Цех гремлинов

В заводских цехах всегда шумно, жарко и дымно. Крепкие мужские и гибкие женские станы сгибаются над конвейерами, по которым неустанно ползут полуфабрикаты. Руки работают как рычаги, фаланги пальцев сцепляются и расцепляются. Разнообразные машины формуют, прессуют, кантуют, штампуют, компонуют, разрыхляют, взбивают, раскатывают, измельчают, завёртывают. Поршни ходят взад-вперёд, турбины вращаются, сопла выпускают струи раскалённого газа, насосы сжимаются и расширяются – все детали техногенной среды подчинены единому ритму Демона Движения, метасинусоидного Бога из Железяки. Кажется, что уже не механизмы управляются человеком, а человек эксплуатируется механизмами.
В таких факториях нет места случайностям, неожиданностям и проказничеству – здесь есть Норма, Дисциплина и Порядок. Конечно, люди не (вполне) автоматы и могут себе позволить иной раз отмочить солёную хохму, вспылить или хлопнуть ближнего своего по напруженному заду,  но если вдруг происходит какая-либо оказия in majore, то она вмиг заминается, бракуется и вычёркивается из общего слаженного ритма. Тем не менее и как бы то ни было, на металлургическом заводе научграда Жмыхова вышла однажды прескверная история, заслуживающая самого пристального внимания общественности.
Всё началось около пяти месяцев тому назад, в первых числах марта, когда деревья ещё были покрыты бурыми зимними пятнами. Приведём здесь несколько отчётов и служебных записок, наглядно иллюстрирующих суть происшедшего.

“СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА от 04.03.ГГГГ 13:34.
На имя начальника сталеплавильного цеха Манкубова Г.Е.
От бригадира дежурной смены Ушакова К.М.

Уважаемый Герберт Енисеевич! Странное происшествие произошло сегодня на моём рабочем месте. Сначала, около 12.46 ко мне подошёл машинист Хлеборезов и сообщил, что у третьей плавильной линии ему на глаза попался симпатичный маленький лохматый зверёк вроде белки или “чебурашки”. Я спросил у него, что он ел на завтрак. А Хлеборезов мне ответил, что на завтрак он ест всегда одно и то же – овсяную крупу с простоквашей, после чего обливается холодной водой и делает 200 отжиманий. Я сказал, что это я и без него знаю, но тогда что ещё за дичь он мне решил пороть средь бела дня. В нашем цеху единственными живыми существами, кроме машинистов и операторов ЭВМ, могли быть только слепни и мухи-золотухи, от которых летом спасу нет. А тут на тебе, в марте-месяце, чебурашку найти! Верно, совсем спятил наш Хлеборезов от жара и духоты. Ну так кто среди нас, металлургов, не спятивший? Это я в хорошем смысле имею в виду, уважаемый Герберт Енисеевич, вы не подумайте. Так я, значит, и говорю Хлеборезу – ну ты, брат, того! Иди умойся в ванную, полегчает. А он отвечает, что уже сходил умыться, и взял с собой этого пушного зверька, который оказался очень дружелюбным и большеглазым. Прямо, грит, лемур-долгопят. Что ещё за долгопят. Так вот, к делу. Сходил он, значит, умыться, только вот что из этого вышло: в шутку ли, или случаянно, отмывая руки от сажи, обрызгал наш Хлеборезов этого найдёныша-чебурёныша водой из-под крана. А потом, со слов самого машиниста Хлеборезова, стал происходить “форменный содом”. Помещение ванной комнаты резко затемнилось (как это взять в толк, ей-богу, не ураземую, солнце же на дворе!), стало словно в сумраке предвечерном. Маленький зверёк засветился фосфорическим сиянием и задрожал всем телом, как будто в жестокой лихорадке. Хлеборезов стоял, аки тать в ночи, трясясь всем своим жилистым худосочным телом, и не знал, что предпринять. Пока он об этом соображал, зверёк вдруг стал “плодиться”. Да-да, плодиться, прости Господи, дорогой Герберт Енисеевич! Так этот стервец и выразился. Как я только это услышал, так хотел уже по уху нашему вралю засандалить, а он мне далее говорит: “и расплодились от него гремлины ужасные, и расселились они по всем углам, и трубам, и шахтам нашего металлургического завода”. Выбежал Хлеборезов ни жив, ни мёртв из ванной и – прямиком ко мне. Я ему говорю: докажи. Пойдём в ванную и ты мне укажешь этого своего уродца или его гнусных отпрысков. А он мне: нет, мол не пойду. И ни в какую, а сам лукаво так поглядывает по сторонам, ну точно гремлинам своим подмигивает. Я ему говорю: врёшь, прохвост! А он: нет, не вру. Я ему снова: всё вранье, и слышать ничего не хочу. Ну-ка давай, отправляйся на линию, и чтобы без этого. А он мне: нет, не пойду, теперь я вообще с завода уйду, потому как завелись здесь гремлины. Я ему снова: врёшь, лихач! Поди докажи! А он: чем же я вам докажу, Константин Матвеевич, ведь чебурашка от воды растаял, а гремлины все по нашим установкам да по шахтам попрятались. Ну я тебе, говорю я, заливала ты этакий, всыплю по первое число, будешь у меня пищать, Ганс Христиан Андерсен, краснобай, фантазёр, смутьян, сейчас, сейчас, только свой хлыст именной возьму. Развернулся я к шкафчику с вещами, уважаемый Герберт Енисеевич, смотрю – а ремень-то мой дедушкин, с гербом имперским на пряжке медной – как в воду сгинул! Тридцать лет висел на крючке – и вдруг нет его! Тут я и опешил. А Хлеборезов взял меня под руку и повёл на третью линию, где он своего чебурёныша встретил. Подходит тут к нам со второй линии машинист Казимир, который то ли серб, то ли хорват, то ли донской казак, и говорит нам просто так: “Товарищи, там у нас волочильный стан взволочился, заталкиватель затолкался, а летучие ножницы улетучились! Чёрт-те что!” Пришли мы на место и видим: все машины первой и второй линий взаправду взбеленелись, магазин бунтов взбунтовался, гибочное и вытягивающее устройства выгибались и растягивались, а стальное полотно лилось на пол и прожигало арматуру у нас под ногами. Оба машиниста первой линии, Вальс и Смекта, были оглушены и лежали невдалеке от кипящей металлической массы. Вот тут я и понял, что Хлеборезов, хоть и малость туповат и вертляв, но всё же за карманом в рот не полезет.

Пишу впохыхах. Срочно. С уважением, К.М. Ушаков”


Рецензии