Глядя на картину

Сначала было слово, в виде гиперлинка. «Снег в Буживале». Снег – хорошо. Но Буживаль звучит незнакомо, странно, и оттого не слишком приятно. Мимолётная ассоциация с бужениной. Тем временем Буживаль — предместье Парижа. Мало я знаю о Париже, ещё меньше о его предместьях. А уж о предместьях Парижа столетней давности! Всё туже затягивается в голове моей гайка заочного неприятия — она у нас есть такая, вы же знаете. Но вот, собственно, картина, в новом окне браузера. Но вот картина, и — щёлк! — гайка срывается с резьбы, и оживают пыльные шестерни моего сознания. А я ведь когда-то жил в этом Буживале, вы знаете.

Я жил на третьем этаже кирпичного дома — того, что справа. И больше нигде. Нигде и никогда. Я там родился, вырос и умер семидесятилетним стариком. Когда я был младенцем, моя молодая мать пела мне прекрасные картавые песенки, покачивая скрипучую кроватку, поперёк которой висели на резиночке деревянные игрушки. Я часто ссался; мать ругалась, вытаскивала меня из кроватки, клала на стол, меняла бельё. По мокрым ногам сквозило ветерком — в доме было холодновато, несмотря на очаг... да, там был очаг, полукруглый, с оранжевой кучей углей — когда топили. Топили не всегда; дрова стоят денег, а жили мы, конечно же, небогато. Отец работал плотником, уставал, приходя домой спрашивал: ну что, дармоеды? По-своему, он, конечно, любил — и жену, и меня, ребенка своего единственного, больше Бог не дал... А потом они с матерью умерли, и остался я в шестнадцать один. Домовладелец желал меня выгнать, однако не выгнал: я вовремя устроился разносчиком газет за двадцать франков в месяц, которых вполне хватало на квартиру и скромный харч.

Я рано стал философом. В свой выходной, проснувшись поутру и глядя из постели в сизое зимнее небо сквозь черные молнии тополиных сучьев у себя за окном, я часто думал: нахуя оно всё? Вот это всё, что есть вокруг. Вот эта ажурная наледь на стёклах, этот извечный таинственный скрежет на чердаке (кто там — коты, голуби?), зачем мне холод комнаты вместо тепла постели, зачем мне надо куда-то идти, и зачем вообще по улице ходят люди, и зачем по ней ходит рыжая дочка прачки, что живёт в конце квартала под вывеской «Стираем, крахмалим, гладим». И зачем у этой дочки такое... такое лицо. И сама она такая — тоже зачем... По молодости философия часто успокаивалась рукоблудством.

А иногда — нет. И чем дальше с возрастом — тем всё больше нет. И всё больше зимою, когда мир становился особенно бессмысленным. Год за годом всё чаще, всё интенсивнее находил я себя на приснеженной улице, без шапки, в пальто нараспашку, медленно озирающимся по сторонам: нахуя оно всё? Вот этот ужасный желтый сарай с клетчатыми пятнами дранки в тех местах, где отвалилась штукатарка. Вот этот серый особнячок, полный псевдоуюта и псевдосчастья; кого вы хотите обмануть? Вот это небо. Вы видите это небо. Разве нужно о нём говорить? И разве возможно? И этот дом... да-да, тот самый. Самое страшное в нем то, что он такой же, как двадцать лет назад. И эта квартира на третьем этаже, пустая и тёмная. И этот стол посреди комнаты. И эта недопитая бутылка на нём. И это окно рядом с ним. И этот человек, что стоит на улице. Этот я. И этот снег у меня под ногами — зачем это всё?..

И самое больное — зачем... зачем эта рыжая баба в конце квартала. Зачем она такая, постаревшая, полная, со взрослыми уже детьми. Зачем так?..   

    


*  *  *

Не даёт мне покоя дилетант Вламинк своей гениальностью... Не даёт, гад. А другие фовисты во главе с дурацким Матиссом мне мимо.