Обледеневшая горбушка

               

  Место моей работы недалеко от дома, поэтому обедать я ходила домой. Оставалось время и отдохнуть немного. Как всегда, пришла к часу дня. Увидела у подъезда на скамейке женщину лет сорока, которая курила. Она явно кого-то ждала, так как среди соседей похожих людей у нас не было. Заметив меня, женщина встала. Блеснули знакомые синие глаза. Сначала неуверенно, потом смелее, женщина улыбнулась и вдруг заплакала. Неужели? Быть того не может! Откуда? Маша Рябченко! Сколько лет прошло? Я не смогла скрыть своего удивления.
- Как ты попала в наш город? Как тебе удалось меня найти?
  Ничего не отвечая, Маша продолжала плакать. Вдвоём поднялись в мою квартиру на втором этаже. Ставлю чайник на газ, собираю на стол обед, сама рассматриваю нежданную гостью из прошлого. Сколько же прошло лет? Пожалуй, двадцать наберётся. У Маши с собой, кроме небольшой сумочки, ничего не было. В дальний путь так не собираются. А Машу словно прорвало, она уже не могла остановиться, всё говорила и говорила:
- Люба, Любаша, я так по тебе соскучилась, постоянно думала о тебе, мечтала увидеть. Сейчас я свой чемодан оставила в камере хранения Казанского вокзала. Привезла тебе южные фрукты - груши, сливы и яблоки в двух ящиках. Тащить одной тяжело, адреса точного не знала. Завтра съезжу, всё оттуда заберу. Вижу – одна живёшь, не чувствуется присутствия мужчины.
- Пойдём, Маша, с дороги вымоешься в ванной. Я тебе воду уже налила. Снимай с себя свою одежду, надень мой халат, вот тебе полотенце.
  Когда моя гостья разделась, мне стало дурно: тело давно немытое, нижнее бельё – впору горшки им хватать, чёрное. Пока Маша мылась, сливая и меняя воду по нескольку раз, я наполнила тазик водой, насыпала стирального порошка и сунула туда её одежду. Вода сразу стала темнеть, будто в неё положили дёготь.
  За столом, видели бы вы, как она ела. Она мне напомнила голодную волчицу, истощённую до крайности. Хватала всё подряд, дышать не успевала.
  Уложив Марию спать в чистую постель, я убежала на работу. Но, ни о чём другом - в тот день не могла думать, залпом, словно лавина с гор сошла, нахлынули воспоминания.
...Жили мы с матерью вдвоём в большом посёлке на Северном Урале, в десяти километрах от райцентра. Мама работала в газетном киоске, я заканчивала девятый класс. Трудно приходилось, что ни говори. Перейдя с дневного обучения в вечернюю школу, я поступила в 54-е ГПТУ. Взяли в группу токарей – универсалов с двухгодичным сроком обучения. В основном в училище были мальчишки, многие из них пришли туда из детдомов.
  Группа у нас подобралась хорошая, сплотилась быстро в нормальный живой весёлый коллектив. Мне нравилось быть со всеми вместе. Нас было одиннадцать пятнадцатилетних девчонок. В начале сентября получали форму ремесленника. Мне не хватило платья и туфель. Обидно было до слёз. Что поделаешь? Раз такая рослая, ширококостная, с большими ногами вымахала...
  Вернулась вечером домой. Маша, разметавшись, спала как убитая. А я тихонько достала альбом с фотографиями, устроилась в кресле под торшером.
...Вот они, дорогие для меня лица друзей и подруг из нашей третьей группы, мне явственно послышались их голоса. Длиннокосая, стройная, с мягкой улыбкой на лице смуглолицая татарочка Неля Ахтямова; боевая, отчаянно-смелая, частушечница и чечёточница Нина Пахтусова, молчаливая глазастая Катя Михайлова; смешливая, немного капризная Таня Зыкова; с кукольно-румяными щёчками Таня Постникова из таёжного посёлка Морозково; имеющая дату рождения в точности, как моя, светлая с нежной, вечно печальной загадочной улыбкой, Люба Абрамова. Дочь поварихи Клавы из столовой училища пробивная, умеющая скрывать свою боль Римма Корабельщикова (у неё тоже коса была красивая) сразу выбрала себе в подруги Таньку - первую, так как они росли на соседних улицах посёлка Медянкино и учились в одном классе.
  Веснушчатой, с покачивающейся походкой, украинки Маши Рябченко, когда мы фотографировались, среди нас почему-то никогда не оказывалось, и её снимков у меня в альбоме просто не было. В походы к таёжным озёрам она с нами не ходила, появляться на улицах с красной повязкой дружинника на руке отказывалась.
  Я участвовала в художественной самодеятельности, пела популярную тогда песню «Геологи» на марийском языке. Учащегося из параллельной группы немца Владимира Шефера, приехавшего из города Краснотурьинска, с длинными загнутыми, как у девушки ресницами, после исполнения песни «Горизонт» зрители подолгу не отпускали со сцены. У Володи был необыкновенно мягкий бархатистый голос. Неля плясала, по-татарски повязав платок на голову. Это было так красиво! Не понимаю, почему они оба выбрали профессию заводского рабочего? Преподаватели шутили: «О, какие таланты! Ничего! Юрий Гагарин тоже ваш коллега – ремесленник и сталевар. Гордитесь и стремитесь лучше учиться».
  Машка (её звали только так) Рябченко на вид ничем от других не отличалась. Триста человек в одинаковой форме сливались как бы в одно целое. А вот речь у неё была своеобразной, русские слова вперемешку с украинскими иногда давали комический эффект. Была ленива, смешлива, беззаботна: к занятиям толком не успевала готовиться, на уроках черчения или спецтехнологии «плавала» так, что учитель еле сдерживал группу, давящуюся от хохота. В токарной мастерской встанет, как истукан с глазами, ни на какие действия её нельзя было подвигнуть. Резцы ей точили ребята, станок налаживали те, кто оказывался рядом. А выточит какую-нибудь ерундовину, что и деталью-то назвать нельзя, – начинает смеяться сама над собой. Да у неё, по-моему, рот и не закрывался вовсе.
  На субботники выходила с нами лишь для проформы, проку от Машки невозможно было добиться. Многие из нас ещё не понимали толк в косметике - какое там губы покрасить или глаза подвести! Рябченко первая начала мазать всё подряд: и ногти, и ресницы, и даже румянила щёки. Мне было дико наблюдать за этой накрашенной куклой. Потом в семье у Рябченко случилась беда. Мать Машки тяжело заболела, врачи посоветовали ей сменить климат и уехать. Оставшись одна, чтобы доучиться до весны, она сначала погрустнела. Хоть и питалась в столовой, а мы всё равно собирали и отдавали ей деньги. Поддерживали. В воскресенье вместе с училищем не работала и столовка. Я стала приглашать Машку к нам. Моя мама её жалела, старалась подкармливать, сошьёт кофточку для меня, выкроит и для неё.
  Однажды из кармана моей мамы пропали пятьдесят рублей. Тогда это были большие деньги, притом последние. Впервые она не поверила мне, но я не лгала, ведь я, действительно, не видела и не брала тех злополучных денег. Мама чуть с ума не сошла от такой беды и всю злость, обиду выместила на мне. Я сидела посреди комнаты на табуретке, а она лупила меня, била и била, пока сама не устала. Слёз у меня в ту минуту почему-то не было. Обидевшись до последней степени, я собралась и ушла жить в общежитие к Машке Рябченко. Думала – никогда не вернусь назад.
  Стояли январские морозы. Гэпэтушников распустили на каникулы, столовая, естественно закрылась на пятнадцать дней. А до этого моя мать написала толстенное, страниц на десять, письмо на имя секретаря комсомольской организации ГПТУ-54 Жени Кузьмина. Там она всячески ругала и упрекала меня, называя дармоедкой, просидевшей пятнадцать лет на её шее, ни копейки в жизни не заработавшей, никчёмной, способной лишь утяжелять её жизнь, вися непосильным грузом на её судьбе, и т.д. Кузьмин вызвал меня в комитет комсомола, отдал толстенный конверт с маминой надписью на нём, погладил меня по плечу и сказал: «Любаша, я верю, что ты не та девочка, о которой здесь написано. Наверное, произошла какая-то страшная ошибка. Не переживай, время покажет, кто прав, а кто нет. Но на всеобщее обсуждение, а твоя мама требует заклеймить тебя позором на собрании училища, мы письмо выносить не будем. Забери его. Мне неприятно держать его у себя в кабинете. Иди. Ещё раз повторяю: ты не виновата!»
  В деревянном двухэтажном старом здании общежития никого, кроме нас с Машкой, не оставалось. Сухой паёк, выданный на две недели в училище, да плюс тридцать три процента от заработной платы за практику в цехе механического завода позволили нам продержаться первые дни. Всё же было общим. Но Машка, ничего мне не объясняя, стала каждый вечер пропадать куда-то. Она нашла себе новых подруг, которых я ни разу не видела. Дни и ночи я запоем читала художественную литературу. Мне казалось, что нахожусь на необитаемом острове, так как даже комендантша вовсе не появлялась, не интересовалась, есть ли тут кто живой. С утра надо было топить печь, греть воду. Комната мгновенно выстывала, в углу виднелся иней. Следовало протапливать эту печку и на ночь, но я не знала, где находятся дрова, принадлежащие общежитию. Тот запас, который находился возле крыльца, быстро иссяк. На окнах лёд толщиной в спичечный коробок. Стелю один матрас под низ, вторым укутываюсь, но мороз находит меня. Мне некуда идти, не с кем поговорить, меня все забыли. Машка и вовсе перестала появляться. Холодно и голодно. Вода в чайнике за ночь превращалась в лёд.
  Как-то поздно ночью я вышла на улицу. Шёл снег, густой и липкий. Попрыгав немного, чтобы не околеть совсем, направилась к поленнице у частного дома. С самого верха взяла полешко, зная, что нехорошо, но так хотелось вскипятить чай. Следы моих валенок мгновенно засыпало. Когда я взяла это толстое берёзовое полено, рядом нащупала краюшку обледенелого хлеба. Зачем её туда хозяева положили – не додумалась. Наверное, голубям или воробьям...
  Никогда не забуду вкус той горбушки, хлеба вместе со льдом, который долго ела, облизывала, старалась растопить дыханием и слезой. Сегодня приношу из магазина буханку хлеба, а он всё равно не такой - пустой, пахнущий дрожжами.
  Надо было бы смириться, явиться к матери с низко опущенной головой и быть в тепле, сытости. Она жила совсем рядом. Но мать сама не шла за мной, и я не постучалась в её дверь.
...Потом уснула я. Словно провалилась куда-то. Не помню ничего. Вроде один раз видела Машку, хотела её позвать, остановить, но та уже исчезала за дверью, а у меня пропал голос. «Мама, когда я умру, тебе будет жалко меня, но будет поздно...»- пыталась шептать я. Не получалось. Сколько я металась в таком состоянии – неизвестно. Не понимала даже, день на улице или ночь.
  Потом мне показалось, что в комнате рядом со мной кто-то есть. Маша вернулась? Нет. Это не она. Жарко. В горле сухо. Чувствую, что к губам подносят стакан с тёплой водой. «Мама, я... не брала... твоих денег...»- бормочу я. «Тише, дочка, тише. Тебе нельзя разговаривать»,- слышу ласковые слова. Это не мамин голос. В печке горит огонь, потрескивают дрова. Потом, как будто из туманной пелены, возникает маленькая старушка. Она ходит по комнате, разговаривает сама с собой. Как она узнала, что мне плохо?
  «Эх, глупенькая ты девочка, сейчас мы тебя полечим, поставим на ноги. Чего ты тут одна-то маешься? Нет, чтобы ко мне постучаться. Рядышком дом-то мой. Думаю: вроде есть в общежитии девочка. Видела я тебя во дворе. Но из печки перестал идти дым, вот я и зашла, нашла тут тебя в таком плачевном состоянии. Потерпи, родная, скоро станет легче»,- говорила бабулька, обращаясь ко мне.
  Вот она наклонилась над кружкой, держа в правой руке ножницы, и через их кольца стала шептать: «Боли, болячки, отойдите... Как тебя зовут? Люба. Ну, пусть будет Люба... от Любоньки-Любушки. Когда на кончике гвоздя за одну минуту вы сможете накормить-напоить семьдесят семь разных народов, только тогда посмейте мучить Любу. Когда сможете построить храм из дорожной пыли, из пыли сделать попа, вдохнуть в него жизнь и заставите прослужить его сорок одну обедню, только тогда посмейте войти в тело девочки. Тьфу на вас! Чёрная немочь, уйди отсюда прочь в тартар! Тьфу, на тебя! Не одолеть тебе Любушку - голубушку...»
  Взяла из кружки в рот воды и трижды обрызгала меня ею. Стало легко дышать, уходили мысли о смерти. Дальше не помню ничего. Снова провалилась в сон...
  Так я начала поправляться. Бабушка Матрёна приносила горячий бульон в кастрюльке, кормила меня с ложечки. Дождавшись, когда я смогла подняться, забрала к себе, в свой деревянный дом. Там и отыскала меня мама.
  Позже она рассказывала, что Машка приходила к ней, наврала о себе в три короба, на вопрос «Где Люба?» ответила, что понятия не имеет. Уходя, выкрала мамины наручные часы. Только тогда мама догадалась, что и прежняя кража - дело её рук. Но ни мама, ни я прощения друг у друга не просили...
...Начались занятия. Дали уже задания в виде билетов, количество обязательно предоставляемых чертежей к госэкзаменам. В училище я ничего о Машке не стала рассказывать. И к себе домой больше не звала. Слышала: мать у неё умерла, отец женился на другой женщине. Маша стала им не нужна. Она связалась с какой-то дурной компанией, к занятиям не готовилась, болталась по городу.
  А у меня теперь была бабушка Матрёна. Я к ней часто ходила, помогала по дому, притаскивала воду. Мы с ней стали как родные.
  Бывая в токарке, каждый из нас вытачивал контрольную деталь на оценку. Обычно мелкие порезы, ожоги от чугунной стружки мог получить любой. Я однажды вообще не заметила, как порезала вену. В медицинской карточке потом написали: «Резаная рана тыла правой кисти руки. Наложено три шва». Беда пострашнее случилась с Любой Абрамовой. В тот день она точила ходовой вал. Скорость при такой операции небольшая. Как Люба не заметила, что у неё оторвалась пуговица на рукаве рабочего халата? Зацепило за рукав, стало медленно крутить дальше, тянуло за собой, наматывало, раздевало. Люба всё больше наклонялась к вертящемуся валу, длинная коса, собранная в узел, распустилась и накручивалась на вал. Абрамова не издавала ни звука, мы все заняты были, работали на своих станках. Мой станок стоял далековато от Любиного. Случайно подняв голову, я увидела, что с ней творится, и закричала на всю мастерскую. Услышав мой пронзительный крик, Слава Хаустов, наш староста группы, который находился ближе всех к Любе, среагировал как надо. Одним прыжком он оказался рядом с ней и нажал на кнопку выключателя. Тут прибежали мы все. А где был в то время наш мастер – не помню. Слава бережно высвобождал Любу, прикрыл своей курткой её наготу (лифчик и тот был намотан), приобнял дрожащую мелкой дрожью: высокий – маленькую. Только тогда она заплакала. У Абрамовой был болевой шок, ведь её чуть не скальпировало. Потом мы долго от всего увиденного отходили, переживали за Любу.
  Эта история нашу Машу совсем отвратила от профессии. Кое-как сдав экзамены, Рябченко сразу уехала на Украину. Исчезла с горизонта, только мы её и видели! Никто, собственно, про неё и не вспоминал. Только моя мама иногда произносила вслух: «Где, интересно, болтается Маша?»
  Разъехались и ребята из нашей группы. Нина Пахтусова вышла замуж за Юру Сафронова, с которым мы вместе эти два года и учились. На одной из младших сестрёнок Нины женился Геша Шаргунов, спасший мне жизнь, когда я тонула в озере Осиновое. Многие поступили на механический завод, стали трудиться на станках.
  Бабушку Матрёну мы с мамой и похоронили, ведь она была совсем-совсем одна. А сколько сказок она знала! Как сейчас помню её смешную, с житейски мудро оцениваемую историю: «Подумать только: ежегодно моя ряба высиживала восемь цыплят. Положишь в гнездо больше – остальные испортятся. Из восьми цыплят шестеро обязательно петушки. Двух будущих кур выкормить никогда не удаётся: одну из них унесёт ворона. А с одной курицей разве далеко пойдёшь? Курятник не омолаживается. Можешь себе представить? За что мне такое?» Добрая была бабулечка Матрёна...
...Утром, проснувшись, Маша попросила у меня денег для того, чтобы «съездить в Казань». Покормила я её завтраком, оделась она во всё чистое, высохшее и выглаженное мною. Дала я ей немного денег, и она уехала. Как я и предполагала – навсегда. Не вернулась. Так и не удалось мне поесть фруктов...
  Через месяц пришло письмо от Нины, давно уже Сафроновой, матери двоих детей, самой справедливой моей подруги: «Люба,- писала она.- Ты там не падай! Представляешь: Машка Рябченко явилась ко мне домой! Сама грязная, говорит, что зайцем в поездах добиралась до Урала. Мне перед детьми стало стыдно и противно, что такую вот « боновую» одногруппницу имею. Машка начала о тебе всяческую чушь нести. Еле от неё избавилась, выпроводила с грехом пополам. Она стала просить денег. «Ты ногтя Любиного не стоишь, мразь такая!»- не выдержала я, просто – напросто захотелось ей морду набить. Дала ей сколько-то денег, посоветовав не показываться больше мне на глаза, чтобы её духу здесь не было. Такая же, как прежде, врушка, бессовестная и пропащая дрянь. Кстати, Машка лепетала про какие-то там фрукты, привезённые для меня. Так я и поверила!
  Любаша, а ты приезжай к нам в любое время. Мы тебе всегда будем рады и ждём. Ты нам как сестра. Не болей, не старей...» Читала я письмо и вдруг стало легко и весело на душе.
  Нина, конечно, по - заводскому на крепкое слово сильна. Я была благодарна за то, что подруга заступилась за меня, нисколько не сомневаясь в моей порядочности и через десятки лет.