стараешься как дурак, бегаешь, договариваешься, харчи из-под земли достаёшь — и всё для того, чтоб «по-людски» было! А она сидит тут как цаца, головой качает! Чего тебе не хватает? Харч есть, фатера будет. Чего тебе ещё не хватает?!

— Господи, дурак, да хоть в канаве! — внезапно закричала она, сердито сверкая влажными глазами. — Как скажешь, где хочешь, лишь бы ты жив был. «Раздавим гадов!» Ты, главное, не дай им себя раздавить, Лёшенька, остальное всё такая хе… такая чепуха… Ты как ребёнок… Ты так говоришь, как будто уже всё позади, как будто… как будто… Ты даже не думаешь, что… что… — Она замолчала; слёзы текли по её щекам.

— А чего об этом думать? — зло отвечал он, не глядя на неё. — Думай, не думай, как Бог скажет, так и будет. Но шанс-то всегда есть. Короче, слушай. Как всё кончится, тебя боец из танковой роты найдёт, Колькой звать, отвезёт в одно место. Ну или если Кольки не будет, то ещё кто-нибудь... Мы с Зазыкой — это ротный наш — по цветной фашистской карте смотрели, там в центре на площади зоологический сад есть, а при нём фонтан нарисован — вот туда, стало быть… ориентир хороший, танкист найдёт. Я либо там уже буду, либо ты меня подождёшь немного. Долго не жди. Полчаса нет меня — значит и не будет, догоняй наших. Переключайся на того штабного капитана, что к тебе до меня клеился.

Последние слова его заглушила звонкая оплеуха. Женька нервничала не на шутку.

3

— Ээ... Лёх? Ты там спишь, что ли?.. — старшина Гаврилюк тронул лейтенанта за плечо.

Коняхин открыл глаза, встал с кресла. Обстрел закончился: пыль не клубилась, кирпичи не падали, и стояло даже некое подобие тишины. Пришло время штурма.

С Гаврилюком Алексей брал уже не первый город. Уже выработалась у лейтенанта и старшины кое-какая метода совместных действий, поэтому лишних разговоров не требовалось. Как всегда, первым делом необходимо было выяснить: где и что. Алексей кивнул в сторону улицы и покрутил над головой пальцем. Это значило: я сейчас высунусь, а ты попробуй засечь из каких окон будут стрелять. Гаврилюк молча кивнул. Алексей попрыгал для разминки на месте и выскочил сквозь пролом в стене на улицу. Подобрав с земли камень, с громким криком швырнул его в сторону дома напротив и тут же шмыгнул обратно. Вслед ему стрекотнули очереди — две автоматных и одна звуком потолще, пулемётная. Едва он снова оказался в укрытии, Гаврилюк доложил:

— Второй этаж, второе окно слева. Третий этаж ровно посередине. Два автомата. И на четвёртом, крайнее справа, там что-то потяжелее. Всё, по-моему.

— Будешь по четвёртому дегтярём работать, — распорядился лейтенант. — Садись вон туда. Приходько! Третий этаж посередине. Горадзе! Второй этаж, второе слева. Кондрашов, ты по всем сразу. Перебегаем по очереди, раз в минуту. Один бежит, остальные прикрывают. Я пошёл первым, сразу попробую рвануть того, что слева сидит. Гаврилюк, ты последним идёшь, пулемёт здесь оставишь. Вопросы?

— Может, меня первым пустишь, лейтенант? — неожиданно спросил рядовой Кондрашов, пожилой, малопригодный для рукопахи солдат, неизвестно как оказавшийся в группе. — Мне уж всё равно подыхать, а ты молодой. Может, поживёшь ещё, если первым не полезешь…

— Разговорчики, дед. Ещё есть вопросы?

Никто не ответил. При общем молчании Алексей затянул потуже ремешок каски, закинул пистолет-пулемёт за спину и подошёл к пролому. Вытащил из-за пазухи флягу со спиртом, сделал хороший глоток, продышался. Убрал флягу, перекрестил себя и побежал что есть силы.

* * *

Глоток спирта — страшное оружие русского солдата. После глотка спирта любой, даже самый тяжёлый бой на время становится лёгкой, весёлой игрой; всё тогда даётся солдату играючи, в том числе и собственная смерть. Важно с пользой потратить это весёлое время. Когда оно кончается (а бой и жизнь ещё нет), можно сделать второй глоток. А третьего делать не стоит.

Коняхину пока везло. Он пробежал через всю улицу, а вражеские пули так и проплясали вокруг него безобидными пыльными всплесками; и лишь одна почти в самом конце чиркнула по правой стороне каски. Открытое парадное дома номер восемь встретило его могильным холодом. Лейтенант стащил с себя автомат, достал из подсумка гранату. Вглядываясь в полумрак, осторожно поднялся по лестнице на второй этаж. Из-за приоткрытой двери квартиры слева слышны были выстрелы — видимо, через улицу уже бежал следующий. Не раздумывая, Алексей вскинул автомат к плечу и дал короткую очередь чуть повыше дверного замка. Дверь тут же распахнулась, и под ноги лейтенанту с железным стуком вывалился шмайсер, а вслед за ним, держась за живот, и его хозяин — молодой немец в штатском, почти подросток. «Ждал, да?» — спросил Алексей, перешагивая. Сразу же сообразил, что это не всё, что за дверью есть ещё; не медля ни секунды, бросился в квартиру, увидал в комнате у окна двух автоматчиков в полевой униформе. С порога швырнул в них гранату, отскочил за дверь; хлопнул взрыв. Забежал внутрь — проверить. Одного, без сомнений, убило, а второй, лёжа на боку у стены, оторопело смотрел на Алексея, в то время как липкая от крови рука его искала отлетевший в сторону автомат. Коняхин поднял свой ППШ, но стрелять передумал — патронов оставалось негусто. С отвращением морщась, достал из-за голенища сапога финку, схватил немца за волосы, резанул по горлу.

— Эй, Лёх, это ты там?! —закричали вдруг с первого этажа, кажется Гаврилюк.

— Я! — закричал в ответ Алексей. — А вы?! Уже все здесь?!

— Ага! Только Приходько убили!

— А Горадзе где?!

— На третий этаж полез!

— А этот.. А дед где?!

— Дед здесь… Тоже убили, кажется.

— А сам где?!

— Да прям под тобой, не видишь, что ли?! Вон, в дырку в полу посмотри!

— Давай на третий к Горадзе! Я тоже иду!

— Добро!

— Сейчас, только гляну тут…

Быстрым шагом, с оружием наизготовку лейтенант обошёл оставшуюся часть квартиры —две комнаты, коридор и кухню. Никого. Уже собрался бежать на третий этаж, но в прихожей вдруг вспомнил, что есть ещё и санузел. Нужно было вернуться — а мало ли; сейчас не посмотришь — получай потом в спину. Вернулся. Сначала проверил туалет, затем заглянул в ванную.

Заглянул — и вздрогнул: в центре зеркала над раковиной отражалось что-то грязное, свирепое, человекоподобное. Серая гимнастёрка, серое небритое лицо, серая железная каска; под каской — сдвинутые брови, красные воспалённые глаза. Он сам, лейтенант Коняхин. Справа отражалось кое-что поизящнее: тонкая струйка дыма поднималась к высокому потолку откуда-то из-за спины Алексея. Обернувшись, он понял откуда именно: из ванны. С удивлением и некоторым даже интересом, забыв об осторожности, лейтенант подошёл посмотреть.

В ванне лежала девочка лет двенадцати. Опрятное платье, белый передник, золотистые волосы. И глаза, полные злых слёз — голубые, как небо Германии. В руках она держала три небольших продолговатых предмета, завёрнутых в газету и аккуратно связанных верёвкой. Догорал, извиваясь, шнур.

— Зачем ты это? — пятясь, прошептал Алексей.

— Stirb du feiger Killer ! — успела крикнуть девочка за секунду до взрыва.

* * *

Некоторое время он был ангелом. Лёгким, чистым, стремительно летящим сквозь серую прохладу облаков. Внизу скрывалась земля — грязная, скользкая, полная мусора и корявых сучьев. На землю не хотелось, да и незачем было — ему-то, ангелу. Над облаками сияло в чистом небе яркое солнце, но и туда не влекло — слишком светло и жарко. Лететь сквозь прохладный туман, сквозь вечную влагу — сегодня, завтра, всегда — вот и всё, чего бы он желал. Не видеть лиц и не показывать своего. Не подниматься, не опускаться, не останавливаться. Ничего не встречать на пути и ничего не ждать от него. Лететь. Лететь в бесконечное никуда — бесцельно, спокойно, наслаждаясь бесчувствием и безразличием…

Но земля не собиралась отпускать, земля звала. Земля тащила к себе железными руками, карябала сознание, марала сырой грязью, прогоняла прекрасные смертные видения — серые, безразличные — земля принуждала открыть глаза и почувствовать боль. И снова увидеть перед собой свет — не прохладный, смертельно серый свет, а прежний, земной — пёстрые и такие вдруг бессмысленные картинки, словно кто-то развесил перед глазами одеяло из множества лоскутов. И неожиданно разглядеть один из них — свою руку, лежащую у себя на груди — большую, в ссадинах руку, а рядом с ней мятую пуговицу со звездою и рыжую кирпичную крошку. Снова почувствовать тошноту и боль, и снова захлебнуться бессмыслием окружающего мира, и снова прозреть сознанием... И ничего, ничего не услышать. Ничего.

Медленно и трудно он выполз из-под груды кирпичных осколков в мир безмолвия; была бы эта груда чуть больше — не выполз бы никогда. Долго стоял на четвереньках, мотал головою, кашлял, блевал, старался обрести утерянное. Чего-то ему не хватало — вот было, и нет его — но он не знал, не мог понять чего именно; по щекам стекала кровь из ушей, и жутко хотелось пить. Цепляясь за стену, поднялся на ноги, прислонился мокрым лбом к холодному камню, надолго замер. Потом оглянулся через плечо, удивлённо поднял брови, словно бы о чём-то вспомнил, и направился, шатаясь, к лестнице, без каски и без оружия.

На первом этаже ему попался под ноги Кондрашов. «Эй, дед, город-то взяли, что ль?» — спросил он, опускаясь на колени возле пожилого солдата. И не услышал себя. Спросил ещё раз, погромче — и снова не услышал. Вздохнув, проорал изо всех сил: «Город, дед! Город взяли, спрашиваю?!» На этот раз где-то глубоко внутри него как будто скрипнуло — тихо, исковеркано; это его голос! Что ж, хоть и плохо, но он говорит, и его, стало быть, слышно! Эй, дед!..

Кондрашов упрямо молчал.

Он улыбнулся, погрозил убитому пальцем, забрал себе его автомат. Встал на ноги, выбрел на улицу. День уже кончался. В ясном сиреневом небе висела прозрачная луна, слабый ветерок пах гарью. Вокруг — ни души, лишь бродила среди развалин сумасшедшая немецкая старуха в разноцветной юбке и военном кителе. Время от времени она воздевала к небу свои деревянные руки и что-то со смехом кричала, но голоса её он не слышал. Похоже, бой давно кончился, и город, конечно, взяли… но где же наши? — спросил он себя, останавливаясь посреди каменного хлама, и слово это тут же зацепилось за ум, размножилось, просыпалось пригоршней дроби, застучало тревожно со всех сторон: наши? Наши? Где наши? Побыстрее найти наших!

Он попробовал бежать, но вскоре обессилел, и кровь, что уже почти перестала течь из ушей, засочилась со свежей силой. Тяжело дыша, он перешёл на шаг и шагал, должно быть, не меньше часа, слабея всё больше и больше. Одна улица сменилась другой, а другая третьей — все одинаковые, разгромленные. Голова его гудела, горло пылало от жажды. На первом этаже большого углового дома он вдруг увидел мерцающее слабым светом окно; горела свеча. Не думая о последствиях, спотыкаясь, он забрался в подъезд, разыскал незакрытую дверь, распахнул её плечом, с порога потребовал: «Вассер, мать вашу, вассер! Не то я вас, сволочей…» — и пригрозил автоматом.

Ему принесли ведро воды и кружку. Пожилой бородатый мужчина и маленький мальчик неподвижно стояли перед ним у стены, молча смотрели на него, боялись. Ему вдруг стало немного неловко. Напившись, буркнул «Данке» и собирался уже уйти, как вдруг заметил в руках у мальчика сокровище, чудо миниатюрной техники, сводившее его с ума ещё так недавно: немецкий игрушечный паровозик. Лет пять назад он видел такой же в точности паровозик у себя в Глуховицах, у сына директора школы. Он даже играл в него — недолго — и даже, чего скрывать, хотел однажды украсть. Так-то он был не вор, но уж больно хороша была штука: заводная, с чёрным лакированным корпусом, блестящими колёсами и шатунами; колёса крутились, шатуны скакали взад и вперёд — туда-сюда, туда-сюда. Ну как тут устоишь?..

— Дай-ка, — он протянул руку.

Мальчик попятился.

— Да не б-бойся ты! — тряхнул ладонью.

Мальчик упрямо покачал головой и спрятал паровозик за спину.

— Ах т-ты жмот фашистский! А вот я тебя!..

Приподнял слегка автомат — в общем-то, не всерьёз. Старый немец, однако, испугался не на шутку: торопливо отнял у захныкавшего мальчика игрушку, с угодливостью преподнёс: «Битте».

— Ух ты, спасибо… Не реви, пацан, я ж тебе ничего не сделал… Я мог тебя вообще в расход пустить… И деда твоего тоже… А я только паровозик… Не реви… Только п-паровозик… Только п-п…

Бормоча и не слыша себя, он вышел на улицу с трофеем в кармане. Взору его открылась просторная, выложенная брусчаткой площадь с фонтаном посередине. Фонтан, конечно же, не работал, но всё равно впечатлял: четыре нордических бронзовых женщины, держась за руки, водили хоровод вокруг большого цветка, вероятно лотоса, тоже бронзового, а закатное солнце освещало зеленоватый металл красивым багряным светом. Глядя на этих женщин, он испытал очень странное чувство, что-то вроде радостного беспокойства, словно бы ждало его где-то что-то хорошее, доброе, а что и где — он никак не мог вспомнить, и от этого было не по себе. Тёплый ветерок донёс до него слабый запах навоза, и стало ещё тревожнее: казалось, что этот запах каким-то образом был связан с тем светлым и непонятным, что ему предстояло найти. Да-да, найти. Обязательно найти. Тем более, что и искать-то недолго; оно где-то здесь, совсем рядом — он чувствовал это. Медленным шагом он тронулся по направлению к центру площади, не спуская с фонтана глаз.

Как оказалось, женщин там было пять. Четыре больших и одна маленькая, вполовину остальных — не из бронзы, а настоящая. Лежала на боку у каменного парапета фонтана, сливаясь с ним гимнастёркой — поэтому он и не разглядел её издали. Теперь, подойдя и разглядев, он сильно вздрогнул, и чувство ожидания встречи с приятным вдруг разом исчезло: женщина была мертва. Убита.

Он нагнулся, осторожно потрогал пальцем маленькую кровавую дырочку на её груди, нахмурился, понимающе кивнул головой: «Сн.. снайпер». Потоптавшись, присел рядом. Отложил автомат в сторону, достал паровозик, внимательно рассмотрел его, крутанул колёса… Почему-то не увлекло. Верно, всё из-за этой женщины. Её убили, а ему от этого плохо. И настроение ушло, и паровозик не радует. А может, она жива?

Он неловко перевернул её на спину, взялся за прохладную, уже плохо гнущуюся руку, подтянул к глазам испачканную чем-то ржавым ладонь. Ещё раз понимающе кивнул головой: «Кабель. Опять кабель разматывала». В глазах вдруг защипало.

Моргая, он встал с трудом на ноги, похлопал себя по карманам. Хотелось курить, но табака не было. Ну что? Надо к нашим. А она пусть здесь, подберут. Вот только пилотку подложить под голову — а то что ж, в грязи-то…

Наклонившись, он потерял равновесие и упал на колени возле трупа; пошла носом кровь. Он утёрся и просидел несколько минут с открытым ртом, глядя в тёмное небо и ни о чём не думая. А потом, подкладывая пилотку под голову убитой женщины, он коснулся её лица. Коснулся и узнал. Коснулся и вспомнил. Брови его поползли вверх, к горлу тяжело подступило. Быть мужчиной сил больше не было. Лейтенант тысяча двести восемьдесят пятого стрелкового полка, без двух недель Герой Советского Союза Алексей Коняхин заплакал.

4

— Ээ... Лёх? Ты там спишь, что ли?..

Лёха открыл глаза и увидал возле своей кровати Люську с каким-то незнакомым парнем.

— Я? Не, я не сплю…

— Ну, привет, пациент! Ха-ха! Ты не спи. В таких случаях наоборот двигаться надо. В движении жизнь. Как это по-латыни? Перпетум… перпетум мобиле, кажется. Врачи-то разрешили уже вставать?

— Разрешили… Только что-то не хочется. Колют, понимаешь, дрянь всякую…

— Эх, надо нам было тебе в виде противоядия пару бутылочек пивка захватить! — бодро сказал незнакомый парень.

Лёха вопросительно посмотрел на Люську.

— Это Боря, мой новый друг.

— А Костик?..

— Костика я отбрила. Козёл он.

— Ну да, ну да… — рассеянно согласился Лёха, о чём-то думая; потом спросил: — Слушай, Люськ, как Женька-то? Я у родаков спрашивал, они позавчера приходили, — говорят «не знаем». Хотя странно, как это они могут не знать?..

— Лёх, мы тут немного харча притащили, в основном фруктового, хотя тебе, оказывается, всякое можно. Ну, мы ж не знали. Смотри, короче. Вот виноград, уже мытый, а вот груши — сам помоешь…

— Женька-то как?

— Вау!! — Люська закатила глаза. — Слушай, Лёх, я чего вспомнила! Тут на днях такая фигня приключилась — обхохочешься. Зинку Портнову с четвёртой группы знаешь?.. Короче, приходит Танька Шепелева Вадим Сергеичу по физике зачёт сдавать, заходит в аудиторию — нет его. И вообще никого. Ну, ты Таньку-то знаешь, она баба деловая — возьми и загляни в подсобочку, где этот старый пень весь свой хлам держит. Заглянула — а он там её трахает! Прикинь, да?! Сергеич Зинку Портнову. Ну, Танька, конечно, не стала бы никому рассказывать, но ты ведь знаешь Зинку — это ж такая сука! А сколько раз она сама всех закладывала? Короче, Танька её подлечить немного решила. И правильно, я считаю. Правильно, да?

— Правильно… Я о чём-то спросить тебя хотел… Вылетело из головы…

— О мотоцикле, наверное. Славик просил передать тебе, что он какие-то там кольца заменил, так что в порядке твой мотоцикл.

— Да нет, не о нём… Хотя и о нём тоже. Отец его продал, да?

— Чудак человек. Ты не слушаешь, что ли? Говорят же тебе, Славик кольца заменил. Мотоцикл у Славика. Значит, никто его не продавал.

— А бабки тогда откуда?.. — Лёха обвел взглядом просторную одноместную палату. — Я тут немножко общаюсь, когда курить выхожу… Говорят, в этой больничке койка не меньше ста баксов в день стоит. Таких бабок у нас отродясь не водилось. Значит, отец продал что-то…

— Продал, продал. Пиджак с медалями. Тот самый, что ты нам показывал. А мотоцикл не трогал, не волнуйся. У Славика твой мотоцикл. Выпишут — будешь как раньше рассекать. А пока на вот. Виноград мытый, груши сам помоешь. Мы ещё вчера хотели к тебе придти, но Светка Одинцова к себе на днюху пригласила, неудобно было отказываться… А это вот сок… Э, Лёх, ты чего?.. Из-за пиджака расстроился, да?.. О, боже. Да не горюй ты так, чудак-человек! Ну висел он у тебя в шкафу, и что? Никакого толку от него не было. А теперь его на Арбате какой-нибудь буржуй купит, будет своим детям показывать, чтоб знали и помнили нашу Кузькину мать! Правильно я говорю, Борь?

— Ага! Ага! — улыбчиво согласился Боря.

— Сходил бы ты, правда, за пивом, что ли?..

— Уже бегу!

И Боря расторопно потрусил на выход.