Овик и Овоки

  О них уже перестали говорить, таяли - растаяли все разговоры. Да и сами Овик с Овоки лишнего не скажут. Лишь иногда, наблюдая за своей повзрослевшей, на выданье, дочкой иная мать и вздохнёт: «Второй Овик из тебя, увы, не получится...»
...Мать Овоки погибла, когда мальчику было всего годик от роду: ехала на телеге, лошадь понесла, испугавшись встречной грузовой машины. Женщина совершила необдуманный поступок: хотела, наверное, спастись, соскочила и попала под колёса...
  Чимик Шерекин после похорон жены Марьи не знал, как быть дальше. Ребёнка оставлять не с кем, а ему надо работать. Провёл поминки и привёл для сына новую маму Тамару. Зажили спокойно. У Тамары своих детей почему-то не получилось. Вдаваться в подробности Чимик не стал, но был благодарен за то, что с тех пор, как та появилась у него в доме, так и домовые её приняли: свет она с собой привнесла, теплоту понимания. Хозяйка она хорошая; вошла, прошлась – будто здесь и родилась. Тамара ухаживала за мальчиком. Старалась для него сделать всё, что могла и даже не могла. Сама была мастерица петь, Овоки за ней научился выбирать содержательные, как маленькие баллады, песни. Купила она сынишке гармонь, когда тот пошёл в первый класс. Мальчик выступал на школьных концертах, сам играл и пел. Особенно любил песню «Олмапу» композитора Эрика Сапаева.
  Чимик с Тамарой сыну не открывали, что его мама и не мама вовсе, а как бы мачеха. А сердобольные... ой, да ещё в деревне, разве перевелись? Но у мальчишки хватило ума не дать понять родителям, что ему известно и место и, то дерево, возле которого так нелепо и страшно умерла Марья. Оно росло совсем близко от школы. Отстав от друзей, Овоки мог часами сидеть под  развесистой берёзой, выросшей из одного корня и образовавшей два ствола сестёр-двойняшек. Однажды по весне накинулся с кулаками на старшеклассника, вздумавшего вырезать на стволе имя понравившейся девчонки. Тот возражать не стал, отошёл, нашёл для этой цели другую берёзу...
...Овоки уходил в армию, не зная вкуса вина и табака. И девушку по сердцу не успел завести. Среди провожающих он заметил свою соседку, шестиклассницу Овик. И что на него тогда нашло? На глазах у всех поднял девочку, усадил на верхушку столба забора, поцеловал в ямочку на подбородке и, сделав суровое лицо, приказным тоном сказал:
- Жди и подрастай! Вернусь – на тебе женюсь!
  И запомнила ведь те слова Овик. Глубоко запали они в сердце двенадцатилетней девочки. Словно наваждение какое: она не могла больше жить, не думая об Овоки. Стала часто захаживать к Шерекиным, вилась возле Тамары. А когда приходило письмо с треугольной печатью, в то время, пока его читали, тихо сидела в углу, как мышка. Если находили вложенную в конверт фотографию, тогда её давали подержать и Овик. Она рассматривала лицо солдата, стараясь запомнить каждую деталь.
  Сначала Овоки служил в Читинской области. О себе сообщал коротко: «Всё нормально. Здоров». Остальной текст посвящался описанию сопок, своеобразию окружающей природы, травах выше плеч, о радиостанции, ночных дежурствах (парень был связистом), но девочка так и не дождалась того, что Овоки когда-нибудь, ну хоть намёком, вспомнит в письме о ней. Надеялась - может, передаст привет или спросит, как она там. Тамара понимала, что шутка пасынка принята маленькой соседкой всерьез, и та на самом деле внушила себе: всё взаправду. Взрослая женщина не стала разубеждать Овик ни в чём, чтобы даже полунамёком не оскорбить её светлые мечты.
  Когда Овоки написал домой «Уезжаю в командировку. Сюда пока не пишите. Не тревожьтесь, если долго буду молчать» и пропал на целых четыре месяца, Тамара вся извелась от плохих предчувствий. Чимик утешал жену, как бывалый мужчина: «Это армия, там всё делается по приказу. Нашего сына могли направить с секретным поручением. Он ведь не может нам всего рассказать...»
  Овик бегала в школу, старалась учиться. В большой толстой общей тетради с коричневой обложкой ежедневно писала письма для Овоки: там были и деревенские, и школьные новости. Всё, что приметила, что считала интересным для парня – ничего не пропускала. В этой же тетради лежал один-единственный снимок Овоки, который Овик... стащила со школьной стены, где под рубрикой «Наши лучшие выпускники» помещены были выпускники прошлых лет. Никогда ничего чужого не брала, а тут на тебе! Переживала, но раз не поймали, не отобрали, то это стало её сокровищем. На пустом месте вывесили другую фотографию Шерекина. И проблемы нет, и стенд целый.
...Прошло два года, как пошёл служить Овоки. Ни разу не приезжал он в отпуск, не появился наравне со сверстниками в срок демобилизации. Затем Чимик с Тамарой получили извещение из госпиталя. Недолго думая, прихватив домашней снеди, собрались и поехали к сыну. Охранять дом и следить за скотиной попросили Овик. Девочка, получившая свой первый в жизни паспорт, представив, как там ему больно, плакала. Её мать, увидев слёзы на глазах у дочери, даже не пыталась выяснить причину их появления. Проворчала только: «Плачь – быстрее вырастешь!» Мало ли почему может плакать Овик! С ней это часто бывает. Слезомойка! Может, пчела ужалила (она их страшно боялась). Или палец ушибла. Бывает. Ещё отругала: «Дома, что ли, дел нет? Зачем ты прицепилась к Шерекиным? Околачиваешься возле их ворот, как блудный щенок. Чем они тебя приманили? Могли же и других попросить, любой бы помог».
  В госпитале Овоки пролежал долго, больше года. Вернулся домой не как другие, нацепив множество значков, а в обыкновенных джинсах. Вечером в доме Шерекиных  собрались сельчане. Всем хотелось узнать подробности: где был, как его ранило. Но разговорчивый прежде парень, будто зажал в зубах нож. Молчал, больше слушал, курил, голос у него стал хрипловатый. И водку пил как воду, но не пьянел.
  Спустя некоторое время Овоки остался в доме один. Чимик умер, не приходя в сознание, когда его накрыло рухнувшими с кузова машины брёвнами. Овоки стал пить ещё больше, да и в плотницкой бригаде, куда он устроился работать, выпивка считалась обыкновенным будничным делом.
  Тамара хотела поговорить с ним по душам, сказать, что он губит себя, что так нельзя, но неожиданно Овоки взял и нагрубил: «Как хочу – так и буду жить! Ты мне не указ! И не мать ты мне вовсе!» Глаза у парня потемнели, зрачки расширились, словно он стал незрячим и глухим.
  Тамара не стала возражать. Хотелось сказать: «Ты другой матери не знал, кроме меня», но отрешённо махнув рукой, собрала вещи и ушла в Петеман, к младшему брату, обосновавшемуся в их родительском доме. Двадцать с лишним лет отдала она семье Шерекиных, худого слова от мужа не слыхивала. А Овоки, всегда называющий её мамой, не остановил, не задержал, когда Тамара покидала дом.  Как он мог так измениться? Заводится с полпинка, хамит, придирается. Какой чёрт в нём поселился? Женщина устала гадать. Не хотела верить в явное, не верила, и всё тут.
  Овик старалась улучить момент и увидеть Овоки, попасться ему на глаза. То подглядывает через щели в заборе, то мчится с вёдрами к колодцу, заметив парня, достающего тяжёлую мокрую бадью из глубины, чтобы тут же подставить своё ведро. Ведь самой не поднять. Овоки девчонку-соседку в упор не видел. К Шерекиным раз в месяц могла зайти лишь почтальонка, приносящая ему пенсию по инвалидности.
  К тому же, парень по ночам стал шастать к Пашурке. Женщина была намного старше него. В деревне Овоки и жалели, и срамили. Кто за что и как мог, так и перемывал парню косточки. А ему по фигу! Сколько бы так продолжалось – непонятно. Но однажды...
...Проснулся Овоки у себя на койке со страшного похмелья. Глаза не открывал, прислушивался. В доме кто-то был. Реально. В печке потрескивали горящие дрова. Неужели Тамара осмелилась вернуться? Встал, босиком на цыпочках прокрался к чулану и обомлел: в облегающем платьишке с короткими рукавами, в низко повязанной косынке, на лежащем горизонтально стуле сидела... Овик и чистила картошку для супа. Горшок с бульоном уже кипел в печи.
- Кто тебя сюда прислал?- Овоки схватил девушку под мышки, она легко взлетела в воздух в его сильных руках, заболтала ногами, закричала: «Ай! Пусти!» «Признавайся – ты из тимуровской команды?»- задал он вопрос.
   Девчонка сжалась в комочек, покраснела от стыда и неловкости. Но что-то не хотело в ней уступить этому непослушному соседу.
- Никто меня не прислал. Я сама. Ведь ты же мне обещал: «Вернусь из армии и женюсь!»
- О чём это ты? Ну-ка, ну-ка, повтори!
- Аха! Когда призвали тебя... увозили уже... при людях... сказал: «Вот она – моя будущая жена!»- Овик зарыдала отчаянно и безнадёжно.
- Я же тогда пошутил, глупенькая!- хлопнул себя по лбу Овоки.- И ты до сих пор помнишь? Сколько же тебе лет? Погоди... дай вспомнить... Должно быть - пятнадцать. Правильно?
- Ну и что? Разве мало?
- Ой, иди с глаз моих, птенец, подрасти ещё.
- Разве можно слова зря раскидывать? Вот увидишь – стану твоей женой!
  Овоки давно так не хохотал! До слёз. Вышел в сени умыться. Ба! Тут и полотенце свежее, и мыло на месте (вчера оно вроде пропало). Оглянулся в сторону двора и присвистнул: из печной трубы бани валил дым.
  Овоки попятился назад, вошёл обратно в дом. На столе стояла сковорода, полная свежих жареных грибов, поблескивающих от масла. Суп в печи уже бурлил, мелкая картошка в мундире для кур варилась в другом горшке. Фантастика! Овик одна столько успела сделать за утро? Нет, определённо надо поблагодарить и отправить её домой. Но как сказать, чтобы не стала она снова плакать?
- Овик, я благодарен... хм... за всё,- стараясь произносить мягче, Овоки вдруг сам растерялся от такого дурацкого, как он считал, положения, в котором очутился. И где? В своём собственном доме!- Мне нельзя жениться на несовершеннолетней. Поэтому...
- Поэтому к старой Пашурке тебе можно ходить и ночевать с ней! Не стыдно?! Мне хотелось помочь тебе избавиться от неё. Вот и все дела! А ты о чём подумал? Струсил, что под суд отдадут? Эх, ты!
- Открой тогда свой секрет, как же мне не ходить в тот дом на окраине?- парню снова стало весело, смешно и легко от одного вида этой курносой да лупоглазой.
- Украду её валенки, зарою в землю,- зачастила Овик.- Пока они не сгниют, эта тётка будет жить. А тебе я всё равно самая, что ни на есть, нужная. Буду двери открывать перед тобой, закрывать за тобой. Понял? Хватит позориться! Надо жить как путный, а не беспутный. Сядь, ешь, похмелись и больше о водке не думай. Сходи в баню, смой с себя все грехи. Сегодня же! Немедленно! Двор пустой, без скотины сиротливый. Надо снова набрать. Я помогу. О! Мы ещё вдвоём так разбогатеем!
  Лучше бы она тех последних слов не говорила. Овоки аж позеленел, затем стал темнеть лицом, схватился за голову обеими руками, застонал, потом стал ругаться и кричать:
- Расквадрат твою гипотенузу! Разбогатеем,- говоришь? Пока я спал, ты шарила по шкафам, прочитала сберкнижку и решила меня из-за неё к рукам прибрать? Да?! Муж тебе нужен?! Я понял, с какими благими намерениями ты тут вертишься! Марш с моих глаз! А-а-а! Не верю! Я... я... никому... не нужен... не-э-эт!
  Овоки рухнул на пол, продолжал синеть. Сам крутился, как уж на сковороде. Можно было подумать, что внутри у парня в ту минуту шевельнулось сто иголок одновременно.
  Овик сильно испугалась, с визгом выскочила на улицу, потом притащила свою маму. Вдвоём подняли и уложили бьющегося в страшном приступе парня на койку. Не зная, что в таких случаях делают, наложили холодный компресс на лоб, потёрли виски ваткой, смоченной в нашатыре. Овоки постепенно успокаивался, болезнь отпускала его из своих цепких лап. Шерекин вспотел, всё тело его стало мокрым. Так и не придя в сознание, вытянулся, стал белее полотна, затем уснул...
  В одночасье Овик догадалась, почему Овоки старался казаться хуже, чем он есть на самом деле. Последствия ранения и контузии оставили ужасные боли, которые время от времени к нему возвращались. Наверное, парень не хотел, чтобы его видели таким слабым, беспомощным, считал себя калекой. «Эх, чудо ты, горюшко несчастное! Знаем мы, в какой командировке и где ты побывал. Стало ясно, почему  прогнал свою маму Тамару. Я люблю тебя любого, и знаю, что ты добрый... Прости меня...»- шептала, нашёптывала Овик, умываясь слезами. 

                *    *    *

...В сенокосную страду выходили на луга всей деревней. Овик была незаменимой в том случае, когда надо было класть завершающий слой стога. Вскарабкивалась наверх, как шустрая белка и аккуратно всё складывала, лишнее подбирала граблями, плотным слоем утаптывала. Такой стог какое угодно время мог простоять сухим: ни дожди, ни снега ему не вредили. Овоки был вместе со всеми в бригаде, ходил, ряды сгребать, помогал, где нужна сила, – таскал и копны ближе к стогу. Иногда останавливался и надолго замирал, уставив отрешённый взгляд в пространство, не слыша и не видя гомона сельчан вокруг. Его не трогали. Понимали. Тамара вернулась, обиду забыла...
  Скинув грабли с остро наточенным концом черенка, Овик сползала сверху вслед за ними и напоролась животом на острый конец черенка. Повисла на нём. Потеряла сознание. Отодвинув перепуганных женщин, собравшихся вокруг девушки, Овоки бережно поднял её, на руках унёс в деревню, уложил в люльку трёхколёсного мотоцикла и гнал до самого райцентра. Успел. «Пострадавшую спасла жилетка, самортизировала, иначе черенок граблей прошил бы её насквозь,- констатировали врачи.- Ещё бы немного, она бы умерла от внутреннего кровотечения».
  Поправившись, вернулась, а Овоки... её ждал! Они поженились. «Я позже поступлю учиться. Заочно. А сейчас мне ни на минуту не хочется расставаться с мужем»,- делилась с Тамарой Овик планами на будущее. Две женщины жили дружно, ведь каждая любила Овоки: одна – по-матерински, другая – счастливая от разделённого чувства.
...Беременную жену муж бережёт пуще глаз, ничего не позволяет делать. Шерекины собираются строить новый дом по новой Программе помощи молодожёнам. Вот только съездит Овоки на лечение в Москву...

                2002 год, Новые Параты.