Сибирячка

1

Я девушка сильная. Сибирячка я.

Роста во мне метр восемьдесят, и размер ноги сорок первый. Маникюр мне не идет, руки слишком большие. К твоим рукам маникюр,— что футляр для наковальни, это мне так Пашка сказал, еще в первый наш вечер. Грубо он, конечно, это сказал. А я лишь смеялась. Понравиться хотела. А что до маникюра, — он прав. Откуда ему взяться, если с шести лет я этими руками чего только не делаю: и за скотиной прибираю, и траву кошу, и дрова, представьте себе, рублю, и много еще всякого. Дочь лесника я. Мать моя умерла когда мне было четыре года, поэтому все бабские заботы на меня рано свалились. Ой, рано. Отец однолюб оказался, так после матери никого в избу и не привел ни разу. Спасибо ему за это. Тяжко ему со мной стало, когда я взрослеть начала, — я ведь лицом вылитая мать. Ставлю перед ним тарелку, случайно рукой задену, а он в рык: “Уйди, Аленка, не то грех сотворю!” Жалко мне его было, что он за верность свою так мается. А два года назад и он помер. С похмелья в свой же капкан попал, заражение пошло. Я в лесхоз, хоронить надо, а там ни тпру, ни ну. Плюнула на все, вырыла ему могилку в березнячке, что сразу за домом. Хорошо там: светло, ветерок гуляет. Спи, батя… Что-то я все о грустном. Бывает. А вообще-то я девушка жизнерадостная. Аленой меня зовут.

Как отец помер, я корову продала и в город подалась. В скорняжный кооператив устроилась. Уж что-что, а шкурку, так как я, никто не выделает. Платили мне прилично, больше всех, завистников нажила. На них-то мне, положим, наплевать. Но ходит туда один парень, охотник, Пашкой зовут. Этот Пашка для меня хуже всяких завистников был. Если б не он, я бы в том кооперативе до сих пор работала, хоть и заработки теперь уж совсем не те стали… Влюбилась я в него. Да так сильно, что… знаете, как та гроза, что после долгой засухи. Я ведь до самых двадцати пяти лет на мужчин как на мебель смотрела. И вдруг точно гром среди ясного неба. Как в первый раз его увидела, у меня аж в глазах потемнело. Красавец. Так ведь и я не уродина. Волосы у меня длинные, светло-русые, а глаза, если хотите знать, синие-синие. Короче, стали мы встречаться. То у меня в общаге, то у него, когда не на промысле. Я уж и замуж за него собралась, да и он вроде был не против. Все бы хорошо, да вдруг узнаю, что он гулять от меня начал. И что ему не хватало? Здоровья у меня много, и ласки тоже, ни в чем никогда ему не отказывала. Кобель он самый обыкновенный оказался, вот и все. Или, может, я слишком сурово к этому подхожу? Может, я просто на отца насмотрелась, решила, что и все мужчины должны быть такими же верными как он, а они, может, вовсе и не должны? Так или этак, не простила я ему измены. А девку, с которой он спутался, чуть не пристрелила. У нас с отцом было два ружья; свое я продала, когда в город приехала, а его оставила как память о нем. И вот беру я батино ружье и иду в библиотеку, где эта мымра книжки выдавала. Там всякие старички сидят, журнальчики листают. Вы не волнуйтесь, говорю, я вам не помешаю, сейчас только застрелю тут одну шибко образованную, и тотчас уйду. На ее счастье в стволе патрона не оказалось, — я всегда все забываю, если меня взбесить. А адвокат потом сказал: раз патрона не было, то никакое это не покушение, а так, шутка. Короче, оправдали, несмотря на то, что на суде из меня и слова нельзя было выудить. Какие там слова — жить не хотелось.

С работы я ушла. На Пашку, мерзавца, просто больше смотреть не могла. К тому же, перед людьми было стыдно. А городок маленький, все друг друга знают, податься мне некуда. Так и кажется, что за спиной пальцами показывают. Что делать? Назад в лес, к медведям и лосям? Честно сказать, не охота было, я ведь в этой тайге двадцать пять лет просидела, сама как медведица стала. Да и избаловалась я в городе-то, к жизни, можно сказать, хорошей привыкла. Ела что хотела, вещичек всяких модных понакупила, глаза стала тушью красить, туфли с каблуками по воскресеньям надевать, — я же женщина, а не дикарка, как меня некоторые за глаза называют. Пусть называют, это их право.

Ну и вот. С работы я ушла, что дальше делать и куда идти — не знаю. И тут Машка, подружка моя единственная, совет мне дает. Езжай в Москву, говорит. А что? Деньги у тебя на первое время есть, квартиру снимешь, работу себе найдешь. Иногородних, говорит, хорошо на стройку берут, а если в трамвай устроишься — там вообще чумовая зарплата. Потом, глядишь, человека хорошего и состоятельного встретишь, полюбишь его, семьей станете жить.

Меня уговаривать долго не надо было, я и сама была рада радехонька куда-нибудь побыстрее уехать. Закинула рюкзак на плечо, дотопала бодрым шагом до станции, и через восемь дней прибыла в Москву. Первое впечатление как сейчас помню, хоть и больше года уже прошло. Вечер, огней всяческих вокруг море, светло как на пожаре, и толпы людей зачем-то бегут куда-то, словно спасаются от этого пожара…

Первые два дня я в гостинице жила, потом квартиру через газету сняла. Хорошая квартира — и ванная, и туалет, и кухня. Дорогая только больно, сто пятьдесят долларов, но дешевле в Москве не бывает. Как эти доллары пересчитали мне в нормальные деньги, я так и ахнула. Оказалось, всех моих сбережений ровно на два месяца житья в этой квартире хватает. А еще ведь и на харчи нужно, они в Москве тоже не дешевые. Короче, про трамвай пришлось сразу забыть, — там ведь сначала денег не платят, на курсы заставляют ходить. Пошла на стройку. Зарубежная компания какая-то строит, в самом центре, прораб господин Курт, нерусский.

— Это корошо, что ви к нам прийти. Нам нужен такой польшой и сильный девушка. Маляр, штукатур, много работа. Если ви не уметь, ми вас два месяц учить бесплатно, а ви два месяц работать разнорабочий в ползарплаты.

— Нет уж, — говорю, — делай меня разнорабочей на полную зарплату, а учить немного погодя будешь, как на ноги встану.

Что ж, говорит, можно и так. Дали мне каску, спецовку, перчатки и послали вместе с одним мужиком кирпич на носилках таскать. Час таскаем, второй пошел. Мужик выдохся, пот со лба рукавом утирает, а я ничего.

— Ну, ты и лошадь, — говорит он мне.

— Сам битюг, — это я ему.

— Давай-ка передохнем, — это он мне.

— Нет, — отвечаю, — я сюда работать пришла, а не отдыхать. Увидит начальник, что сачкую, — возьмет и денег в получку не додаст.

Тут он и хмыкни:

— Да ты знаешь ли, что работяги здесь этой получки уже полгода не видели?

— Как это так?

— А вот так.

— Не может быть!

— Может.

Заливает, думаю, но надо проверить. Смотрю, сварщик пожилой в сторонке сидит, курит, — он врать не станет.

— Эй, правда, что вы тут уже полгода зарплату не получали?

— Правда, дочка, правда, кто полгода, а кто и дольше.

— А что ж вы работаете-то?

— А куда деваться.

Нет, думаю, это не по мне. Этак и в Москву не стоило приезжать, — у нас таких работ, где не платят, и у самих навалом. Захожу в вагончик к господину Курту, отдаю ему каску и все остальное:

— Не подходит мне ваша система. Я деньги хочу дважды в месяц получать, как положено, а не раз в полгода. До свидания.

— Девушка, девушка! Ви не торопиться, ви подождать. Приходить завтра, ми для вас что-нибудь придумать.

Куда там! Некогда мне ждать, назавтра я уже продавщицей в ларек устроилась. Хозяина Хасан звали, азербайджанец. Без всяких вопросов взял, добрая душа, даже документов не спросил. Работа там такая была: двое суток торгуешь, двое дома сидишь, десять процентов от выручки себе забираешь. Если по нужде приспичит, — окошко закрываешь и в кусты отлучаешься, благо там парк совсем рядом был. Ночью, когда покупателей почти нет, разрешалось немного поспать. Бабы в соседних ларьках так и делали: закроют ставни часа в два, и до пяти, до шести дрыхнут. А я нет. Ирка, девчонка из-под Курска, все ужасалась: ты что, Ален, так ведь и ноги протянешь — каждый раз по двое суток не спать. Ничего, говорю, выдюжу, мне эти лишние сто рублей во как нужны!

Где-то с месяц все гладко шло. В выходные отосплюсь, отмоюсь, и опять трудиться. Из заработанных я и за квартиру заплатила, и даже отложила немного. А потом Хасана органы забрали, — он, знаете, травкой приторговывал. Правда, забрали его, как я слышала, не за это, а за то, что он кому-то вовремя не заплатил. Может быть. Какое мне дело, если работы я так и так лишилась. Попробовала в другой ларек устроиться, — милиция не позволила. Уже договорилась с хозяином, — тоже кавказец, — выходим на улицу, а страж закона тут как тут. Сержантик молоденький, щечки как яблочки. Проверил документы и говорит: дуй отсюда, пока я тебя за нарушение паспортного режима в отделение не отвел. Хозяин меня в сторону отзывает и шепчет: ты ему денег дай. — Сколько? — Тысячу рублей, так положено, все дают. — С ума, говорю, сошел, нет у меня таких денег, чтоб взятки раздавать!

И началась у меня безработица. То там урву, то здесь. То газеты в переходе продаю, то яйца на хладокомбинате сортирую, то “фуры” с фруктами на рынке разгружаю. Уставала ужасно, а зарабатывала мало, еле-еле концы с концами сводила. Дни бежали один за одним, как год пролетел и не заметила... Помню, решила как-то устроить себе выходной. Купила бутылку сухого, шоколадку. Ирку в гости к себе позвала, — ту, что с Курска. Посидели, выпили, покурили, на жизнь друг другу пожаловались. Потом Ирка вдруг деликатно кашлянула, прищурилась и говорит:

— А не пойти ли тебе, Алена, в проститутки?

Я шоколадкой прям так и поперхнулась.

— Ты что, — говорю, — в своем уме — такие вещи постыдные мне предлагать?

Она этак снисходительно вздохнула и отвечает:

— Деревня ты и есть деревня, вчерашним днем живешь. Это при коммунистах было постыдно, а сейчас полстраны молодых баб этим промышляет. А другая половина спит и видит, как бы начать промышлять. Я бы сама давно пошла, да меня не возьмут, ногами не вышла. Тебе же, дуре, при твоих данных сам Бог велел.

Разозлила она меня этим.

— Ты уж Бога-то не приплетай. Не может он такого велеть, чтоб за деньги под первого встречного подкладываться. Я, может, и дура, зато перед собой честная. А для меня это, поверишь ли, важно.

Она только рукой махнула.

— Как знаешь, чего мне тебя учить. Ты только одно имей в виду: за ночь там можно иметь столько, сколько ты и за две недели не зарабатываешь. Подумай, может, все-таки, попробуешь.

Чего греха таить, попробовала я. Только все равно ничего не получилось. Я, может, не такая уж и правильная, зато брезгливая. Противно мне это, когда тебя в какой-то подворотне словно кусок мяса на прилавке выставляют, и всякий может подойти, потрогать, понюхать. Ровно неделю я отработала, а на восьмой день подходит ко мне наша «мама» и улыбается:

— Аленочка, мне с тобой поговорить надо. Девочка ты видная, забирают тебя сразу и по высшему тарифу, кадр ты ценный. Один только момент есть. Клиенты жалуются, — больно ты холодна с ними. Я уж тебя попрошу: ты больше не лежи бревном-то, ладно? Охай, ахай, глазки закатывай. Если хочешь работать у нас, — придется освоить.

Выслушала я ее и говорю:

— А пошла ты.

Не получилась из меня проститутка. Таланту не хватило.

2

Я девушка гордая. Сибирячка я. Если меня унижают, я могу потерпеть, но недолго. Прикинула я что и как, и поняла, что Москва для меня — сплошное унижение. Трубить приходится от зари до зари, а на жизнь остаются копейки. За год даже сапог себе новых не смогла купить, а из старых уж пальцы наружу лезут. Да и не в этом дело, — жизнь у простого человека везде тяжелая. Дело в том, что в Москве сейчас самые паршивые люди собрались, вот в чем дело-то. За все время я всего несколько человек приличных встретила, а в основном хамы, ворюги и сволочи. Каждый друг друга норовит обругать, обдурить, охаять. А уж меня-то, гостью столицы без прописки, а потому без прав, — святое дело. Редкий мужик из тех, с которыми мне приходилось общаться, не пытался поиметь с меня деньгами или постелью. А про московскую милицию я лучше вообще промолчу, а то, знаете, может получиться матом, я это могу.

Короче, собралась я восвояси. Неделю назад решила. Посидела, подумала, взвесила все и решила. Лучше в тайге век коротать, чем в такой вот цивилизации. Вернусь в свою избу, расколочу окна, печь глиной хорошенько промажу, а то, помнится, дымила в последнее время. В огороде, поди, травища до неба выросла, — всю вырву, картошки насажаю... Может, мужик хороший где-нибудь встретится. А не встретится — наплевать. Рожу себе ребеночка, любить его буду, воспитывать. Бабку Прасковью за харчи в няньки возьму, ей все равно делать нечего. Коровой разживусь, кабанчиком... Прокормимся, Бог даст.

Сказано — сделано. Сложила в чемодан вещи, кухню отдраила, чтоб хозяйка дурным словом не поминала. Деньги ей на столе оставила, записку, ключ под коврик положила. Собралась за порог, глядь — на дворе ночь, половина одиннадцатого. Поезд мой уже пять часов как ушел. Ладно, думаю, завтра поеду, а сегодня... А сегодня возьму и шикану! Возьму и в ресторан схожу напоследок. На билет отложу, остальное потрачу. Чтоб о Москве хоть что-то светлое в памяти сохранилось. Вот выйду на улицу, поймаю таксиста, и пусть везет меня в моих драных сапогах в самый лучший ресторан!..

Верьте или нет, это мой первый раз был, никогда я раньше такие заведения не посещала. И чувствовала себя поэтому ужасно неловко. Стою посередине зала и не знаю что делать. На мое счастье официант мимо проходит.

— Здравствуйте, вы одна?.. Проходите, пожалуйста, к тому столику.

Села я за столик, он мне меню приносит. Цены высокие, но все же не такие огромные, как мне Ирка расписывала. Получается, что я могу съесть салат, отбивную, и даже выпить полбутылки шампанского. Все это я заказываю официанту, и минут через десять он все приносит. Кроме горячего. Горячее, говорит, чуть попозже. Нет проблем. Попиваю шампанское, слушаю музыку, наслаждаюсь. Точнее, пытаюсь заставить себя поверить в то, что я наслаждаюсь. На самом же деле как-то довольно грустно. Начинаю копаться в своих чувствах и обнаруживаю, что меня донимает жалость к себе. Ведь есть же вот красивая и сытая жизнь, есть люди, которые могут себе ее позволить, — так почему ж она мне-то заказана, почему я должна смотреть на нее украдкой? Или я чем-то хуже этих расфуфыренных баб? Видать, хуже, раз все оно так, как есть, и по-другому у меня не получается. Не дал мне Бог ни бабского ума, ни бабской хитрости. Не стала я ни торгашкой с золотыми зубами, ни женой того самого, “хорошего и состоятельного”, о котором Машка трындела.

Не люблю я всякую меланхолию, и решаю поэтому свое неважное настроение в вине растворить. Говорят, верный способ, хоть я сама никогда и не пробовала. Выпиваю бокал, второй, третий, заказываю еще полбутылки. В голове появляется приятный шум, и жизнь уже вроде бы и не кажется такой уж никчемной. Опустив голову, улыбаюсь и гоняю вилкой по тарелке из-под салата горошину. Все хорошо. У меня все в порядке. Вдруг слышу:

— Можно вас ангажировать на следующий танец?

Поднимаю глаза и вижу перед собой мужика. Лет тридцать пять, сорок. Симпатичненький, опрятненький, бритенький, одеколончиком тянет. Этакий завсегдатай ресторанов. Этакий везунчик по жизни. Этакий дамский любимец. Зло меня вдруг ни с того ни с сего взяло.

— Ангажировать, — говорю, — конечно, можно. Можно даже просто пригласить. Только вам не будет неудобно, если мы пойдем танцевать, и окажется, что вы ниже меня ростом?

— Будет, — отвечает он, не моргнув и глазом. — Поэтому надо проверить. Ну-ка, встаньте.

Не очень-то мне это “ну-ка” понравилось, честно вам скажу. Еще не запряг, а уже нукает. Да еще так спокойно, по-деловому, будто я уже сто раз перед ним вставала и садилась. Послать его, что ли? А вдруг бандюк какой? Уж лучше встану, от меня не убудет.

Встаю, расправляю плечи, и оказываюсь с ним лицом к лицу. Несколько секунд мы будто играем в гляделки, — кто первый моргнет. А глаза у него жуткие, словно солдатская форма камуфляжная — зеленые, с коричневыми разводами. Стою и думаю про себя: “И чего это он мне вдруг шибзиком показался? Здоровый мужик-то. Если с каблуков слезть, на целых полголовы его ниже стану…” И тут же удивляюсь: “А чего это я с ним без каблуков буду?.. Вроде и не пьяная, а в голову черти что лезет”.

В это время начинает играть музыка, и он для меня руку оттопыривает.

— Нет, — говорю. — Вы, конечно, очень галантный, но только танцевать с вами я все равно не пойду.

— Жаль, — отвечает. — А почему?

— А я не танцую.

Не объяснять же ему, что, во-первых, я не умею, а во-вторых, что подошва моего правого сапога держится на честном слове.

— Разрешите тогда присесть к вам за столик.

Так, думаю. Начинается. Пожимаю плечом:

— Присаживайтесь, если вам ваш не нравится.

Он садится на стул и смотрит на меня долгим, “мужским” взглядом. Каждый мужик считает, что у него этот взгляд особенный.

— Знаете, вы очень напоминаете мне одну девушку.

— Знаю. Сперва я всегда кого-то напоминаю, потом оказывается, что я очень хороший человек, после чего выясняется, что меня просто необходимо пригласить к себе домой для душевного разговора за чашкой чая. Вы ужасно затрапезны в своих поползновениях на знакомство.

Он усмехнулся, предложил мне сигарету, закурил сам.

— А вы предпочли бы познакомиться на производстве, с товарищем по работе? На почве совместной увлеченности общим делом?

— У меня, знаете ли, за последний год как-то вообще не возникало желания знакомиться. Может, оттого, что спала по четыре часа в сутки, а может, просто оттого, что джентльмены московские не по вкусу мне.

— Это почему же?

В общем, завязался у нас с ним разговор. Так-то я с незнакомыми мужиками не общаюсь, но тут, видать, шампанское подействовало. Рассказала я ему вкратце и про джентльменов московских, и про то, кто я такая, и как меня зовут, и что в Москве делаю. Он тоже о себе несколько слов сказал, и тоже по имени представился. Антон. Никакой он не бандюк оказался, а художник. Только не простой, а компьютерный.

— Это как? — спрашиваю. — Компьютеры, что ли, разрисовываете?

Наверное, я глупость сморозила, потому что челюсть у него вдруг слегка отвисла, и с полминуты он смотрел на меня круглыми глазами. Потом говорит:

— Не совсем. Правильнее было бы сказать, я разрисовываю программы. Есть такие понятия как компьютерная графика и компьютерная анимация. В двух словах трудно объяснить. Если интересно, я вам как-нибудь с удовольствием расскажу.

Меня это “как-нибудь” даже рассмешило. Фыркнула я в свой бокал, аж брызги полетели. Он, видно, понял в чем дело, и говорит этак поспешно, как мне показалось, даже с некоторым волнением:

— Вы ведь дадите мне свой телефон?

— Еще месяц назад, пожалуй, и дала бы, — отвечаю. — А теперь все, поезд ушел. Вернее, завтра уйдет. На нем-то я и уеду туда, откуда приехала. Нечего мне больше в Москве делать.

Сказала так, и тут же про себя думаю: а в самом деле, дала бы я ему месяц назад свой телефон? И кажется мне, что дала бы. А что? Парень вроде нормальный, разговаривает вежливо, не выделывается. Образованный к тому же. Я умных мужиков всю жизнь уважала.

— Значит, уезжаете завтра?

— Ага.

Он как-то помрачнел, глаза опустил, пальцами по столу барабанит. И говорит почти шепотом, словно бы самому себе:

— Почему мне всегда не везет?

— Понравилась, стало быть, — резюмирую я равнодушным голосом, а на душе на самом деле становится приятно. Покажите мне женщину, которая не любит нравиться.

— Да, — просто отвечает он и поднимает на меня свои камуфляжные глаза.

— Ничего, Антон, не переживайте, таких как я много, — еще равнодушнее говорю я, а на душе становится еще приятнее. Покажите мне женщину, которая не любит иногда чуточку поизмываться над тем, кому она нравится.

Он подозвал официанта и что-то шепнул ему. Через пару минут на столе появились графин водки и большая ваза с цветами. Розы, пятнадцать штук. На дворе январь.

— Красивые цветочки, спасибо. Только будь я твоей женой, я б за такие растраты на посторонних девушек тебе холку намылила, — искренне заявляю я, и в своей искренности даже не чувствую, что на “ты” перешла.

— Стань ею! — так же искренне вдруг выкрикивает он, и тоже не чувствует, что на “ты” перешел.

Тут, признаться, меня беспокойство слегка взяло: а все ли у него дома?

— Послушай, Антон, — говорю, — так даже в самых глупых фильмах не бывает. Ты знаком со мной чуть больше часа, а такие серьезные вещи произносишь. Это же смешно. А как насчет пуда соли? Или ты так шутишь?

Он выпил водки и снова закурил.

— Я не шучу. Знаю, что кажусь тебе либо полным дураком, либо бесящимся с жиру ловеласом. Но это не так, поверь мне. Дело в том, что ты очень похожа на одного человека… единственного человека, которого я по-настоящему любил в своей жизни. Ее нет, она умерла.

Он пристально смотрит на меня сквозь дым сигареты. Я молчу. Что тут скажешь? А он вдруг начинает мне про нее рассказывать.

— Ее звали Таней. Мы вместе учились в МИИЗе, она на землеустроительном, я на архитектурном. Меня учили проектировать фермы, водонапорные башни и сельские школы. Я же мечтал о том, чтобы остаться в Москве и создавать высотные дома и гостиничные комплексы. У меня была такая возможность, — красный диплом, знаешь, многое позволяет. А она нет, ее тянуло поближе к родным местам, — она ведь тоже, как и ты, приехала из глубинки... Ей повезло: распределили в один уральский райцентр, — два часа на машине, и она у себя дома. Я поехал следом за ней. Зачем, иногда спрашиваю я себя. Я ведь был от нее без ума, а она так... позволяла любить себя. Порой мне кажется, что я был для нее лишним, и не увяжись я тогда за ней, — может, и не произошло бы с ней того... того, что произошло.

Он замолчал, видно разволновался сильно. Комкает в руке пачку из-под своего “Мальборо”, глаза в стол уставил. Вообще-то я не слишком люблю чужие откровения слушать, но тут как-то... не показались они мне почему-то такими уж чужими. Шампанское, наверное.

— Ты не волнуйся, — говорю я ему. — Если тебе тяжело, то и не рассказывай.

Но он продолжал:

— И вот приехали мы с ней в этот райцентр, стали работать. В одной конторе сидим, я в этой комнате, она в той. Карьеру делаем: она в районные землеустроители метит, я — в архитекторы. Смешно сказать, в общем-то, да только какая мне разница была, где сидеть и что делать. Главное, что она здесь, рядом, а больше мне ничего и не нужно было... В конторе постоянно виделись, на объекты вместе ездили. Хуже всего мне в выходные было, когда она к себе в деревню уезжала. Два дня тупого, бессмысленного существования, два дня ожидания. Часы считал, представляешь... И вдруг однажды в субботу она говорит: “Ну что, Антош, поедем, что ли, я тебя с родителями познакомлю. Может, и вправду за тебя замуж выйти?” И улыбается. Она всегда так: не поймешь, не то в шутку, не то всерьез... Меня, ясное дело, упрашивать не надо было. Надел костюм, рубаху белую, сапоги хромовые где-то нашел, — дело в апреле было, грязища вокруг. Она даже посмеялась: тебе еще, говорит, картуз и гвоздику в петлицу для полного соответствия. А как же, говорю, ведь свататься еду!.. И вот идем мы на автобусную остановку. День солнечный, настроение хорошее. Шутим, смеемся. И ни я, ни она не знаем, что ей жить-то всего двадцать минут осталось...

Он дернул на себе ворот рубахи, словно ему дышать нечем стало, и как-то беспомощно посмотрел по сторонам.

— А потом все. Потом ее не стало. Пришли на остановку, там объявление: автобусы не ходят, речка из берегов вышла, единственный мост, через который на шоссе выезд был, целиком под водой оказался… Попутал нас черт пешком до этого шоссе идти. Чтоб до него добраться, нужно пройти через поле и лесопосадку. Тащимся по полю, грязь месим. На мне сапоги, на ней кроссовки старые. Давай, говорю, на руки тебя возьму, а у самого сердце замирает: а вдруг позволит? Успеешь, отвечает она мне, еще наносишься за всю жизнь-то. И млею я от этих слов, млею, как дурак, вместо того, чтобы на руки ее побыстрее хватать… Взял бы я ее тогда на руки, — ничего бы и не было… Током ее убило.

Он опустил голову и долго молчал. Потом, не поднимая глаз, заговорил снова.

— На краю лесопосадки столбик с табличкой: «Не копать, кабель». Так мы же и не копали, мы просто шли!.. Спустя две недели электрики этот проклятый кабель при мне из земли вытаскивали, плечами пожимали. Нормальная изоляция, говорят, не старая, всем нормам соответствует, любое половодье должна была выдержать, ни в каких грунтовых водах ее не должно пробить. А вот, однако, пробило… Ну, я-то в своих сапогах даже ничего и не почувствовал, а вот Танька — как шла, так и упала, словно подкошенная… Я сразу понял в чем дело. За плащ ее в сторону оттащил, искусственное дыхание, как умел, стал делать. Делаю и приговариваю: «Танечка, Танечка, не умирай!» А она все белее и белее становится. Полчаса я надрывался, пока она совсем уж холодной не стала… Поднял я ее на руки и понес назад через поле в город. Иду и реву благим матом. Вспомнить страшно.

Минуты две никто из нас не произносил ни слова. Он просто сидел и смотрел куда-то вбок, — тоскливо, потерянно. Жалко мне его почему-то стало. Налила я себе водки, выпила, и трогаю его за рукав:

— Не убивайся ты так… Все мы под Богом ходим. Бог дал, бог взял. Значит, так угодно Ему было… А Тане твоей сейчас хорошо, — в раю гуляет… Не переживай.

Я, вообще-то, верующая, но не так, чтоб очень. Просто утешить его хотела, а как — не знала, потому про рай и приплела, — нелепо, наверное… Но ему такое утешение, видно, по душе пришлось: улыбнулся он и взял мою протянутую руку в свою. А как взял, так и вздрогнул, — шрам на запястье увидел.

— Что это у тебя? — спрашивает.

— Зубы волчьи, — отвечаю.

— Да ну? — удивляется он, слегка, кажется, недоверчиво.

— Не «ну», а точно, — говорю я ему, расстегиваю блузку и показываю еще один шрам над левой ключицей.

А шрамы эти у меня уж лет пять как. Праздник какой-то был, Крещение, что ли. Мужики целый день гуляли, весь самогон в деревне выпили. На следующее утро отец стонет: Аленка, дуй в поселок за опохмелкой, не то помру. Встала я на лыжи и пошла. Погода хорошая, лыжня набитая, иду и жизни радуюсь, даже и не слышу, что за спиной бежит кто-то. Хорошо, что меня отец с детства приучил всегда нож с собой брать. Если б не нож, я б давно уже на том свете была…

История эта на него впечатление произвела.

— Ну надо же, — говорит, — волка завалить! Такое еще и не всякому мужику под силу. Да ты просто молодец после этого.

— То ли молодец, то ли тварь бесчувственная, — отвечаю ему я. — Я ведь потом целую неделю по ночам ревела. Это ж не просто волк был, а волчица кормящая. Как представлю, что где-то детки ее голодной смертью помирают, — так и реву.

Он долго и восхищенно смотрел на меня. Потом говорит:

— Даже не верится. Ты не только лицом, ты и душою на Таню похожа. Она тоже такая была, — добрая, сильная…

И чувствую я, что слова его вдруг вызывают во мне глубокое и противоречивое чувство. С одной стороны, мне очень лестно, что обо мне так хорошо говорят, а с другой стороны мне ужасно не нравится, что он меня со своей Таней сравнивает. Тем временем снова музыка заиграла.

— Может, все-таки, потанцуем? — спрашивает он.

Эх, была не была, думаю, авось не развалятся мои сапоги. Соглашаюсь, но предупреждаю:

— Имей в виду, танцовщица из меня неважная. Если на ногу наступлю, — не обижайся.

Он засмеялся, взял меня за руку и повел к середине зала.

Долго мы с ним танцевали, несколько танцев. Я думала, мне стыдно перед людьми будет за свое неумение, но почему-то не было. Я всех этих людей даже как-то и не замечала, знаете ли… Одного только Антона перед собой видела, больше никого. Это, наверное, потому, что был он со мной какой-то очень… обходительный, что ли, не знаю как и сказать. Придерживал за талию так, будто я драгоценность какая. До меня в таком стиле ни один мужчина никогда не дотрагивался… А в середине второго танца вдруг взял и поцеловал. В щеку, будто случайно, едва губами коснулся. Откровенно сказать, у меня даже мурашки по спине побежали, — но не оттого, что противно, а наоборот… Закрыла я глаза и жду, и хочется мне, чтобы он это еще раз повторил, и еще… Бывает такое, вы же сами знаете. А он словно почувствовал, и рад стараться. И в одну щеку меня целует, и в другую, и уж не только в щеку…

А спустя минут десять мы с ним уже смущались и краснели на пару, после того, как музыка кончилась. Сидим за столиком, молчим, друг на друга взглянуть не смеем. Потом, правда, снова разговорились. Поболтали о том, о сем, а там уж и ресторан стал закрываться, время — два часа ночи. С оплатой небольшой инцидент вышел. Антон, джентльмен, за меня заплатить хочет, а я — ни в какую. Чуть не поругались.

Вышли на улицу — холодно, ветер свищет. Такси словно из-под земли появилось: вам куда?

— Мне в Братеево, — говорю я, и смотрю на Антона.

Он переминается с ноги на ногу и молчит. Мы оба чувствуем себя неловко, и я уже знаю, что он сейчас скажет мне.

3

Странное дело: людей из глубинки в Москве почему-то принято считать какими-то слишком уж простыми. Даже сравнения для них всякие обидные придумывают: «простой, как три копейки», «простой, как газета «Гудок», и тому подобное. На самом же деле, если присмотреться, именно в столице самые простые нравы. Пожалуй, только москвич способен на такую простоту, как пригласить к себе на ночь девушку после нескольких часов знакомства. Пойдет она с ним или нет, — это уже вопрос не простоты, а ее отношения к нему… Я вот пошла, и не считаю себя при этом аморальной. Несколько часов или несколько лет — не играет на самом деле никакой роли. Непорядочна, на мой взгляд, та девушка, которая идет к непорядочному молодому человеку, заранее чувствуя, что все, что ему от нее нужно — ее тело, да и то на одну ночь… Бог свидетель, не было у меня такого чувства. Видела я, что Антон любит меня, — ну, пусть не совсем меня, пусть даже другую в моем лице, — и так мне вдруг понравилось быть любимой, так захотелось и самой любить в ответ, что… Да я вроде как оправдываюсь в чем-то? Не в чем мне оправдываться, я ничего бесчестного не совершала. Я взрослая незамужняя женщина, и иду куда хочу, с кем хочу и когда хочу.

Недолго мы ехали, — минут пятнадцать, не больше. Вышли из машины у высокого кирпичного дома, поднялись на восьмой этаж, заходим в квартиру, он, как водится, за беспорядок начинает извиняться. Беспорядок у него и в самом деле был ужасный, но в то же время какой-то чистый, что ли. Ни бутылок из-под пива, ни переполненных пепельниц по углам, а все какие-то книжки да журналы, наваленные где попало. Рассматриваю я эти книжки, и вдруг сердце у меня замирает: со стены на меня глядит моя собственная фотография в рамке. На самом деле, конечно, не моя, но все равно — как две капли. Усадил меня Антон в кресло, принес кофе, сел рядом, взял за руку. Рассказывает мне что-то, а я и слушаю его и не слушаю. В голове от выпитого шумит, на душе приятно, но как-то немного тревожно и даже почему-то совестно. Странное чувство.

Потом, в постели, я поняла, что это было. Портрет Танин. Это он мне на нервы действовал, это он не давал расслабиться. Это он вызывал во мне ощущение, как будто я у кого-то что-то ворую… Антон мое состояние по-своему, по-мужски истолковал. Целует меня в плечо и сокрушается:

— Тебе не понравилось, да? Ну конечно, я ведь совсем в этом форму потерял…

— Все у тебя отлично, я просто немного устала, — отвечаю ему и отворачиваюсь, чтобы он моих влажных глаз не видел.

Потом пошли на кухню курить. Чайник поставили. На часах пять утра, а сна ни в одном глазу. За чаепитием да за разговорами дурное мое настроение потихонечку улетучивается. Антон шутит, рассказывает какие-то веселые истории, а я слушаю его, смеюсь и радуюсь. Радуюсь, потому что хорошо мне с ним, интересно, тепло, уютно, а главное, потому что вижу — человек он честный и добрый… И вдруг — как душ ледяной:

— Танюш, тебе бутерброд сделать?

Сказал — и осекся. Немая сцена. Мы смотрим друг на друга широко открытыми глазами, с ужасом, с неверием, как смотрят, наверное, в первые секунды на черепки вазы, выскользнувшей из рук… Давясь нарастающим в горле комом, поспешно встаю из-за стола и иду в прихожую. Он бежит следом за мной.

— Алена, погоди. Ну погоди же. Это ведь чисто случайно.

Я молча надеваю пальто и направляюсь к двери, с трудом сдерживая рыдания. Он осторожно берет меня за рукав:

— Не уходи. Останься, прошу тебя.

— Нет, — глухо отвечаю я.

— Но почему, почему?.. — почти кричит он.

— Почему?! — в ответ кричу я, и слезы текут по моим щекам. — Потому что не нужно мне Таниного счастья, мне бы своего чуть-чуть. Слышишь?! Я хочу, чтобы любя меня, любили меня, а не кого-то еще. Дура я, что сразу не поняла и с тобой пошла, — и тебе и себе больно сделала. Пусть Танино остается Тане, а мне чужого не надо. Открой дверь!

Он побледнел как смерть.

— Таня умерла, и ей давно уже ничего не нужно. Напрасно ты так.

— Выпусти меня, — шепчу я.

Он молча открывает дверь. Зажав рот рукой, я бегу по лестнице вниз.

На следующий день мне было стыдно. Мне было стыдно, обидно и больно. Целый вихрь недавних воспоминаний и чувств носился в моей несвежей голове, в то время как я бродила по квартире из угла в угол, поджидая, когда придет время ехать на вокзал. Какая гадкая, какая глупая я была вчера! Это ж надо — приревновать к усопшей. И, главное, кого! Незнакомого, в общем-то, дядьку. А он тоже… хорош гусь. Ишь, устроился, — заменитель себе, видите ли, нашел. Нет, дорогой, уж коль ты так сильно любил свою Таню, так и продолжай любить. Не ее саму, так память о ней. Ее фотографию, в конце концов. А меня оставь в покое. А то ишь! Ишь!..

Топаю от злости ногой, психую, и вдруг до меня доходит одна простая вещь: влюбилась я в этого незнакомого дядьку. Потому и злюсь, потому и плачу, потому и ревную. Вот так просто взяла и влюбилась: с разбегу, как в омут, — я по-другому не умею... А он? Интересно, он-то обо мне сейчас думает? Переживает ли?

И кажется мне, что думает, что переживает. Кажется мне, что он так же, как я, ходит из угла в угол и так же, как я, ждет не дождется пяти часов, чтобы ехать за мной на вокзал, искать меня там, уговаривать, — я ведь даже номер поезда ему вчера зачем-то сообщила... Вот встретит он меня перед вагоном, обнимет и скажет: не обижайся ты на пустяки, останься. А я ему в ответ: да я не обижаюсь. И останусь.

Я даже билет не пошла покупать, настолько была уверена, что все именно так и произойдет. До отправления еще час, а я уже стою со своим чемоданом в начале перрона и в толпу изо всех сил всматриваюсь. Много народа разного мимо проходит, — солидные дяденьки в пыжиковых шапках, старушки в телогрейках, женщины в мехах, солдаты в шинелях... А его все нет. Полчаса проходит, сорок минут, а его все нет и нет, и мало-помалу я начинаю понимать, что это смешно, что я все напридумала, и на душе у меня от этого становится темно и пусто. Стараясь не расплакаться от обиды, иду в кассу.

Женщина в окошке смотрит на меня как на сумасшедшую.

— Плацкартный до Иркутска? Вы, милочка, с Луны свалились. Люди за месяц в очереди становятся, а вам за десять минут выложь положь. Нету билетов.

— Ну пожалуйста, — умоляю ее я. — Мне необходимо сейчас же уехать, я не могу оставаться. Посмотрите, может быть, все-таки, найдется?..

— Только СВ, — пожимает она плечами.

Выгребаю из сумки все до копейки, считаю. Вроде хватает. Протягиваю деньги в окошко и получаю оттуда билет и двадцать рублей сдачи. Держа в левой руке бумажки, а в правой вдруг ставший неподъемно тяжелым чемодан, иду, не поднимая глаз, к поезду. По дороге на кого-то натыкаюсь, слышу матерщину, бормочу извинения, снова натыкаюсь... Кусаю губы и молю Бога о том, чтобы сегодняшний день побыстрее кончился, чтоб исчезла из моей жизни Москва и все, что связано с ней. Никогда мне еще не было так плохо.

А дальше — как сон.

Третьи сутки в пути. Поезд часто останавливается, — говорят, на путях заносы. Недавно проехали Омск, время ночь. А может, еще только вечер. Я сижу у окна и считаю огоньки, мерцающие в заснеженной дали. Наверное, деревня. Или город. А может, еще что-нибудь. Мне все равно, лишь бы было что считать и на что смотреть. Лишь бы не думать, лишь бы ничего не вспоминать, для меня сейчас это пытка. Потом когда-нибудь, Бог даст, я смогу рассказать со смехом: вот, девчонки, бывают и ресторанные романы, и за три часа можно голову потерять... А пока — пока лучше считать огоньки. Один. Два. Три...

Щелкает замок, и пару секунд на стекле маячит желтое отражение дверного проема. Какой-то мужчина заходит в купе, — наверное, сел в Омске. Приличия ради надо бы обернуться и поздороваться, но у меня на это нет ни сил, ни желания.

— Что же это мы в темноте-то сидим? — интересуется мой новый сосед.

— А мне так привычней, — вяло отвечаю я. — Жизнь у меня темная.

— Это напрасно. Надо включить в жизни свет, — советует он, вешая свое пальто на крючок возле двери.

При звуке его голоса далекие огоньки вдруг начинают прыгать перед моими глазами радостным хороводом, а сердце уходит в пятки. Боясь оглянуться, я шепчу:

— Не так это просто...

— А мы попробуем, — уверенно заявляет он, подходит ко мне, берет мою руку и подносит к губам. — Здравствуй.

— Боже, откуда ты взялся? — бормочу я в его объятиях несколько мгновений спустя, после первого града поцелуев.

— С неба свалился, — смеется он.

— Нет, правда?

— Так правда же. Самолеты у нас, слава богу, еще летают.

И снова град поцелуев. А потом море слез.

— Почему, почему ты не приехал на вокзал?! — плачу я, уткнувшись в его пропахшее табаком плечо.

Он некоторое время молчит, потом тихо произносит:

— Не хотел принимать необдуманных решений. Для меня это слишком серьезно.

— А для меня, по-твоему, нет?!

В течение получаса он успокаивает меня как может. И хоть мне очень приятно раз в жизни почувствовать себя в роли раскапризничавшегося ребенка, я искренне надеюсь, что это была моя первая и последняя истерика.

Время шесть утра. Утомленный Аэрофлотом, мой будущий муж давно уже крепко спит. Я курю в коридоре и пытаюсь собраться с мыслями. Пожилая проводница начинает мести дорожку.

— Мамуль, давайте я вам помогу.

— Что это ты, милая, как расцвела, — удивляется она, охотно вручая мне веник. — А то ведь чернее тучи была. Кто это там к тебе подсел-то? Или секрет?.. Ну-ну… Любовь, дело молодое...

— Любви все возрасты покорны! — возражаю я и весело взмахиваю веником.

Я-то знаю, что буду любить и в семьдесят.