Чтение

Опубликован в газете "Моя семья" №38 2012 год, Москва
и в журнале "Чешская звезда" №15/28.02.2014 год, Чехия, Карловы Вары.


Отрывок из повести "Ах, девочка Надя!.."


Отлично помню, как я научилась читать. Собственно, я вообще помню себя именно с этого события.

Итак, зима, февраль. Мне 3,5 года. Мы живем на даче, в Шереметьевке. Дом занесён снегом по самую крышу. Каждое утро папа выходит расчищать дорожки от крыльца к воротам, к сараю и к гаражу. Огромной прямоугольной лопатой он сгребает снег и равномерно бросает его налево –  направо, налево –  направо. К концу зимы по обеим сторонам тропинок выросли ровные снеговые стены почти с папу ростом. Днём я гуляю по этим тоннелям, и мне совсем не скучно. Мне очень нравится делать лопаткой в «стенах» маленькие квадратные окошки, а вынутый из окошек снег я плотно набиваю в игрушечное ведёрко, и из него получаются отличные куличики. А ещё я рисую черенком лопатки картинки – солнышко, ёлки, дом с трубой и кудрявым дымом, –  и известные мне буквы, которые запомнила сама из детских книжек.

Иногда я бросаю свои занятия, задираю голову вверх и, словно из снежного колодца, с упоением рассматриваю яркое предвесеннее небо, маленькое яркое солнце и макушки высоких деревьев, на которых сидят чёрные вороны. Через несколько минут эта картина начинает кружиться, верхушки деревьев словно водят хоровод, солнце слепит глаза, кажется, что какая–то неведомая сила сейчас оторвёт меня от плотно утоптанного снега и вознесёт ввысь. Внезапно раздаётся громкое карканье, все вороны резко взлетают, сбиваются в стаю и, продолжая галдеть, улетают. Я опускаю голову, в глазах темнеет, и я в изнеможении прислоняюсь к сугробу…

На крыльцо выходит мама, зовёт обедать и спать.

Когда я просыпаюсь, стол опять накрыт – ждём из Москвы папу. Он входит в дом – высокий, в пальто и в цигейковой шапке пирожком – и ставит на пол тяжёлую сумку. Я бросаюсь ему на шею, меня отгоняют, – отец с мороза, а я в пижаме и босиком, – и лезу в сумку. Среди обычных продуктов быстро нахожу то, что папа привёз для меня – апельсины и большую коробку цветных карандашей. Апельсины огромные, папа всегда покупает такие.
– Три штуки на кило, – объясняет он маме, – а карандаши Надёчку Коля прислал, я к нему заезжал.

Дядя Коля Гуськов – папин друг детства. Он всегда дарит мне альбомы, ручки, краски. А ещё один их друг, дядя Вика, каждый раз привозит мне большую шоколадку «Чайка».
Я быстро поела и сижу на диване с апельсином в окружении книжек-раскрасок,  жду, когда мама освободится и поточит мои новые карандаши. Наконец папа пообедал и, включив радиоприёмник, прилег отдохнуть. Мама убрала со стола, расстелила газету и начала точить карандаши. Я стою коленями на стуле и смотрю, как маленькие, разлетающиеся из-под лезвия стружечки обнажают разноцветные грифели. Конечно, у меня и так много карандашей, но в этой коробке есть такие цвета, каких я ещё не видела и названия которых не знает даже мама. Например, вот этот – такой цвет бывает у борща, когда в него положишь много сметаны…

От рисования меня отвлекает радио. Красивый мужской голос говорит:
– Московское время – 18 часов. На радиостанции «Маяк» концерт по заявкам.
– Собирайся, – говорит мама и кидает на диван тёплые, высушенные у печки одёжки.
Я хорошо знаю: сейчас – 6 часов вечера. Каждый день, в любую погоду мы идём гулять «на улицу». Одеваюсь я сама. Надеваю костюм, сшитый мамой из толстого китайского ватина с яркими зигзагами по малиновому полю, валенки, потёртую на горках беличью шубку, которую мама туго перепоясывает ремешком. Сборы на ежевечернюю прогулку прочно ассоциируются у меня с двумя песнями, которые чаще всего передают в это время. Обе они ужасно мне нравятся. Одна весёлая, её поёт неизвестный мне певец сочным, раскатистым голосом:
–  Еду, еду, еду к ней,
еду к Любушке своей!..
А другую – грустную, нежную, – то ли поёт, то ли шепчет певица с диковинным именем Эдита Пьеха.
–  Сколько зим, – ты тихо скажешь, – сколько лет,
на тебе сошёлся клином белый свет…
И само это имя, и голос, и никогда не слышанный ранее завораживающий акцент, – всё это кажется мне чем-то нездешним, прилетающим в наш дом из радиоприёмника на несколько минут и опять пропадающим в каких-то неизвестных мирах…

На дворе совсем темно, небо усыпано крупными яркими звёздами. Я знаю одно созвездие – Большую медведицу, каждый вечер ищу её и, найдя, успокаиваюсь – всё в порядке, Медведица на своём месте, то есть над нашим огородом, как раз в том месте, где летом растёт моя любимая клубника.

Мы выходим за ворота, «на улицу». В посёлке две самые большие улицы – Центральная и наша, Октябрьская. Проезжая часть тщательно расчищена трактором, по обочинам высокие сугробы. Кое-где возле калиток сделаны небольшие горки для ребятишек. Я смотрю на них с пренебрежением. Мы идём на соседнюю улицу, Московскую, там возле дома тёти Пани, нашего почтальона, стоит самая большая гора, высокая и крутая, залитая сверкающим льдом. Там катаются большие ребята, таких мелких, как я, нет. По дороге к нам присоединяются другие женщины с детьми – многие выходят погулять перед сном. Они беседуют о чём-то с моей мамой, и я слышу, как они отговаривают её идти на большую гору.
– Куда ты с девчонкой! Там здоровые парни, затолкают, или сама упадёт, разобьётся!
Их дети, завёрнутые поверх пальто и шапок в большие пуховые платки, пропущенные подмышки и закрывающие лицо до самых глаз, полулежат в санках, широко раскинув руки, как куклы. Я не подхожу к ним – я вообще не умею общаться с другими детьми. И санки со спинкой я не люблю, они ужасно неудобные. Я разбегаюсь, опираясь руками на свои санки, потом плюхаюсь на них животом и, болтая в воздухе ногами, еду, пока они не остановятся. Или, стоя на них одной ногой,  разбегаюсь, отталкиваясь другой, как на самокате, и, натянув верёвку, еду стоя. Мамины знакомые тётеньки очень недовольны моим поведением, они сбиваются в кучку под фонарём и разговаривают о своём, держа в руках верёвки от санок, на которых тихо сидят закутанные дети.

А мы уже подходим к большой горе. Ребят на ней – полно! Шум, смех, возня! Я лезу в самую гущу. Мальчишки не обижают меня, наоборот, берут с собой, когда едут паровозиком, подталкивают, если я хочу ехать на попе или на пузе, учат кататься стоя.
Часа через два штаны, валенки, варежки обледенели так, что не гнутся; на шубе и даже на шапке висят ледяные сосульки; покрытый снежной коркой шарф съехал набок. Мне ужасно жарко, я стаскиваю варежки и убираю со лба прилипшие волосы.
–  Ну, хватит, – говорит мама, – пора домой.
Я упираюсь.
–  Пойдём, поздно уже. Вон, смотри, все ребята расходятся.

Действительно, горка пустеет. Я внезапно чувствую, что очень хочу есть, и перестаю упрямиться. Обратно мама везёт меня на санках; щёки мои горят, глаза слипаются. Мы подъезжаем к нашим воротам, я сползаю с санок. На воротах висит почтовый ящик, мама вынимает из него газету, складывает вдвое и засовывает мне за ремешок на шубе. Я бегу домой, несу газету папе. Дома жарко натоплено и вкусно пахнет. Родители хлопочут возле печки, а я переодеваюсь во всё сухое и поскорее лезу за стол. У папы к нашему приходу всё готово. Перед моим носом появляется картофельное пюре, запечённое в печке до румяной корочки, толстая куриная ножка и ломоть хлеба с маслом. Я набрасываюсь на еду. Родители смеются.
–  Что будешь пить, Надёчек? – Спрашивает папа. - Молоко или чай с вареньем?
–  Молоко, – торопливо отвечаю я. – И чай!

После ужина папа ложится на кровать, я лезу к нему, к стеночке, и водружаю ему на живот стопку детских книг.
–  А теперь будем читать! – Провозглашаю я, роясь в книжках. – Сначала вот эту!
Папа покорно читает. Я знаю наизусть все наши сказки и стихи, но слушаю с огромным удовольствием.
– Может, хватит? – Жалобно спрашивает папа, – язык пересох, завтра ещё почитаем…
Я решительно не соглашаюсь. Мы с папой азартно торгуемся и, наконец, договариваемся: ещё две тоненькие книжки, и всё. Но папе не терпится поскорее закончить и почитать свою газету. Да и спать пора, ему завтра рано вставать. Последние книжки он читает уже без выражения, речитативом, «как дьячок на  клиросе», по выражению мамы, и жульничает, переворачивая сразу две страницы. Но я слежу за текстом и с возмущением раскрываю обман.
–  Да они слиплись, – оправдывается папа.
Мама смеётся:
–  Попался?
–  Ну, всё, Надёк, –  с облегчением говорит папа, откладывая последнюю книжку, –  подай-ка мне теперь газету.
Я подаю, но от папы не ухожу. Газетный заголовок набран огромными буквами. Некоторые я знаю.
–  А это какая буква? – Спрашиваю я, тыча пальчиком в газетный лист. – А эта?
Папа охотно объясняет и буквы, и слоги. Меня это увлекает настолько, что на следующий день, принеся с прогулки газету, я сразу её разворачиваю и продолжаю расспросы. Буквы я запомнила все очень быстро, и они как-то сами собой стали складываться в слоги. Так что первые прочитанные мною слова были не «мама мыла раму», а «Советская Россия», – так называлась наша газета. Ещё дня два мы разбираем заголовки помельче, потом газета мне наскучила, и я возвращаюсь к  своим книжкам. Я часами листаю их, рассматривая текст, что-то бормочу, водя пальцем по строчкам. Родители молчат, боясь меня отвлечь.

А в субботу к нам приезжает тётя Таня, папина сестра, очень высокая, худая, с оттопыренной нижней губой, ворчливая и недоверчивая. Она не замужем и к нам в гости приезжает часто. В этот раз она привозит мне новую книжку: «Мойдодыр» Чуковского. Я давно знаю его наизусть, но подарку всё равно рада, потому что у нас он в толстом сборнике  без иллюстраций, а тётина книжка состоит почти из одних ярких картинок, а текст набран очень крупными буквами.
После обеда я сижу на диване и бормочу про себя «Мойдодыра», разглядывая новую книгу.
–  Смотри-ка, как будто правда читает, – говорит тётя Таня и смеётся.
–  И читаю! – С вызовом отвечаю я.
–  Не может быть, – не отстаёт тетя.
–  Читаю!
– Ну, почитай сначала! Можешь? – Подначивает Таня. Она легко заводится и спорит со мной так, будто мы с ней ровесники.
–  Могу!
Я вытаскиваю на середину комнаты высокий табурет, раскладываю на нём новую книжку и начинаю читать, словно докладчик на трибуне. Конечно, я читаю наизусть, но слежу за строчками и страницы переворачиваю во-время. Тётя Таня слушает, раскрыв рот. Папа, посмеиваясь, поглядывает то на неё, то на меня.
–  Ну, что, умею читать? – С торжеством выкрикиваю я, захлопнув книжку.
–  Да ты, небось, всего Чуковского на память знаешь, – не сдаётся тётка.
Папа поднимается с дивана, берёт с подоконника газету и, подавая её мне, подмигивает:
– Ну-ка, Надёчек, газету,  небось, наизусть не выучила?
Один лист развёрнутой газеты соскальзывает с табурета, другой я прихлопываю ладошкой и, водя пальцем, очень чётко, по слогам читаю названия нескольких статей, абсолютно не понимая их смысла. И в  этот момент с восторгом осознаю, что я – ЧИТАЮ! Что вот этот процесс, когда глаза смотрят на строчку, а рот произносит слова, озвучивая то, что они видят, и есть чтение!

Мама и тётя бросаются меня обнимать и тормошить, громко удивляясь и радуясь, а папа только посмеивается и подмигивает мне – мол, я-то и не сомневался!..

Научившись читать самостоятельно, я, конечно, стала гораздо реже просить родителей почитать мне, но впала в другую крайность: начала читать вслух им. Когда папа просит:
–  Надёчек, отдохни, дай я приёмничек послушаю, – я хитро отвечаю:
–  Пап, а это по радио передают сказку про Буратино, – и продолжаю своё вещание на родительскую аудиторию.

Но через некоторое время первый бурный восторг прошёл, я ощутила прелесть чтения про себя и таким образом обрела любимое занятие на всю жизнь.