Диалоги

Может!  Уверенно  возражаю  знаменитому  семиотику…  При  этом,  пытаюсь  оправдать  очевидную  нелепость  его  тезиса  суровым  идеологическим  контекстом  несвободы  той  страны,  которой  больше  нет.

«Там,  где  нет  слов  и  нет  языка,  не  может  быть  никаких  диалогических  отношений…»

Может!  Неделикатно  завершаю  деликатную  церемонию, именуемую  диалогом,  чтобы  осторожно перейти  на  более  высокую  её  ступень.  Ту  самую,  где  нет  ни  слов,  ни  языка…

Не  каждому  дано  подняться  на  неё,  вырвавшись  за  пределы  общечеловеческой  реальности,     но,  кто  всё-таки  сделает  это,  тот  обречён  стать  свидетелем  и  участником  неслышимого  большинством  людей   диалога…,  нескончаемо  печальной  беседы,  где  «…пустыня  внемлет  богу,  и  звезда  с  звездою  говорит…»

Кто-то  скажет,  что  это  всего  лишь  поэтический  троп  и  будет  прав…  Однако  будет  прав  и  тот,  кто  назовёт  и  саму  жизнь  загадочной,  насыщенной  бесконечным  многообразием  смыслов  и  оттенков  метафорой,  постижение  которой  и  есть  робкая  попытка  участия  в  молчаливом   диалоге.  И  никогда  не  вступить  в  него  человеку,  неспособному  отождествить  жизнь  и  метафору!

Невелика  потеря, – снова  звучит  голос, –  миллионы  живут,  даже  не  пытаясь  прислушаться  к  шепоту  небес,  живут  долго  и  беспроблемно…  А   поэт-то,  кроме  звёздного  разговора,  наверняка,  уловил  и  предостережения.  Помните  бескровную  дуэль  с  де Барантом?  И  что?  Помогло  ему  это?  Погиб  в  неполные  двадцать  семь.

Сложно  возражать,  когда  в  вопросе  заключён  ответ…  Хотя…

Герой  моего  повествования  не  поэт,  не  музыкант,  не  художник…  В  народе  он  известен  как  проворный  журналист,  умело  тиражирующий  насмешливо-разоблачительные  статьи,  которые,  как  ни  странно,  не  вредят  его  отношениям  с  сильными  мира  сего  и  позволяют  вполне  комфортно  и  безопасно  существовать.  В  отличие  от  менее  удачливого  коллеги – истинного  гусара  и  любимца  женщин – чью  отсеченную  голову  так  и  не  смогли  найти  наши  вездесущие  правоохранительные  органы…

Друзья  по  цеху  завистливо  прозвали  его  барометром  сенсаций,  сам  же  он  вот  уже  пятнадцать  лет  непритязательно  именует  себя  вольным  фотографом,  а  поэтому  и  к  фотографиям  относится  с  гораздо  большей  любовью,  нежели  к  своим  пикантным  статьям.  Его  просторный  кабинет  напоминает  фотовернисаж,  где  всё  пространство  заполнено  множеством  цветных  и  чёрно-белых  бумажных  прямоугольников  разного  размера  с  изображёнными  на  них  всякими  забавными  и  не  очень  моментами  бытия.  Они – везде…  На  стенах,  на  полу  и  даже  на  потолке…  Все  вместе  они  создают  удивительную  иллюзию  движения,  непрерывного  и  плавного  течения  жизни…  Жизни  вообще,  и  его – в  частности…  Он  достаёт  из  шкафа  альбом,  открывает  его  и  вглядывается  в  фотографии  детства…
 
  И  всё-таки  было  в  нём  нечто  перспективное,  многообещающее,  заставившее  судьбу  активизировать  его  интуицию  и  мышление.  Конечно,  сам-то  он  не  сразу  догадался  о  её  благорасположенности  к  нему  и  стремлении  к  взаимопониманию.  Поэтому  сначала  было  больно,  но  иного  пути  сдержать  неугомонный  нрав  и  ограничить  возрастное  легкомыслие  не  существовало.

Прыгнув  на  глазах  у  изумлённых  товарищей  со  второго  этажа  строящегося  дома  на  кучу  песка,  он  сломал  ногу,  а  затем  в  течение  трёх  летних  месяцев  вместо  футбола,  походов  и  речки  сидел  дома  с  загипсованной  ногой  и  размышлял  о  своей  глупой  неосторожности…  Точнее  даже,  не  размышлял,  а  переживал,  изредка  выбираясь  на  костылях  в  сочное,  жаркое,  малодоступное  лето.  Поэтому  тот  первый  запомнившийся  знак  был  не  столько  осознан  им,  сколько  прочувствован  и  выстрадан.  Однако  даже  неосознанное  страдание  способно  принести  пользу.  Когда  в  конце  августа,  чуть  прихрамывая,  он  нёс  в  аптеку  уже  ненужные  костыли,  то  едва  ли  подозревал,  что  вместе  с  ними  распрощается  и  с  немалой  долей  собственного  безрассудства.

Несомненно,  он  стал  намного  осмотрительнее…  Но,  то,  что  этим  поверхностным  следствием  роль  данного  события  не  исчерпана,  ему  стало  ясно  несколькими  годами  позже,  когда  о  переломе  напоминал  лишь  розовый  шрам  на  ноге  да  подаренная   хирургом  металлическая  спица.

А  вместо  кучи  песка – ступеньки,  на  которых  едва  разместилась  их  шахматная  секция  с  посетившим  её  всемирно  известным  гроссмейстером  в  центре.  Он  стоит  рядом  с  мастером,  заслужив  эту  привилегию  тем,  что  единственный  из  тридцати  участников  сеанса  одновременной  игры  сумел  свести  партию  к  ничьей.  На  круглом  подростковом  лице – торжество  победителя.

То  было  время  стихийных  мировоззренческих  скитаний,  непрерывного  поиска  и  познания.  Эклектической  гармонией  назовёт  он  его  впоследствии…,  возможно,  находясь  под  наркотическим  воздействием  одного  из  тех  редких  снов,  где  он  с  беспечной  лёгкостью  ребёнка  парил  над  своим  прошлым… В  них  силуэты  были  кем-то  предусмотрительно  размыты,  а  подробности  и  вовсе  бесследно  уничтожены…  Оставалось  лишь  волшебное  предчувствие  неземного  счастья…  Сегодня,  вспоминая  о  тех  ночных  видениях,  он  испытывает  бессмысленное  сожаление,  вызванное  абсолютной  невозможностью  перенесения  их  на  фотоплёнку.

Каждый  раз,  просыпаясь,  он  понимал,  что  в  действительности  всё  было  не  так  стерильно,  однако  не  переставал  удивляться  тому,  что  когда-то  представлялось  совершенно  естественным… Например,  мирному  сосуществованию  элитной  квартиры  в  «сталинке»  с  высокими  потолками,  престижным  дубовым  паркетом,  чешской  мебелью,  солидной  библиотекой,  японскими  и  немецкими  сервизами…  и  сырых  душных  подвалов  с  ящиками  и  топчанами,  найденными  на  свалке… В  квартире  он  жил  вместе  с  высокопоставленными,  добропорядочными  родителями,  а  в  подвалах  слушал  под  гитару  Окуджаву  и  Высоцкого,  пил  портвейн  и  мечтал  о  чём-то  другом…   Невзирая  на  то,  что  уже  тогда  в  его  жизни  весомо  присутствовали  Маркес,  Ремарк,  Борхес…,  налаживать  диалог  с  родителями  ему  оказалось  гораздо  труднее,  чем  с  друзьями.  Хотя,  можно  ли  назвать  диалогом  те  сумбурные,  до  хрипоты  баталии,  в  которых  вместо  истины  рождались  раздражение  и  взаимная  неприязнь?
И  всё  же  именно  в  то  время  в  одном  из  поверхностных  споров  о  фатализме  он  впервые  всерьёз  задумался  о  свободе.  Силуэты  размыты,  детали  уничтожены…  Поэтому  он  не  помнит,  кто  и  в  каком  контексте  произнёс  так  взволновавшую  его  фразу:

-  «Дерзание  не  бывает  фатальным».

Воспроизведённая  в  прокуренном  подвале  кем-то  из  товарищей,  она  покорила  его  и  тут  же  заставила  вспомнить,  что,  однажды  прыгнув,  он  дерзнул  и  тем  самым  на  какой-то  миг  освободился,  вышел  из-под  опеки  судьбы,  отчаянно  выскочил  за  её  пределы…  И  был  наказан. Но  не  за  дерзость,  а  за  недомыслие,  ибо  даже  дерзость  должна  быть  рационально  оправдана…

В  этом  месте  назойливо  напрашивается  уточнение,  услышанное  им  в  давнем  кинематографическом  диалоге,  герой  которого,  раздевшись  донага,  вдруг  прыгнул  на  огромный  мексиканский  кактус…,  а  на  вопрос,  зачем…,   ответил,  что  в  тот  момент  это  казалось  ему  единственно  правильным…  Подобный  случай  произошёл  и  с  его  лучшим  другом,  вызвавшим  недоумение    всех  присутствовавших  в  курительной  комнате  тем,  что  погасил  сигарету  о  свою  голую  ладонь…

Можно  понять  эти  курьёзные  истории  и  даже  взглянуть  на  них  с  улыбкой,  если  обладать  необходимым  запасом  чуткости  и  юмора.  Увы,  не  имея  ни  того,  ни  другого,  всесильные  родители  определили  его  за  красные  стены  университета  на  блатной  факультет  журналистики…,  притом,  что  ему  больше  нравились  серые,  за  которыми  скромно  разместилось  художественное  училище.  Вот  он  -  наскучивший  образец  несостоявшегося  диалога  между  отцами  и  детьми…

В  это  же  время  наблюдается  начало  противоборства  цветной  и  чёрно-белой  фотографии.  Несмотря  на  весьма  значительную  разницу  в  цене,  обречённость  последней  не  вызывала  сомнений.  Красный  цвет  уверенно  вытеснял  серый,  а  страницы  в  альбомах  стали  напоминать  цветные  витражи  Николаевского  костёла,  которые  своим  великолепием  однажды  потрясли  его  юношеское  воображение.  Тогда  ему  показалось,  что  их  проникновенное  мерцание,  усиленное  неземным  звучанием  органа,  подобно  рентгеновским  лучам,  высветило  на  небесном  экране  все  тайны  его  ошеломлённой  души…
 
Пока  родители  украдкой  праздновали  победу  над  «юношеским  дальтонизмом»,  он  постепенно  переходил  от  неизбежного  знакомства  с  символами  студенческой  жизни  к  постижению  теоретических  основ  будущей  профессии.  Надо  сказать,  что  поначалу  первое  ему  нравилось  гораздо  больше…  В  лекционных  аудиториях  в  виде  амфитеатров,  в  широких   равнодушных  коридорах,  в  тихих,  пропахших  временем  и  книгами  читальных  залах,  в  мраморных  колоннах  и  тяжёлых  шторах,  в  громоздких  кафедрах  и  массивных  дверях,  в  таинственных  преподавательских  и  прокопченных  курилках…  ему  виделось  нечто  метафорическое,  исконно  присущее,  неизменное…  А  в  частых  пирушках,  куда   погружался  с  неведомой  дотоле  жадностью,  он,  кроме  простодушного  веселья,  находил  смутно  знакомые  признаки  свободы…
 
В  те  дни  его  диалогические  отношения  являлись  весьма  поверхностными.  Как  и  все  его  новые  друзья,  он  больше  тяготел  к  монологу,  желал  не  столько  слушать,  сколько  быть  услышанным… Возможно,  поэтому  занятия  по  ораторскому  искусству  привлекали  больше,  чем  скучное  обучение  методам  ведения  интервью;  а  к  незамеченным  диалогам  Сократа-Платона  он  вернётся  лишь  спустя  много  лет.

Да  что  там  Сократ?  Легендарная  и  слишком  абстрактная  фигура,  отгороженная  тысячелетиями  и  частоколом  мудрых  афоризмов,  пусть  даже  и  не  лишённых  юмора,  как,  например,  тот,  в  котором  несчастливый  брак  связывается  с  философией…  Кроме  того,  сознательное  предпочтение  смерти  во  имя  идеи,  хотя  и  вызывало  уважение,  но  не  увлекало  в  качестве  модели  для  подражания…  То  ли  дело  «говорящая  голова»  -  жизнерадостный  преподаватель  риторики,  прозванный   так  за  низкий  рост,  едва  позволявший  его  необычайно  круглой  голове  с  обильно  набриолиненными  волосами  выглядывать  из-за  высокой  трибуны  и  комично  вещать  о  важности  жестов  в  ораторском  искусстве…  “Почти  невозможно  говорить  с  увлечением  и  убеждённо  без  неуловимо  сложного  сочетания  движений  головы,  шеи,  плеч,  корпуса,  бёдер  и  ног»,  -  убеждал  он  аудиторию  и  не  понимал,  почему  в  ответ  раздавался  дружный  хохот…
 
Он  учился  на  третьем  курсе,  когда  преждевременная  кончина  отца  изменила  мир.  Он  стал  болезненно  осязаем…   Небо  с  недосягаемой  высоты  всей  своей  тяжестью  упало  на  плечи,  и ему  казалось,  что  стоило  лишь  встать  на  цыпочки,  протянуть  вверх  ладони,  как  на  них  тут  же  скатятся,  словно  слёзы,  маленькие  горячие  звёздочки…  Так  мир  оповестил  его  о  выходе  из  эгоцентрической  и  вступлении  в  космоцентрическую  систему  координат…,  систему,  где  без  серьёзного,  вдумчивого  диалога  с  самим  собой  не  обойтись.  Точнее,  со  своим  антиподом,  который  настойчиво  и  безжалостно  стал  убеждать  его  в  том,  что  он  -  не  центр  Вселенной,  а только  крохотная  её  частица.

И  ведь  убедил.  Это  подтверждали  его  потеплевшие  беседы  с  матерью.  Нарушая  установившиеся  традиции,  он  стал  часто  выходить  из  своей  комнаты,  чтобы  побыть  с  ней,  погладить  её  согнувшуюся  спину,  отвлечь…,  чтобы  в  мельчайших,  трогательных,  неизгладимых  подробностях  (потускневшие  глаза,  застёгнутая  не  на  те  пуговицы  бордовая  домашняя  кофта,  два  кусочка  сахара,  неторопливо  размешиваемые  серебряной  чайной  ложкой,  машинально-равнодушные  манипуляции  с  фиолетовым  флаконом  «Пани  Валевской»,  привычный  маршрут  к  старому  фонтану  с  обязательным  сидением  на  одной  и  той  же  скамейке  под  пышным  кустом  сирени…)  перенести  эти  их  печальные  чаепития,  их  невесёлые  прогулки  по  Марьиной  роще,  их  неуклюжие  попытки  ухода  от  болезненной  темы…  перенести  в  то,  ещё  несуществовавшее,  но  уже  где-то  там  впереди  поджидавшее…,  в  то,  что  его  любимый  писатель  мудро  назвал  будущим  воспоминанием…  Это  был  диалог,  неизменно  подводивший  к  горькой  мысли  о  скором  приходе  времени,  в  котором  её  так  же  не  будет,  как  нет  в  настоящем  его  отца…

Кстати,  многоликость  и  красочность  образа  будущего  воспоминания,  обусловленная,  как  вышеупомянутыми,  так  и  оставшимися  за  рамками  повествования  искренними  и  нежными  эпизодами  их  сиротского  существования,  будет  в  дальнейшем  не  раз  востребована  им  для  увлекательного,  но  небезопасного  диалога  с  прошлым.

Однако   случится  это  далеко  впереди…  Пока  же  он  не  нуждался  в  грядущих  подсказках  мемориальных  табличек,  поджидавших  его  за  крутыми  поворотами… Стоило  лишь  оглянуться,  и  полупустая  панорама  прошлого,  представленная  туманным  горизонтом,  наивным  восторгом  да  солнечными  пятнами  школьных  лет,  услужливо  разворачивалась  перед  глазами…  В  ней  не  было  ни  вопросов,  ни  ответов…  В  ней  не  было  тайны,  которая  нетерпеливым  сквознячком  заявляла  о  себе  из  призывно  открытых  дверей  будущего.  Поэтому  он  тогда  и  не  оглядывался  назад,  поэтому  так  неистово  стремился  в  свободное,  бесконечное  и  заманчивое  далёко…

И  даже  настоящее…, хотя  нет,  оно  смогло-таки  задержать  его,  растворить  в  тех  остановившихся  мгновениях,  когда  прошлое  и  будущее  исчезли,  потеряли  значение  и  смысл,  когда  их  легко  вытеснил  хрупкий  и  нежный  образ,  когда  абстрактная  тайна  будущего  воплотилась  в  конкретную  загадку  вечного-сиюминутного  и  поселилась  в  самом  центре  его  сердца,  положив  начало  особому,  крайне  необходимому  диалогу…

Он  начался  с  первых  же  минут  их  неслучайного  знакомства  за  накрытым  по  поводу  весеннего  идеологического  праздника  и  соблазнявшим  гастрономическим  разнообразием  столом,  начался  весьма  доброжелательно  и  многообещающе,  несмотря  на  его  мимолётную  растерянность,  вызванную  задорным  взглядом  её  невыносимо  красивых  глаз…  А,  спустя  всего  лишь  миг,  родилась  та  безмолвная  близость…  И  было  в  ней  правды  гораздо  больше,  чем  в  неловких,  косо  расставленных  словах…

   
Когда  на  другой  день,  перенеся  из  коридора  в  свою  комнату  жёлтый  телефонный  аппарат,  он  нетерпеливо  продолжил  разговор,  то  сразу  же  понял,  что  возникшее  вчера  родство  не  только  не  пропало,  но  и  ещё  больше  окрепло.  Сегодня  он  объясняет  это  неким  сверхинтуитивным  постижением  предстоявшей  общности  их  судеб,  тактично  посылавших  им  ободряющие  импульсы  из  ещё  неслучившейся  жизни…  И  даже  безразлично-холодное  посредничество  электрических  колебаний,  которые  связали  две,  жадно  присосавшиеся  к  ушам,  телефонные  трубки,    не  смогло  нивелировать  явную  доброжелательность  тех  посланий  из  грядущего…

…
- Чем  занимаешься?
- Сижу  на  подоконнике  и  запиваю  кальвадос  лунным  светом…
- Так  это  он  тебя  имел  в виду,  когда  говорил  о  бутылке  со  шнапсом  вместо  сердца?
- Не  сомневался,  что  тебе  нравится  Ремарк.
- Обожаю  его! 
- Иногда  мне  кажется,  будто  все  его  книги  обо мне…
- Мне  тоже…
- Так  значит,  он  писал  о  нас  с  тобой?
- Да,  мы – его главные  герои…
…

Всё  так  и  было…  И  широкий  деревянный  подоконник,  на  котором,  словно  на  дне  аквариума,  он  достаточно  комфортно  устраивался,  подложив  под  спину  пуховую  подушку  в  голубой  с  синими  полосками  наволочке…  И  прохладная  картина  лунной  ночи  за  окном,  где  уснувшую  великую  реку  пересекала  серебристая  тропинка  и  вела  на  левый  берег,  туда,  где  среди  тысяч  мигавших  огоньков  затерялся  и  её  огонёк…  И  блаженное  ощущение  себя  основным  персонажем  создаваемого  ими  романа…  И  головокружение  от  воображаемого  кальвадоса,  поверьте,  ничуть  не  меньшее,  чем  от  настоящего…
 
Их  телефонные  беседы  превратились  в  ритуал,  в  ежевечернюю  молитву  на  ночь.  Независимо  от  того,  встречались  они  днём  или  нет,  -  ближе  к  сумеркам  жёлтый  аппарат  на  несколько  часов  перемещался  в  его  комнату,  эгоистично  лишая  мать  возможности  общения  с  весьма  разговорчивой  подругой…,  точнее,  попутно  ограждая  мать  от  общения  с  весьма  навязчивой  подругой…

Трёхлетнего  экзистенциального  диалога  им  вполне  хватило  для  того,  чтобы  заглянуть  в  собственные  глубины,  взаимопроникнуть  друг  в  друга  и,  наконец,  соединиться  в  предначертанном  браке.

Далее  следует  полтора  десятка  свадебных  фотографий,  за  которыми  разместился  шаблонный  отрезок,  с  последовательно  нанизанными  на  него  размолвками  и  примирениями,  рождением  сына,  карьерными  достижениями,  бессмертными  проблемами  отцов  и  детей,  постыдным  пьянством…

Своё  сорокалетие,  или  акме,  как  говорили  древние  греки,  он  встретил,  будучи  модным,  высокооплачиваемым  журналистом  и  посредственным  отцом  семейства.  Именно  посредственным,  ибо  стать  примерным  ему  не  позволяло  систематическое  злоупотребление  спиртным.  Нельзя  сказать,  что  он  всецело  попал  под  алкогольную  зависимость,  однако  все  его  нередкие  контакты  c  хмельным  монстром  завершались  глубоким  трансом  и  опасным  беспамятством.  О  том,  что  его  физиология  не  способна  определять  меру,  ему,  кроме  тех  же  греков,  говорил  честный  и  бескомпромиссный  антипод,  кричали  откровенные  фотопортреты,  изобиловавшие  характерными  признаками  частых  возлияний,  терпеливо  рассказывала  жена,  укоризненно  подавая  по  утрам  стакан  кефира…

И  всё-таки  точку  в  этом  диалоге  поставила  судьба,  ниспослав  боль,  которая  оказалась  намного  страшнее  той   детской,  пронзившей  его  после  никчемного  прыжка.

Ароматным  майским  днём  после  пресс-конференции  с  лидером  одной  из  партий  он  предсказуемо  оказался  в  уютном  ресторане  в  тесном  кругу   друзей-журналистов.  Стоит  ли  повторять  те  остроумные  тосты,  стоит  ли  описывать  ту  цветущую  вишню  под  открытым  окном,  стоит  ли  напоминать  о  его  обречённости  в  противоборстве  с  монстром?

Может,  и  стоит…  Тем  более,  что  сам  он  ничего  не  помнил…  Очнулся  утром  в  какой-то  придорожной  канаве  на  незнакомой  окраине  города… Любимый  белый  клетчатый  свитер  порван,  кошелька  нет,  но  самое  страшное – руки…  Они  оказались  в  крови…  в  чужой  крови…  Ею  же  пропитались  рукава  свитера  и  джинсы  на  коленях…  Сразу  же  вспомнилась  недавно  прочитанная  статья.  В  ней  рассказывалось  о  том,  как  два  крупных  чиновника  напились  после  работы,  и  один  убил  другого,  узнав  об  этом  только  утром  в  камере  изолятора…   
Неужели  и  я…,  с  ужасом  думал  он,  возвращаясь  домой  на  счастливо  подвернувшихся  «жигулях»?

В  течение  месяца  после  того  случая  он  внимательно  просматривал  рубрику  «происшествия»,  но  так  ничего  и  не  нашёл,  постепенно  успокоился,  твёрдо  решив  навсегда  исключить  спиртное  из  своей  жизни.

Так  в  неожиданно  обновлённой  ситуации  образовалось  пустое  место,  которое  требовало  скорейшего  заполнения.  Жена  поняла  это  первой,  подарив  ему  на  день  рождения  немецкий  фотоаппарат  Leica  и  альбом  оригинальных  чёрно-белых  фотографий  шведского  мастера.  Честь  и  хвала  её  памяти,  благодаря  которой  она  вынесла  из  тех  полузабытых  телефонных  диалогов  его  нереализованное  желание  стать  художником.

Безупречность  её  подарка  в  полной  мере  проявилась  уже  через  пару  недель,  когда  его  увлечение  фотосъёмкой  заполнило  не  только  опасную  дыру,  но  и  попутно  вытеснило  другие  неуместные  пустоты…,  когда  вместо  страха  и  отвращения  пришла  убеждённость  в  судьбоносности  той  майской  попойки…

Наверное,  так  всегда  бывает  при  пересечении  незримой,  но  очень  важной  границы,  за  которой  живёт  нечто  качественно  иное,  слившее  воедино  два,  на  первый  взгляд,  непримиримых  принципа:  эгоцентризм  и  космоцентризм.

В  этом  удивительном  синтезе  крайне  важны  искренняя  увлечённость  и  неподдельная  внимательность  к  миру.  Если  первая  разгорелась  в  нём  недавно,  то  вторая  выработалась  долгой  профессиональной  деятельностью,  вынуждавшей  бережно  относиться  к  каждому  слову,  озвученному  бесконечной  чередой  его  умных  и  глупых  собеседников.  Только  этот,  доступный  не  всякому  прохожему,  противоречивый  синтез  способен  стать  необходимым  условием  непризнанного  задиристыми  материалистами  бессловесного  диалога.

И  он  начался…  Начался  незамысловатым  фиксированием  всего  того,  что  казалось  ему  необычным,  ярким,  несущим  намёк.  В  его  первых  снимках  сквозит  детское  любопытство  и  ненасытность  первооткрывателя  труднодоступных  закоулков  бытия.  В  них  наивность  и  неумелость  будто  пыталась  спрятаться  за  густой  задымлённостью  промзоны  и  за  утренним  туманом  над   Днепром,  отгородиться  тревожными  лицами  доживавших  свои  сроки  стариков  и  калек,  требовавших  милостыню  у  церквей  и  в  подземных  переходах,  реабилитироваться  спонтанной  коллекцией  детских  улыбок  и  простеньких  пейзажей,  наполненных  ностальгией  и  солнечным  светом…

Жена  с  несмелой  надеждой  наблюдала  за  его  вспыхнувшей  страстью,  всячески  избегая  мыслей  о  возможном  возвращении  в  их  жизнь  его  неудержимого  бражничества.  Она  не  просто  наблюдала,  но  и  активно  вживалась,  врастала  вместе  с  ним  в  творчество,  покупала  литературу,  фотоальбомы,  захваливала  его  работы,  подсказывала  тематику…   Однако  боялась  она  напрасно:  места  для  пьянства  в  нём  уже  не  было,  а  неизменный  утренний  кефир  выполнял  теперь  иную  функцию.  В  том  числе  и  вспомогательную,  зафиксированную  на  одной  из  фотографий,  где  заботливая  жена  наливает  в  стакан  этот  чудесный  напиток.  Там  её  профиль,  освещённый  весенним  утренним  лучом,  безукоризненно  схвачен  фотографом,  словно  для  того,  чтобы  изредка  напоминать  ему  об  их  первой  встрече.

Постепенно  переходя  к  тематическим  циклам  и  отыскивая  единое  в  противоположном,  он  убедился  в  целостности  мира,  в  той   всеобщей  связи  всех  его  элементов,  которая  не  оставляет  места  случайности.
 
Однажды  в  грустную  минуту  ранней  осени  он  забрёл  на  кладбище.  Именно  в  эту  пору,  а  не  в  традиционные  поминальные  дни,  -  именуемые  им  «пикниками  на  могилах»,  -  знакомая  тоска  всегда  зовёт  его  к  «родительским  гробам».   Стихийный  цветочный  рынок,  небольшая  церквушка,  административные  здания,  площадка  для  траурных  церемоний,  тенистые  аллеи,  прямоугольные  кварталы  памятников,  кладбищенские  собаки,  редкие  прохожие…  Всё – почти,  как  в  обычном  городе,  но  намного  тише  и  спокойнее.

Как  всегда  перед  воротами  ещё  слышался  городской  шум,  а  сразу  же  за  ними  стояла  плотная  тишина.  Похожий  эффект  он  наблюдал  каждый  раз,  когда  прятался  от  булыжного  грохота  Владимирской  улицы  за  стенами  Софии,  а  также,  когда  закрывал  пластиковые  окна  в  своей  квартире…  Как  всегда  свернул  с  центральной  аллеи  направо,  чтобы  пройти  вдоль  захоронения  солдат  и  офицеров,  погибших  в  Афганистане.  Там,  на  фоне  гор,  высеченных  на  гранитных  плитах,  в  тельняшках  и  беретах,  в  лётных  комбинезонах  и  шлемах,  в  полевых  гимнастёрках  и  касках  улыбались  молодые  парни…  Многие  из  них  были  его  ровесниками,  и  ему  казались  понятными  их  увековеченные  улыбки…  Там  же  лежал  его  школьный  друг – талантливый  гитарист  и  романтик…

Стоит  заметить,  что  лишь  поверхностный  человек  или  безнадёжный  ханжа  воспринимает  кладбище,  как  некий  монолитный,  однородный  сгусток  скорби.  А  посему  вовсе  необязательно  быть  циником,  чтобы  разглядеть  в  его  мрачных  лабиринтах  множественные  проявления  тщеславия,  пошлости,  равнодушия  и  даже  комизма…

С  некоторыми  персонажами,  лежавшими  под  могильными  плитами,  он  встречался  как  журналист,  когда  они  были  бодрыми  и  здоровыми.  Поэтому,  проходя  мимо  их  надгробий,  он  будто  продолжал  те  далёкие  диалоги.

-  Ну  какой  же  вы,  Иван  Фёдорович,  простите,  философ? – усмехаясь,  спрашивал  он   умершего  от  цирроза  печени  бывшего  директора  мясокомбината,  который  массивной  бронзовой  фигурой  в  позе  роденовского  мыслителя  восседал  на  бронзовой  скамье,  вызывая  праздное  любопытство  посетителей.

-  А  что?  По-моему  красиво,  да  и  людям  нравится, - отвечал  он  густым  басом.

В  конце  этого  же  квартала,  сразу  за  поворотом  подобный  интерес  рождал  памятник  жене  мэра.  При  жизни  это  была  скромная,  малозаметная,  похожая  на  поганку,  забитая  тираном-супругом  женщина,  вынужденная  заниматься  показной  благотворительностью.  После  смерти,  её,  словно  рвущийся  в  бой  образ,  отлитый  в  той  же  бронзе,  стал  чем-то  напоминать  ему  Жанну д’Арк…,  только  без  коня  и  доспехов.

-  Вас,  Ольга  Дмитриевна,  совсем  не  узнать?

-  Так  Андрей  Юрьевич  захотел,  а  значит – так  надо.

Рядом  с  ней – ещё  один  странный  (буквальный)  образец  глубины  человеческой  мысли.  Ухоженный  гранитный  памятник  на  двоих.  Справа  и  слева  на  чёрной  плите  выгравированы  портреты  мужа  и  жены,  эпитафии,  а  вот  дата  смерти – только  под  портретом  женщины…  Ну  что  тут  скажешь?

Он  шёл  и  думал  о  том,  что  этот  город  мёртвых  вовсе  не  мёртв,  и  продолжает  жить,  но  уже  другой,  скрытой  и  недоступной  для  живых  жизнью…,  что  прерванный  кончиной  диалог  не  завершился,  и  стоит  лишь  внимательно  прислушаться,  чтобы  в  шелесте  пожелтевшей  листвы  уловить  тихие  голоса…

Когда  подходил  к  могиле  отца,  вдруг  заметил  там  незнакомую  гостью – старушку  лет  семидесяти,  всю  в  чёрном,  и  только  седые  волосы  контрастно  выглядывали  из-под  старомодной  шляпки.  Она  сидела  на  лавочке  у  памятника,  всматривалась  в  фотографию  и    что-то  рассказывала.  Судя  по  безмолвным  паузам,  она  слушала  ответы…

Затаившись  неподалёку,  он  не  стал  прерывать  их  диалог,  но  при  этом  не  забыл  сделать  несколько  снимков,  наиболее  удачный  из  которых  впоследствии  включил  в  цикл  под  названием  «Мечты».

Это  нечаянно  подсмотренное  свидание  хоть  и  укололо  запоздалой  ревностью,  но  не  заставило  сокрушаться  и  укоризненно  оглядываться  на  события  тридцатилетней  давности.  К  тому  времени  он  уже  основательно  погрузился  в  обновлённое  мировоззрение,  где  старушке  отводилась  роль  символа,  который  ему  следовало  всего  лишь  правильно  истолковать.  Что  он  и  сделал,  уже  в  тишине  кабинета  поразмышляв  о  связи  времён  и  сопроводив  запечатлённую  им  необычную  беседу  надписью  «однажды  наступает  момент,  когда  о  воспоминаниях  можно  сказать,  что  это  мечты  о  прошлом».

Символы  и  знаки…  Его  подчинение  им,  его  диалогическая  связь  с  ними  напоминала  ту  убивавшую  несчастного  мальчика  «вибрацию  вещей»,  которая  в  одноимённом  рассказе  Набокова  названа  «соотносительной  манией».  Всё  настолько  похоже,  настолько  сопоставимо,  что  невольно  рождённая  мысль  приносила  тревожное  сомнение  в  своей  нормальности,  вызывала  опасение  той  самой  «соотносительной  мании»,  признаки  которой  столь  явно  присутствовали  в  его  общении  со  Вселенной.  Те  же  многозначительные  облака,  та  же  предостерегающая  пантомима  городской  растительности,  та  же  наполненная  смыслом  игра  светотени…  Все  эти  природные  подсказки,  густо  окружённые  такими  его  логическими  конструкциями,  как   манипуляции  с  автомобильными  номерами,  замысловатые  схемы  периодичности  телефонных  звонков,  цифровые  закономерности  чередующихся  событий,  истолкованные  сновидения…,  а  также  глубинные  эмоциональные  оттенки  и  реакции…  и  составляли  основу  его  молчаливого  диалога  с  судьбой.  Успокаивало  то,  что  подмеченные  им  символы,  в  отличие  от  маниакальных  источали  заботу  и  благожелательность.

С  какого-то  затерявшегося  в  памяти  момента  даже  в  неприятностях  он  стал  искать  позитивный  смысл,  призванный  подсказать  и  уберечь.  Жизнь  представлялась  универсальной  шарадой,  сложность  которой  неуклонно  возрастала,  как  возрастает  с  переходом  из  класса  в  класс  сложность  школьной  учебной  программы.  Подобно  привередливому  наставнику,  она  постоянно  увеличивала  расстояния  между  видимыми  знаками  и  скрытыми  за  ними  предупреждениями.  Он  с  улыбкой  вспоминал  болезненный  и  бесхитростный  шлепок  судьбы  после  прыжка  и  сравнивал  его  с  недавно  сорванными  контрактами,  сулившими  довольно  большие  деньги.  Казалось,  без  всякой  на  то  причины  три  подряд  солидных  договора  уплыли  прямо  из  рук.  Однако  он  знал,  что  причина  была…  и  заключалась  она  не  в  том,  чтобы  учиться  смиренно  утрачивать  жирный  кусок,  и  не  в  том,  чтобы  осознать  его  ненужность,  а  в  том,  чтобы  обрести  способность  самостоятельно  отказываться  от  таких   кусков,  тем  самым  приближаясь  к  свободе…  В  том  числе  и  в  творчестве…

В  его  последних  фотографиях  явно  заметна   выросшая  дистанция  между  изображением  и  идеей.  Поэтому  вовсе  не  удивительно,  что  количество  поклонников  его  таланта  весьма  поубавилось…  Такая  вполне  объяснимая  обратно  пропорциональная  зависимость…

Впрочем,  это  мало  его  беспокоило,  и  он  продолжал  нащупывать  незримые  нити,  которые  называл  нервной  системой  мира.  Упрямо  настаивавший  на  её  существовании,  он  находил  подтверждение  своей  правоты  в  приливах  горячих  волн  к  сердцу  в  редкие  минуты  откровения.  Можно  сказать,  что  вожделенной  целью  его  фотообъектива  была  та  самая  бабочка,  взмах  крыла  которой  вызывает  землетрясения  и  цунами.

«Диалоги»…  Так  он  назвал  свою  фотовыставку.  Скромные  объявления  о  ней  едва  угадывались  в  ярмарочном  многоцветье  городских  театральных  афиш  да  на  некоторых  малоизвестных  сайтах  интернета.  Возможно,  поэтому  посетителей  было  немного…  Хотя,  если  учесть  небывалую  июльскую  сорокаградусную  жару  и  непопулярность  жанра,  то  можно  сказать,  что  диалог  всё  же  состоялся.  На  открытие  пришли  коллеги-фотографы,  искусствоведы,  журналисты,  знакомые,  родственники,  чиновники  из  управления  культуры  и  отдельные  представители  народа…  В  просторном  фойе  Октябрьского  дворца  было  душно  и  скучно.  Всё,  как  обычно…  Шаблонные  речи,  фальшивые  комплименты,  показная  заинтересованность,  запах  пота  и  духов,  равнодушная  тишина…
 
Он  стоял  у  прохладной  мраморной  колонны,  пил  прохладную  «Боржоми»,  пожимал  горячие  влажные  руки  знакомых,  выслушивал  поздравления-похвалы  и  успевал  при  этом  наблюдать  за  реакцией  зрителей.

Где-то  часа  через  полтора  после  открытия  его  внимание  привлекла  женщина  лет  сорока  пяти,  темноволосая,  в  бежевом  льняном  сарафане  и  светло-коричневых  замшевых  туфельках.  Она  стояла  к  нему  спиной  и  уже  достаточно  долго  рассматривала  фотографию,  подписанную  им  «Конечная  остановка».  Это  была  та  самая  конечная  остановка,  где  пятнадцать  лет  назад  он  поймал  случайно  проезжавшие  «Жигули».  И  находилась  она  приблизительно  в  двух  километрах  от  той  канавы,  в  которой  он очнулся  памятным  майским  утром  после  беспамятного  майского  вечера.

Неопрятное  серое  бетонное  сооружение,  исписанное  похабными  словами,  выщербленный  асфальт,  усыпанный  множеством  окурков,  изрезанные  бруски,  выполняющие  роль  сидений,  подставка  для  отсутствующей  урны,  какие-то  дикие  кусты  вокруг,  кусок  беспокойного  неба  в  правом  верхнем  углу…  Такой  предстала  конечная  остановка  тридцать  шестого  троллейбуса  на  его  снимке,  сделанном  в  мрачный  осенний  полдень  около  пятнадцати  лет  назад.

Серьёзный  отрезок  времени,  вполне  достаточный,  чтобы  заглушить  ненужное  и  небезопасное  любопытство…  Ну  какое  ему  дело  до  того,  что  заинтересовало  женщину  в  фотографии?  Может,  захотелось  искреннего  восхищения  своим  мастерством?  Может,  ожидал  профессиональной  подсказки  или  критики?  А  может,  всего  лишь  слепо  повиновался  судьбе,  по-своему  истолковав  её  знак?
Его  чуткий  взгляд  заметил  неестественную  напряженность  её  спины…  И  вот  он  уже  стоит  рядом  с  ней.

-  Простите,  вы  слишком  долго  рассматриваете  фотографию.  Я  её  автор,  и  мне  интересно  знать,  если  не  секрет,  почему?
 
-  Секрета  нет.  Есть  трагедия.  На  этом  месте  пятнадцать  лет  назад  был  убит  мой  брат.  Это  случилось  около  одиннадцати  ночи…  Девять  ножевых  ранений…  Врачу  «скорой»  он  успел  сказать:  «Светлый… свитер…  в  клетку…»  Да…  Следователь  попался  дотошный,  и  докопался…  Светлый – его сотрудник  Светлов,  который  узнал  о  романе  брата  с  его  женой  и  пригрозил  убийством…  И  даже  свитер  не  выбросил…  Сушился  на  балконе,  когда  пришли  из  милиции…  На  суде  не  сознался…  Получил  шестнадцать  лет…  Скоро  должен  освободиться…  С  тех  пор  мы  с  мамой  каждый  год  четвёртого  мая  приходим  на  эту  остановку.

Закрываю  последний  альбом  и  аккуратно  ставлю  его  на  место.  Вчера  на  выставке  я  понял,  что  каждая  фотография  в  нём  и  есть  фиксация  взмаха  крыла  той  самой  бабочки,  за  которой  я  так  неустанно  и  безнадёжно  охотился…  Я  знаю  точно:  мир  полон  бабочек…  Они – повсюду…  Они – в  нас…  Они  управляют  нашими  мыслями,  манипулируют  чувствами,  машут  нашими  руками-крыльями…  Они  непрерывно  сигналят  нам,  подают  знаки…  Однако  мы  ещё  по-детски  глупы  и  несмышлены,  чтобы  понять  их  истинный  смысл…