Дед кирилл

                ДЕД  КИРИЛЛ

Умирал Кирилл Макаров, как казалось со стороны, почти не мучаясь, и особых хлопот сыну Игнату со снохой Натальей не доставлял.  То, что к этой боли в животе привыкнуть невозможно, он знал один, хотя пытался привыкать. Видимо, в момент его «привыкания» метастазы так же на месте не стояли, а прогрессировали, распространяясь дальше по его тканям. Думалось в эти бессонные ночи много. Были, конечно, счастливые дни его семидесятидевятилетней жизни, но и натерпелся не мало. Однако все эти невзгоды казались теперь незначительными, хотя был  момент, когда он пошел вопреки своей совести, и это не давало ему покоя. Может, все же позвать вместо попа хотя бы сына и раскрыться?   Вдруг как-то легче станет. Однако внутри него сидела малая толика надежды, которая, как известно, умирает всегда последней. Эта живучая толика шептала ему, что многие поднимались и после такой болезни, которую организм выплевывал как чужеродное тело для этой судьбы. А как тогда он будет смотреть в глаза людям? Конечно, лично ему будет наплевать. Его же при этом не будет. Только ведь Игнат остается, а разве он имеет право оставлять ему такое «наследство». Нет.  Не надо никаких попов, не надо и Игнату ничего  говорить. Ведь счастливые моменты жизни уйдут вместе с ним, и никто другой такое не испытает, так почему же этот позорный случай должны оставаться с сыном?  Это будет не справедливо.
К сыну Кирилл испытывал огромное чувство благодарности и жил, не вмешиваясь в его дела на второй половине их дома. Он не разделял мнение соседей, что Игнат просто обязан был жить при старике после смерти матери, как единственный ребенок.
- Никто никому не обязан, - говорил он соседу Николаю, - а тем более единственный ребенок.  Ты что Коля, соображаешь, что ты говоришь? Родить единственного ребенка, чтобы всю жизнь потом держать привязанным к себе? Нет уж. Мы, Коля, если хочешь знать, добровольно должны уходить в старческие дома, чтобы не быть им обузой. Для счастья же рожали, помнишь? То-то же.
Ему в этот вечер вспомнился случай, который произошел с ним в октябре 1944 года. Тогда их Прибалтийский Фронт освобождал Северную Финляндию, которая к тому времени уже не была союзником Гитлера, а ,напротив, вышла из этого союза и сама объявила войну Германии. Его ранило, когда  уже с  боями вышли на территорию Норвегии.  Ранение было таким неожиданным и поражающим, хотя и не смертельным. Даже военврач Духов говорил, что от такого мало кто умирает. Одним словом, в таких случаях организм получает такую встряску, что может не выдержать какой-нибудь больной орган, с которым могли бы жить до ста лет без этой контузии. Такую контузию выдерживают 99,9% больных, но при поражении наступает состояние, напоминающее  что-то вроде временной комы. Очень небольшое количество раненных, с  хронической патологией какого-нибудь органа может, как говорил Духов, «крякнуть», не выдержав этого явления.  Одним словом, Кирилл тогда не «крякнул».   Теперь он был бы рад испытать все снова и «крякнуть» именно таким образом. Эта была такой легкой смертью, что он даже не почувствовал бы, что покидает мир. Даже удивлялся потом, что так – оказывается- легко бывает умирать. А теперь вот лежи, считай дни, бойся смерти и жалей остающегося  без него сына. Было даже противно временами сознавать, что он, похоже, и не сына жалеет, а себя его посредством. Сыну, конечно же,  особых хлопот, кроме похорон, не доставит, но все же было бы легче помирать  как те 0,001 %  хроников, никаких чувств не успевая испытать. Вот эта была бы легкая смерть. Не страшно даже, когда нет этой противной жалости «а потом как  же, чтобы меня не было?»
Не успел он уйти в  дом старчества. Игнат не позволил, всё боялся людской молвы. А кому какое, собственно дело. Теперь бы ходили за ним специальные люди, которые так зарабатывают на жизнь и были бы вынуждены терпеть, поскольку живут за счет их немалой ветеранской пенсии. Дела-а.
Жаль, но уже поздно. «Яду бы достать?». Даже эту мысль Кирилл задал себе  как вопрос, а не утвердившееся желание. Ему всё еще было жалко себя, а с другой стороны, как он надеялся, что в одно утро может не проснуться, так же не почувствовав смерть, как  после той контузии. Наверное, такое бывает часто, ибо не раз замечал, хороня жителей своей деревни, как у тех на лице появляется почти незаметная, но  улыбка. Ни у  кого он не видел гримасу боли перед похоронами, видимо им было радостно уходить навсегда от этой боли. А возможно душа, находясь сорок дней перед уходом в свое измерение, смотрит сверху на эту бренную оболочку, а улыбка его отражается  там , на этом лице чтобы запомниться таким искренне любящим его людям. «Ну и мысли, - думал он. – Хотя, какие есть. Это ведь последнее, на что я ещё способен - мыслить, думать и вспоминать. И ведь на самом деле, если я умираю при здравом уме, то куда потом деваются мысли?  Умрут-то ведь не мысли , а тело ».  Однако все равно не мог он так просто взять и идти к Нему, если Он существует, таким грузом несмываемого греха.

Тогда весной 1942 года их полк вел оборонительные бои на территории Украины.  Наступление на Харьков было остановлено,  и советские войска  вынуждены были отступать. Полку, где служил Кирилл, предстояло сдерживать врага до отхода основных сил, а вечером сняться и отступать по дороге, которую они прикрывали.  Было отбито четыре атаки врага  и в ход шли бутылки с зажигательной смесью и последние гранаты.  Обороняться было нечем. Бойцы ждали последний свой бой, когда налетели бомбардировщики врага и буквально смешали их окопы с землей.  Кириллу едва удалось освободиться из-под толстого слоя земли. Сколько пробыл без сознания, он не помнил, болели глаза и уши забитые землей. Даже во рту был песок. Он долго приходил в себя, его уже расталкивали другие бойцы. Ничего утешительного, как оказалось,  возврат сознания не сулил.  Бойцами  оказались два немецких солдата, которые тормошили его ногами. Еще немного и они бы ушли дальше, если бы Кирилл сам не вылез не вовремя. Среди лежащих раненных  немцы подобрали Сеню Юркова, который служил во втором взводе их роты. У него была ранена рука. Заместителя командира 1-го батальона Андроника Мигрикяна, которого все звали Андреем, пристрелил один из немцев, не снимая автомат, висевший у него через плечо.  Андрей стонал и пытался удержать обеими руками внутренности, вываливающиеся из раны на животе. Зачем немцам такой пленный? Живым никого фашисты не оставляли и давали короткую очередь по всем, кто был серьезно ранен или лежал, но не шевелился. Набралось 11 человек,  двои из которых шли, только  благодаря поддержки  товарищей.  Было понятно, что так они далеко не прошагают. Выйдя на грунтовку, прикрываемую до этого их силами, присоединились к новой колонне пленных. Набралось около 30 человек.  Гнали их семеро  немецких солдат, а навстречу сплошным потоком ехали грузовики с автоматчиками и мотоциклы, обдавая их пылью. Немцы кричали что-то из кузова автомашин,  и стоял хохот, пока не налетели наши  штурмовики. Вот тогда наступила очередь смеяться пленным. Они сознавали, что и сами погибнут от своих же советских бомб, но от души радовались каждому меткому попаданию, когда  взлетали на воздух немцы и расщепленные части кузовов или искореженные механизмы  их техники. Налет продолжался недолго, и хотя были убиты некоторые из  советских пленных, колонна была выведена из строя:  одна автомашина разлетелась  на куски вместе с фрицами, горели останки еще одной машины, а на обочине лежали два перевернутых мотоцикла. Несколько человек из пленных были расстреляны на месте разбушевавшимся фрицем, которого еле сумели остановить другие. Его вывел из себя откровенная улыбка одного из наших бойцов, вызванная таким удачным попаданием бомб и снарядов  наших пикирующих бомбардировщиков.
После этого случая, их погнали быстрее, а тех, кто не мог идти без посторонней помощи выводили из строя и расстреливали. Осталось около пятнадцати человек. Один из фрицев вывел тяжелораненого  из строя, вручил пистолет Сене Юркову, которого так же выволок,  схватив за ворот, встал у них за спиной взятым на всякий случай на изготовку автоматом и потребовал, чтобы он выстрелил в своего.  Остановились все фрицы, и стали с интересом  наблюдать – как поступит этот советский солдат?   Сеня не хотел убивать своего, но и обернуться  не успел. Фашист, видимо  с перепугу, отступил на шаг и прошил его очередью из шмайссера.   На этом, однако, он не остановился. Теперь за шиворот он вытащил из строя Кирилла. Его пытались остановить другие немцы, которые в этот момент казались чуть ли не родными для него людьми. Видимо, им не хотелось убить вполне здорового пленного, поскольку видели, что Юрков и сам был ранен в руку.  Кирилл вопросительно смотрел на этих фашистов, ожидая участия, но громкий и  короткий спор немцев закончился не в его пользу. Ему вручили пистолет, и Кирилл почувствовал,   как уперлась дуло шмайссера   в спину. Что ему оставалось делать. Убивать он так же не хотел, но и умирать было выше всяких сил.  Кирилл нажал на спусковой крючок пистолета,  стараясь,  чтобы поверили, будто промахнулся не специально. Немцы смеялись, и было видно, что никто из них ему не поверил.  С такого расстояния, при любой трясучки  рук, промахнуться невозможно. Фашист свалил его сильным ударом в скулу, и поднимая, вновь вручил снова заряженный одним патроном пистолет. А ведь мог остановиться. Нет. И тогда он сделал это. Он выстрелил,  почти не глядя и стал как вкопанный,  пока не был зашвырнут немцем обратно в строй пленных.  Освободили их свои же бойцы, так же выходящие из окружения под выстрелами, настигающих их  самих,  немцев. Охраняющие пленных немцы разбежались от такого натиска под градом пуль. Назвать это освобождением так же нельзя было, поскольку продолжалась та же охота. Только дичи стало больше, и били эту дичь фашисты, стреляю без разбору – сколько было и сколько осталось.  Продолжалось долго.
Тогда их осталось в живых  небольшая кучка, вырвавшихся к своим окопам. Разбираться было некому,  да и некогда. Отступали. В те дни  из окружения выходили многие.  Кирилл  так же вышел к своим с оружием в руках , которое подобрал. С ним никого из тех пленных, при которых он стрелял в своего, не было. Его никто не узнал. В то же время остальные могли присоединиться к своим в другом месте переднего края или даже остаться в лесах, а после присоединиться партизанам. Он мог бы  быть узнанным даже после войны. Жить с таким грузом было тяжело, и он вздрагивал каждый раз даже  от одного напоминания об особистах  и НКВД.
Долго еще он воевал и бил фашистов да октября 1944 года, пока не был контужен  в Норвегии. За все время войны , к нему было особое отношение со стороны бойцов и командиров. Кирилл лез в самое пекло в каждом бою, бился яростно, как  снайпер,  ведя счет убитых им немцев за той лишь разницей, что не делал зарубки на прикладе ППШ. Порой ему казалось, что становится снова душегубом, поскольку бьет фашистов не из  тех соображений, как остальные. Третий  орден славы нашел его уже после войны, и его как полного кавалера приглашали в различные мероприятия. Был  случай, когда в День 50-летия Победы его пригласили, как всегда, в Дом культуры районного центра, куда приехали  из областного  телевидения.    Он несколько месяцев после этого не мог спать. Все казалось, что кто-то его  узнает и позвонит куда надо. Кирилл знал, что за такое преступление уже прошли все сроки, и его могли бы осудить,  учитывая  заслуги, просто условно. «Однако, - думал он,- нужно было идти и сдаться самому, но еще до женитьбы». Жена болела долго и каждый год сразу после их свадьбы проходила лечение. Он очень её жалел, отправляя каждый год на последние деньги в санатории, местное курорты и было за что.  Зоя, на которую он женился – можно сказать случайно- оказалась замечательным человеком.  Уже исполнилось тридцати четыре года, когда она,  ослушавшись запрещающих под страхом смерти врачей, надумала и родила Игната.  За одно это можно было носить на руках. Кирилл, всегда в работе и не особо внимательный человек, уважал её до глубины души, но только после смерти понял насколько любил её.  Даже одной из причин опоздания в дом старчества была то обстоятельство, что она умирала у него на руках в этой вот половине дома, на той же кровати, где спал все это время и теперь  умирает он сам.
Вечером, накануне смерти, его мыли переворачивая с бока на бок Игнат с Натальей. Кожа на спине была от пролежней  почти не  живая  бурого цвета, а сам он уже не понимал об этих неудобствах, которые ему доставляют. Возможно, что и их уже не узнавал, хотя немного постанывал, издавая  едва заметный запах гниения. Поздно вечером  ему вдруг стало хорошо и он проглотил несколько ложек бульона, а ночью Игнат с Натальей услышали лишь одно, но так ясно сказанное им  предложение :
- Будь ты проклята, война!
Это были последними его словами.
Утром Игнат пошел к соседу деду Николаю и сообщил, что отца не стало. Новость в деревне распространилась быстро и к дому стали подходить друг за другом все жители. Кирилл, (или то, что было раньше Кириллом), лежал просветленным лицом словно живой. По губам его можно было видеть , что едва заметно улыбается.