Не надо было родиться...

  Нынче вместо магазинного подарка принесли четыре фунта овечьей шерсти осенней стрижки. Меня это очень обрадовало. Оделась проще, взяла пакет с пахнувшей серой шерстью, поехала на шерстобойку в деревню.   Прежде стояли мельницы, ветряная и водяная, где мололи муку любой сортности. Теперь их можно увидеть разве что в музеях под открытым небом. Один предприимчивый товарищ открыл шерстобойку возле автовокзала, чтобы сельчанам сподручнее было приезжать с таким важным делом. Но там людей обирали, качество шерсти было низкое. Вспомнив, что имеется мельница на электрическом ходу на моей малой родине, решила попытать счастья там...
  Заведение это помещалось в довольно мрачном полутёмном пыльном деревянном доме в километре от села, возле оврага, поросшего орешником-лещиной. Добралась до нужного места, когда уже стемнело. Пять женщин, ожидая своей очереди, сидели в сторожке, достав нехитрую еду, ужинали, вполголоса разговаривая между собой. Было понятно, что они знакомы, приехали сюда вместе. Крутящиеся большие и малые барабаны производили такой шум и тряску, что появлялось ощущение пребывания на какой-то машине.  Мастер с прозрачно-светлыми глазами по имени Оська, сам русский, родом из лесного приозёрного села Алексеевское, довольно бойко говорил на марийском диалекте. Имел четырёх дочек да двух сыновей (один из которых тайком рождённый: у него была своя мать – не Оськина жена). Имея дармовое угощение в виде самогонки, мельник почти всегда находился в подпитии, улыбался, шутил с бабами.
  Заняла очередь и я. «Придётся заночевать, скоро не получится»,- услышала слова женщин, уходящих в деревню к знакомым. Мне не к кому было идти. Еду в спешке с собой не взяла, что ещё раз подтверждало мою непрактичность. Внезапно шум прекратился. Наступила тишина. В сторожку заглянул Оська Смоленцев, мельник в третьем поколении, и предупредил:
- Света нет. До утра не починят. Хотите – оставайтесь, хотите – уходите. Часто у нас так бывает. Нате вам керосиновую лампу, так веселее.
  В сторожке на голых, длинных отполированных клиентами до блеска досках лежала, отвернувшись к стене лицом, женщина. Она не шевельнулась, и я подумала, что спит. Видимо, привыкла к долгим ожиданиям. Мы с ней остались вдвоём в темноте, так как керосин быстро кончился, и лампа потухла сама по себе.
- Иди, ляг рядом, места хватит,- подала вдруг голос женщина.- Зима не лето – пройдёт и это. Что нам одна ночь, когда вся жизнь как одна долгая-предолгая тёмная туннельная полоса...
  Умолкла. Я прилегла, пристроив сумку под голову, ничего не ответила ей. Не хотелось разговаривать, не видя своей собеседницы, хотя тон, каким та продолжала размышлять вслух, был мягок. Судя по всему, была она моложе меня.
  Хотелось представить, какая она, коротающая со мной эту странную ночь женщина. Вдвоём не так страшно. За крохотным окном размером с форточку качались тени от веток берёзы. Лаяла за оврагом собака, ей вторила другая.
- То, что сейчас с нами происходит, – такая мелочь и ерунда, не стоит даже расстраиваться,- продолжала соседка.- Утром на всё посмотрите другими глазами, получите прекрасно сбитую шерсть, поедете, спрядёте её или, если не умеете, попросите кого-нибудь. Получатся клубки, свяжете из них пушистую кофту или варежки с носками. Не надо гневить Всевышнего, вздыхая по любому поводу: «Ах, какая я несчастливая, неудачно получилось с этой затеей...» А вот то, что мне пришлось испытать, пусть не выпадает на долю никому. Фактически и родиться-то мне не надо было. Да ведь не спрашивают у нас разрешения, выпускают на свет. А там...
  Помолчав ещё какое-то время, собиралась с мыслями и продолжила дальше. (Я ничего в её рассказе не переделывала, оставила всё, как есть).
- Привезла меня мама в животе из Севастополя. Служила она среди матросов два года связисткой. Ну и подобрала чьё-то семечко. Отца я знала лишь по фотографии. Они не переписывались, писем на память у меня от него нет. Деньгами тоже не помогал.
  В нашем селе красивее меня девчонки не было. Мать устроилась в сельском Совете, работу выбрала чистую, в поле не ходила. Одевала меня, как куколку. Маме от наших ворот мальчишек часто приходилось отгонять. Я хохотала, а она ругалась...
  Училась плохо. Ничего не смыслила в математике. Пустоголовая дочка у грамотной матери...
  Ненавижу праздники. А тогда отмечал народ семидесятый новый год... Пятнадцать лет мне было. Позвали в клуб – не пошла. Мать справляла праздник с новым председателем.
...Я дома прибрала, вымыла везде полы, принарядилась, вертелась перед зеркалами. Их у нас много развешано было. Шёл новогодний огонёк, телевизор был включён на полную мощность. Не слышала, как вошли мои шестеро одноклассников. Ходила, мешок с мусором выносила, и двери потом забыла закрыть...
  О плохом не думала. Не испугалась. Свои ведь. Но с шестерыми мне разве справиться? Уложили на диван, связали руки, ноги бечёвками, в рот засунули косынку...
  Мама вернулась в три часа утра. Увидев меня, истерзанную, она зашлась в плаче, билась головой об пол, проклинала ребят, превратившихся в зверят, Бога умоляла наказать их всех...
  В школу больше не пошла. Спрятав справку об изнасиловании куда подальше, уехала в город. Мать за мной. Она устроилась вахтёром в мужское общежитие. Нам с ней дали служебную комнату в этом же пятиэтажном здании, где проживали триста ребят-строителей. Я пошла работать на макаронную фабрику, складывать продукцию в коробки, упаковывать тару. Постепенно весь тот кошмар выветривался, забывался, уходил вместе с физической болью. Ан не тут-то было! Вызвали на заседание суда как пострадавшую. Недоумение моё было удовлетворено объяснением, что мама не оставила мальчишек в покое. И я прошла по новому кругу допросов, от которых было стыдно, мерзко: как, что, да во всех мельчайших подробностях... Хотелось убежать от всех в лес, в скит, чтобы только не видеть, не слышать, не читать... Местная газета напечатала материал обо мне. После статьи приехали шесть матерей. Они уговаривали забрать заявление (не мною, кстати, написанное), пощадить их сыновей. Утверждали, что любой из них хоть сегодня готов на мне жениться. Готовы были на коленях стоять, пока не дождутся моего согласия. Мама их выгнала...
  На суде пятнадцатилетние насильники-одноклассники хором... поливали меня грязью. По их словам выходило, будто я их сама спровоцировала, сама пригласила, шампанским угощала, и ложь высказывали, не моргнув глазом. У меня всё лицо распухло от слёз, голова раскалывалась.
  Судья зачитал постановление приговора: по шесть лет тюрьмы каждому. Врагов у меня стало, почитай, полдеревни, там все друг другу родня.
...На моё шестнадцатилетие мама пригласила к нам в комнату парня из соседней комнаты Колю Волошина. Познакомила нас, свела, короче говоря. Мы стали встречаться. В него не влюбиться нельзя было. Он к тому времени уже отслужил в армии, на шесть лет старше меня, краси-и-ивый... Утонула в его глазах, объятиях, сладко-солёных крепких поцелуях. Моё тело пело! Поженились мы с Колюшкой, в загсе расписались. Знала, что грех, но фату надела. Белопенную, нетронуто-чистую. Из цветов Коленька сумел достать, и те где-то в тепличном хозяйстве выпросил, лишь три тюльпана... Сейчас на базаре, какие хочешь - купи. Круглый год продают. А двадцать лет назад в маленьком городе... это было проблемой, поэтому в основном летом старались свадьбы играть...
  Да. Начало апреля. В тот день дули сильные ветра со стороны Волги. Пошли пешком к Вечному огню. Сфотографировались возле него. Мы с Колей и два свидетеля. Мама ждала в общаге, готовила для нас праздничный стол... Вот на снимке том, любительском, который храню до сих пор, но не у себя дома, а на работе, запечатлён самый счастливый (из всех прожитых) день в моей жизни. Ни «до», ни «после» я не была любимой. А в тот день я была для Коленьки Волошина ЕДИНСТВЕННОЙ. Простите, словарный запас у меня не так велик, как хотелось бы...
  Так о чём я хотела-то сказать? А-а... Ветер... Он сорвал мою фату с моей головы и унёс в небо. Бесполезно было догонять. Жалко так... Я расстроилась, Коля утешал, сушил мои слёзы своими тёплыми ласковыми губами...
                *    *    *

   Стали просыпаться петухи, пошла перекличка «разнокалиберных» ке-кы-ре-ек, кы-ре-ек; с удовольствием прислушивалась к ним деревенская вселенная. Женщина, начавшая рассказывать о своей судьбе, уже не смогла справиться с волной воспоминаний, нахлынувших на неё этой ночью в самом неподходящем месте, а я была выбрана на роль благодарной слушательницы...
  Откуда она? Да и нужно ли мне это знать?
- Стали мы жить втроём в одной комнате жилого щитового барака, где мать выхлопотала квартиру. Все трое работали в разные смены: мать всё вахтёрила, я уходила на фабрику, у Коли на стройке тоже вкалывали в три смены. Вместе собирались редко.
  Однажды, выспавшись после ночной, Коля педантично рассмотрел все наши с мамой документы. Зачем? Не знаю. Может, подсказал ему кто? Нашёл он ту злополучную справку о моём изнасиловании, решение суда и всякую макулатуру, которая была с этим делом связана. О том, что я «пролетевшая», мать, наверное, каким-то образом объяснила будущему зятю. Соврала, может, с три короба, как она всегда умела делать.
...Потом Коленька узнал настоящую правду, почему я не девственницей оказалась...
  Прихожу с работы, а Николаша мой дома. «Отпросился, не пошёл сегодня»,- сказал и отвернулся. Помог снять пальто, придерживая за плечи, повёл и усадил меня на диван. Сам сел на стул напротив. Взгляд Волошина вызвал недоумение: что-то глубинно-злое, желваки ходили туда-сюда, нахмуренный лоб собрал множество сердитых линий.
  Ой, так перепугалась! Будто на меня сошла толща снега с крыши, а поверху его прессует бульдозер, не зная, что внизу человек.
- Это... правда?- показывая справку, почти неслышно спросил Колюшка. Его слова тяжёлой каплей, сорвавшейся со дна бадьи в сорока метровой глубины колодец, доходили до моего сознания долго-долго. Долго... Потому что не хотелось идти по новому кругу, вдаваться в подробности той новогодней ночи.
- Да,- выдавила я, наконец, и захотелось провалиться от стыда сквозь пол. Прокусила от напряжения губу, потекла кровь...
...Ну, рассказала мужу всё, как было. Коленька мой выслушал до конца, не проронил ни словечка. А у меня в голове билось: «Что теперь будет? Бросит он меня! Я не могу без него».
  Именно тело моё его любило, а думать головой не умела. За меня думала и решала мама...
- За то, что она тебя тогда одну в доме оставила, сама к любовнику ушла, не прощу никогда!
  Смысл его слов тогда не поняла. Почему Коля так сказал? Он-то тут причём? До меня трудно доходили сложные мысли.
- Собирайся!- впервые прикрикнул на меня Волошин и брезгливым жестом передёрнул плечами.
  Лицо Коли в ту минуту стало неузнаваемым. Как он сумел из ласкового, милого, привлекательного мужа превратиться в такого злюку?  - Ни на минуту не хочу с такой тёщей вместе под одной крышей оставаться! Ничего, кроме личных вещей, отсюда не бери.
  Ушли мы снова в общежитие. Живя там с ним, испытывала неудобства, что не выскажешь всего: в душевую комнату иду – Коля стоит у дверей и охраняет, уходит в третью смену - вахтёра за ночь замучает и меня тоже, так как постоянно звонил и вызывал на вахту к телефону. Без него боялась одна даже в коридор выйти. На кухне вдвоём готовили. Кошмар какой-то, а не жизнь.
  К матери ходила, навещала, мы-то с ней не ругались. О чём они с Колей говорили – осталось их тайной.
  Как-то раз днём пошла к бараку, где жила мать. Гляжу: машина с мигалками стоит, соседи толпятся возле подъезда.
- Ты Татьяна Дмитриевна Волошина?- спрашивает милиционер у меня.
- Да. А к чему это?
  (До этого никто никогда ещё не называл меня полным именем).
- Сегодня в квартире у матери была?
- Нет. Иду вот только. Да объясните вы или нет? Что случилось?
- Иди за мной!- грубовато позвал за собой сотрудник в погонах.
  Достал из кармана ключ от двери, открыл квартиру, пропустил меня вперёд. Сам остался стоять у порога. Я, деловая такая, иду к столу, вижу следы пиршества, начинаю злиться и ругаться вполголоса: «Мама, опять ты вместе с Колей пила. Разве так можно делать? Зачем ты ему наливаешь? Вечно лезешь в нашу жизнь...» И замираю на полпути к кровати матери. Думала – сойду с ума. Постель пропитана кровью, ковёр на стене обхватан кровавыми пальцами, на полу кругом бурые брызги. Начало тошнить, еле успела до ведра под умывальником добежать. Вывел меня тот дядька в форме на улицу, усадил в «уазик» и увез в отделение.
- Татьяна, где твой муж?- спрашивают. А мне плохо, ничего не соображаю, по голове «молоточки» барабанят.
- На работе должен быть,- язык онемел, трудно было им ворочать. В горле пересохло, стало тягуче больно внизу живота. Трясусь и плачу, хотя мне ещё ничего не объяснили.
- Успокойся. Поедешь с нами,- говорят мне.
«Куда? Что они от меня хотят? Где мама?»- еду и думаю.
  Приехали... в морг на территории районной больницы. Милиционер поддерживал меня под руку, когда мы заходили вовнутрь.
- Ты знаешь, кто это?- показывают на женское тело, составленное из разрубленных частей: обезображенная голова с проломленным черепом, руки-ноги и те пополам – просто сложены рядом с туловищем. Неужели? Да, передо мной лежали обрубки той, которая раньше была  женщиной, когда-то родившей меня...
  Как упала – не помню. Пришла в чувство на улице. Спрашивали о родственниках Коли, но у него был лишь единственный армейский друг, который жил в посёлке недалеко от города. Поехали к нему. Колюшка был там. Ничего не успела спросить, поговорить с ним не смогла: его скрутили, увезли, а меня оставили. Места в машине не было...

                *    *    *

  На суде открылось много такого, о чём я, по своей наивности, и не догадывалась: мой муж с моей матерью были партнёрами по постели со дня её переезда в город. Вернее, с того дня, когда мама начала работать вахтёром в мужском общежитии. Чтобы им легче и проще было жить, они задумали план женитьбы Коли на мне. Видела я, как ночью мама смотрела в ту сторону, где стояла наша с Колей кровать, вытягивала шею, прислушивалась. Она же молодая была, тридцать шесть тогда ей исполнилось... Комната-то одна. Совсем за чурочку они меня считали. Отношение Колюшки ко мне изменилось, когда он обнаружил и прочёл справку, испоганившую мою жизнь. Коля посчитал, что если бы мать не занималась только собой и не оставляла свою дочь без присмотра, то ничего плохого бы не случилось. И задумал ведь такое, что в уме не укладывается...
  В тот роковой день он пошёл не на работу, а к маме в барак. Они пили вдвоём, переспали, а после Коля взял в руки топор. Говорят, мама сама его спровоцировала какими-то своими издёвками. Чем уж она его так задела? Наверное, обо мне гадко отзывалась... А Коля и не выдержал...
  Пока шло следствие, я седела с каждым днём. Ходила, как сомнамбула, всё из рук валилось. Тем более что пришлось ведь убираться... там... Квартира осталась мне.
  На суде, когда Коле предоставили последнее слово, он сказал: «Ни о чём не сожалею. Единственное, кого мне жалко, так это мою Танюшку...» Не видела, как его уводили, дав пятнадцать лет тюрьмы строгого режима. Мне стало плохо там, в зале. Вызвали скорую помощь, врач, когда я открыла глаза после укола, заявил: «Ты беременна, седая девочка!» Представляешь, даже не понимала, что у меня в животе растёт малыш или малышка. Ума даже на такое не хватило. Матери я не была нужна. Хотела родить Колюшкино дитё. Не дали. Кого бы ни встретила, кого бы ни слушала на работе, все твердили: «Избавься от плода убийцы твоей матери. Как ты будешь в его глаза смотреть?»
  Врачи были против того, чтобы отнять первого моего ребёнка. Но они тоже, как бы войдя в ту ситуацию (все же знали, что произошло), вызвали искусственные роды. Мальчик был. До сих жалею, что послушалась тогда людей. Я Колю ведь любила. И не обижал никогда. В хорошие минуты нравилось ему таскать меня на руках...
  Оставшись на всём белом свете одна-одинёшенька, я выла и скулила по ночам. Человеческим голосом плакать у меня не получалось.
  Маму не хоронила, так как долго была в больнице. Её забрали из морга, сложили в гроб и сразу на кладбище. Она снится мне по ночам. Я вижу в лунные ночи, как она идёт по самотканым дорожкам, постелённым на полу, протягивая руки в мою сторону, но глаза её слепы. Стала бояться и пустила к себе на постой учащуюся из ПТУ, которая осваивала профессию маляра-штукатура. Она мне помогла сделать ремонт. Думала, и денег за проживание брать не буду, лишь бы она согласилась. Та девушка познакомила меня со своим братом. Надеялась, что Люба сама хорошая и её брат такой же. Поженились мы с Юриком. На вид он парень простой, ухаживал хорошо. Не успели прожить с ним и полгода, Юра ушёл служить в армию. Что-то он там натворил - то ли украл, то ли подрался. Сам он никогда правду не скажет. Это я позже поняла. Посадили его. И пошло поехало: выучила его сестрёнку, выдала замуж – на свои заработанные деньги. К освобождению мужа накупила ему вещей, с ног до головы: прибарахлился парень. У них мода такая в семье: «спасибо» не говорят, хоть ты тресни, выкладываясь для них. Не было у них ничего, нищета нищетой...
  Стали жить. Юра на работу не захотел устраиваться. Еле уговорила, чтобы он пошёл хотя бы в грузчики, ящики переставлять в нашем магазине. Барак наш снесли, получили мы благоустроенную квартиру на пятом этаже. Забеременела я. А Юра напился, спустил меня с пятого этажа по лестнице, приведя любовницу. Вдвоём они меня и ограбили: утащили, что можно было продать, пока я в больнице на сохранении лежала. Родила сына. Ножками не мог ходить; два года, а головку не держит. Пришлось отдать в интернат. Привожу на летние каникулы. Отца боится. Так истошно кричит, когда тот приближается к ребёнку, что соседи сбегаются. Игрушки покупаю и еды не жалею. Но не выздоравливает он. Снова забеременела. Дочку родила. Эта хоть нормальная. Все девять месяцев переживала за неё, опасаясь, чтобы уродом не родилась. Юру выставить из квартиры не могу, хоть и развелась с ним официально. Он наглый, развязный хам. Лечить его бесполезно. Пьяница и алконавт. В последний раз еле Оленьку успела спасти. На минутку всего отлучилась, а он на неё повалился, крохотная девочка уже задыхалась под его телом. Позже стали доходить сведения, что из тех... шестерых ребят ни один свою семью не смог создать, личная жизнь у них не заладилась.
- А сейчас с кем девочку оставила?- спросила я, впервые прервав её рассказ.
- У соседки...
  Она замолчала. Я лежала, слушая едва приметное её дыхание, задавая себе вопрос: «Почему ей одной столько выпало на долю? Разделить – хватило бы на несколько человек...»
  Сама не заметила, как уснула. Утром проснулась, когда вовсю гудело от крутящихся барабанов с миллионом острых шипов-чесалок, очищающих шерсть от мусора, громко переговаривались женщины. Когда ушла Татьяна? Не знаю. На улице зарядил дождь. Шумела шерстобойка. Оглядев смеющихся довольных женщин, я поняла, что той ночной рассказчицы из сторожки здесь нет.
...Проходят годы. И каждый раз, когда наступает осень, а на улице под дождём шумят листья, постукивает веточка в стекло, мне слышится мягкий и печально-отрешённый голос Татьяны...
                1975 год, Новосибирск.