Однажды в воскресенье

Мне кажется, что я когда-то жил на седьмом этаже людского термитника, в одном из тех мест, где огромные общие кухни воняют старухами, а по грязным стенам вьётся открытая электропроводка; где соседское имущество со звоном падает вам на голову в кривых, вечно тёмных коридорах — велосипеды, корыта, ведра; проще говоря, в коммуналке.

За мною числилась небольшая комната с небольшим окном, выходившим в небольшой, закрытый с четырёх сторон двор. Я ходил на службу, зарабатывал небольшие деньги, прилежно оплачивал квадратные метры и услуги — газ, воду. А также показания мохнатого пылью электрического счётчика, что жужжал в вечно тёмном коридоре рядом с моей дверью. Были соседи. Кажется, евреи: громко не разговаривали, почти не пили, называли друг друга на вы, и лишь смотрели по сторонам внимательными чёрными глазами.

И было радио — громкое. А также мир, труд и прочее, много прочего. И был, конечно же, страх, у всех. Он приходил в черепа как к себе домой — без спросу, когда ему вздумается, чаще по вечерам. А в свете дня он стеснялся своей уродливой рожи, появлялся редко и не надолго, преимущественно в пасмурную, дождливую погоду… И вот мне кажется, что я был там.

И вот мне кажется, что ясным июльским воскресением, бездельничая в своей комнате, я высунулся из открытого окна, и медленной прерывистой спиралью мой взгляд заскользил по коробке из стен во двор — на дно глубокого серого колодца — цепляясь за щербатые кирпичи и отдыхая на ощерившихся рухлядью балконах. Туда же направляло золотой свой клин высокое полуденное солнце — редчайший гость, заглядывавший к нам лишь в самое спелое время года.

Страха нет, не его пора, и я весь праздное любопытство. Взгляд совершает отвесное путешествие, вкручиваясь неторопливым винтом в нижележащее. Шестой уже пройден, пятый этаж, квартира с левого боку, балкон — три пары загаженных голубями лыж, два ящика пустых молочных бутылок и одни развалины детской коляски; какая, если вдуматься, гармония чисел, какой стройный ряд: три, два, один… Ноль? Будет ли ноль? О да, он есть. Он там, внутри, за давно не мытыми стёклами. В квартире уже полгода как никого нет.

Но вот и четвёртый. Балконная дверь приоткрыта, любительское фортепиано наносит из трёхэтажной глубины уколы моему слуху — вы помните, я на седьмом. «Соль диез, Боренька, соль диез!» — раздраженно произносит женский голос, и палец кудрявого подростка (я его знаю) решительно высекает из клавиш ноту повыше; нота вырывается из старого… Студебеккера? Смит & Вессона? Обер Штурман Зингера?.. Унд Кайзера? За незнанием здесь будет уместно какое-нибудь красивое обобщение. Скажем вот как: нота вырывается из Старого Немецкого Инструмента, из самого струнного его сердца, и летит в небеса, чтобы ранить по пути мне сердце — зачёркнуто — слух, лишь долю секунды поплутав на вылете в нательном белье, что сушится после стирки на двух толстых верёвках… Опять гармония чисел? Одна нота, две верёвки. Для гармонии нужно что-либо ещё, равное трём. Надо бы посчитать бельё.

Нет-нет, не надо. Падай, мой взгляд, падай дальше, сойти с ума не пришло ещё время. Этаж номер три. Круглое одутловатое лицо, словно прилипшее к окну со стороны интерьера. Это лицо фигурирует в страшных сказках народов мира, особенно славянских — лицо алкоголика. Чёрная Перчатка и Красный Гроб на Колёсиках сущая ерунда по сравнению с Бледным Лицом. Нет ничего страшнее, трагичнее и тягостнее, чем Бледное Лицо, когда у него кончается весь смысл жизни и деньги. В этих случаях оно впадает в жутковатый анабиоз, оно садится у окна, подпирает ладонью щёку и начинает смотреть в пространство — ждать, когда смысл появится снова. Самое зловещее в том, что он всегда появляется. Падай, мой взгляд, падай. Внизу ещё два этажа: второй и первый.

Впрочем, их нужно проскочить: два первых этажа сплошная казёнщина — одинаковые занавески, типичные, как будто бы декоративные решётки… Но вот в самом низу, на дне двора — там чудо. Там детская песочница — яркое пятно, намазанное солнцем на сыром асфальте. Хочу, хочу туда! Там грузовик и кукла, совсем как всамделишные: у грузовика стеклянные окна и опрокидывающийся кузов, а у куклы на затылке два банта и косицы кренделем между ними. Ещё она закрывает глаза и пищит «мама», если её нагнуть. Если её нагнуть. Если её нагнуть.

Что может быть естественней и в своём роде даже чище, чем размышления о нагнутой кукле… и как контрастно, как гадко и резко, когда размышления эти насильственно прерываются! Две шляпы, видите ли. Две шляпы. Два человека в июле в двух шляпах — это не просто странно, поверьте. Это опасно, особенно если две шляпы заходят в ваш дом, а вы — обитатель одной из двух ещё заселённых квартир. Это опасно. Вы, как мужчина, в таких случаях начинаете думать: что делать? Вспоминаете о револьвере, если он у вас есть и спрятан на антресолях. Можно успеть достать. В шляпы стрелять бессмысленно, но можно в себя — это, всё-таки, какой-никакой выход. Можно попробовать прикинуться сумасшедшим — это тоже какой-никакой выход. Есть и ещё пара-тройка никаких выходов, но выхода реального — его нет; ведь шляпы уже поздоровались с вашим взглядом, шляпы знают: вы здесь, на седьмом этаже, и нет вокруг вас чёрных лестниц. Но. Если вы сильны своим духом, вы можете отправить за ним своё тело. Это не просто какой-никакой выход. Это — какой-никакой Поступок.

В семиэтажной дали мой дух нагибает куклу. Ему хорошо и радостно от младенческой своей эрекции, и нет ему дела до губительных шляп, что исчезли в подъезде. Эй. Я иду. То есть, я-то давно уже там. Ко мне идёт моё тело. Проворной ящерицей, зеленоглазым вампиром вылезает оно из окна и парит аккуратно вниз… Этаж номер пять. Лыжи, бутылки, коляска. Вася — ты ведь был Вася? — ты помнишь, как всё оно было? Как пришли люди в шляпах, и Люда — жена была Люда? — громко заплакала, а вместе с нею заплакал  ваш первенец и последенец, что лежал вот в этой самой коляске, и тогда уже не особенно новой. Как ты попросил её — Люду? — выйти на кухню, очень мужественно попросил и очень вовремя: едва она вышла, ты потерял два зуба, вполне буквально.  Один закатился за шкаф, а второй — вон он, оказывается, на подоконнике, до сих пор лежит, весь коричневый. А потом — помнишь? — тебя уводили по лестнице вниз, Люда рыдала сверху, а ты кричал ей: «Не плась! Я фкоро фернусь!», но сев в машину, заплакал и сам, потому что знал, что всё это, конечно, ***ня, и никуда ты не вернёшься… да и не к кому будет. Помнишь?

Соль диез, Боря, ёб твою мать, соль диез!.. Что ты делаешь до сих пор за своим Немецким Инструментом? Куда смотрит внимательными чёрными глазами твоя мама тётя Соня? Ведь это очень, Боря, опасно. Ведь можно было уехать! Говорят, в Одессе за хабар до сих пор можно сесть на заграничный пароход! На что вы таки рассчитываете? На то, что у революции ваша национальность? Да, но у неё наш, русский характер. ****ец настанет всем, Боря. Сегодня мы с тобой одной крови, мы не в ладах с сапогами: мы не умеем их носить, не умеем их лизать и не умеем ими бить в лицо. Но самое страшное — мы не умеем их вовремя услышать. Прощай, Боря. Вряд ли нам доведётся встретиться на том свете: всезнающий фольклор утверждает, что нам с тобой уготованы разные котлы.

Здравствуйте, Матвей Кузьмич. Я просто пролечу тут мимо, вы не тревожьтесь. Сидите как и сидели, происходящее совершенно вас не касается. Вам совершенно ни к чему волноваться, вас попросту никто не заметит. А если даже заметят, то козырнут и скажут: честь и почёт старому путиловцу! И выстрелят из нагана три раза в воздух. И привяжут к груди вашей алый бант. Плывут пароходы — салют Кузьмичу! Плывут самолёты — салют Кузьмичу! А пройдут пионеры… А ну-ка вас нахуй, вот и земля.

Ветер. Прохладный, шипучий как лимонад ветер. Играет её короткой юбкой, задирает, показывает белый шёлк трусов, я смущаюсь. Увязая по колено в песчаных барханах, подхожу к незнакомке, галантно киваю и спрашиваю:

— Простите, как ваше имя?

— Кукла. А ваше?

Химическая синева её глаз ничуть не пугает, наоборот, мне кажется, что ближе и роднее этого существа у меня нет никого во всём мире, и существо это нужно срочно спасать. Спасаться самому и спасать её. Однако — странное дело — я вовсе не помню своего имени.

— Мое имя… Вы знаете, сейчас это неважно, сейчас нам нужно бежать.

Она кивает золотой головой, и я бросаюсь к грузовику, рву дверь, та не подаётся, я рву её снова и снова, но без толку: дверь заперта на замок. Нужно ломать, нужно как-то её ломать, и в пиджаке, во внутреннем кармане пиджака у меня к счастью находится нечто для этой цели пригодное — труба, железная труба, размером и формой напоминающая автомобильную монтировку. Я приседаю на корточки, подсовываю железку под дверь, налегаю на неё изо всех сил, сжимаю до крови зубы, но тщетно. «А ну-ка отойди, дай-ка мне вот это попробовать!» — слышу я над своей головой, и не успеваю отойти, как в области замка раздаётся скрежет, и дверь, наконец, распахивается, выпуская наружу поток ослепительного света. Некоторое время я обретаю зрение, затем вскакиваю на ноги и забегаю внутрь. Егоров уже там.

— Ушёл, сука, — расстроенно говорит Егоров, пряча табельный и оглядывая пустую комнату.

— Нее, товарищ командир, не ушёл, — улыбаюсь я, заглядывая за надутую ветром занавеску. — Вон он, голубчик, внизу, весь туточки. Ишь, как песочницу-то уделал, гад. Как вот теперь в ней детям пролетариев играть? У, сволочь.

— ****ь, этого мне только не хватало! — выглядывает вслед за мною в окно Егоров. — Я как жопой чуял, не надо мне было на сегодня билеты в кино брать. Опять Нинка обидится.

— Да вы ещё, может, успеете!

— Да где уж. Пока теперь всю ***ню оформишь… Иди-ка вызови дохтуров, пусть приедут напишут что надо… ****ь, Нинка с говном сожрёт!

Доктора не торопятся. Уже почти час мы сидим и ждём докторов, а их всё нет. Время от времени подходим к окну покурить. Жильцы толпятся вокруг песочницы, глазеют. Это, конечно же, непорядок, и Егоров, конечно, может послать меня вниз стоять и отгонять всех оттудова нахуй, но он, я знаю, этого не сделает. Егоров хороший командир, солдата почём зря гонять никогда не станет, мы вместе с ним воевали в гражданскую. Теперь он расстроен и молча барабанит пальцами по столу, а я от нечего делать читаю буржуйскую тетрадочку, что валялась на этом столе, когда мы вошли.

— Семён Петрович, — спрашиваю я, — а что такое термитник?

— Термитник? — хмурит брови Егоров. — Это… как тебе сказать. Это, знаешь, по-разному можно понимать. Ты прочитай-ка что там написано.

— Мне кажется… что я… что я когда-то жил на се… на седьмом этаже… лю… дского термитника. Во.

— Ясно. Короче, это такое место, где всякая деклассированная сволота собирается. Понял?

— Так точно.

— Вот и заебись. Иди-ка крикни тем мудакам внизу, чтоб не толпились, а то привлечём как свидетелей.

Я подхожу к окну, отдёргиваю занавеску, и медленной прерывистой спиралью мой взгляд скользит по коробке из стен во двор — на дно глубокого серого колодца — цепляясь за щербатые кирпичи и отдыхая на ощерившихся рухлядью балконах. Туда же направляет золотой свой клин высокое полуденное солнце — редчайший гость, заглядывающий к нам лишь в самое спелое время года.