Бабочка в янтаре

   
  Серафиму Морозову,  юную корреспондентку областной молодёжной газеты, недавнюю выпускницу факультета журналистики, совершенно напрасно подозревали в нахальстве. Конечно, она любила громко хохотать, удачно и не вполне удачно острить, сплетничать в курилке, ввязываться в авантюры и наряжаться оригинальным образом. Но всё это происходило от повышенной ранимости и жуткой стеснительности. Серафима почему-то опасалась, что грубый мир никогда не примет её, если она не будет притворяться.
   Высокая, круглолицая, конопатая, слегка нескладная Сима на самом деле была возвышенной особой с уклоном в чтение романтических произведений. Она проглатывала их пачками, путая имена героев и забывая коллизии раньше, чем дочитает произведение до конца. Зато в её памяти десятками откладывались названия романов и всякие особенные словечки. Постепенно Серафима стала замечать, что это «добро» стало как-то неумолимо прорастать в её жизнь. Себя, например, она, в честь названия очередной глупой книжки, нежно называла «Бабочка в янтаре», потому что ей казалось, что жизнь течет очень медленно, а то и стоит на месте. Сковывает её, не дает разгуляться. И она, безобидное легкокрылое существо, застряла  где-то внутри. Муха в варенье, бабочка в янтаре. Коллег по работе в её голове звали Орландинами, Клариссами, Гортензиями и Эдвинами. Летучки обозначались словами «большой прием у королевы». А встречи с друзьями назывались, разумеется, «пати». 
   Работать в газете, поставив на поток производство криков души и сердечных исповедей, кроющихся за банальными историями про свинцовый быт, она не умела. Потому «товар» выходил  штучный, что плохо отражалось на гонорарах. Серафиму ещё можно было бы сравнить с трепетной ланью, упорно не желающей становиться рабочей лошадью. И, может быть, она так и забросила бы журналистику, если бы не одна история, которая начиналась как вполне банальная кража. 
Поющие в терновнике
   Пять лет назад неприятное событие случилось в доме Алины Геннадиевны. Её сын-подросток привел в дом каких-то новых приятелей. Приятели оказались мелкими жуликами, которые, уходя, прихватили диктофон Алины Геннадиевны и мини кассеты к нему. Диктофоны тогда были далеко не у каждого простого журналиста. Да и сама Алина была непростая журналистка, не просто Алина Геннадиевна, она была редактором молодёжной газеты. Той самой, в которой работала Серафима Морозова.
   Алине Геннадиевне было слегка за сорок. Её привлекательное  лицо украшали огромные глазищи. Надолго задерживали взгляд чиновных и административных ловеласов её трепещущие ноздри, из которых, казалось, вот-вот вырвется пламя и роскошные волосы, убранные в хвост. Стройные ноги на высоченных и очень устойчивых каблуках уверенно держали налитое тело. Что-то степное было в Алине Геннадиевне, какая-то пугающая и манящая необузданность. Серафима мысленно  сравнивала её с романтической героиней Майн Рида, креолкой Айседорой Каварубией. Не такова была Айседора, простите, Алина Геннадиевна, чтобы сетовать на судьбу, роняя слезы в осиротевший чехол от диктофона и пытаться по каракулькам в блокноте восстановить плавное течение мысли директора завода заводов, внезапно утерянное вместе с тремя мини-кассетами. Алина Геннадиевна вспомнила, какого труда стоило добиться этого интервью.
    Обычно ведь как? «Пришлите вопросы, мы вам пришлем ответы». Но здесь повезло. Через однополчанина знакомого генерала удалось выйти на Петра Алексеевича, директора крупнейшего завода в области. И даже заманить его для беседы в редакторский кабинет. Никому не могла Алина Геннадиевна доверить эту важную встречу и такой серьезный материал. С выноской на первой газетной полосе, а самим интервью на третьей. Третью полосу отдать всю целиком. Для такого случая не жалко. По этому поводу кабинет Алины Геннадиевны заблестел: пол намыт, стерта пыль с подарков и вымпелов, выхлопано, словно коврик, полотнище  уже давно никуда не переходящего красного  знамени.
     Зелёную ковровую дорожку переложили, чтоб протёртые места не зияли желтыми дырами, но оказались надежно спрятанными под столом у редактора.
   Алое и зелёное. Рвущаяся к людям правда, как песня из терновника!
Гордость и предубеждение.
   Если бы Серафима увидела Петра Алексеевича, то немедленно нарекла бы его «Орландо», – он выглядел настоящим орлом –  высоким элегантным мужчиной, немножко, ну совсем чуть-чуть за пятьдесят. Аккуратная стрижка подчеркивала идеальную форму головы.  Его лицо можно было бы чеканить на монетах. Во всяком случае,  линия подбородка была безупречна. Разве что прямой нос был слегка крупноват. Серый блеск слегка раскосых, почти бесцветных глаз сообщал о внутренней энергии, которая бурлила в этом могущественном человеке. На нём великолепно сидел дорогой костюм, матово поблескивали носы неожиданно изящных ботинок. В крупных ладонях он небрежно сжимал кожаную папку.  Пётр Алексеевич зорко оглядел редакторский кабинет и счастливо улыбнулся. Как бы терзаясь неловкостью, проник взглядом в сияющие глаза Алины Геннадиевны.
   – Надо же, какая Вы красавица! Я вас представлял…
   Алина Геннадиевна знала цену комплиментам, от того и не дала Петру Алексеевичу развивать  тему.
   – Спасибо. Давайте побеседуем.  Валечка, принеси нам чайку с бутербродами. Вы ведь не откажетесь?
   О том, что к Алине Геннадиевне в гости пришел выдающийся человек, никто в редакции не знал. Не знал даже самый отчаянный и беспринципный редакционный сплетник Митя Щеглов, он же заведующий отделом культуры. Митя как раз слонялся по редакции, вынюхивая – не пьет ли кто? Тогда можно было бы угоститься пивком, а если повезет, то и водочкой, похохмить,  похлюпать трубочкой, обдавая противным дымом всех участников веселья. Потом  наябедничать редактору. По Симиной терминологии его уже давно звали Базилем. У Базиля был не только исключительный нюх, но ещё и замечательный слух. Слово «бутерброды» он хорошо расслышал.
   Пока Алина Геннадиевна вместе с Валечкой хлопотали над креслами и журнальным столиком, удобнее устраивая гостя, Митя ввалился в кабинет, распространяя непереносимую вонь дешевого табака. Он был почти ровесником Петра Алексеевича, но при этом разительно от него отличался. Ярко-синие глаза, слегка выкатывались из орбит, придавая взгляду чуть рассеянное выражение, нос с благородной горбинкой прятался в пышных усах, обрамлявших рот и стекающих в мушкетерскую бородку.  С пивного животика свисали рваные джинсы, по плечам поверх клетчатой рубахи разметались давно нестриженые  кудри. На ногах, как и  положено хозяину здешних мест, болтались драные домашние тапки. Петр Алексеевич первым заметил Базиля и перестал жевать. Аккуратно промакнул  белоснежным платочком рот и замер, не в силах оторвать взгляд от Щеглова.
   Алина Геннадиевна молниеносно отреагировала:
– Это наш заведующий отделом культуры! Щеглов! Я последний раз  повторяю, пока ты не подстрижешься, ко мне в кабинет не заходи!
   Обиженно пыхнув трубочкой, Митя степенно удалился, напоследок мазнув алчущим взглядом по разлитому в чашки кофе и по бутербродам с золотистыми сардинками, щедро декорированными зеленью и лимончиком. Тонкий знаток Митиной психологии, Алина Геннадиевна обреченно подумала, что так просто эта история не закончится, Щеглов ещё вернется.
   О неловком происшествии было моментально забыто. Руководители  включили каждый свой собственный диктофон и полилась беседа. Вот уж обо всём приятном поговорили, надо было переходить к делу: о задержках по зарплате, результатах приватизации, об акционировании предприятия. Именно в эту минуту дверь снова распахнулась. Валечка потом клялась, что она разве что  на секундочку отошла, чтобы полить цветочки.  В дверях стоял всё тот же Щеглов. Теперь ещё и в облаке пивного солоноватого пара,  конденсировавшегося  на усах. В руке он держал конверт. Гордо печатая шаг, Митя ступал по ковровой дорожке, словно Гагарин с развязавшимся шнурком. Проследовал к журнальному столику, и, оскорбительно игнорируя гостя, подал  Алине Геннадиевне  самый обычный конверт. Он даже был Митей подписан. В строчке, начинавшейся вопросом «кому» значилось  «редактору».
 – Это тебе. Радуйся! – гордость и предубеждение не позволили ему удалиться раньше, чем конверт был вскрыт. Алина Геннадиевна неловко разорвала бумагу и задрожала от гнева: оттуда прямо на сардинки плюхнулся Митин тугой рыжеватый локон.
 – Состриг вот, чтоб ты успокоилась!
   Алина Геннадиевна потом с горечью вспоминала, как орала на Митю, с трудом избегая табуированной лексики, как за оставшиеся вихры тащила его из своего кабинета, и как испуганно заблестели при этом глаза Петра Алексеевича.
   Алине пришлось поддавить плечём упиравшегося Митю, чтобы всё-таки закрыть дверь. Раскрасневшаяся Алина Геннадиевна не  сразу пришла в себя.  После того, как она достала платочек и стала обмахивать им вздымавшуюся грудь, ей подумалось, что Петр Алексеевич ничего не упустил, наблюдая за развитием ситуации.
    То ли показалось Алине Геннадиевне, то ли в облике Завода Заводовича и впрямь что-то изменилось: спина стала чуть прямее, подбородок поднялся на миллиметр выше. Такую осанку демонстрируют плебсу и уж никак не уместна она при разговорах между людьми, равными по социальному статусу. Манящая полуулыбка «кавалера и джентльмена» незаметно преобразовалась в гримасу сдержанного участия специалиста из области психиатрии. Петр Алексеевич словно пытался определить, насколько может быть опасна лично для него босячка Алина Геннадиевна, предводительница этого газетного дурдома.
   И тут уж всё обаяние красавицы редактора оказалось бессильно. Толком ничего не добавив к сказанному, Петр Алексеевич уверенно заторопился на завод.  Прощаясь, вяло кивнул растерянной Алине Геннадиевне и попросил согласовать текст интервью через своего пресс-секретаря. Даже визитку не оставил.
   Едва драгоценный  гость ушел, Алина Геннадьевна дрожащей рукой нащупала кнопку селектора и прошептала Валечке даже не приказ, а горячую просьбу – немедленно уволить Щеглова.
   И вот теперь (представьте!) запись именно этого интервью пропала. И снова просить о встрече с Петром Алексеевичем, тем самым доказывая  не только свою редакторскую несостоятельность,  но  где-то даже вставая  на одну половицу с  Щегловым? Впервые за многие годы Алина Геннадиевна почувствовала, что у нее вот-вот могут опуститься руки.
            Скачущий вечно
       И руки опустились. И уверенно крутанули диск старенького телефонного аппарата. Через считанные минуты зазвонил телефон у начальника районной милиции, метко прозванного в народе Чапаем за диковатые манеры и желание все узлы разрубать, не теряя ни одной драгоценной секунды на их развязывание. Тут уж Серафимина система романтических образов не пожелала ничего добавить.
   Маленький, кривоногий, постоянно не в духе. Чапай редко сидел в кабинете, чаще носился по коридорам всех четырех этажей управления, сея ужас и разрушения, производя невероятное количество шума путем распахивания дверей и громогласной выдачи указаний. Но не смотря на всю эту канонаду, толку от командира было немного – при нём милиционеры бедствовали, машины в милиции заправлять было нечем, а поставить на крышу антенну, чтоб работали рации,  у Чапая не хватало ума. Да и какие на гражданской войне с преступностью могут быть машины и рации? Выпучил глаза, да побежал по городу – и начальству приятно, и гражданам спокойнее. Пусть радуются, что милиция не сидит, сложа руки.
  Ему только однажды удалось порадовать сотрудников управления. Как-то  задержали квартирную воровку. Девице было лет двадцать и ей страшно не хотелось лишаться свободы. Кое-как довезли до райотдела:  «улов» царапался, кусался, плевался, постоянно пытался бежать, дурно влиял на товарищей по несчастью. Ни секунды не было у милиционеров, чтоб передохнуть.  Подъезжают на УАЗике к крыльцу и видят: прямо под окнами стоит новехонький ярко-красный «Запорожец» начальника райотдела. Повели девицу по лестнице, в кабинет, для дачи показаний. А она взяла, да прямо в открытое окно третьего этажа и сиганула.  Приземлилась аккуратно на чапаевского «скакуна». До сих пор не ясно – повезло девушке, или не очень – у неё только большой палец на левой ноге оказался сломанным в результате падения, и травматолог выдал ей справку, что она может содержаться в камере.
   Вот «скакуну» точно не повезло, не подлежал он восстановлению. Пал «скакун» от шальной, как пуля, девушки.
   Алине даже не понадобилось набирать номер управления дважды. Чапай оказался у себя в кабинете. Он как раз устраивал разнос двоим молодым сотрудникам за то, что они носят табельное оружие, «как в Техасе». Имелись в виду пистолеты системы Макарова, которые были любовно вставлены в кобуры, торчащие из подмышек. Обидно было бы скрывать такую красоту под пиджаком. Особенно, если тебе 24 года, и ты хорош собой. О чем явно свидетельствовали заинтересованные взгляды красоток из инспекции по делам несовершеннолетних.
   Звонок редакторши указал направление действия этим двоим – Сергею и Матвею, пытавшимся объяснить начальству, что с оружием надо «срастись», научиться молниеносно выхватывать его из кобуры,  чтоб оно не было кучкой железяк, а было продолжением руки. А это навык, который надо сформировать!
   Алина Геннадиевна, как и велел Чапай, не стала ничего трогать в своей квартире. Поставила на плиту чайник и затянулась сигареткой. Докурить не успела: Серёга и Матвей уже звонили в дверь. Ни Алина Геннадиевна, ни Чапай даже не догадывались, что каждый из этих двоих держит в голове целую картотеку квартирных воришек, промышляющих в районе: портреты, имена, анкеты, пристрастия, способ сбыта краденного. Два вопроса, два ответа, стремительное исчезновение парней в неизвестном направлении и победное возвращение: с родным диктофоном, кассетами, и двумя подростками-воришками. Озорной блеск в глазах,  почти богатырский рост, любовное прикосновение то ли к сердцу, то ли к кобуре.
   Алина Геннадиевна влюбилась. В обоих, сразу и навсегда. Хотелось отблагодарить, наградить и прославить. Посвятить жизнь, или хотя бы несколько строк в газете.

Пламя и цветок
   Ни о Чапае, ни о внезапно вспыхнувшей любви к родной милиции абсолютно ничего не знали в редакции, которую возглавляла Алина Геннадиевна. Поскольку здесь каждый занимался в основном, личной жизнью, изредка, чаще ради гонорара или под влиянием сильных чувств,  вплетая свою песню в общий хор корреспондентских голосов. Алина Геннадиевна ненавидела и обожала этот сброд ярких индивидуальностей. Она даже посвятила им стихотворение, состоящее из одной строки «Ночами снятся члены коллектива».
   Серафима Морозова  в этой среде чувствовала себя хорошо, даже забывала, зачем приходила на работу: там покурила, тут чаю попила, здесь глазками постреляла, сползала на летучку, сказала что-нибудь умное. Главное, не попадаться начальству на глаза. А то заставят что-нибудь делать.
 – Тебя Алина Геннадиевна искала,  –  к Симе, шаркая  по полу тапками, подошел печальный Щеглов. В руках он держал трудовую книжку, как ненужное знамя ненужной ему свободы. Морозова тяжко вздохнула, и поплелась к редактору.
   Серафима глубоко уважала Алину Геннадиевну. Поскольку она, на тот момент, олицетворяла собой будущее, каким его представляла себе корреспондентка – толпы благодарных читателей, бойкая до неприличия «ягодка опять», полгорода бывших любовников при чинах и погонах, все остальные  просто друзья. Ну и плюс руководящая, необременительная, хорошо оплачиваемая работа. Почему бы, спасая человечество от информационного голода, заодно не позаботиться и о собственном благополучии?
   Выслушав красочный рассказ редактора о пистолетах, усах, глазах и победе над злом  («Плащах, полумасках и тайных знаниях»,  –  мысленно дополнила Серафима ), жаждущая сенсаций репортёрша загрустила: было ясно, что обретение диктофона – событие малозначительное на фоне миллионного города. И особо воспевать тут нечего. Алина  Геннадиевна и сама это внезапно осознала, обратив внимание на то, с каким усердием Морозова разглядывает свой маникюр. Там было на что полюбоваться – все ногти были разного цвета: от золотого до зеленого. Серафима старалась не встречаться глазами с начальницей.
 – Значит, погружение. Пусть они тебя куда-нибудь с собой возьмут. Сегодня. А лучше завтра, часиков в пять утра. Они мне говорили, что это самое интересное время в сутках. Преступники возвращаются с краж, несут украденое… их можно задерживать. Ты будешь присутствовать!  – Алина Геннадиевна не сомневалась, что Морозова так и сделает.

   Бабочка  в янтаре.
   Пришлось «так и сделать». В пять утра Серафима, как бабочка в янтаре, замерла на кухне, пригорюнившись. Конечно, будет обидно, если она сейчас всё бросит, начнет собираться, а никто за ней не зайдет. А если всё-таки лечь доспать ночной сон, то эти с усами и пистолетами увидят её с незапудренными веснушками и некрашеными глазами? Ещё ужаснее.
   Едва Серафима закончила рисовать себе лицо, как услышала, что  кто-то  интеллигентно скребётся в дверь, старательно не производя лишнего шума. После непродолжительного ритуала знакомства, состоявшего из двух слов «Привет, поехали» корреспондентка достойно загрузилась в милицейский УАЗик,  в просторечии «коробок». Разглядывая нового знакомого, стала мучительно соображать, о чём бы таком серьёзном спросить, чтоб все сразу поняли, какого махрового писателя им послали для раскрытия образов!
   Матвей оказался поджарым, как гончая, энергичным и дерзким парнем среднего роста с довольно нахальной улыбкой. «Есть в нём что-то от Зорро, защитника обездоленных»,  – подумала Серафима. Но тут же пообещала себе подобрать сравнение поточнее, как только появится время.
 – А мы куда едем? – робко задала корреспондентка первый серьёзный вопрос.
 – Паленку забирать,   – радостно пояснил Матвей.
 – А-а-а…  – понятливо выдохнула Сима.
   Оказалось, они ехали в общежитие, где жил скупщик краденого. Надо было  изъять всё, что уже успели наворовать злодеи у несчастных граждан за прошедшую ночь. «Ладно, путь остается Зорро»,  – решила Сима.
   Адреса таких «коллекторов» Матвей хорошо помнил и периодически их проверял, сверившись с заявлениями граждан о квартирных кражах.
   За деревянной дверью не угадывалось никаких признаков жизни. Вдруг откуда-то из недр послышался невнятный шорох. «Дома! Заходим!».  Матвей , решительно взмахнув ногой, резко ударил в дверь. Серафима от восторга чуть не упала в обморок  – движение явно было скопировано из приключенческого фильма «Пираты ХХ века». Дверь не поддалась, зато отлетела подошва у кроссовки.
 – Это не важно,  – подосадовал слегка смущённый опер, подвязывая подметку шнурком,  –  Мы ещё вернемся. – И маленький отряд был отведен с передовой. Оказалось, что Матвей живет в соседнем доме,  и вскоре незадача с обувью была устранена и забыта. Для дальнейшего укрепления боеспособности поехали в районное управление и прихватили с собой Сергея.
   Он понравился влюбчивой Серафиме ещё больше – от его тонкого профиля, оттененного аккуратными усиками, за версту разило благородной грустью, вынужденной скрываться за суровым обличьем спортивного и уверенного в себе борца со злом. «Квентин Дорвард»,  – решила Серафима. Квентин, он же Серёга, в свою очередь, зачем-то взял с собой короткоствольный автомат. Морозова снова замерла от восхищения: ну наконец-то начинались  настоящие опасности и приключения!
   Утро славы
   Есть такие дома – зловещие лабиринты, построенные по проектам первых революционных архитекторов, мечтавших о жилищах-муравейниках, ульях и прочих мало оборудованных загонах для рабочей массы. Несколько зданий были замкнуты в одну цепочку длиннющими коридорами, из которых тоже виднелись какие-то пространства, а из всего этого опять открывались новые дверные проёмы, ведущие в очередные коридоры. И если бы Серафиме захотелось заняться чем-нибудь незаконным, она обязательно поселилась бы в таком загадочном месте.
Но яркой истории не получилось. Хотя, если верить оперативной информации, здесь должно было храниться автоматическое оружие, припрятанное бандитами в ожидании ближайшей вылазки. «Придут бандиты за автоматом, а нет автомата»,  – злорадствовала Морозова.  Надо бы ещё парням посоветовать, чтоб здесь устроили  засаду. Однако, автомат не нашли. Вместо этого нашли спящего студента Васю, который вообще не понял, чего им всем тут надо. За это у него отобрали  паспорт и попросили заглянуть в отдел милиции для беседы.
«Вот о чём тут рассказывать читателям?  – ворчала себе под нос Серафима, - Спать хочется, так нет, подавай Алине Геннадиевне героические будни! А может, так написать: «Есть ли место рутине в милицейской работе? Есть, как и в любой другой – ведь даже на войне, зримой или незримой, тоже хватает рутины».
 – Есть ли место для мозгов? Или они по-прежнему незримы? Рутина её, видите ли, в пять утра заела! – Алина Геннадиевна всегда так ругалась – ужасно обидно, с ехидным переходом на личности. – Разговаривать надо с героями, наблюдать их, провоцировать. А не глазками стрелять!
Материала, конечно, не получилось. Неделя прошелестела в привычном ритме, Серафима даже успела порадовать читателей двумя заметками – про то, что заработал фонтан у Дома Офицеров (это хорошо и правильно), и что коньяк в Центральном гастрономе теперь наливают с восьми утра (что тоже хорошо, но, наверное, неправильно).  Конечно, на том знакомство с оперативниками могло и закончиться, но разве Алина Геннадиевна отстанет? Да и Серёга с Матвеем  были классными парнями. До сих пор непонятно, как Серафиме удалось ни в одного из них не влюбиться. Наверное, потому, что не смогла выбрать, на ком сосредоточиться.
Блуждающие в ночи.

   – Обнаглело жулье, – мрачно констатировал Матвей в одно теплое майское утро, – Семнадцать квартир за сутки «выхлопали». Всех подряд надо сажать, нормальных уже не осталось!  – Серафима приготовилась продолжить слушать скорбные   новости, но дальше пошла оптимистическая часть сообщения, – Мы сегодня ночью собираемся побродить по району, кого-нибудь точно заберём в плен.
Вот оно, «погружение»! Серафима слышала, что парни часто ходят «на охоту» и обычно вылавливают одну-две компании воров за ночь прямо на месте преступления. Алина Геннадиевна благословила Симу участвовать в ночной вылазке.
Встретились на лавочке возле Симиного подъезда.  Послушали соловьев, подышали ароматом клейких листочков. Не спеша двинулись вглубь района. Пока ночной город молча расступался перед отважной тройкой, Серафима принялась сочинять завтрашний репортаж. Начало виделось таким: «Хорошо быть добрым – прощать дуракам и злодеям, раздавать последнее и с блаженной улыбкой вглядываться в подлунный мир. Зачем суетиться? Приходишь в эту жизнь голый, уходишь голый».
Город неожиданно перестал расступаться. Он, наоборот, сомкнулся  вокруг них глухой непроглядной тьмой. Чем-то мерзким и страшно опасным повеяло из-за выбитых подвальных окон и чернеющих кустов сирени. И тут Серафима задала очень важный  вопрос, на всякий случай глупо хихикнув, чтоб никто не понял, насколько он важный.
 – Серёжа, ты пистолет взял?
Серёга то ли кивнул головой, то ли отмахнулся – сделал непонятное резкое движение рукой и подбородком. Почему-то оно нисколько не успокоило Симу.
 – Слушай!
 – Кого слушай? – жалобно спросила Морозова.
 – Тихо слушай!

   И тут беззвучное пространство  не то, чтобы разрезал, а как-то процарапал звук разбитой тарелки, как будто ветерком пронеслось  слово, за которое мама с шестого класса обещала настучать по губам, но так и не настучала: «Б … дь!»
– Кажется, пришли, – шёпотом просвистел Матвей и унесся в темноту возле дома. Одно из окон первого этажа было раскрыто, это здесь звенели чужой посудой бессовестные люди.  Какая-то тень  влетела в окно, за ней вторая. Уже не напрягая зрения, Серафима узнала Серёжу. И тишина. «А если не мы их победим, а они нас?» –  успела тоскливо подумать Морозова. «И что я могу?». Она успела пообещать себе пойти в спортзал и нарастить мышцы, ещё решила выучить парочку приемов для самообороны. Ну, по крайней мере, бросить курить, если всё хорошо закончится. Наконец-то в черном оконном провале появился силуэт Серёги:
 – Мы всех победили, лезь в окно!  – Серафима попыталась грациозно подтянуться на руках. Всё-таки надо было в своё время ходить в спортзал! Тогда Серёга легко соскользнул с подоконника и попытался закинуть корреспондентку в окно первого этажа.
– Или ты худеешь, или пусть Матвей тебя в окна запихивает! – Серафима на пузе въехала в окошко злополучной  квартиры, едва не деформировав оконную раму.
Она внимательным репортерским оком огляделась по сторонам. Трое юношей лежали, уткнувшись носами в пол, сцепив руки за спинами, как в гангстерских боевиках. Здесь же валялся старый плед, на который было беспорядочно свалено всё самое ценное из квартиры: мельхиоровые ложки, хрустальные стаканы и салатники, зимние шапки. Рядом стоял узел, внутри которого просматривался телевизор. Ковры были скатаны в рулоны. Торшер и лыжи были привязаны друг к другу детской скакалкой. Один из лежащих воров попытался подтянуть руку под голову, но Матвей ткнул его в бок носком ботинка и попросил не шевелиться таким тоном, из которого следовало, что всем гадам сейчас будет крышка.
– И чего вам, ребята, дома не сиделось? Чего пришли-то? – участливо спросила Сима на правах корреспондента, едва удалось попасть в квартиру. Она чувствовала себя обязанной задавать сутийные вопросы и склоняться к обобщениям  – «собирать материал».
– Грабить, – коротко и печально ответил самый мелкий из троих негодяев.
– Неужели не стыдно воровать? Скажите!  – все трое, не вставая с пола повернули головы и с интересом посмотрели на Морозову, сидевшую рядом с ними на корточках.  «На вопрос, не стыдно ли им воровать, ответили молчанием», - записала Сима в блокнотик.
Потом она наблюдала, как парни деловито перемотали жуликам запястья изолентой (срочно записать!), поскольку наручников на всех не хватило, и повели их пешком в районное управление.
 – Можно было бы и на трамвае поехать,  – объяснил потом Серёжа корреспондентке,  –   Но они втроем на одно сиденье не поместятся.
Раненый волк
Серафима, окрыленная своим знакомством с оперативниками, начала всё активнее проникать в тайную жизнь города. Например, она давно уже присматривалась к нищим. Самое яркое впечатление на неё производил Стёпа-пол-ноги, разъезжающий с обрубленной до коленки ногой в своей инвалидной коляске едва ли не под окнами родной редакции. Где оставались ещё полноги  от  Стёпы, было неясно. Говорили, что напился и спал на рельсах. А Стёпа клялся, что воевал, ходил  по минным полям, вот и нарвался на противопехотную мину. Глядя на Стёпу, легко верилось как в первую гипотезу, так и во вторую – так то он мужчина был видный,  широкоплечий, с обветренным, заросшим лицом Деда Мороза (хотя нет, …Дед Мороз добрый … а тут бомж). Уцелевшая  нога торчала  из сапога размера так сорок пятого, не меньше.
Вот уж года два прошло, как  Сима наблюдала за ним издалека. Каждый день он торчал на перекрёстке. За это времяСтёпа как-то слегка повыветрился, облез. И пол-ноги, похоже, сменил с правой на левую. Или только кажется?
Стёпой частенько интересовались корреспонденты, поскольку он  был «в духе времени» и за ним не приходилось далеко ходить. Спрашивали, что он думает о жизни. Стёпа, в душе своей склонный к философствованиям, сначала всё честно рассказывал, и надолго исчезал со своего перекрестка. А потом стал требовать денег за интервью и врать напропалую, доводя до истерики не только сострадательных юных корреспонденток, но даже целых газетных монстров.
Вот и Серафима, наконец-то, решилась поточить о Степу свое журналистское перо. Инвалид понадобился Морозовой  в связи с надвигающимся праздником 23 Февраля. Дескать, вот как она, Родина, заботится о своих бывших защитниках. Или лучше даже так – бывших в употреблении защитниках – убогих и покалеченных. Причем, Серафиме хотелось саму эту хлёсткую фразу «бывшие в употреблении защитники» вложить именно в Стёпины уста. Потому что ей лично за это «БыУ» от Алины Геннадиевны влетело бы. Вот как досталось недавно Александру Клюеву (он же виконт Дображелон по Симиному внутреннему убеждению), заведующему отделом экономики.
Тогда было модно истошно переживать за страну. На всех концертах в телевизоре даже пелось некое слезное обращение к России: «Ну-ка, матушка, встань с колен, нужно сделать последний шаг!».
Вот у «виконта» психика и не выдержала. Он в своем экономическом обзоре так и написал: «Россия напоминает мне мужика, лежащего головой в собственноручно насранном дерьме». Редактор, непонятно как проглядевшая этот крик души, долго ругала Клюева: «Так её, матушку. Даже и не матушка она, а мужик. И не просто мужик, а мужик, лежащий именно головой, и не где-нибудь, а в собственноручно насранном дерьме!».
Потому, про бывших в употреблении воинов должен был сказать именно Стёпа, он же асоциальный элемент. И вообще жертва. Что с него взять?
Стёпа мало того, что категорически отказался признавать себя бывшим в употреблении защитником даже в лучшем смысле этого слова. Он вообще не смог вспомнить ни одной горячей точки, где бы проливалась его кровь. Хотя бы из ноги. Или даже бы не проливалась, ладно уж, но где он просто бывал.
Сидели, болтали за помойкой возле железнодорожной насыпи, от Стёпы сильно пахло мочой (какая деталь!), но записать интервью так и не удалось. В завершение беседы, когда  надежда на взаимопонимание была почти утрачена, Серафима спросила Стёпу, как он относится к Государству?  И тут  Стёпу  понесло:
– Нашу государственную систему нельзя взорвать, ибо нельзя взорвать хаос. Только хаос – это что-то незыблемое и неизменное. Взрывая старый хаос, мы создаем новый. – Степа махал руками окрест.
– А что позволяет отличить старый хаос от нового? – робко интересовалась Серафима, морща нос,
–  Хаос неизменяем. Порядок,  не антитеза хаосу, он одно из его лиц.
– Вы ведь глубоко в душе понимаете, что жизнь обошлась с вами несправедливо? – не сдавалась Серафима.
– Но самый страшный хаос произошёл в человеческих душах. – разошёлся Степа,  – Антитеза хаосу, это любовь, Бог!
Серафиме уже не в первый раз с начала их беседы показалось, что он над ней издевается. На том и разошлись. Корреспондентка  ещё попыталась посредством этого бреда слепить «философский взгляд из помойки», но Алина Геннадиевна решительно тому воспрепятствовала, и едва не до слез довела Серафиму своим ехидством: «Что позволяет отличить старый хрен от нового? Это что ещё опять за «собственноручно насранное» дерьмо?»
Жаль, не понимает Алина Геннадиевна, что это раньше взглядами уважаемых людей интересовались, а теперь другое время. Любая точка зрения имеет право быть изложенной в газете. И взгляд из помойки не менее интересен, чем взгляд с парламентской трибуны. Демократия.

   Добрый ангел
Жизнь Серафимы становилась всё более захватывающей и чудесной.  Конечно, это должно было отражаться на творчестве. Надо было побывать везде, где ещё не ступала нога нормального человека, иначе становилось скучно. Свалки, морги, тюрьмы, зоны, приюты для бесхозных людей и животных, суды, прокуратуры, какой-то странный частокол из мерзостных тем всё плотнее окружал Серафиму Морозову. Себе она объясняла, что только экстремальные ситуации интересны читателю. Разные  места, где читатель никогда не окажется, или думает, что не окажется. 
В этих затеях Алина Геннадиевна не всегда поддерживала Серафиму. Она почему-то полагала, что Морозову  интересует лишь возможность поинтересничать на фоне очередного несчастья. Поэтому, когда Сима залепила в редакционный план очерк о беспризорниках, Алина Геннадиевна не очень поверила в то, что из этого выйдет какой-то прок. «Может, хоть поумнеет …» – вздохнула редакторша, на всякий случай  подыскивая материал на замену. Если Серафима так увлечется темой, что вообще писать не захочет.
Недалеко от станции, достав из багажника лом, оперативники стали подковыривать люк.
–  Да здесь они, куда им деться? Разве что в Центральном Гастрономе деньги клянчат! Давай вылазь! Не бойся! – Серёжа нырнул в колодец, и за шиворот, как котенка, вытащил пацаненка лет десяти-одиннадцати. – Второй удрал! Как крысята, шустрые, наглые!
Серафима с удивлением узнала в «крысёнке» старого знакомого. Пацан её тоже узнал:
– Что, тётенька, опять пирожков принесла?
Месяц назад, подбираясь к теме, Серафима, предусмотрительно запасшись пирожками в редакционной столовой, целый час беседовала с Вовкой в кабинете инспектора по делам несовершеннолетних. Итогом стал материал с кошмарным названием «Исповедь десятилетнего убийцы». Парень тогда оказался причастным к гибели  своего друга-попрошайки.
 – А зачем он сказал старшим, что мы его заставляем попрошайничать? Тот мне не друг, кто будет меня всегда сдавать, а меня потом убьют!
Серафима уговаривала этого, на первый взгляд, такого  маленького мальчика, чтоб не убегал из интерната, вывел вшей, избавился от чесотки. Страшно ведь на улице. Здесь так легко погибнуть! Себя не жалко? Вовка плакал, Серафима кормила  его  пирожками, слегка обняв вздрагивающие плечики.
Серёга с Матвеем почему-то не растрогались. Как только атмосфера немного разрядилась, мигом отослали Серафиму домой – мыть голову.
 –  Ты думаешь, он, пирожков поев, искренне раскаялся в своих грехах? У тебя что, пирожки с травкой были? Вован к тебе наклонился, чтобы своих вшей пересадить на твою умную чистую голову!
Серафима ещё раз вгляделась в Вовкину чумазую нахальную мордяху.  Одет, вроде, прилично, щёки не западают.
 – Я не понял, где пирожки? – наглел Вовик, щербато улыбаясь в Симино суровое лицо. Серега сгонял к машине и притащил булку хлеба, завернутую в газету.
 – Сойдет?
– Да ты чё? У меня в день тысяч по двести-триста получается, я на оптовом рынке шкуляю. Я сам бабушкам тысяч по 20-30 в день даю, пусть хлеба купят.
Посыпалась Симина концепция про голод и лишения, написать материал так  и не удалось. Зато она сделала два неожиданных вывода – что нищета не измеряется количеством денег в кармане,  и что даже в этом случае ничто не мешает человеку заниматься благотворительностью.
Волк и голубка
- Люди, люди, люди, - не уставала повторять Алина Викторовна.  –  На них надо в первую очередь обращать внимание. Их нужно разглядывать. Как  и почему человек оказывается в непростой ситуации, как выбирается из неё, что старается сохранить, чем пожертвовать, от чего избавляется, как от балласта?  – Сима делала вид, что пишет, а сама целеустремленно рисовала  в блокноте рожицы. – Да ты не записывай,  – продолжала доверчивая Алина Григорьевна,  – Ты слушай. Научись слушать. У тебя получится, если ты будешь меньше уделять внимания собственным переживаниям!
Морозова  опасалась возражать Алине Викторовне, а про себя думала, что есть такие личности, которых сколько не разглядывай, всё равно ничего не поймешь.  Вот хотя бы эта Рита Антонова… И как тут не переживать?
Вчера в четыре часа утра, когда она уже не рассчитывала ни на какую интересную информацию, и мечтала на любой попутной  машине уехать домой, из «Скорой» поступило сообщение о несчастной женщине, получившей  ножевое ранение в шею.  Сергей, тяжело поглядывая на встрепенувшуюся Серафиму, всё-таки разрешил ей поучаствовать в событии, и дежурная группа, усиленная ещё и репортершей, выехала на место происшествия.
По дороге Сергей объяснил Симе, что этот адрес ему известен. Здесь проживает пьяница, который держит в страхе всю округу. Бесконечное количество раз  судимый  за поножовщину мерзавец, не может без того, чтоб нажравшись, кого-нибудь не порезать. 
Дом был полностью скрыт высоченным забором – метра два, а то и больше. Собака, охранявшая жилище, рвалась разобраться с гостями, но немного не дотягивала, чтобы осилить эту преграду. Серафима спросила у Сереги, как он планирует преодолевать препятствие. Она слышала, что в таких случаях собаку просто убивают и потом идут дальше.
  – Это бандитская собака, я пистолет ей только покажу, она тут же успокоится,  –  И правда, стоило псу услышать щелчок от передергивания затвора, как он тут же забился в конуру и сидел там, даже не выглядывая.
 – Умное животное,  – порадовался Серёга, что не пришлось брать грех на душу.
И тут калитка приоткрылась.
       К ним вышла молодая женщина, пьяная  и напуганная.  На её шее Серафима с ужасом разглядела «рубиновые бусы», окровавленное ожерелье из толстого слоя бинтов и ваты. На вопрос Серёги о том, что случилось, женщина честно ответила: "Ничего не скажу".
Серафима, озадаченная  полным отсутствием гостеприимства, вернулась в машину. И собралась уже поспать на пассажирском сидении рядом с водителем. Но через некоторое время сюда же пришли  Серёжа и потерпевшая. Девушка внимательно проследила за  руками Серёги, пока он доставал из папки листы бумаги, чтобы написать протокол, подождала, пока он отогреет пасту в ручке. Потом заволновалась.
– Ничего не скажу! – повторила она уже с истерическими нотками в голосе.
–  Это тебя муж ранил? – не стал долго подходить к теме Серёга.
Жертва не ответила на вопрос, только всё повторяла и повторяла: "Ничего не скажу."  Серафима разглядывала бледное лицо, «бусы»  и задыхалась от перегара. 
Усталость сказалась на Серёге неожиданным образом: под молчаливое сопение и вонючие вздохи  и выдохи, он сам сочинил объяснение. Дал прочитать несчастной. По мере прочтения рукописи, девушка принялась трезветь прямо на глазах. По крайне мере, они становились всё шире и шире. После того, как жертва озадаченно проговорила: "Так это же не так было!", Серёжа достал чистый лист бумаги и предложил ей написать правду.  Страдалица вновь поклялась, что ничего им не скажет.
 –   Тогда пиши внизу «С моих слов записано верно, мною прочитано», теперь распишись!  – жертва не колеблясь, размашистой подписью украсила Серегин рассказ.
Потом девушка уползла зализывать рану, а дежурная группа отправилась в райотдел. По дороге Сима стала читать объяснение. И ей тоже стало не по себе. Выглядело оно примерно так:

   «Я, Маргарита Антонова, с мая 1993 года я нахожусь замужем за Уральцевым Валентином. Живём душа в душу. Вчера, 15 числа мы с мужем решили отметить день рождения нашей собаки. Купили две бутылки водки. В разгар праздника мужу, для полного веселья, захотелось исполнить танец горца с кинжалом в зубах. Для этого он взял со стола большой кухонный нож и, размахивая им, пустился в пляс. Я, как верная жена, присоединилась к нему. Увлекшись танцем, муж в запале, не заметив меня, несколько раз случайно полоснул мне ножом по шее. Так как со стороны мужа случилось это неосознанно, и он не видел, как я  сама подставила своё горло во время очередного танцевального па, прошу не привлекать моего благоверного к уголовной ответственности, а меня не тревожить по этому поводу».
 – Не всем можно помочь, Серафима,  – успокоил Серёга Морозову.  –  Она всё равно ничего не станет подписывать, и мы ничего не докажем. Зачем зря терять время?  Рита Антонова даже не задумывается, чем всё это для неё закончится. Любофь, наверное?      
 Серафима вернулась в редакцию «ни с чем».  Прокуратура в возбуждении уголовного дела отказала, удовлетворившись объяснительной запиской, сочиненной Серёгой.
Любовь победила зло. Зло победило добро. Добро победило здравый смысл. Но ненадолго. Валентин все-таки зарезал  Риту  и  через год оказался за решёткой. 
Грешники в раю
Сима постепенно привыкала к полу-блатному милицейскому сленгу, научилась не бояться, когда рядом дерутся и  не краснеть при расследовании всяких неприличных историй. Внезапно главными героинями газетных полос стали проститутки, которых развелось на улицах города невероятное количество, как блох на больной собаке. Им сочувствовали,  их осуждали, им завидовали. Алина Григорьевна даже сама написала очерк про какую-то ночную бабочку. Очерк заканчивался криком души автора, риторическим вопросом: «Да как же ты можешь, такая молодая и красивая?». 
Биография каждой  жертвы общественного темперамента, попавшей на страницы издания, исследовалась достаточно подробно. От незамысловатых радостей полуголодной, но честной жизни в кругу неполной, как правило, семьи она прослеживалась вплоть до суровых  будней мира чистогана с нереально высокими заработками, отвратительными клиентами и немыслимыми нагрузками на женскую физиологию.
Сима периодически участвовала в милицейских облавах на проституток. В пунктах поддержания правопорядка и районных отделениях милиции  тогда набивалось по тридцать-сорок женщин «призывного» возраста. Морозова, «собирая материал», сливалась с этой толпой, не раз и не два сама едва не получала по лицу кулаками  в кожаных перчатках, украшавших незнакомых  ей воинов правопорядка. Все истории писались как под копирку. Жить не на что, учиться не поступила, дома не ждут, но если узнают, чем она занимается, не перенесут страшной правды. Тем временем милиция вербовала себе на службу «бабочек», поскольку лучших секретных агентов и представить себе было нельзя. Им можно было не платить за информацию, их было легко шантажировать.   
В самом конце дня, когда все обычные граждане наелись, напились, подрались и заснули, майор, дежуривший в районном управлении милиции, тоже решил вздремнуть. Но его покой был нарушен звонком по 02 из общежития мебельной фабрики.  Какая-то женщина рассказала томным голосом о том, что пала жертвой сексуальных домогательств соседа с верхнего этажа, некоего Дюхи.
Дежурная группа, состоявшая из двоих оперативных сотрудников, молоденькой следовательницы, водителя, и корреспондентки Симы Морозовой, была вынуждена забыть о том, чтобы попить чаю и потравить байки. Надо было ехать, восстанавливать если не поруганную девушкину честь, то хотя бы справедливость. Может быть,  для достижения этой цели,  даже пришлось бы изолировать безнравственного Дюху от общества.
Жертва преступления открыла им дверь комнаты, и группа воинов правопорядка, шагнув из коридора, покрытого облупившейся синей масляной краской, в комнату, замерла. Мало того, что стены комнаты были оклеены шёлком, так ещё и кровать, где произошло преступное посягательство, скрывалась под тончайшим балдахином, украшенным розово-белыми розочками (Сима такую красоту видела только в кино про гарем).
На жертве ладно сидел зелёненький, почти прозрачный пеньюар, приоткрывая взволнованную грудь. Едва выступая из полумрака, поскольку лампочка перегорела, и на тумбочке таяли от ужасных подробностей свечи, девушка курила длинные коричневые сигареты «Мо» и, растягивая слова, жаловалась на  Дюху, то есть на Андрюшу Петрова с третьего этажа. Сима посмотрела на товарищей. Следовательнице  было неловко слушать все эти «всунул» и опять «всунул». Серёге, который возглавлял дежурную группу, было тоже не по себе. У него даже уголок рта слегка подергивался. Но, как вскоре выяснилось, совсем по другой причине.
Наконец, сбив жертву с драматической ноты в повествовании, он поправил юную следовательницу, которая вела протокол:
 – В протоколе надо писать не «всунул», а «вложил»! И вы тоже, потерпевшая, говорите правильно!
Поднялись на третий этаж, долго будили насильника. Потом проводили его к жертве. Дюха, когда понял, в чём его обвиняют, сильно удивился. Опять-таки, не щадя чувств следовательши и Серафимы, он рассказал про их взаимную горячую любовь, ревность и предательство. Про козни завистников и клевету, про страшную месть любимой, позвонившей в милицию! Потом, сочась пьяными слезами, начал признаваться в любви к девушке, грациозно выглядывавшей из-за  горки подушек.
Семён со следовательницей, посоветовались, что-то там ещё дописали в протокол, и дежурная группа умчалась дальше, оставив всех участников драмы сидеть, обнявшись под балдахином.
 – Ну что там? – поинтересовалась Сима уже в машине, так ничего и не поняв в результате расследования. – Вы-то хоть разобрались?
 – Да не заплатил Дюха проститутке. Она и решила его милицией попугать!  Столько времени на этих дураков потратили, – резюмировал Серёга.   –   Жаль, так не разобрались, «вложил» или «всунул»,
 –– Пусть сами сначала разберутся,  – подала голос следовательша.  – Если вложил, то будет сидеть.
 – А если всунул, то поженятся?  – спросила наивная  Сима и все засмеялись. 
        Царство грёз
           Еще одна напасть, отравлявшая жизнь в городе, тоже появилась  не сразу.  Сначала наркотиков в городе как бы не было. Были отдельные граждане, которые уходили в мир грез и пытались с собой прихватить одного-двух сподвижников. Про них писали в медицинских заметках, в которых  о наркомании как массовом явлении речи, разумеется,  не шла. Но за каких-то полтора-два года  появились сотни и тысячи наркоманов. Из песочниц торчали шприцы, уборщицы вёдрами выносили их из подъездов, в траве на клумбах собачьих какашек можно было обнаружить меньше, чем иголок и ваток с кровью.
          У Симы постепенно складывалось впечатление, что теперь у молодежи есть только три пути в жизни – проституция, наркотики, и рекрутский набор в боевики, в мафию. Как только поток наркотиков хлынул в город, проститутки стали значительной «частью народа», а  с пылающего Кавказа  потекло в Екатеринбург немыслимое количество оружия, экономический потенциал преступного  мира сказочно возрос. Чтобы  управлять им, теперь понадобились целые мафиозные кланы. Про красивую жизнь новообращенных «крёстных отцов» снимали фильмы и писали книги.  Вся страна внимательно посмотрела фильм «Спрут» и уверовала, что мафия беспощадна и бессмертна. Серафиме тут добавить бело нечего. Но один клан  казался ей особенно загадочным – цыгане.   
 – Надо как-то к цыганам подобраться, - поделилась Сима с Алиной Геннадиевной творческими планами. Редактору идея показалась интересной и Сима начала «сбор информации».  На бумагу просилась история клана Оглы.
   Морозову удивило, насколько  мало романтики оказалось в цыганах. Никаких кибиток и таборов – все как у приличных людей. Сначала  они приобретали бревенчатые почерневшие избы, ещё дореволюционной постройки и обживали их, потом начинали торговать наркотиками. Постепенно на месте убогого жилища возводился дворец из красного кирпича.
    Закоперщиками наркоторговли в пост-перестроечном Екатеринбурге оказалось семейство, главой которого был представительный 50-летний Артур Нейшивич Оглы. Серафима  видела его только на кадрах оперативной съемки. Он был среднего роста, с золотыми зубами и того же металла килограммовой цепью, казавшейся ниточкой на плотной шее, с перстнями на волосатых пальцах, со щербинами на крупном носу и всем широком лице... Это он в начале 90-х  годов уверенной рукой направил семейный корабль по мутным, но золотоносным марихуановым волнам.
    Его супруга Мария  была женщиной болезненной, глаза её имели тот вид, что случается при базедовой болезни, а цвет лица отливал желтизной. Своей черезмерной худобой она разительно отличалась от мужа. Морозова как то пыталась побеседовать с ней во время обыска, но бесполезно, не хотела Мария делиться с читателями своим жизненным опытом. Хотя там было о чем рассказать. Дело в том, что именно Марию считали организатором наркоторговли, командиром целого семейного отряда распространителей зелья. Внуки, племянники, дяди, тети, сестры – десятки бойцов насчитывало это «боевое соединение». И оно  подчинялось ей безоговорочно. Была там и 70-летняя Екатерина Оглы, которую как-то язык не поворачивался назвать «бабушкой». У Екатерины была своя роль в «бизнесе». Когда Серафима нагрянула к ним во дворец вместе с милицией, она поразилась тому дружному отпору, который им оказала «семейка» под ловким командованием талантливой режиссерши Екатерины Оглы. Одна цыганка швыряла в окно кастрюли, производя немыслимый грохот, другая била тарелки, третья визжала как поросенок, четвертая орала матом, у пятой происходил эпилептический припадок, у шестой разыгралось давление,  седьмая лежала в глубоком обмороке, у восьмой начинались родовые схватки.
    Сима попыталась забиться в самую дальнюю комнату, но обнаружила там очень страшную старушку и бросилась спасаться в милицейскую машину. Как потом выяснилось, это была 104-летняя слепая прапрабабушка Оглы, и она тоже была "в деле". Старуха  сидела на описанных и обкаканных одеялках, в полузабытьи курила трубку, пила водку, закусывала хлебушком, вымоченным в молоке, часто зевала абсолютно беззубым ртом.
   В тот раз милиция не поленилась вскопать бабушкин «плацкарт»,  и выгребла из под неё относительно небольшой склад наркотиков, где-то полкило опия, не больше.
   Основные запасы зелья хитрые Оглы у себя дома  не хранили – только у русских соседей-алкоголиклв. Первое время срабатывало: у пьяниц обыск, а к честным Оглы никаких претензий.  Кроме друзей-алкашей, цыган всегда интересовали дети из неблагополучных семей, особенно русоволосые девочки. Таких они прикармливали, нанимали в прислуги, постепенно приручали, заставляли торговать наркотиками…
Этот материал запретили публиковать. Чтоб не сеять национальную рознь. И Сима окончательно потеряла интерес к мафиям.
 Унесенная ветром.
   Постепенно жизнь Серафимы Морозовой  изменилась до неузнаваемости. Она была готова сутками не есть и не спать, гоняясь за преступниками вместе с Серёгой и Матвеем. Ненадолго ушла в личную жизнь – сходила замуж и родила сына. А потом снова вернулась в редакцию, чтобы спасать человечество.
   Быстренько писала свои заметки и снова уносилась навстречу приключениям. Алина Геннадиевна всё реже дразнила Морозову и всё больше ей доверяла. Даже назначила Симу заведующей «Отделом морали  и права». Серафима радостно возглавила отдел со смешным названием, то есть саму себя, и помчалась дальше разглядывать и описывать эпоху перемен. 
   Морозова  перестала читать сентиментальные романы, на них просто не  оставалось  времени. И «Бабочкой в янтаре» она себя больше не чувствовала. Янтарь, вообще-то, не был её камнем.