Яблоки

   Иногда еще в домах, которые перестояли не одно представление человеческих страстей, в том числе и великих, случается увидеть на квартирных дверях механические звонки. Бывает, даже с надписями «просим крутить», «вправо – влево» или еще что-нибудь в том же роде. Многие из этих звонков исправно продолжают службу, несмотря ни на физическую свою, ни на моральную, такую модную нынче, старость. Все также делят они приходящих на «казенных» людей, чужих и своих, а то и прямо говорят: НН пришел или ММ забежала. Ведь каждый звонит своим, если угодно, почерком. И невольно думается, что звонки, должно быть, страдают или радуются – замечают свою жизнь по таким вот характерным росчеркам звонков, а не по ровному течению дней.

   Вот этот, хотя бы, разве отличен чем от вчерашнего. И в этот день никто не почистил звонок, не заставил его сверкать, улыбаться бликам и зайчикам, которые являлись частенько на лестничную клетку отдохнуть после обеда, а потом таяли, гасли в послезакатной серости. И важно ли это. А торопливому взгляду могло привидеться и благородство черненого серебра, а это – не новая серебряшка и, тем более, не никель. Да и стоит ли, придет ли кому на ум особенно приглядываться, разбирать в тусклом свете лампочки, которую наконец-то вкрутила ворчливая дворница, что к чему. Тем более, что все идет как и должно, потому что все идет обычно.

   И за дверями, в самой квартире, тоже все шло обычным ходом. В кухне горел свет, старушка неторопливо вытирала посуду и поглядывала на календарь, - число вспоминала или думала о чем.… Из спальни донесся кашель, потом скрип кровати, и вот уже старичок, пересиливая одышку, спросил, войдя в кухню:
   - Ты все еще канителишься?
   - Да уж кончаю…

   Старичок постоял над раковиной и посетовал на старость; потом застегнул самодельной петлей из тесемки штаны, - и новые-то они не сходились на животе, - но сшиты были, пусть с ошибкой в расчете, из доброго материала, так что со временем они даже полюбились, а уж о том, что бы выбросить их, и сначала-то мысли не появлялось, - ведь это добро. Старичок привычно взглянул на кухонные ходики, потянул гирю, осторожно поправил клюкой стрелки, - ходики высоко висели, - потому что часы в спальне уже пробили, а на этих еще только без шести минут было.

   - Я уж и соснул маленько, а тебя все нет; пришлось идти тебя глядеть. Уж не завалилась ли ты тут.
   - Да уж, как-то медленно все получаться стало…
   - «Жаба» у меня, наверно, или рак… совсем уж, видать, крышка. Давеча приснилось, будто на взморье купался, а за мною по пляжу слон бежит, и камни в меня кидает… - вот диво-то.

   Старичок поглядел, потухла ли плита, - «па-аду-ухла», - ответил он сам себе; той же клюкой, где-то за кастрюлями, закрыл трубу и отправился обратно в спальню.

   Старушка вытерла стол, почистила наждачной бумагой плиту, потушила свет. В спальне взяла посмотреть новую книжку, да так и не смогла оторваться.

   - Ну, вот, опять до пяти засидишься. Уж и вставать пора будет, а ты и не ложилась.
   - Я не долго.
   - Так и помру, а ты все «недолго».
   - А я не дам: за нос тащить тебя буду.

   Старичок вздохнул и повернулся на бок.

   Долго лежал он так, стараясь укутаться безмятежным сном, но все также слышалось тиканье часов, - видно, сон, как шубы, не вечен; может и он делается от времени дырявым. Тогда не диво, что часы и во сне слышно; и свет проступает какой-то. Не то от лампы это, не то…

   Да, это был свет. Не робкий блик и трепет отраженья… тихий свет жил в закопченном углу конторки, где спал и работал Федя, - так звали старичка когда-то.

   Этот свет распирал желтое яблоко; он не жил, как фонарный, разбивая тьму; он просто был, витал вокруг яблока даже в сомнительные сумерки и жил по ночам как надежда. Он не грел, не работал, он просто был. Как бывает предощущение чуда, о котором никто на свете не ведает, - разве не так нам всегда кажется.

   Федя, если и догадывался о существовании чуда, так не только поделиться с кем-нибудь, но даже думать о нем побаивался. И, конечно же, оказалось, что обо всем догадывается – и уже давно – не только Федя.

   - Как-то я сидела в окошке, на солнышке, а Федя все ходил мимо и смотрел на меня большими глазами..., я ему яблоко кинула.    Уж не знаю, как ему это удавалось, но берег он его очень долго. А под яблоком надпись была: «Яблоко, подаренное мне Лидией». Только в Первую мировую сгорело оно вместе со всем нашим добром. И пришлось нам потом…

   Сгорело, все сгорело в огнистом свете мирового разбоя. Только яблоковый свет, по-прежнему, был… Многое, ох, многое, не только яблоки, уничтожали люди. И уничтожили. Но остался внутренний смысл и из него, словно из семечка, снова и снова прорастало сничтоженное, из него все опять рождалось, начиналось сначала. Так этот внутренний смысл, этот свет – эта тайна яблока, нераскрытая Адамом и Евой, и осталась тайной.

   Прародители думали, что яблоко, попав в их желудки, даст им способность отличать добро от зла. Но яблоко съеденное оказалось просто яблоком и не дало прародителям познания. Оно дало им только знание и сознание ошибочности, бесплодности своих надежд, - пристыдило их.

   Потомки прародителей решили губить яблоки не в желудках своих, а в огне – да и не только яблоки, - думая, что это принесет им добро и убьет зло, - они уже не сомневались, что умеют отличать одно от другого.

   Так яблоки остались яблоками, а люди – людьми. И тайна - тайной.

   Но яблоки все еще не перевелись на свете, а люди успели сделать себе много зла. Потому что оно хорошо растет на почве, удобренной пеплом яблок, - да и не только яблок, - и представляется, особенно по началу, добром.

   Бушуют слепые страсти, и где тот Ной с ковчегом своим, который не тонет в волнах потопа….

   А вот опять бьют часы, и желтый свет еще есть, еще жив, - тут, - значит, теплится вокруг незаметная на первый взгляд жизнь, не теряясь, как когда-то, в загадочном времени сна, не обрываясь. «И я дышу еще в этой жизни… Лидуша», - старичку кажется, что он и в самом деле зовет старушку, но он не успевает удивиться тому, что нет ответа: сон прихватывает его чуть крепче, сон кружит, сон носит, и отпускает….

   А тем временем тихонько тикает себе больше десятка разных часов, настольных, настенных, каждый перезвон этих часов проступает сквозь сон, напоминая о том, что струйка жизни течет тут рядом, такая знакомая и милая.

   Когда-то, слушая ход выздоравливающих часов, которые вот-вот вернутся к своим владельцам, мастер – старичок теперешний - думал печально о том, что когда-нибудь силы его придут к концу, пациенты его будут розданы. И тогда без тиканья да разноголосых бим-бомов и перезвонов жизнь потеряет что-то. И это будет не так уж мало в тиши полузабытых лет. Думал. И брал корпус с циферблатом да несколькими колесиками, потому что это было кому-нибудь памятью. И принимал с благодарностью безнадежно испорченные часы в подарок. И радовался, если где-нибудь находил такие. Выхаживал он их с завидным долготерпением. Вот и вышло, что к старости исправно несла службу часовая дюжина, день и ночь возвещала о времени.

Но была в этой часовой службе одна маленькая тайна… ведь это кажется только, что часы живут сами по себе и движение стрелок их сродни течению времени. Они заболеют, если оставить их без внимания, они остановятся, если никто не заведет их, они умрут, если некому будет понять их. Все это старичок знал. Он знал, что жизнь его часов – капельки в струйке жизни, которая течет тут рядом, такая знакомая и милая. Она может значить только одно: старичок, сам мастер, жив еще, что, даже само по себе, ведь не так уж мало…, а движение стрелок больше всего сродни течению крови по кругам своим. И пульс часов – ходу сердца. Но может быть и нет, – кто его знает, в чем эта маленькая тайна старичка, - может быть он и сам не знал ее, - разгадка ее ускользала, быть может, из рук всю жизнь. Может, часы и были заставлены доживать свой век вместе со старичком, который надеялся, что хоть в тиши полузабытых лет еще удастся раскрыть эту тайну…

   Как бы там ни было, - ведь у каждого все по-своему, - а зато какое наслажденье теперь слушать, проснувшись еще темным утром, как тебя будит штук шесть будильников…. Потом идешь помаленьку растоплять плиту и ставить чай.

Старичок берет щипчики. Старые, дважды чиненые, теперь уже неизвестно где найденные когда-то. Старичок колет сахар на мелкие кубики. Крошки падают в сахарницу.

   В глубокое блюдце, со стершимся посередине узором, льется чай, - не так разве льется и остывает пережитое. Исчезают под чаем последние остатки орнамента из яблок, - не так разве…

   - Яблоки, яблоки. Наисвежейшие… - кричал базар разными голосами на все лады, - яблоки, кому яблоки, сочные, спелые… Прилавки тонули в торговых рядах, которые певучими струнами неожиданно большой паутины цеплялись за ближние улицы, звенели их напряженным движением и колобродили в центре базара, перепутывая голоса, языки, жесты – все на свете, чтобы вдруг, непостижимо, разделить все по-своему на две единственно здесь значащие категории спроса и предложения, купли-продажи, на деньги и на товар, на груды яблок, и бледных и румяных, блестящих и матовых, с испариной свежести. Федя задыхался, захлебывался в ароматах яблок, приостанавливался, чтобы сглотнуть слюнки, Федя брел, то и дело, попадая кому-то под ноги, боясь поднять голову: яблоки, яблоки останавливали и привораживали. Но - «…стоять долго некогда, долго стоять нельзя…», - надо брести, брести и смотреть под прилавки и под колеса повозок - смотреть под ноги, смотреть, чтобы не пропустить свое яблоко. Свой яблочный остаток – недогрызок, то, что позволено взять. Это было подаяние от базарного люда, но это был и аванс. Ведь подаяние – это то, что дают калекам, юродивым, убогим. А Федя ведь не такой. Он еще просто не вырос. Значит и аванс. Но аванс надо заслужить, никто не обязан давать его кому-то без гарантии. Федя подбирал, если было что, не сворачивая никуда, не удлиняя пути, он шел своей дорогой. И не упрек учителя, не взбучка, которую он мог бы получить дома, подгоняли его. Может быть, его подгоняла сама дорога, идя по которой Федя вырастет, выучится всему на свете, станет большим человеком и тогда сможет покупать видимо-невидимо этих яблок. И бедным давать: старайтесь, я тоже старался когда-то, первым учеником был, все заслужить надо. Федя шел своей дорогой и не глядел на торговцев, потому что не умел просить. Этому он научился позже.

   Позже. Когда незаслуженное у других увидел. Когда понял, как мало можно заслужить. И почувствовал, что все на свете идет – имеет свое время – и проходит.

   Как и яблоки, многие вещи попадали в руки уже покалеченными и пережившими лучшую часть своих дней. Как было им не сочувствовать, не попытаться вернуть хоть немножко того светлого, что было. Или не было…. Как случается у людей, - старичок улыбался про себя иногда чуть насмешливо, иногда грустно. Конечно же, думал он и о своей судьбе, о представлениях страстей человеческих, в том числе и великих, которые вышло пережить старичку. Которые так и не погасили свет яблока, сожженного первым из них. Многое рождено было, многое убито. Не потому ли, что жизнь шла во власти обстоятельств, вещей, а не души человеческой и воли, - впрочем, кому под силу разобраться в этом…. Теперь ясно только, что многому – сильному, светлому – была не судьба. Как не почувствовать, что впереди силы и света все меньше. С каждым днем меньше. С каждым движением часовых колес. А часы вспять не ходят, и реки не текут вспять, как солнце не всходит с запада.

   Старичок, молча пил чай.

   Старичок слушал. Людей, которые не уставали приходить к нему, - люди приходят, к кому могут. Люди делились переживаемым, просили совета, - люди открываются, если находят кому, хоть это и не принято. И старичок, говорят, облегчал, утешал и бодрил их. Какие слова говорил им старичок, какой свет открывал, о каких тайнах шла речь, - кто его знает. Говорят, что чудотворцем старичок не был.

   Когда старичок перестал выходить из квартиры, испортившиеся вещи все еще приходили к нему. Вместе с людьми. Потом, когда сил у старичка стало еще меньше, люди приходили без вещей. Как раньше.

   Старичок слушал.

   Старичок слышал себя. Старичок слышал ход часов. И думал.

   Не было еще таких часов, которые, попав на глаза, не стали бы исправно ходить. Пусть было много неоправданной работы, пусть приходилось делать детали заново. Случалось, что в часах не оставалось уже ни одной незамененной детали, и их, по сути, уже не было на свете. Но была жива идея их создателя. Как внутренний смысл, как свет и тайна яблока, которое горело во времени, сгорало…

   Что ж, яблоки, как видно, стали вечными со дня своего появления. Жаль, может быть, что их нельзя потянуть за нос, но, как видно, их просто не надо было ниоткуда вытаскивать.

   А старичок…

   Он умер в конце января, думая, что наступила пасха, что с ним просто забыли похристосоваться. А может… что-то не вспомнить.