Врёшь, особист!

Я — Як, истребитель, мотор мой звенит.
Небо — моя обитель;
А тот, который во мне сидит,
Считает, что он — ИСТРЕБИТЕЛЬ!

В. Высоцкий


Топчан резво подпрыгнул, явно намереваясь сбросить меня со своего голого ложа, и, когда это не удалось, с трескучим грохотом возмущения опустился на свои коротковатые деревянные ноги.

Вырванный из краткого забвения, отплёвываясь и протирая глаза от пыли, заполнившей моё бетонное узилище, я уяснил для себя заметно изменившуюся обстановку. Нельзя сказать, чтобы я сильно испугался (почти приговорённого, пожалуй, трудно испугать или просто удивить), но вид валяющейся на полу двери из прочного дуба и окованной железом, да вместе с дверной коробкой, да ещё и с амбарным замком в придачу — наводил на размышления.

К амбарному замку у меня не было добрых чувств, поскольку именно им и не один уже раз меня определял на постой в эту бетонную коробку особист-охранник с малиновыми петлицами сержанта госбезопасности. И не скажу, что от звона запираемого за моей спиной замка мне каждый раз хотелось плясать от радости. Впрочем, и лязг отмыкаемого замка удовольствия тоже не обещал, ибо в моём положении действовало известное правило: «входящий — не унывай, выходящий — не радуйся!»

Напористый июньский ветерок из дверного проёма быстро выдул главную пыль в зарешечённое сталью, но уже оказавшееся без стёкол небольшое окно. Через образовавшуюся прямоугольную дырищу в грязно-сером железобетоне обрадовала зеленью плоскость аэродрома, ограниченная по противоположному краю вертикалью леска, выше которого веселила взгляд яркая голубизна родного неба.

По идее в дверном проёме должна была уже проявиться фигура особиста с обнажённым наганом и заорать что-то вроде: «ни с места», «при попытке к бегству…», «имею право без суда…», «шаг влево, шаг вправо…» — и что там ещё? Разумно было не обострять, и я вернул своё тело в горизонтальное положение.

Весёлый прямоугольник дверного проёма притягивал к себе внимание, и я, изображая для задерживающегося особиста спящего, сквозь ресницы одного глаза фиксировал проём. А в него, между прочим, врывались (кроме июньского ветерка) завывания моторов и треск пулемётов. Это было так интересно, а особист так преступно запаздывал, что я посчитал возможным произвести разведку в пределах моей «холодной» и, сделав полтора шага к дверному проёму, не отказав себе при этом в удовольствии злорадно наступить на поверженный (хоть и не мною) и неуважаемый мною амбарный замок, выставил из-за вертикали гладкого бетона три четверти правого глаза (в большем пока не было необходимости, а запасным организмом я ещё не обзавёлся).

Увиденное было весьма любопытно, а для приговорённого (хотя бы частично), пожалуй, и зловеще: рядом с моим временным помещением, чуть левее входа красовалась свежайшая воронка от авиабомбы килограммов на полста. То, что эта воронка, т.е. коническое углубление в земле вершиной вниз, образовалась именно от авиабомбы — не было никакого сомнения: по её краю ещё игриво гуляли язычки дыма (или пыли, или и того, и другого вместе), а всё тот же июньский ветерок щекотал мои ноздри запахом взрывчатки.

Аккуратно бомбочка упала: и на крышу моего «отдельно стоящего помещения» не свалилась, и дверь в него вышибла вместе с соответствующей коробкой и неуважаемым мною замком. Можно было тому, кто её так удачно швырнул, аплодировать. И, конечно, следовало похлопать в ладоши тому, кто так прочно соорудил моё временное обиталище. А то, что подо мною топчан, т.е. деревянное ложе, пытался бузить, так это мелочь житейская: ну подпрыгнул разочек и на прежнее место встал. Да ещё полезное дело сделал: меня пробудил.

Именно пробудил, а не разбудил. Вряд ли можно назвать полноценным сном состояние почти приговорённого, да ещё после ночного допроса почти до рассвета. Именно перед рассветом меня определил в эту бетонную коробку мой особист. Старательный он мне попался: всегда подтянутый, с наганом в кобуре (а то и в руке) и со скрипом сапог. По-видимому, скрипящие сапоги являются предметом его особой гордости, поскольку, даже стоя на месте, он предпочитает переминаться, вызывая скрип своей обновки.

Каждый раз, доставляя меня в бетонный пенал, он доходчиво напоминает мне, что таким, как я, «врагам народа» жить на этом свете никак (ну, сам ведь понимаешь, просто никак) нельзя. И что, как только позволят, он самолично всадит в меня полбарабана своего нагана. В барабане нагана, как известно, семь патронов — легко запомнить: ведь столько же в неделе дней. Половина — это три и ещё полпатрона. По правилам арифметики это следует округлить в большую сторону. Итого — четыре. Не скупится на меня мой особист.

Наверно, по причине своего татарского разлива. Небось, хочет посчитаться со мной за то, что мои давние-предавние предки вместе с Дмитрием Донским вдребезги расколотили давних-предавних предков особиста, с Мамаем в придачу, на священном для русских Куликовом Поле. Давненько это было, ой давненько. А вот татарва всё ещё помнит и плевать хотела на «нерушимость дружбы всех национальностей». Впрочем, я тоже не забыл про триста лет татаро-монгольского ига!

А в небе было ещё интереснее. Во всяком случае, для опытного военного лётчика-профессионала, а я именно такой лётчик (заявляю это мысленно без всякого хвастовства). По всему видимому пространству неба носились в разных направлениях темноватые силуэты самолётов. И было их порядочно: явно около десятка. Точно сосчитать было нельзя: угол моего наблюдения был сильно ограничен бетоном моего бункера. Если я что-то понимал в несоветских самолётах, то это были немецкие бомбардировщики, а ещё точнее, «юнкерсы-87». То, что это именно Ю-87, не было никакого сомнения: только у этого геринговского пикирующего хищника колёса в полёте не убираются, а торчат наружу, словно обутые в лапти. И его трудно спутать с чем-то другим.

Именно пару таких вот, в лапти обутых, я завалил (сбил, уничтожил, сшиб, сбросил с голубого и ясного родного мне советского неба) недалеко от границы всего двое суток назад. А может правильнее: целых двое суток назад? Похоже, что с раннего утра 22 июня время ускорило свой бег. Ведь каких-то всего три дня назад официантка приграничного аэродрома, потчуя меня великолепным обедом, вопрошала о встрече. Где она теперь и что с ней — никто не знает. А я помещён в эту бетонную будку и сейчас любуюсь теми самыми юнкерсами, из-за которых и попал в эту конуру.

Ну, и ещё за то, что отвёл свою эскадрилью от границы сюда к городку с пустым именем М-ск. А то, что у меня тогда совершенно не было топлива (горючки, бензина) и не было ни с кем (ну совершенно ни с кем: ни справа, ни слева, ни сзади, ни спереди, ни сверху, ни снизу) связи и было жёсткое-прежёсткое указание: «не поддаваться ни на какие провокации!» — здесь это не считается. Раз отлетел от границы — значит трус, а коли трус — значит «враг народа», а уж если «враг народа» — то полезай быстренько в кутузку и жди скорого, а главное, «справедливого» решения своего вопроса.

Вот и жду. А немец (Фриц, Ганс и кто там ещё) не ждёт. Он уже рядом с М-ском. Мне это, конечно, прямо не говорят, но я и так догадываюсь. Да и чего тут догадываться: вон они (Фрицы-Гансы и кто там ещё) крутятся почти над моей головой.

А они (немцы, австрияки, а также итальяшки, наверно, и поляки, даже, может, и французы) уже встали в круг над аэродромом. Толково, очень толково. Каждый своими носовыми пулемётами защищает хвост предлетящего. И общую команду старшого выполнять легче. Совсем неглупо. И высота их круга километра полтора: аэродромные зенитные пулемёты (если даже они есть) не достанут.

Умно держатся немцы (и кто там ещё с ними) — можно хлопать в ладоши. И не спешат с бомбёжкой. Да и чего им торопиться: наших истребителей в воздухе нет, наши зенитные стволы молчат — ну и летай себе сколь влезет, а точнее, насколько хватит горючего.

Ох уж это горючее: мне его двое суток назад ох как не хватало — вспоминать противно! А вот у немцев и их прихвостней сегодня, видать, с горючим вопроса нет. Жгут и жгут его. И по-умному, между прочим, жгут: явно на экономном режиме.

А вот что-то новенькое: один юнкерс опустил нос и явно нацелился в пике на противоположную сторону открытого поля. И не зря: именно там выстроились в линию наши бомбардировщики. В основном тяжёлые громадины. Туполевские тихоходы. И какая раззява оставила их открыто? Ну, что стоило затащить их под деревья? Нет, только к деревьям прижали. И это на третий день войны! Ну не вредительство ли? Да серебристый дюраль сверху виден чёрт-те откуда! Ну, ротозеи! И лентяи! Вот теперь ловите подарки от Геринга (или от самого Гитлера — один хрен). Ну, конечно, засвистело, завыло вверху. А вот и разрывы бомбовые. Вроде за самолётами. Близко, но пришлось по лесу. Смазал немец.

Ах, вот в чём дело: справа снизу потянулись трассы и послышалось слабое та-таканье. За гулом юнкерсов и воем бомб та-таканья этого почти не слышно. Если я что-нибудь понимал в пулемётах, то это должны быть счетверённые «максимы». Немец не пошёл в глубокое пике, не иначе специально спровоцировал наших зенитчиков, швырнул горсть мелких бомб и снова ушёл на высоту. Конечно, толку от наших счетверёнок — чуть. Так, попугать разве. Ну, вроде пугнули одного немца, и то — хлеб.

А это ещё что? Из-за моей спины сверху по наклонной вниз быстро скользнули два тонких силуэта. Пара строенных трасс прочертила небо туда, откуда били по юнкерсу наши «максимы», и те почти сразу замолкли. Ну и ну! С одного захода, с одной штурмовки одна пара истребителей подавила наших зенитчиков. И хорошо бы только подавила… Грамотно немцы (или кто там ещё) сработали: бомбёр спровоцировал зенитчиков, а истребители тут же расстреляли их.

Вот это и есть война: одни стреляют снизу вверх, другие — сверху вниз. Правда, сверху ещё и бомбами швыряются.

Истребители спрятались опять мне за спину. Не приходилось встречаться с такими накоротке! Нет, не приходилось. Я бы вспомнил. Обязательно вспомнил — я же кадровый лётчик: обязан вспоминать любые встречи с возможным противником, даже самые случайные. С этими не сталкивался на узкой дорожке. Но знакомое в них что-то было. Было. Значит, видел я их на плакатах для опознавания. Запомним!

Ну, а юнкерсы что? Повторят провокацию, пощупают опять наших зенитчиков? Я бы на месте немцев именно так и сделал. Ну, точно. Вон опять юнкерс клюнул носом вниз на несчастные наши бомбардировщики. Опять завыло от самолётных сирен и опять, но уже слева потянулись трассы снизу вверх. Стука «максимов» даже не было слышно. Ребятки-зенитчики, мысленно я с вами. Но, миленькие, плоховато вам сейчас должно будет.

И ведь вот какое идиотство: я, почти приговорённый, для сбережения моего упрятан под сталинский железобетон, а зенитчики у «максимов» на расстрельной открытости.

И ведь накаркал я, хоть и мысленно. И ещё как накаркал: снова из-за моей спины беззвучно скользнули те же узкие два силуэта, снова от них сверху и наклонно вниз протянулись «не наши» пушечно-пулемётные трассы в то место, откуда вылетали «наши» трассы «максимов-счетверёнок». И погасли «наши» трассы. Словно их и не было. Вот так. Быстренько. Как у хулигана Маяковского: «весомо, грубо, зримо».

А истребители развернулись вправо и, не набирая высоты, низко, словно ликующе косо, пронеслись над аэродромом по дуге за мою спину, давая возможность мне их получше разглядеть. Остренький носок, притупленные по концам крылья, зауженный к хвосту фюзеляж. Нет, в натуре встречаться не приходилось. А вот на фотографиях, кажется, видел. Нет, не кажется: точно видел. И виденное там называлось «мессершмит-109». Сокращённо: Ме-109.

Рассказывали мне летуны, побывавшие в Испании и сумевшие вернуться оттуда живыми, что встречи в воздухе с Ме-109 на наших И-16 не доставляли радости. Проигрывали наши родные и такие привычные «ишачки» мессершмитам. Проигрывали в том, проигрывали в сём, но, и это главное: проигрывали в скорости — наиглавнейшем показателе для самолёта-истребителя. Спасало то, что Ме-109 тогда были ещё свеженькими, недодуманными, недоделанными — в общем, сыроватыми. Пилоты ихние ещё не научились толком на них летать и воевать. Но с тех пор прошло порядочно скоротечного для авиации времени: и пилоты мессершмитовские научились, конечно, воевать, и сам истребитель, само собой усовершенствован, доделан, довылизан, доведён до ума. Тутошние мессершмиты уже должны быть наипоследнейшей модели Ме-109Е. Серьёзный противник. Очень серьёзный. Голой рукой его не возьмёшь, криком не испугаешь.

Но думаю, что мой Як-1 будет посерьёзнее. Вот бы столкнуться на узенькой дорожке, то бишь, в одном небесном квадрате. Один на один. По-честному. Поглядим тогда: чей будет верх!

Но почти приговорённому полагается сидеть в каземате, ничего не видеть и ничего не слышать. И если мне представилась возможность любоваться здешним небом, то это дело большой-пребольшой случайности и злейшего нарушения инструкции в отношении почти приговорённого.

А юнкерсы-поганцы уже снизили высоту. И не боятся, сволочи. Да и чего им здесь бояться: опасности никакой — ни в воздухе, ни с земли. По-видимому, они подошли к аэродрому внезапно. Никто из наших взлететь не успел. А может, и взлетать-то было некому: я не видел здесь истребителей, кроме моей эскадрильи. Но от неё сейчас здесь оставался один мой Як. По той простой причине, что на нём, кроме меня, некому было летать здесь. А меня с Яком на всякий случай разлучили: меня — в бункер, Як — под навес.

И пулемётов зенитных, по-видимому, здесь больше нет. Огрызнуться снизу уже некому. Вот юнкерсы в небе и расположились по-хозяйски. И ведь сколько этой дряни сюда привалило: на дюжину тянет — теперь это видно.

Столкнуться бы с этой стаей всей моей проверенной и слётанной эскадрильей. За три минуты бы расстрелял, разогнал, расчехвостил, размочалил, на распыл пустил по ветру и как звать не спросил бы. Но ребята мои надёжные невесть где, я, их бывший комэск, в погребе; и это юнкерсы будут сейчас чехвостить тутошний аэродром, и помешать им в этой работе некому. Так-то вот.

И юнкерсы, словно послушавшись меня, начали по очереди пикировать с воем на наши парадно поставленные самолёты и бросать на них небольшими горстями бомбочки. Они не спешили, работали с хвалёной немецкой аккуратностью. Сбросивший партию бомб вновь занимал место в круге, и конца этому не предвиделось. А ведь у юнкерсов ещё были и пулемёты, которые они ещё не пускали в ход и которыми наверняка будут добивать, достреливать, доуничтожать то, что не доделают бомбы. При таком раскладе юнкерсы могли бы вертеть здесь свою карусель больше часа, а противоположную сторону аэродрома уже сейчас заволокло дымом, и последнего становилось всё больше с каждым новым заходом очередного юнкерса.

Это была впечатляющая работа фрицугансов. Можно было хлопать им в ладоши. Я не сомневался, что разнеся в щепки все наши самолёты, юнкерсы переключатся на мою сторону, т.е. на штабную часть аэродрома. И проделают с ней то же самое. Но штабные постройки, конечно, не главное для них. Главное — наши самолёты. Вот юнкерсы и не торопятся переключать свои усилия на штаб (и прилегающие к нему строения). Аэродромное дело было — дрянь. Дряннее трудно придумать. И это было, как ни странно, правильно: ведь в это дрянное положение аэродром поставили, загнали, засунули, запихнули — и наш заклятый враг (то бишь немцы), и нашенская аэродромная глупость, т.е. то, что (как сказал какой-то великий или знаменитый, а может просто известный) хуже преступления.

Небо завывало, аэродром клокотал, моя бетонная клетушка мелко подрагивала. А я одним глазом взирал на всё отрешённо, как на стороннее, как на не касающееся меня — глазами почти приговорённого.

Нет, всё-таки положение почти приговорённого имело сейчас некоторое преимущество: не надо было мчаться под бомбами и пулями в огонь и дым спасать самолёты, не надо было соображать что делать и куда бежать, не надо было ни кем командовать или кому-то подчиняться, не надо было брать на себя ответственность или ускользать от неё, не надо было вообще что-то делать и даже о чём-то думать. Это ли не блаженство? Гляди наружу одним глазом и в ус не дуй. Впрочем, глядеть наружу хотя бы и одним глазом в принципе было нельзя. Это было уже не по соответствующему пункту соответствующей инструкции. Если особист увидит, то…

А кстати: где всё-таки мой особист? Куда подевалась эта нехристь? Почему не охраняет меня как положено по инструкции? Почему его ненавидящие глаза не буравят меня до дыр ежесекундно?

Может он по чингиз-хановской подлой привычке в засаде, т.е. караулит меня за ближайшим углом с уже взведённым курком нагана? И, стоит мне высунуться из дверного проёма, прогремят выстрелы (которых я уже не услышу) на пол-обещанного барабана «как при попытке к бегству»? А что: вполне возможный случай! Проверить, что ли?

Поглядеть или не поглядеть?

Пожалуй, поглядеть.

Ну, поглядеть — так поглядеть!

Высунув левый глаз наружу, глянул вдоль внешней стенки моего строения вправо и тут же отдёрнул целую пока голову назад.

Никого.

Присел и уже правым глазом глянул вдоль той же стены влево.

И сразу же, совсем близко, обнаружились высовывающиеся из-за угла моей схоронки знакомые (и даже очень-очень знакомые) сапоги. Показалось даже, что слышен ненавистный мне скрип их кожи.

В следующее мгновение, прижавшись телом к наружной стене, правым глазом я заглядывал за левый угол бетонной коробки.

Конечно, это был мой особист. Точнее, то, что совсем недавно ещё было особистом. Он был дохлый-предохлый (к гадалке не ходи). И пульс его искать не стоило. А уж желания на это — напрочь не было.

— Врёшь, особист! — позлорадствовал я. — Я сдохну позже тебя.

Похоже, что юнкерсовская бомба-полусотка сделала для меня ещё одно доброе дело.

— Врёшь, особист! — дозлорадствовал я. — Ты уже не расстреляешь меня (не сможешь, не сумеешь, не выйдет у тебя, не получится у тебя это, не всадишь ты в меня обещанную тобой полбарабана нагана, не…)

Бросок, и мои руки заученным напрочно движением вправо-влево расстегнули ремень на том, что недавно ещё было особистом. Рывок от души на себя: то, что ещё недавно прозывалось особистом, протестующе дёрнулось всем своим упитанным телом, и я уже прилаживал ремень с наганом в кобуре на себя. То же заученное движение рук вправо-влево затянуло командирский ремень уже на мне, щёлкнуло пряжкой.

ВСЁ!! С того момента, как щелчок пряжки добротного ремня замкнул мою талию, кончился сиделец железобетонной конуры!

Появился (вновь появился) капитан Красной Армии, «воздушный хулиган и безобразник» (по мнению командира приграничного авиационного полка), опытнейший лётчик-истребитель, на счету которого уже были два сбитых пикирующих бомбардировщика Ю-87, командир эскадрильи великолепных истребителей Як-1 (самого новейшего оружия тов. Сталина)!

Перепрыгнув через то, что совсем недавно прямо-таки горело желанием меня расстрелять, и, не оглянувшись ни разу на то, что только что было моей камерой, я побежал. Побежал без всяких задних мыслей, просто так, как само собой разумеющееся. Уже на бегу поправил кобуру с наганом, сдвинул складки гимнастёрки назад, расправил сколь можно плечи. Пригладил полубокс. Пощупал щетину на подбородке: побриться бы не мешало, но, учитывая обстановку — сойдёт.

Приятно чувствовать себя капитаном Красной Армии спешащим, торопящимся, бегущим куда-то. И не важно, что небо ревёт чужими моторами, что неподалёку раз за разом ухают разрывы бомб. Меня это не касалось: я кадровый лётчик-истребитель, мне некогда, я тороплюсь. Но тороплюсь по-умному (не напрягаясь без меры, не задыхаясь уже от нехватки воздуха, не искажаясь от перегрузки физией). Я почти на пробежке-разминке. А то, что небо раскалывается воем бомб, так это не для меня.

Лётчику-истребителю в мирное время полагается самому разбиться вместе со своим самолётом, когда откажет мотор или ещё что-то не менее важное, и заработать на свою могилу вместо креста свой же погнутый винт.

А в военное время тому же лётчику–истребителю следует сгореть вместе со своей птицей-ястребком в воздухе и дымным пеплом раствориться в родном небе. А я ещё и почти приговорённый сбежавший из-под стражи, за что в военное время полагается «без суда и следствия, на месте и т.д.». Так чего бояться мне, капитану Красной Армии, которая обязательно всех сильней «от тайги до британских морей»?

— Капитан! Сюда! Сюда! — слабо, слабо донеслось из какой-то наклонной дыры в земле. Наверно, из погреба для солений и картошки. Я даже не поворотил в ту сторону головы. Я весь был нацелен, направлен, устремлён только на одно, ещё мною толком не осознанное. Но ноги уверенно несли меня именно туда — куда нужно (только в одно место, одно единственное и никуда больше). Тело само уклонялось от углов построек, проскальзывало под деревьями и навесами, руки привычно балансировали и способствовали движению, а вот голова во всём этом не участвовала. Её черёд должно ещё не пришёл.

Я обогнул здание, где меня каждую ночь допрашивал особист №2 — лейтенант госбезопасности, что соответствовало моему капитанскому званию. По званию-то мы были равны, а вот по положению?..

— Понимаете ли Вы всё политическое значение, совершённого Вами преступления, капитан? — как заведённый попугайствовал Аркадий Абрамович или Абрам Аркадьевич (много чести для каждого еврея запоминать его имя-отчество).

(Понимал, ещё как и понимал в то раннее утро 22 июня. Потому и стрелял по фашистам-гитлеровцам один из всей эскадрильи. И два сбитых тогда Ю-87 только мои. Принял, так сказать, всю ответственность на себя. Но на другой день, т.е. вчера, находясь уже на этом вот самом аэродроме вдалеке от границы, понимал «это» уже меньше. А сейчас и думать об этом не собираюсь.)

— Вы трус, капитан?

(Где он сейчас, подделывающийся под Свердлова особист? Не потерял ли своё пенсне?)

— Почему Вы поддались на провокацию со стороны немцев?

(И в какой щели прячется сейчас его уже жирноватое тело?)

— Вы — враг народа, капитан?

(Небось, кайлом не дробил камни на строительстве канала, не махал топором на лесоповале, не долбил землю на железной дороге?)

— Почему Вы отлетели со своей эскадрильей от границы далеко-далеко в тыл страны, капитан?

(Да и вообще тяжелее карандаша в жизни ничего не поднимал. Разве что наган, но и то изредка. Вот и расплылся не по годам.)

— Вы — враг народа, капитан?

(Пластинка граммофонная, заезженная…)

Приятно отталкиваться от родной, хоть и вздрагивающей от взрывов бомб земли, чувствовать упругость в ещё не испорченных каталажкой мышцах. Жаль, что нельзя бежать ни о чём не думая, долго-долго. Всё раньше-позже кончается.

Обогнув очередное препятствие, я увидел ЕГО: зеленоватый хвост моего Яка, бортовой номер 30. Мне опять повезло.

Сегодня мне всё время везёт!

Як мой стоял там же, где я оставил его двое суток назад. Не нашлось на этом удалённом от границы аэродроме лётчика, умеющего летать на новейшем детище товарища Яковлева. А здесь вообще такой самолёт видели впервые и даже не подозревали о его существовании. Дикари, да и только. И ещё разлучили Як со своим хозяином. Так, на всякий случай. Я ж говорю — дикари!

Но сейчас ХОЗЯИН Яка вернулся! Бодрый, подтянутый, с наганом за правым бедром. Только без головного убора и сегодня ещё не бритый. Но это мелочь, это сейчас не главное. Главное то, что хозяин и Як опять сошлись, соединились, состыковались и, похоже, вот-вот составят одно целое.

Ещё издали я заметил фигуру, валявшуюся под левой плоскостью. Точнее, под плоскостью лежало тело задом к верху, а голова, зажатая руками, засунулась под фюзеляж. Судя по одежде, это был механик или то, что недавно было механиком или техником. Последнее мне всё равно.

Для проверки с разбега врезал от всей души сапогом по оттопыренному заду. Фигура проявила себя как живая, т.е. схватилась рукой за ушибленный зад и начала поворачивать голову в мою сторону. Живой — мне опять повезло.

Рывком за ноги я выдернул то, что должно быть механиком или техником (в общем, технарём) из-под плоскости, как вытаскивают молодую морковку из свежей грядки. Перехватился за шиворот и вторым рывком поставил на колени. Заглянул в глаза — полное отсутствие всякого присутствия.

Вдарил кулаком в полсилы в ухо технаря, вздёрнул его на ноги. Они у него подгибались, глаза бестолково бегали по небу, а организм явно устремлялся обратно под плоскость. Придурок: крыло в основном фанерное — не спасёт. Конечно, парень под бомбёжкой первый раз, а для первого раза его самочувствие простительно. И постарше мужики под бомбами теряют головы. И не всегда их позже находят.

Удерживая жёстко технаря за шиворот левой рукой, правой вырвал из кобуры наган и стволом потряс перед глазами его — никакой реакции. Пришлось стрельнуть вверх, сунуть дымящееся дуло под самый нос технаря, да ещё вдуть пороховой дым в ноздри. Это явно подействовало, поскольку глаза приводимого в чувство сошлись на чёрном пятне дула.

— Разворачивай! — проорал я в ухо технарю, подтащил его к хвосту Яка и сам ухватился за того рядом. Технарь недопустимо (с моей точки зрения) промедлил, и, оторвав от якового хвоста свободную от нагана руку, я залепил отлынивающему основательную затрещину. Тем же шиворотом прижал его нос к стабилизатору, да ещё поводил перед тем носом дулом нагана.

Уяснив, наконец, что от меня запросто не отделаться, технарь со знанием дела принялся помогать мне. Тут ещё важно было по дурости не отломать заднее колесо. Напрягаясь до звона в спине, мы приподнимали хвост на чуток и толчками по полметра сделали почти невозможное: вдвоём развернули-таки Як весом в 2800кг почти назад. И истребитель нацелился носом в сторону лётного поля, но не в дымящуюся его часть, а в левый от меня угол, где просматривалась в стене приаэродромного леса узость, сильно (ну очень сильно) привлекающая моё внимание.

Вот для чего мне был позарез нужен хотя бы второй человек: один я вряд ли развернул Як. Во всяком случае, не так быстро. А время для меня стало почти главным вопросом. Но это было ещё не всё.

Опять, схватив технаря за шиворот, я проорал в его ухо:

— Бензин в баках есть?

Всякое промедление с ответом, хотя бы и как признак мудрости, для меня сейчас было совершенно недопустимо, и я, положив ему на переносицу дуло нагана, повторно проорал вопрос. Заметив шевеление губ, приставил к ним своё ухо и сумел разобрать:

— Половина.

Это было как раз то, что нужно. Для краткого боя этого совершенно достаточно. И ещё: ползаправка обеспечивала облегчённый взлёт. Мне продолжало везти.

Последний крик в чужое ухо:

— А патроны есть? Сколько?

Подставил опять своё ухо, уловил:

— Комплект, — возликовал про себя очередному везению и тут же швырнул технаря к носу самолёта:

— Крути винт!

Прыгнул на плоскость, рванул крышку фонаря назад, шагнул в кабину и нисколько не удивился, увидев на сиденье парашют и лётные очки. Если уж везёт, то долго и упорно.

Парашют и очки наверняка мои (ещё со старого аэродрома). Объяснение, что их никто не взял, самое простое: старшой этого аэродрома вознамерился научиться летать на Як-1. Это разом объясняет наличие парашюта, очков, горючки, стреляющего и технаря в придачу.

Хорошо, что парашют именно мой: нет нужды подгонять лямки и, главное, будет на что сесть, не подгоняя сиденье по высоте моего роста. Но с парашютом чуть позже.

Сейчас приборы: давление масла — достаточно, давление воздуха — хватает, напряжение аккумулятора — норма, остальное — хрен с ним. И поставить колеса на тормоза.

Сектор газа на пусковой режим, махнуть наганом технарю:

— От винта!

Пуск! Винт дёрнулся и закрутился, увеличивая обороты.

— Ага, с первой попытки! Так и должно быть, коли сегодня везёт.

Сектор газа на режим прогрева мотора, а самому надевать парашют. В кабине это делать не совсем удобно, но вылезать не с руки. Защёлкнул ремни парашюта, сел малость поудобнее, щёлкнул привязными ремнями, убедился, что температура масла приближается к нормальному режиму и, впервые с того момента как побежал, попробовал посмотреть в небо: фигушки — я же под навесом.

Ругнулся от всей души, отдал тормоза, сдёрнул Як с места так, что моя кабина высунулась из-под крыши. Снова зажал тормоза. Теперь небо просматривалось вполовину.

А там, в общем, ничего не изменилось. Юнкерсы по-хозяйски ходили по кругу и с пикирования швырялись мелкими бомбами. И так толково, что дымом заволокло уже пол-аэродрома. Не было смысла разглядывать: что именно горело. Это не по моей части. Это дело тутошних старожилов. А я здесь пришлый, случайный, негаданный, незваный, а главное: не доставляющий аэродромному начальству никакой радости. Одни хлопоты со мной: поить, кормить, охранять, допрашивать, да ещё и изолировать от здешнего людского состава, чтобы, упаси господи, не распространялись от меня во все стороны, как круги на воде, ПАНИКЁРСКИЕ настроения.

Для меня было важным то, что дым уже приближался к моей стороне аэродрома. Ну, не гады ли гит-ле-ров-цы?

Это только обормоты полагают, что взлететь — плёвое дело. Дескать, залез в кабину самолёта и прянул в небо. Как бы не так!

Ведь, чтобы прокатиться на простейшей технике с названием «велосипед», надо сделать не меньше трёх движений: развернуть велосипед в нужную сторону, поставить его педали в толчковое положение и ещё толкнуть велосипед вперёд. Целых три движения для запуска пустяковой машины. А уж для сверхсовременного истребителя движений для его взлёта нужно сделать ой как больше. Тем более под бомбёжкой, да ещё при мессершмитовском присмотре. А, кстати, где они узкохвостые?

Демонстрируя технарю мою постоянную заинтересованность его персоной, чтоб не сбежал раньше времени, стал усиленно вертеть головой, выискивая своего главного и конкретного врага на данный случай.

Взлетать, конечно, было НЕЛЬЗЯ! Ну, никак НЕЛЬЗЯ! Собьют на взлёте ОБЯЗАТЕЛЬНО и ГАРАНТИРОВАННО! Именно для этого мессершмиты и носились над аэродромом ниже юнкерсов, пресекая всякую попытку взлёта противника, т.е. наших самолётов.

Взлетать было НЕВОЗМОЖНО! Взлетать было простым САМОУБИЙСТВОМ!

Но взлетать было НАДО!! Просто НАДО и всё тут!!

Иначе от этого аэродрома останется одно название. От него уже и так осталась одна моя сторона, поскольку немцы приберегали её для своих каких-то нужд. А что: если они собирались захватить аэродром к вечеру или завтра, то для них не имело смысла уничтожать аэродромные постройки. Они вполне могли пригодиться для немецких надобностей. Я бы на их месте поступил, наверно, именно так.

Но именно поэтому и надо было МНЕ взлетать! Да и, похоже, взлетать здесь кроме меня уже было НЕКОМУ и не на чем. А я ещё и почти приговорённый, да ещё и сбежавший из-под стражи. Это ставило меня в особое положение и позволяло смотреть на окружающее происходящее отрешённо. Выждав момент, когда оба мессершмита сунулись для чего-то в правый от меня угол аэродрома и исчезли из моего вида, я отдал тормоза, сдёрнул Як с места и выкатил его на свободное пространство. Правой рукой по-прежнему приходилось при этом угрожать технарю наганом, дабы он не кинул что-то под колёса Яка или не сотворил ещё какую-нибудь мне подлянку.

Только теперь засунул мешающий мне наган в кобуру и закрыл фонарь. Толкнул сектор газа вперёд и погнал Як влево, наискось поля, наращивая скорость и вглядываясь в узость леса. Я ещё не гнал Як на взлёт, но за ним уже тянулся шлейф пыли. Мессершмиты уже должны были засечь этот взлётный шлейф, вздогаднуться в чём тут дело и разворачиваться в МОЮ сторону по МОЮ душу. И они должны были именно так поступить — ведь это была их работа. А сидеть в них должны опытные летуны, уже летавшие над Польшей, Францией, Грецией, Югославией. А может и над Норвегией или Северной Африкой. И вот сейчас они яростно носились над моей (понимаете, над «моей») Россией, конкретно: над вот этим аэродромным прямоугольником.

Я не оглядывался, я вообще не вертел головой — взгляд только на узость. Знать бы уверенно, что за ней? Жить мне оставались секунды. Но тут узость обернулась в просеку, и я погнал Як туда уже на взлётном режиме.

— Быстрей! Быстрей! Як, миленький, прибавь скоростёнки!

Колёса наконец оторвались от земли, и я мгновенно рванул кран убирания шасси в положение «убрано». Не было времени на контроль сигнальных ламп, но по толчку в пол и по тому, как Як чуть приподнялся, я понял, что шасси убралось, спряталось, скрылось, исчезло, а скорость стала нарастать быстрее.

Влетать в узость просеки было никак НЕЛЬЗЯ! Это категорически запрещалось инструкцией. И очень-очень правильно, что запрещалось: редко-редко ширина просеки бывала больше длины моего крыла, т.е. крыла моего Яка. Но уже шёл третий день самой что ни на есть всамделишной войны, и на многие довоенные (и для мирного времени очень правильные) инструкции уже приходилось плевать.

Только бы успеть нырнуть в щель просеки раньше, чем по Яку (и по его хозяину тоже) хлестнут обжигающие пушечно-пулемётные трассы мессершмитов, и только бы не обломать плоскости Яка о передние стволы начинающих просеку русских дерёв.

Удалось и то, и другое. Мессершмиты не успели выполнить свою прямую обязанность: зажечь негасимым бензиновым огнём или хотя бы сильно повредить русский ястребок, нагло осмелившийся взлетать под их неусыпным контролем, за что он обязательно должен был поплатиться, а ещё вернее издырявить его пилота пулемётными пулями как решето и для верности ещё оторвать пушечным снарядом ему голову или хотя бы её половину. И просека оказалась достаточно широкой: наверно, её проложили для линии высоковольтной передачи электроэнергии. Просеку уже проложили, а электроопоры ещё не поставили. Бывает, случается. Теперь их придётся ставить уже после войны.

А пока Як мчался в щели между толстенными стволами в половине их высоты, наращивая скорость. Я не шевелился в кабине: замер, закостенел, обездвижел, не знаю — дышал ли.

Цель проста: держать нос Яка строго-строго посредине просеки и наращивать, наращивать скорость. Она вот-вот будет мне очень нужна, позарез нужна, как воздух нужна. Что будет, если Як любым концом крыла, пусть самым-самым кончиком, коснётся любого, даже не самого толстого тутошнего, обрамляющего обе стороны просеки дерева, я не хотел и думать.

Скорость и целость Яка! Скорость и целость…!

Что-то темноватое вроде бы мелькнуло вверху поперёк просеки. Именно «вроде бы»: не точно, не конкретно. Я не мог позволить себе хоть кратко кинуть взгляд вверх. Я и на приборы-то не косился. Нельзя, никак нельзя отвести взгляд от дали просеки. Моргать — и то было боязно. Если это мелькнул гоняющийся за мной мессершмит, то хорошо, что именно «поперёк». Русский лес не позволит немчуре ужалить меня пулями-снарядами: примет их своими макушками на себя.

Поперечный пролёт — это не ошибочка-неувязочка, это грубейший немецкий просчёт, за который возможно жёсткое-прежёсткое (и весьма скорое) наказание. И решать вопрос наказания — уже только моё дело: ведь кроме меня из «наших» в воздухе никого не было (и не могло быть).

Вздумавшему меня атаковать следует делать это повдоль просеки и сзади, пользуясь преимуществом в скорости над недавно взлетевшим и ещё толком не разогнавшимся Яком. Надо полагать, немцы (Фрицы, Гансы и пр.) сейчас будут исправлять свою ошибку, и кто-то из них помчится именно вдоль просеки мне вдогонку. Это, в общем-то, правильно, но уже поздненько, поздноватенько, поздно! Як уже почти разогнался для нужной вертлявости молниеносного боя. Ещё чуток прибавить скорости, и сам чёрт нам с Яком будет не страшен…

Пространство распахнулось широко-широко, и я, давно ожидавший этого, мгновенно положил рули в «боевой разворот вправо». В мирное время — это обычная фигура высшего пилотажа, а в войну — важный приём воздушного боя. «Боевой» — значит разворот с набором высоты, не снижая скорости начала разворота. И чем круче разворот, тем выше скорость и тем больше высота подъёма. (Сомневающихся в этом отсылаю туда, где изучают, или хотя бы проходят, взаимосвязь центробежной силы и линейной скорости движения тела по окружности).

И выбор разворота именно «вправо» вовсе не случаен. Я слишком опытный лётчик, чтобы и это предоставить случайности: вправо Як разворачивается легче и быстрее, чем влево. Чуть-чуть, но быстрее. Дело в том, что при вращении винт своими лопастями упирается в мнущийся воздух, и у всего самолёта появляется охота завращаться в противоположную винту сторону. Крыло и хвостовые стабилизаторы это хотение резко пресекают. И всё же вправо делать разворот можно быстрее, поскольку винт у меня вращается влево.

И умница-разумница Як послушался и помчался именно вправо, легко набирая высоту. Значит, успели мы с Яком разогнаться хорошенько; значит, Як уже хорошо управляем и послушен тому, кто сейчас сидит в его черепке.

А сидел в этом черепке сейчас я (точнее, полувисел на привязных ремнях в косо поставленном Яке). В предельно крутом развороте, с набором высоты. И вывернув голову вправо, высматривал мессершмита, который должен был помчаться за мной вдоль просеки. И я увидел его где-то за началом просеки в виде неправильного крестика повыше меня.

Крестик быстренько сложился в короткую черту-штрих с утолщением в середине. Это значило, что немец увидел-таки меня и помчался мне навстречу. Он — полого вниз, я полого — вверх. У него крыло нормально-горизонтально, у меня ещё перекошено вправо. Намечалась лобовая атака. Прямо сказать — не самая приятная штука. Если бы не юнкерсы, терзающие сейчас аэродром, я, может, предпочёл бы драку-свалку. Но та потребовала бы для себя соответствующее время (минуточки, минутки, целые минуты), а юнкерсы в эти «целые минуты» продолжали бы страшную для «наших» свою работу. И я задержал Як в положении «навстречу».

Лобовая атака! Сколько о ней написано писаками, никогда не летавшими сами и даже не державшими в руке ручку управления (а ведь есть ещё и жизненно важные педали, и сектор газа, и пр.). Такие писаки чаще всего треплются о силе воли, о высоком моральном духе, о железном характере, о том, что противник, почувствовав твою смелость, храбрость и что там ещё, обязательно струсит и обязательно отвернёт на расстоянии твоей вытянутой руки, и можно будет увидеть, конечно, заклёпки на его фюзеляже и с удовольствием распороть ему грязноватое брюхо всеми наличными трассами или отколоть напрочь плоскость — это уж как пожелает стреляющий.

Главное (по этим писакам) собрать всю твою волю в кулак, стиснуть зубы, прикусить до крови губу (не помню точно — верхнюю или нижнюю, но чтоб по подбородку потекли две струйки крови), сжать все мускулы в комок (желательно каменный) и обострить зрение до такого состояния, чтобы через плоскости двух винтов и двух фонарных стёкол ухитриться увидеть глаза своего врага.

Ну, что там ещё-то нужно? Ах да, прокричать имя своей зазнобы: «Прощай, Глаша (или Катя, а может Нина, Вера, Таня и т.п.)!». А мне, не имеющему как раз сейчас любимой подруги, что делать-то? Может занять имя девушки у приятеля?

А если перейти к сухим-пресухим и скучнейшим цифрам? В довольно толстой книжке я как-то прочёл, что время лобовой атаки так скоротечно, что в этот срок, даже торопясь, человек не успевает прикурить папиросу. Вот это уже какая-то временная конкретность.

Ну-ка, прикинем время прикуривания: надо достать из кармана портсигар, открыть его, достать папиросу, закрыть портсигар, положить его в карман, прокатать табачную часть в пальцах, дунуть в мундштук, зажать папиросу зубами, передавить мундштук поперёк прикуса, достать коробок спичек, вынуть одну спичку, чиркнуть её головкой по шершавой боковине коробка, выждать возгорание спички, поднести огонь к концу табачной части папиросы, вдохнуть дым.

Мать честная — движений-то сколько! А привычно, незаметно. По секундомеру это тянет на 8,5 секунд. (Отбрасывание сгоревшей спички и убирание коробка в карман в условие задачи не входили).

Итак, 8,5 секунд! А сколько это в метрах? Допустим, что Як-1 и Ме-109Е имеют каждый по 450 км/час скорости. (Это вполне реально, это как сейчас примерно). Значит, общая скорость их встречного мчания будет 900 км/час. Такая сверхскучная цифра не очень ощутима, а вот если её перевести в метры в секунду, то выйдет 250 м/сек. То есть за каждую секунду страждущие истребить друг друга будут сближаться на целых 250 метров. Ого-о!!

А 8,5 секунд прикуривания составят 2125 метров сближения. В книге применено «быстрее чем», значит, следует последний результат округлить в меньшую сторону: получим 2000 метров. Это по упомянутой книге — дистанция начала лобовой атаки!

Ну, а когда начнётся её конец?

Я, лично я — как очень опытный лётчик-истребитель, смогу, основательно напрягшись, гарантированно отвести Як в сторону от столкновения в лоб за одну единственную секундочку. Это в метрах сближения составит 250. И вот уже почти точный минимум дистанции, с которой надо резво отводить Як от таранной встречи.

«Таран» — звучит гордо, возвышенно, романтично, загадочно! Но он мне не нужен. Он мне сейчас лишний. Он мне вреден: ведь совсем рядышком носятся второй мессершмит и целая дюжина юнкерсов. В случае самого героического тарана все они получат возможность громить, жечь, уничтожать здесь всё, что только придёт в их тевтонские головы.

Я здесь из «наших» в воздухе ОДИН. В кабине моего любимого Яка. И надеяться нам с Яком на чью-то помощь не приходится. А надо, обязательно надо, разогнать всю летающую здесь немецкую сволочь: значит, вести себя мне надо по-умному. По-умному!!

Между прочим, прицел на Яке рассчитан на стрельбу до 400 метров дальности. Всего-навсего. Но я знаю, что лучшие воздушные бойцы сбивают мессершмиты и с пятисот метров — дальше палить смысла нет: рассеивание пуль-снарядов так будет велико, что толку с них «шиш да кумыш». Значит, мои снаряды-пули должны встретить врага за пятьсот метров от меня. Но это ещё не весь расчёт. Ещё желательно (и даже обязательно, зная предельную дальность стрельбы) учесть время полёта моих пуль-снарядов до цели. При начальной их скорости 800 м/сек они промчатся 500 м за…

А ещё надо знать: сколько же удастся всего выпустить пуль и снарядов. Тоже очень интересный и очень важный момент.

А ещё не лишне прикинуть: сколь моих пуль-снарядов попадут, и будет ли их количество достаточно для надёжного поражения. А то вся овчинка выделки не стоит.

А ещё…

А ещё…

В общем, полненький и точненький расчёт уходит почти в высшую математику.

Не стоит понимать эту заумь. Всё это я рассчитывал и пересчитывал десятки раз. И ещё десятки раз у себя в авиаполку проводил учебные воздушные бои с лобовой атакой.

А ведь наверняка и немец знает весь этот расчёт: он же опытный. Он ведь уже летал над Польшей и Францией, а может, и над мелочами вроде Греции.

Правда, пушка и пулемёты у него менее скорострельны и надёжны, чем мои. Это плюс для меня, но плюс малюсенький несерьёзный.

Зато как самый лучший лётчик в своём довоенном приграничном авиационном истребительном полку, я знаю ещё и «хитрость первобытного воздушного боя». Её можно применять в бою не всегда и только один единственный разочек. Но мне, надеюсь, больше и не потребуется.

Решено, попробую!! Да больше мне ничегошеньки и не остаётся!

Як уже закончил боевой разворот, и мы (немец и я) стремительно неслись навстречу друг другу.

Я не прикусил до крови губу, я не вспомнил имя девушки приятеля, я не пытался разглядеть глаза противника. Чего не было, того не было.

Но я всё-таки сжал все свои мышцы в комок и как мог предельно точно высчитывал расстояние до цели, вынося перекрестие моего прицела выше штриха врага. Я не надеялся, что тот отвернёт: наверняка он уже привык к трусости поляков, французов и разных прочих датчан. И нагло уверен, что и я (русский Иван, а может, и русская свинья) тоже кинусь отворачивать от линии сшибки (и скорее всего в самое последнее мгновение отчаянно рвану ручку на себя, чтобы перескочить через мчащийся на меня крылатый снаряд с арийцем внутри), и он разделает меня, как бог черепаху.

Я действительно РУССКИЙ и ничего не имею против «Ивана», а вот насчёт «свиньи» немец должен шибко ошибиться.

Происхождение у меня чисто крестьянское, чем я горжусь! Мои пра-пра — и т.д. предки были крепостными крестьянами у помещика Тульской губернии, не умеющими ни читать, ни писать. А мне родная Советская Власть дала образование повыше твоего, идущий на меня немец. И ещё она дала мне вот этот самый Як-1, который будет получше твоего, немец, Ме-109Е. И у тебя, немец, есть прямая возможность в этом убедиться. Только как бы тебе, немец, не пришлось потом сильно-сильно пожалеть о своём неуместном любопытстве. У нас ведь на Руси говорят: любопытной Варваре нос оторвали!

Я открыл огонь на расчётной дистанции сближения (это мне плюс) и раньше немца (это второй плюс мне). Но, и это главное-преглавное: перед стрельбой я резко опустил правую плоскость ещё ниже, и крыло Яка стало почти вертикально. И Як заскользил по крылу вниз. Не очень заметно, но заскользил вниз. Согласно притяжению Землёй.

Полувися на ремнях, увидел, что мои трассы, прогибаясь естественно вниз, гасли где-то позади горизонтального тела мессершмита. Немец тоже открыл огонь, но тут же наскочил на мои смерть несущие трассы и перестал стрелять. Его уже успевшие вылететь пули-снаряды, трассеры которых заметно отличались от моих, пронеслись над вздёрнутым концом моей левой плоскости. Мы продолжали мчаться навстречу друг другу, и я не прекращал стрельбу. Мои трассы сместились-таки ниже живота мессершмита (это было естественно: я же скользил на правую плоскость вниз), но у меня не было сил и желания отделять палец от гашетки.

Дюралевая смерть, не стреляя, попыталась зацепить задранный конец моего крыла хотя бы своим нежным брюшком, но не дотянулась, пронеслась выше и исчезла из моего вида. Я с трудом буквально оторвал палец от гашетки.

Вывернув шею сколь можно назад, я краем глаза заметил, как первый мессершмит, который только что так близёхонько-близёхонько, ну не далее двух метров, разминулся со мной в лобовой атаке, в которую с явным удовольствием сам же по своей тевтонско-фюрерской спеси и полез, уже сшибает макушки высоких деревьев. Полдела было сделано!

И израсходовано на первого гада не более девяти (ну, может, десяти) секунд. Я выиграл время!

Здесь тебе, немец, не исшипевшаяся Польша, не ошампанившаяся Франция, а суровая и жёсткая Русь! И в степени её жёсткости ты уже смог убедиться, столкнувшись с русской землицей.

Но внимание моё зафиксировалось на втором противнике. Его мессершмит уже пытался зайти мне «в хвост». Парни фрицевские мне попались явно опытные: они грамотно взяли меня «в клещи» — и спереди, и сзади, обрекая заклещённого на верную погибель. Но они не знали, не догадывались по своей длительно-двухлетней привычке встречаться в воздухе только со слабаками неарийского происхождения: с кем они столкнулись на этот раз.

Можно было, конечно, устроить в этот раз «свалку», но время-время! Нет у меня, немец №2, времени устраивать с тобой игру в вертлявый воздушный бой.

Нету, и всё тут!

А давай-ка мы с тобой, немец (Фриц, Ганс, и как там ещё) сыграем в увлекательнейшую игру «умный-дурак». Ну, ты, Фрицик-Гансик, будешь играть, конечно, «умного», а я (русский Иван, кто в немецком понимании уж обязательно глупее наиглупейшей свиньи), само собой, «дурака».

Я почему-то думаю, что ты на это пойдёшь; тебя это очень устроит, тебе это очень даже понравится. Поначалу.

Зато это очень будет не нравиться мне. Очень не нравиться. Ты не представляешь, Фрицик или Гансик, как мне это будет не нравиться. Но у меня совсем-совсем, совершенно-совершенно, ну абсолютно-абсолютно нет времени, а игра, предлагаемая мною, обещает быть очень-очень короткой. Архикороткой (как сказал бы вождь всемирного пролетариата).

Ты правильно, ну очень правильно делаешь, Гансик, пристраиваясь к моему хвосту. Вот только ты, голубок, не начни стрелять издалека. Издалека не надо: ты тогда мне всю игру испортишь. Ты ко мне подкрадись метров на полста или меньше, и как врежь по мне из всех твоих стволов! Что тогда будет с моим Яком, я описывать не берусь.

А ты, Гансик-Фрицик, сразу получишь за мой Як, ну и за меня в придачу, железный крест на грудь. Представь: как здорово тебе будет заходить в пивную с новеньким железным крестом прямо от Фюрера (или от Геринга — мне без разницы). Все гретхены в пивнушке умилятся от восторга, глядя на твою железную побрякушку. А ты будешь надувать щёки и делать умный вид. И для свиданки брать самую гретхенскую Гретхен.

Но для этого надо меня (русского медведя косолапого) завалить, сбить, расстрелять, в щепки разметать, на лучинки пустить, и т.д. Не знаю: знаешь ли ты, Фрицик-Гансик, что такое лучинка, но для нашей игры это неважно.

Важно, что для того чтобы меня завалить и т.д. с одного единственного захода-заходика (а потом помчаться, конечно, за полагающимся без всякого сомнения железным крестом), нужно всего-навсего подойти-подкрасться ко мне близко-близёхонько, а потом ка-а-ак дать по мне…!

Так ты не спеши, миленький Фрицик, подлети поближе, ещё…

А я, чтобы ты не поторопился со стрельбой, правой педалькой чуть-чуть отведу Як в сторонку. Совсем чуть-чуть, самую малость. Но так чтобы Як выскользнул из твоего верного прицела…

Ах, какая неувязочка получилась! Но ты не обижайся, Гансик миленький, на меня особенно-то: я ведь «дурачок простоватенький». Это ты в нашей игре «умненький-разумненький», а я всего-навсего «дурашка-букашка».

Тебе ведь совсем нетрудно, Фрицик, подправить свой мессершмит (самый, конечно, лучший истребитель в мире по твоему разумению) в мою сторону. Сделай это. Сделай постарательнее и подойди ко мне ещё поближе. Главное — поближе. Поближе. А уж потом ка-а-ак врежешь…!

Ну, а я, совсем, понимаешь, нечаянно, опять прижал педальку, и опять, ну что тут скажешь, Як мой выскользнул из твоего неотвратимого прицела…

Ты не ругайся, а можешь и ругаться по-фрицугансовски сколько захочешь. Ты только ещё поближе подтянись ко мне; ещё поближе, чтобы ка-а-ак…!

Ну-у! Ещё чу-уть! Са-а-амую-преса-а-амую ма-а-алость! Ещё ка-а-апельку! Во-о-от! Ну!!

Коротким толчком ручки вправо я перевернул Як вверх животом, а сектор газа рванул назад до почти заглохового режима мотора.

Ты, наверно, шибко-прешибко удивился, Гансик или Фрицик, увидев вдруг, как переворачивается мой Як? Немудрено: я ведь всё летел и летел по прямой, словно по твоему заказу. И вдруг на тебе: опрокинулся вверх брюхом. Странно. Непонятно. Удивительно! А мне и надо, чтобы ты, Фрицик или Гансик обязательно удивился: всего-навсего на полторы секунды, и эти вот самые первые полторы секундочки не стрелял. Остальное я сделаю всё сам, а тебе ничегошеньки и делать-то больше не придётся.

Видишь ли ты, недоумок хренов: бывшая подъёмная сила перевернутого крыла уже сложилась с силой тяжести Яка и дёрнула его вниз так, что Як опять должен выскользнуть из твоего прицела. Теперь уже вниз. Это очень для меня важно, что вниз.

Пространство перед тобой, немчура, освободилось. Но это ещё не всё: на малых оборотах мотора мой Як словно упёрся в воздух, и твой мессершмит должен на прежней большой скорости проскочить вперёд. Если быстро не среагировать, а я как раз и надеюсь на твоё ротозейство, гитлеровец, он выскочит вперёд меня.

Вот в этом-то и суть нашей игры в «умного-дурака», т.е. моего притворства в «дурачка»!

Вися на ремнях вниз головой, я, сколь мог, вытянул шею вперёд, ожидая смертельного огневого удара по мне из всех стволов мессершмита или…

И ведь выпало мне «или»…!!

Из-под носа своего Яка я увидел, что мессершмит обгоняет меня. И едва показался его хвост, как увеличил скорость, приподнял нос Яка и зверски упёрся в гашетку стрельбы.

Трассы мои с расстояния какой-то дюжины метров принялись буквально терзать брюхо мессершмита. В стороны отлетали куски его обшивки и каких-то потрохов. Правильно говорили ветераны Испании, что этот самолёт самый некрепкий, нежёсткий, со слабеньким корпусом.

Почти сразу же появилось жёлтое пламя раздуваемое ветром скорости. А я всё давил и давил на гашетку, пока пушка не замолчала, выстрелив всё — до железки. И тут мессершмит стал разваливаться по кабине, складываясь вдвое.

Я толкнул ручку от себя и ещё увеличил скорость — надо было перескакивать это безобразие. Успел увидеть, как сиделец кабины мессершмита вывалился и устремился к земле самостоятельно. Наверно, за обещанным Гитлером «жизненным пространством».

Я опять, уже вторично, выиграл время!

А ребята (парни или мужики), мне только что противостоящие в воздухе, были явно опытными летунами, но избалованными за два года их войн столкновениями со слабенькими противниками. Это наверняка способствовало развитию в обоих Фрицах-Гансах чрезмерных спесивости и самоуверенности. Через то они и смерть свою нашли.

Моё же, как принято с трибун говорить, «скромное» участие в этом свелось к обеспечению им очень быстрой, как можно более скорой, почти мгновенной смерти. В этом вопросе я постарался на совесть, буквально на пределе всех своих личных способностей и возможностей безупречного Яка, применяя приёмы-ухватки «воздушного безобразника-хулигана» мирного времени…

Голова моя была совершенно почти пустой, и Як вели куда-то самостоятельные на данный момент руки-ноги. И только когда в лицо мне брызнуло солнце и задержалось в этом положении, стал догадываться, что Як готовится к атаке на юнкерсы, набирая для этого выгодную высоту и пытаясь спрятаться в солнце.

Всё правильно, именно так и надо делать. Только вот пушка моя пуста, а в пулемётах патронов осталось штук по тридцать на ствол. При самой высокой в мире скорострельности в 1800 выстрелов в минуту, такой патронный остаток — «пшик» и только. А у каждого юнкерса по четыре пулемёта, т.е. всего их было аж сорок восемь. Это против моих-то двух с «пшиками» в лентах.

Но надо было прогонять юнкерсовскую сволоту, и делать это кроме меня было совершенно некому. И помощи ждать было не от кого. Значит: взлететь повыше юнкерсов, спрятаться в лике солнца и скользнуть оттуда вроде как в атаку, если, вообще, в принципе возможна атака без пушки, с «пшиком» в пулемётах.

Ну да, конечно, разогнаться с наклонной горки до припухлости верхних поверхностей обеих плоскостей.

Ну да, конечно, выскочить на удобный юнкерс на встречно-пересекающемся курсе, чтоб быть вне стрельбы всех его пулемётов.

Ну да, конечно, ударить из обоих стволов винтовочного калибра на весь «пшик» по стеклу кабины пилота.

Всё это само собой разумеется, это уж как водится.

Может, пяток бронебойно-зажигательных пуль расколотит бронеостекленение бомбёра и ворвётся в полость, укрывающей пилота кабины. И, может, хоть одна из счастливого пятка расколет череп этого самого пилота-немца и потревожит его серо-розоватый мозг.

На большее рассчитывать нельзя!

Я всосал побольше воздуха, выдохнул поглубже и перевёл Як в скольжение, увеличивая скорость.

Одна рука привычно на секторе газа, другая рука привычно на ручке управления, ноги привычно на педалях, глаза привычно проскальзывают по приборному щитку и более жёстко фиксируют припухлость плоскостей: на слишком большой скорости они могут попытаться «раздеться». Такое случается, и такого допускать сейчас было никак нельзя.

Взирать на юнкерсы не было ни малейшего желания. Надо было, конечно, посматривать на них, ох как надо было. И выбирать из их дюжины самого удобного для убоя. И рассчитывать заход для стрельбы без промаха. Надо было.

Но я не мог. Не мог, и всё тут. Всё-таки не железный я, грудь у меня не стальная, и сердце моё не каменное, да и голова, что ещё при мне, не чугунная.

И только когда не смотреть стало совсем уж нельзя, я, стиснув зубы и скривив рот, всё же взглянул куда следовало… Впереди Яка было пусто, хоть шаром покати! Юнкерсов не было! Не было-о-о! Это было совершенно невозможно, и я боялся в это поверить. Их же было так много, а я был один-одинёшенек! И вот никого не видно. Я нехотя пошарил глазами по небосводу и нашёл их в виде стайки чёрточек-штришков, спешащих на запад.

Утруждать себя вопросом: «Почему юнкерсы всё-таки ушли?» — Я не стал. Ушли, и хрен с ними! И туды их в качель. Глаза бы мои их никогда не видели!

Поудобнее, сколь это возможно, устроился на сиденье и стал описывать над аэродромом как можно более неспешные круги. Ведь вот какая хренотень обрисовывалась: пока было топливо — я летал; пока я летал — я был свободен. И время моей свободы определялось количеством наличного в баках бензина. Но он неумолимо сгорал, и вместе с ним сгорало время моей свободы.

Вниз я не смотрел: там не было для меня ничего интересного. Там был додымливающийся аэродром с бункером для помещения меня как почти приговорённого. И ещё был особист №2, страждущий перевести меня из положения «почти приговорённого» в «уже приговорённого». А это уже совсем другое, принципиально другое. Это уже переход количества в качество. И новое качество мне не светило. Торопиться на этот аэродром в «новое качество» явно не следовало.

Теоретически был вариант улететь на Запад (к немцам, фашистам, гитлеровцам, оккупантам и т.д.) и сесть там. Так ведь быстро узнают, что я уже сбил их целых четыре самолёта, что отец мой большевик и один из дедов тоже, что я комэск и пр., и быстренько ликвидируют, т.е. расстреляют или, разнообразия ради, повесят. Отвратительная перспектива. Опять же: присяга, долг советского гражданина. В общем — исключено.

И ещё был вариантик: отлететь на Восток в наш тыл на сколько хватит остатка бензина. Сесть там возле какого-то лесочка и убежать в этот лесок. И стать… дезертиром, со всеми вытекающими последствиями. Через сутки проголодаюсь, через двое суток совсем оголодаю и вылезу в ближайшую деревушку за пропитанием. Скорее всего, тамошние насельники скрутят меня, накостыляют по шее и под белые рученьки сдадут властям (и, между прочим, правильно сделают). А там опять особист, и опять та же «карусель». Но уже с клеймом «явного дезертира». В общем, и целом: это никак не подходит. Да и не могло подойти. Никак не могло. Никогда не могло!

А бензин заканчивался. И как ни крути, как ни верти, как ни фантазируй, как ни обманывай себя, как ни выпендривайся, а приходилось садиться на тот аэродром, с которого так лихо взлетел в последний разочек. На тот самый, что местами ещё дымился внизу подо мною, где имел место быть подвал для моего заключения. Правда, у подвала этого напрочь выбита дверь вместе с дверной коробкой, но это поправимо.

И, главное для меня: внизу ещё был ОСОБИСТ, наверняка уже горящий желанием встретиться со мной и опять определить меня в подвал (может и, в другой, с крепкой не выломанной дверью), а, может, и сотворить со мной кое-что и похуже.

Неудобство за правым бедром напомнило мне о нагане и командирском ремне с двумя рядами дырок. Конечно, капитан Красной Армии должен быть подпоясан. Это само собой. Но не в предстоящий момент. Одной рукой с трудом, поскольку мешали привязные ремни, пояс с кобурой и наганом в ней я всё-таки снял. Приоткрыл фонарь, встречный вихрь ветра ворвался в кабину. Но лётные очки защитили глаза, и я, выбрав под собою лесной участок, вытолкал тяжёлую кобуру за борт, а та увлекла за собой и весь ремень. И вещественной связи между мной и убитым, не мною, особистом №1 не осталось. Вот так…

Дрожащая стрелка бензомера коснулась штриха соответствующего цифре «0». Время моей свободы сгорело в цилиндрах звенящего мотора и вылетело темноватым дымком через выхлопные патрубки. ВСЁ!

Я опустил нос Яка и повёл его на посадку. Конечно, я нормально приземлился, что подтверждало мою опытность как пилота, и, увёртываясь от воронок, откатил любимый Як подальше от штабных построек. Не пришлось даже выключать зажигание — мотор заглох сам. А я, в уже наступившей тишине, отцепил привязные ремни, открыл фонарь и подставил лицо июньскому ветерку.

Ко мне уже бежали от штабных построек. И впереди всех бежал, выкидывая вперёд длинные ноги, кто-то с короткоствольной стрелялкой в левой руке. Левша, что ли? Ничего хорошего даже мало-мальски от этого вооружённого левши ждать не приходилось, и я закрыл фонарь и щёлкнул его запорами. И почти тут же разглядел на фуражке леворукого околыш особиста.

Неумело вскарабкавшийся на мою левую плоскость, тип этот имел петлицы, соответствующие младшему лейтенанту госбезопасности. Это был уже третий по счёту особист, наблюдаемый мною на этом аэродроме. Вроде многовато. А вот лётчиков, способных летать на истребителях типа Як-1, здесь не было ни одного. (Кроме меня, конечно. Но я особый случай. Я, вроде бы, не в счёт). Такая вот неувязочка, такой вот небаланс.

Особист №3 показал себя активной особью. Сначала попытался открыть фонарь руками, потом применил рукоять нагана. Не получилось: нас по-прежнему разделяла прозрачность фонаря. Этот особист был явно горячим типом, что внешне подтверждалось его кавказским происхождением, поскольку дуло его нагана стало смотреть мне в лицо. Чертовски неприятно, но…

— Врёшь, особист! — Ты не станешь стрелять через фонарь: это будет порчей новейшей военной техники тов. Сталина. За это может и влететь по первое число, а может и ещё серьёзнее. А на раскрытый в крике твой рот мне плевать, хоть и из-под стекляшки фонаря.

Кто-то сдёрнул особиста №3 с плоскости. Я распознал в своём заступнике тутошнего старшого. Выждав, когда к Яку сбежалось побольше людей с нормальными (неособистскими) лицами, я открыл-таки фонарь и ступил на правую плоскость, отделяя себя от особиста №3 фюзеляжем.

— Врёшь, особист! — Ты не станешь стрелять в меня, пока я стою на крыле, да ещё в виду толпы военных.

Наверно, проявилась моя склонность к «воздушному хулиганству» (я ведь ещё стоял на крыле), поскольку я, неожиданно для самого себя, по-русски плюнул в свою ладонь, свернул её соответственно данному случаю и через фюзеляж и голову здешнего старшого продемонстрировал образовавшийся кукиш особисту №3. Убедившись, что тот стал наливаться то ли помидорным, то ли маковым, то ли свекольным, то ли плебейско-кирпичным цветом, я спустился на землю.

И тотчас на меня прыгнули со всех сторон. Много пар рук буквально вцепились в меня, словно собирались рвать на части. Но когда мои ноги оказались выше моей же головы, я догадался, что меня пытаются качать, и поуспокоился. Не очень ловко получалось у подбрасывающих, но по крайней мере на части меня не рвали. В верхней точке качания я увидел, как старшой этого аэродрома понуждает особиста №3 поместить револьвер системы «наган» в соответствующую нору-кобуру. Злорадно подумал:

— Врёшь, особист! — Я ещё поживу.

Когда подуставшие качальщики поставили-таки меня на землю-матушку, я протиснулся к правой плоскости Яка и любовно погладил крыльевую звезду, ставшую уже для меня чем-то вроде талисмана. Почувствовал, что губы скривились в усмешку:

— Врёшь, особист! — Я ещё полетаю.

Повернулся к благосклонной ко мне людской толпе с уже вовсе приземлённой мыслью, что надо бы раздобыть поясной ремень.

На глаза подвернулся знакомый технарь, явно заинтересованно разглядывавший распоясанный подол моей гимнастёрки. Опережая раскрытие его рта с неуместным вопросом, дотянулся до его ремня и решительно дёрнул тот на себя. Технарь догадливо разомкнул однозубую пряжку и неуверенно задержал было требуемое в своей руке (может, стеснялся передать капитану некомандирского типа ремень, а, может, жалко было расставаться с привычной опояской), но я перехватил кожаную ленту с одним рядом дырок и замкнул её на своей талии. Заученно сдвинул складки как положено и расправил плечи.

И сразу же, указав пальцем на Як, сильно хлопнул по своему животу ладонью: заправить бензином; тем же пальцем прицелился в технаря, щёлкнул языком и уже всей рукой указал на тот же Як: перезарядить стволы.

Техник кивнул, что понял, и без промедления двинулся к самолёту. Но тут выяснилось, что моё пожелание прекрасно поняла и окружающая меня толпа. Люди с неособистскими лицами схватились за плоскости и хвостовое оперение Яка и дружно покатили его куда-то, где наверняка водилось то, что сгорает в цилиндрах мотора, и то, что стреляет из пулемётов и пушки.

Я остался на зелёном поле один, да ещё в стороне особист №3 и местный старшой всё ещё довыяснивали отношения.

Накатила откуда-то взявшаяся усталость, ноги отказались держать тело, и я сел на тёплую траву. Потом как-то само собой леглось на спину, ноги с удовольствием вытянулись, ладонь сунулась под затылок, лёгкие набрали воздух на всю глубину и со стоном выдохнули его, глаза задержались на белых барашках предполуденных облаков и сами стали закрываться. Из какого-то закоулка выскользнула мыслишка:

— Врёшь, особист! — Ты меня сегодня не…

И поленился закончить эту ненужность.



* * *



ВСЁ!!

Всего-навсего каких-то тридцать семь с половинкой минуток!

Для моего героя это были ЦЕЛЫЕ тридцать семь минут да ещё и с половиной!

Все они (включая и половину минуты) прошли, пробежали, растаяли, вообще кончились и стали ПРОШЛЫМ.

Автор не собирается подсчитывать дотошно, сколько раз за описанный срок его героя пытались или собирались, или хотя бы планировали лишить жизни: расстрелять как врага народа, прикончить как труса, уничтожить как дезертира и стереть с лица земли русской как дикаря-варвара — и свои, и чужие (считавшие себя сверхцивилизованными, пришельцы с ХИЩНОГО ЗАПАДА за «жизненным пространством»).



* * *



А что же Як-1, верный товарищ моего героя?

А с ним всё будет хорошо и даже прекрасно!

Начав своё существование как истребитель И-26, переименованный по воле тов. Сталина в Як-1, он станет родоначальником большого семейства фронтовых истребителей, из которых основными (кроме Як-1) станут Як-7, Як-9 и Як-3 (лучший фронтовой истребитель в мире периода Великой отечественной Войны)

Все они будут выпускаться многими тысячами штук и обеспечат, в конечном счете, советское «господство в воздухе».

Простые, изготавливающиеся почти из «подручных материалов», высокотехнологичные, маломатериалоёмкие (Як-3 был самым лёгким фронтовым истребителем в мире), доступные в изготовлении рабочими низкой квалификации, ремонтопригодные в полевых условиях — они оказались самыми подходящими для длительной войны не только насмерть, но и на износ, которую пришлось вынести Советской Стране.

Все Яки были просты в пилотировании, каждый новый его тип обязательно превосходил соответствующий вариант Ме-109 (своего главного противника всю ВОВ). Ну, а Як-3 не имел себе равных ни у немцев (с их приспешниками), ни у наших в то время союзников, т.е. англичан и сэшэатовцев (которые очень любят, чтобы их юридически неправильно именовали американцами).

Чтобы не быть голословным в последнем, напомню, что когда французские лётчики из полка «Нормандия-Неманский», воевавшие в составе Красной Армии, летом 1945 года прилетели на подаренных им Як-3 в свой Париж, их Яки, давно ставшие им родными, подверглись резкой критике со стороны англичан и, особенно, сэшэатовцев.

Состоялась воздушная дуэль (точнее, три дуэли). С одной стороны — Як-3 с пилотом-французом (кстати, Героем Советского Союза), с другой — сначала английский наилучший в то время истребитель с пилотом-англичанином, а потом по очереди два сэшэатовских разнотипных истребителя с пилотами-сэшеатовцами (конечно, всё самое наилучшее).

Результаты всех трёх воздушных поединков были быстрыми и одинаковыми: Як-3 с французом уверенно и обязательно «садился на хвост» и англичанину, и обоим сэшэатовцам, т.е. одерживал трижды полную и доказательную победу. После этого критика Як-3 на том аэродроме прекратилась.

Но она продолжилась через десятилетия после той войны в средствах массовой информации.

Автор лично наблюдал в телевизоре (между 2005 и 2010гг), как какой-то сэшэатовец, именующий себя историком второй мировой войны, «с учёным видом знатока» вещал российской телебабёнке в безюбке, что все истребители типа Як были очень нетехнологичны в производстве, т.е. плохими. А телебабёнка, взирая умилённо на сэшэатовца (вроде кролика, собирающегося добровольно лезть в глотку удаву), с придыханием поддакивала: «Да… да… ну, разумеется… где уж нам сиволапым… нам только щи лаптем хлебать… конечно, нетехнологичны и т.д. и т.п.» — как будто разбиралась в чём-то, кроме губной помады и колготок.

Мерзавцы на обе стороны!

Для сэшэатовца это была постоянная обязанность вести против русских «холодную войну», которая окончится лишь с развалом государства со спесивым названием Соединённые Штаты Америки. Автор набирается смелости и уверенности предсказать исчезновение США на начало следующего столетия.

Высказываться в адрес телебабёнки автор брезгует.

Истребители семейства Як могли быть только (и были) ВЫСОКОТЕХНОЛОГИЧНЫМИ в производстве. Иначе измученный войной Советский Союз, потеряв огромную и самую промышленную часть своей территории, не смог бы изготовить их в количестве, оказавшемся достаточным для завоевания советского «господства в воздухе» и конечной победы.

И низкий ПОКЛОН (одного «спасибо» совершенно недостаточно) тов. Яковлеву за то, что так своевременно создал великолепную машину с кратким именем Як-1!

г. Москва

декабрь 2012 г