Позовут - зайди ждут - приходи

      
               

...Истоптанную дорогу в одночасье не переделаешь. Сменив работу, придя в уже налаженную кем-то до тебя систему, повернуть её вспять и переделать по своему усмотрению ой как трудно. Сколько нужно времени, терпения и здоровья. Ежедневно вводя что-нибудь новое, выискивая наиболее правильные пути, строя отношение с незнакомым доселе коллективом, ещё долго не сможешь вздохнуть спокойно и сказать: «Наконец-то всё предусмотрено, расставлено по своим местам» или «Теперь мне все тонкости этого дела понятны». Новая для тебя работа привлекательна тем, что именно ты в неё привносишь свежесть. Одновременно, она является испытанием на прочность, можно сравнить её сравнительный анализ с прежней твоей деятельностью. Это похоже на то, когда ты с яркого солнечного света вдруг попадаешь в темноту: глаза как бы остаются на улице.
...Василя листает газету. Особенно не задерживаясь на пустячных материалах, дошла до сообщения о конкурсе на вакантную должность заведующей отделением по социальному обслуживанию одиноких престарелых граждан и инвалидов района. Прочитала. Задумалась: «А что, если и мне подать заявление? Не возьмут – ничего не изменится. Буду так же продолжать работать в газете».
  Ничего не сказав своему редактору и коллегам, отнесла нужные документы в администрацию района. Мотаясь по деревням, школам и организациям в поисках материала, встречаясь и расставаясь с героями своих очерков, репортажей и статей, выполняя норму строк, работая по ночам, она успела забыть об этом конкурсе, когда раздался телефонный звонок. Её приглашали на встречу с комиссией.
...В узком коридоре возле кабинета заместителя главы администрации по социальным вопросам оказалось много народу. Василя сосчитала претендентов на одно место: одиннадцать человек. «Молодые все,- подумала она.- Вон какие мужчины! А женщины? Одна краше другой! Куда мне, сорокапятилетней? Пожалуй, шансов нет...» Махнула рукой, как бы отказываясь от очереди, вышла на улицу. «Зайду после всех. Спешить некуда»,- решила женщина.
- Идите, велели вам зайти,- сообщил вышедший после собеседования высокий парень в костюме и галстуке, который ему явно мешал.
- И о чём там расспрашивают? Не страшно?- шутливым тоном полюбопытствовала Василя.
- Вопросы-то простые: кто ты, откуда, знаешь ли марийский язык, знаком ли с районным населением, где работаешь. Самый главный из них, по-моему, «Что вас привело к желанию занять эту должность?» Пара вопросов о семье. Но ответа сегодня не будет, только недели через две станет ясно, подходишь или нет...
...Постучавшись в солидную дверь, Василя зашла в комнату. За длинным столом сидело шесть членов комиссии. Перед ними стопкой лежали папки с портфолио на каждую рассматриваемую кандидатуру и ежедневники с записями. Поздоровались. Предложили присесть, но она осталась стоять, заметив про себя, что члены комиссии настроены к ней доброжелательно.
- Василя Андреевна, мы вас знаем как представителя местной прессы. Но нам не верится, что вы сможете поменять профессию корреспондента. Каковы причины того, что вы подали заявление на наш конкурс?- улыбнувшись, спросил председатель комиссии Колышев и на минуту спрятал свои голубые глаза под белыми ресницами.- Мы, действительно, удивились, увидев вашу фамилию в списке.
- Судьбы сельчан-стариков и инвалидов волнуют меня давно. Я не раз писала об этом,- вдруг разволновалась Василя, и ей стало почему-то душно,- Но в прежние времена после такого рода статей немедленно принимали какие-то меры, приструнивали виновных и невнимательных руководителей. А теперь, какие убедительные слова ни ищи, как ни описывай безрадостную жизнь стариков – результат нулевой. Иногда так стараешься написать, сама чуть ли не плачешь, а одинокие люди, как жили, так и продолжают жить. Ведь ничего не делается для того, чтобы облегчить их участь. Взять меня, например. Тоже бездетная, старюсь одна. На кого потом мне самой опереться? Поэтому я здесь. Хотелось бы реально, на деле помогать, хоть что-нибудь полезное делать.
- Ну-у, работа эта несёт в себе столько трудностей и проблем – вам и не снилось. Всё ведь упирается в деньги. Одними благими намерениями ничего не решишь. Предположим, что одной бабуле нужно отремонтировать или заново сложить печку. Она у неё, может, полвека назад была сложена. Пенсии старушкиной не хватит, у вас тоже средств нет. Что бы вы стали делать при такой ситуации? Как «разрулили» бы обстоятельства?
- Пожилая женщина всю жизнь проработала в колхозе, в нынешнем коллективно-долевом предприятии должна быть и её доля. Пойду, выведу из общественного коровника одну из бурёнок, продам. Вот вам и деньги!
- Нет. Конечно, так поступать нельзя. Мы понимаем, что вы шутите, Василя Андреевна,- сказала одна из женщин за столом.- Деньги необходимо доставать другими путями: найти, к слову, спонсора, попросить у него. Ладно. На сегодня всё. До свидания! О своём решении мы вам сообщим...

                *    *    *

...Наутро Василя отправилась в командировку в Красногорский дом-интернат для психохроников. Выйдя из рейсового автобуса на йошкар-олинской трассе, пошла по лесной дороге. Заснеженные деревья плотно прижались друг к другу, было зябко, ноги у неё замёрзли. Даже тогда, когда вернулась домой, она долго не могла согреться: то ли от холода, то ли от всего увиденного. Всю ночь Василя писала материал объёмом с целую полосу, назвав его «Старее нас лишь небеса».
   «...Пройдя нелёгкую жизненную дорогу, переделав неисчислимое количество разнообразных дел, накопив за плечами годы, в конце концов, человек встаёт у порога, который ему не перешагнуть,- писала Василя.- Было хорошо. Казалось: живи, жди тихой, спокойной старости. Ведь ты вырастил детей, всё, что мог, для них сделал, думая, что они тебе уж точно дадут испить стакан воды, когда ты станешь беспомощным. Но не всегда это оправданно и надёжно.
  В России миллионы пожилых людей. Из-за дороговизны всего насущного как они выживают? Для одиноких существуют интернаты. Только ведь и в них просто так не поселишься. Нужно оформить много бумаг, пройти медкомиссию, где проверяют не хуже космонавтов.
  В Красногорском доме-интернате проживает 460 человек, которых обслуживают четырнадцать медработников. Здесь содержится контингент от восемнадцати лет до самого преклонного возраста: инвалиды, умственно отсталые, просто престарелые. Не посетив подобное медицинское учреждение, не имея никакого понятия о системе стационарных учреждений, ничего не сможешь сказать.
  Директором и главным врачом был Виктор Андреевич Шнейдер. Высокий, стройный, несмотря на уже солидный возраст, с большими голубыми глазами и седой, как сын заснеженной вершины. Его уважали буквально все. При всём его старании трудностей хватало. В комнатах жили тесно: по четыре, пять или даже десять человек. Интернат был переполнен, но люди прибывали, и их приходилось размещать.
  Самое главное, никто не жаловался. Спросишь, скажут: «Кормят хорошо, ухаживают, спасибо...»
  Зайдёшь с улицы и тут же захочешь выбежать обратно. Воздух в двухэтажном огромном доме тяжёл от запаха спецрастворов, которым обрабатывают палаты и коридоры. Особенно в том крыле, где находятся лежачие, и не умеющие сами себя самостоятельно обслуживать. Вся одежда только больничная: на женщинах – халаты, на мужчинах – пижамы. К новому человеку, появившемуся в дверях, моментально выползают, вырисовываются неизвестно из каких углов любопытные, молча, разглядывают, пытаясь определить, к кому ты пришёл.
  Прошу медсестру познакомить меня с земляками-волжанами.
...В инвалидном кресле пожилой мужчина. Безногий. Разговаривает охотно, даже рад, что на него обратили внимание. Василию Степановичу 75 лет. В интернате год. «Досталось мне и жары и холода,- рассказывает он мне.- Четыре года был на фронте. Ноги отмораживал несколько раз. После войны приехал жить в город Волжск. Женился на местной женщине. С Луизой Григорьевной прожили вместе пятьдесят лет. Она работала в городском торге, я – на деревообрабатывающем комбинате «Заря». До пенсии трудился в цехе пиломатериалов.
  Но если фашист меня не убил на фронте, то через много лет всё равно догнал. Правая нога стала сильно болеть. Положили в госпиталь, как фронтовика. Семь месяцев там провалялся. Ногу отрезали. Оба с женой попросились в интернат. Ведь я довольно крупный, со мной трудно возиться, купать, менять бельё. А здесь люди, специально этому обученные. Куда вот денешься?
  Есть у нас один сын. Вырастили – обижаться не может. Только напрасно мы на него надеялись. Посадили его в тюрьму. А жена померла, уже здесь хоронили. Спасибо – комбинат меня не бросил без внимания: помогли с похоронами. Сам-то не справился бы. Приезжала председатель профкома Раиса Павловна Жулина. Взяла на себя все хлопоты, обещала и насчёт памятника похлопотать. Да не успела. Сама, говорят, тяжело заболела и умерла. Мне плохо одному. Плачу потихоньку. В хорошую погоду летом в своей коляске добираюсь до трассы, гляжу на машины, проезжающие в сторону нашего города. Зимой из помещения никуда не выйдешь. Ногу уж больно высоко отрезали. Болит постоянно. Надо бы протез заказать. Мне ведь его бесплатно должны сделать. Так снова проблема – сюда специально не приедут, надо ехать к врачам.
  Через полтора года должен освободиться сын. У нас ведь собственный дом. Пока там живут квартиранты. Вот сын приедет и возьмёт меня отсюда. Может быть...
Неужели здесь придётся помирать?»
  Плачет ветеран, не замечая бегущих по щекам слёз...
...А жительница деревни Нур-Шари Матрёна Тимофеевна родила в своё время семерых детей, но четверо умерли ещё маленькими. «Животы у них болели, никак спасти не удалось»,- говорила она и пыталась снять халат, думая, что я врач. «Не раздевайся, замёрзнешь»,- прошу я, но она не понимала. «Груди будешь слушать? Где тебе показать?»,- по нескольку раз подряд спрашивала старуха. Плохо слышала, приходилось напрягать голос. И с головой у неё было совсем неладно.
  В деревне у Матрёны остался большой дом. «Нельзя ли мне назад?- выпытывала она и одним глазом, который лучше видел, начинала улыбаться.- Может, жила бы у соседей, нянчилась бы с их детьми. Председатель сельсовета мне и дрова обещал подвезти. Э-э, дочка, одного из моих сыновей больно уж жалко. Умер. Ему всего тридцать два года было. Второй сын в Самаре живёт. Давно туда уехал. Слышала я, что и дочку уже замуж выдал. Не вернётся мой Ольош на родину. И я не нужна. А я его в такое трудное время растила. Первый он у меня. Муж был в армии, я беременная оставалась. Ребёнок родился, работы в деревне по горло. Ольоша негде и не с кем оставить, так я его стреножила, как жеребёночка, у крыльца, а сама бежала в поле жать. Надо было успевать вместе с остальными соседями свою полосу убрать. Отец вернулся, а сыну пять лет. Бегает вовсю. На отца, незнакомого мужика, внимания не обращает.
  Мы с мужем шестьдесят лет вместе прожили. Умер. Что поделаешь? Был бы жив – я бы сюда не приехала, дома бы жила. Не отпустят ведь меня теперь в деревню. Если умру, не повезут меня на наше кладбище. Нет? Здесь похоронят? Давай, всё же, сниму халат, послушаешь меня».
  Достаю из сумки душистое мыло, протягиваю Матрёне. Она так обрадовалась! Ушла по бесконечно длинному коридору, прижимая мыло к груди. Маленькая ростом, усохшая телом, в трёх халатах один на другом...
...Потом медсестра привезла в инвалидной коляске другую землячку, бывшую жительницу деревни Тошнер Елизавету Ивановну. Ей было трудно ходить, парализованные ноги не двигались и рука плохо действовала. Тётушке Лисук шестьдесят восемь лет. Несмотря ни на что, женщина старалась быть аккуратной. В лице её сохранились следы прежней красоты. При разговоре она тоже постоянно плакала. Немного отдышавшись, поведала мне свою историю: «Из деревни ушла в город девчонкой. Не сосчитать, сколько времени прошло. Думала, проживу вместе со старшей сестрой. Но она повесилась. Не знаю причины. Я сильно горевала. Грамоте не обучалась. Ходила по домам, растила чужих детей больше двадцати лет. Семью не смогла создать. Нагуляла сыночка с одним из хозяев. Вырастила его, хоть и трудно было. И он сначала жил в общежитии, женился, дали ему потом квартиру. Со снохой общего языка не нашла. Я ей не нужна. Зачем свекровь, если с родной матерью и то не уживаются. Сдали меня в интернат. Переживала сильно, сердце стало никудышное. Сначала сын приезжал по выходным. В последнее время и он пропал. «Мама, внук твой из армии должен вернуться. Мы к тебе с ним приедем»,- обещал он. Не видать что-то. А я всё жду и жду, на двери гляжу...»
  Устала разговаривать. Увезли её. Тётя Лисук в интернате уже одиннадцать лет. С горя хотела умереть, резала себе живот ножницами. Спасли.
...Оглянулась. Увидела до боли знакомое лицо. Худенький татарин из соседнего хуторка Урняк Хайрулла Мустафин. И он меня узнал. «Ты ведь деда Ивана внучка?»- спросил он. Обрадовался, словно родного человека встретил. Теперь и я не выдержала, заплакала вместе с ним. Шестидесятивосьмилетний старичок жил здесь вместе с дочкой. «Невозможно в деревне стало жить. Старость одолела. Сил нет. Голова кружится. Даже в баню один не могу сходить. Падаю. Боязно так-то. Дочка, которая со мной, слабая умом. Вон, ходит, санитаркам полы мыть помогает. В Волжске есть ещё сын и дочка. Я про них плохого ничего не скажу. Не искал я лёгкого пути, трудился всю жизнь. Войну пережил. Теперь вот не могу. Всё у меня болит. Мне здесь нравится жить. В палате спокойные люди, не скандальные. Пять лет я тут живу. Привык к здешним порядкам и законам...»
...Лежавший на каталке седобородый крупный старик, которого везли на какие-то процедуры, кричал и рыдал: «Я всего лишь червяк! Я – червь! Не могу больше так жить! Незачем мне жить!» Метался от боли, ещё долго были слышны его крики.
  Санитарка сказала: «Он тоже ваш земляк. Парализованный фронтовик. Ему 73 года. Сын живёт в Заполярье, дочка – в Волжске. Никто его не навещает. У старика нервы никуда не годятся. Сильно переживает. Ему нужен экстрасенс-специалист. Но у нас в интернате такого человека нет, не предусмотрено по штату. А как человека успокоить? У нас таких много.
...Живут в интернате старики и старушки. У каждого своё горе, своя причина надеяться и ждать. Радости у каждого отдельные. Не надо удивляться сидящей подолгу у вашего подъезда соседке. Ей ведь хочется быть среди людей. У нас вот была одна такая тётя Валя. Кошка у неё жила и та пропала. Старушка искала её месяца три, всё звала. Так и не нашлась «кошача». Потом старушка перестала появляться на скамье. Никто не подумал о плохом. Нет и нет. Кому какое дело? А она умерла и четыре дня лежала в своей квартире. Примеров тому тьма. Одно удивляет: никто о своих детях ничего худого не говорит. Все умницы, хорошо живут. А сами? Чужие люди их моют, купают, переодевают, за ними убирают, кормят, лечат, возятся с лежачими. Пусть им за это жизнь принесёт благо. Даже у стебля ржи несколько частей, что уж о жизни человеческой говорить? Возвратятся неотданные долги к детям, бросившим своих родителей».
  Репортаж вышел. Василя, бывая в населённых пунктах района, не раз отвечала на вопросы сельчан, которым было интересно узнать о других земляках или о прежних соседях, проживающих в тех или иных интернатах (а их в республике четырнадцать и все переполненные).

                *    *    *

...О том, что была на собеседовании в администрации района, Василя в редакции никому не сообщила. Чего заранее говорить? Вдруг сглазишь ещё. «Пройдёт кто-нибудь другой – начнут насмешничать»,- думала она. График работы в газете был довольно плотный. Районка выходила раз в неделю, но материалы приходилось готовить впритык, с запасом.
  Тем более, приятной неожиданностью стал для неё второй звонок.
- Мы остановились на вашей кандидатуре, Василя Андреевна. Переговорите со своим редактором, возьмите разрешение на перевод к нам. С первого декабря вы должны принять дела.
  Так Василя превратилась в социального работника. Стала руководить отделением. Оказывается, её предшественница была уволена по статье за недоверие, так как, совсем по Гоголю, она владела «мёртвыми душами», включив в список подчинённых свою мать и ещё какое-то вымышленное лицо. Получала за них зарплату в течение года. Придумала, казалось бы, совершенно беспроигрышный вариант, но верёвочка обмана вилась недолго. За то, что её увольняли, бывшая заведующая сильно обиделась, не соглашалась с обвинениями и фактами, умоляла оставить на работе. Ведь стыд-то, какой! Василя, узнав обо всём этом, расстроилась: после такого новому человеку разве сразу станут доверять?
...Понадобилось время, чтобы вникнуть в саму систему. Коллектив рассыпан по всему району, на территориях десяти сельских Советов. Сто семьдесят одиноко проживающих престарелых людей и инвалидов обслуживались двадцатью семью женщинами. Перечитала личные дела каждой, вглядываясь в пока ещё незнакомые лица. Интересно: как они её примут? Беспокоило и то, что выполнять обязанности и специалиста по кадрам, делать расчёты по заработной плате поручалось заведующей. Вот уж чего никак не ожидала! С математикой у Васили всегда были трудности, к тому же с финансовыми документами раньше не приходилось иметь дело. «Придётся поднапрячься»,- размышляла она.
..Кроме Васили, в кабинете находились ещё три женщины. Одна – ведущий специалист, на двадцать три года моложе, но уже с достаточным опытом - Полина Земскова. Вначале именно она очень помогла, объяснив значение каждого документа.
  К девушке с длинными густыми волосами, с тёмными глазами захаживали юноши. Начнёт хохотать Полина – не может остановиться. Слушая её смех, начинаешь улыбаться и ты. Но если Земскова в чём-то считала себя правой – ни за что не шла на уступки. За спиной девушку звали «Точка с запятой», так как любую ошибку она не оставляла незамеченной. Всё у неё прошнуровано, подшито, пронумеровано. Попробуй, придерись!
  Другая сотрудница – специалист по социальной защите населения. Старательная женщина, прямо удивляешься её работоспособности. В последнее время такое рвение вряд ли где встретишь. Голубые глаза её смотрят на мир распахнуто и открыто. Светлые тонкие волосы, худенькая фигурка. Зовут её Татьяна Добрикова. В те дни, когда по какой-либо причине не работает детский садик, она приводит с собой пятилетнюю дочь Алюшку. Девочка ко всем привыкла, охотно разговаривала, рисовала, рассказывала стихи. Василя тянулась к этому светлому человечку. А Алюш звала её «тётя Корабельщикова», твёрдо и ясно выговаривая букву «р.». Находясь целый день среди взрослых, Алюш уставала, хотела спать. Мать ставила для неё в два ряда свободные стулья, ложилась рядом, пока та не засыпала.
  Для того чтобы выезжать в район, у отдела имелись старенькие «Жигули», однажды побывавшие в аварии. По этой причине машину перегнали из столицы в районную администрацию. Она постоянно ломалась, приходилось что-нибудь в ней ремонтировать. Водитель по прозвищу «Скворец», из-за недостатка бюджетных средств часто покупал запчасти на свои деньги. Потом месяцами ждал, пока бухгалтерия ему возместит расходы. Время настало - как в те годы, когда вместо денег расплачивались за товар шкурками белок. Зарплату во многих местах выдавали той продукцией, которую сами и изготовляли. В книжном издательстве книгами, на мебельном комбинате – диванами и шкафами...
...Социальные работники приезжали раз в месяц с отчётом. На такой день обязательно назначали собрание. В отчётных листах указывалось количество оказанных услуг: сколько раз принесено воды, вымыты полы и тому подобное. У одной из женщин было даже указано, что она водила своего подопечного в баню, стирала ему бельё, косила для его коз траву, ремонтировала забор. И всё в цифрах, которые впоследствии становились статистикой. Проверить истинное количество услуг было трудно, приходилось лишь доверять, так как под всеми каракулями (некоторые писали весьма небрежно и безграмотно) стояла заверяющая подпись председателя местного сельсовета и ставилась печать. Таким образом, подтверждался рабочий график соцработника.
  А старики звали их по-разному: кто нянькой, кто дочкой, рождённой без боли в пояснице, другие водоноской или просто словом «милосердие». В районе эта работа оплачивалась меньше всех других, а забот и беготни хватало. Да ведь надо было найти подход к старикам, знать их психологию. Они были тоже себе на уме. На одну зарплату по норме необходимо обслуживать в городе восемь человек, на селе – четыре дома. Мужчин мало. В основном одинокие бабули. Женщина, хоть и старая, будет возиться по мере сил, чтобы себя обиходить, а мужики ко всему относятся безалаберно. А к тому же, каждый из старых людей весьма ревниво следил, когда и во сколько соцработник приходит к другому такому, как он. «Ты у неё сделала то-то и то-то, а у меня лишь посидела, поболтала и ушла». Но ведь собеседование – один из обязательных пунктов работы. Старики что дети – то же самое.
...Приведя в порядок бумажные дела, выписав поимённо всех пожилых граждан, Василя стала регулярно выезжать в район, ходить и знакомиться с ними. Надо было это делать не менее двух раз в неделю, но в первое время у неё получалось почти ежедневно. Так называемый живой контакт приносил больше результатов. Да и было очень интересно общаться с таким контингентом. Всё, что видела, узнавала, Корабельщикова записывала в специальный журнал посещения обслуживаемых людей.
  Однажды поехала за семьдесят километров от райцентра в Мураховский участок. Как встретят? Как обстоят дела на самом дальнем краю? Какие там люди? Судя по предварительным сведениям, население там делилось по своей вере на две группы: христиан и приверженцев язычества, которые выходили молиться в священную рощу. Соцработников тоже поближе надо было узнать, чтобы иметь представление о каждой из них.

                *    *    *

...Первый день приезда. На территории Мураховского сельсовета расположилось шесть близко примыкающих друг к другу деревень и одна за пять километров, в них двадцать семь подопечных. Пять социальных работников встретили Василю Андреевну с первого рейса автобуса (Скворец поехать не смог).
  Провели недолгую планёрку в сельском совете. Предупреждённый заранее по телефону, председатель Иван Михайлович, средних лет симпатичный мужчина, специально пришёл пораньше, чтобы встретиться с ней. Приглаживая начинающие седеть тёмные волосы, он улыбался доброй улыбкой. Первым долгом ознакомил со своей социальной программой. Сам местный уроженец, он знал людей хорошо, был в курсе забот каждой семьи. Пожалуй, он и не знал слова «нет», всегда говорил: «Хорошо. Сделаем. Поможем». Не умел отказывать. Иван Михайлович был холост. Говорили, что сватался он как-то по молодости, а девушка ему отказала по чьему-то наговору, тогда он вообще отказался от мысли жениться на какой-либо другой представительнице «юбочного» сословия. Так и остался верным только одной.
  Женщины-соцработники ушли на свои участки, а Василя Андреевна с Иваном Михайловичем составили план, с какой деревни начать обход и пошли вдвоём. Встречные здоровались, перекидывались с председателем несколькими словами, разглядывали незнакомую женщину, определяя в ней представительницу какого-то начальства.
  До обеда успели обойти почти всех, отмеченных в списке. Но больше всего Корабельщиковой запомнилась одна встреча. В небольшой избе жили трое: две сестры и брат. Восьмидесятилетняя Начу с неизменной палкой в руках, выглядывающий с печки седоволосый (чуть моложе сестры) брат Матвуй и семидесятилетняя парализованная, прикованная к постели Чачук. Старенькие, согбенные временем. У них где-то в Сернуре жил единственный родственник, сын двоюродного брата Лёник, который о них вспоминал не часто, помощи не оказывал и очень редко приезжал. Васюковы завещали дом ему. Но надеялись лишь на соцработника Ларису. Сами ничего не могли делать, а держали семь овец. Зачем вот им столько? Середина зимы, начался окот. И без того тесно, а в избе под ногами путаются ягнята. Ни о какой чистоте даже речи не шло. Василя подняла голову, посмотрела на потолок и поразилась: потемневшая, прокопчённая матица с обеих сторон была оформлена в ряд блестящими то ли пуговицами, то ли бусами. В полумраке (окна снаружи наполовину закрывались наличниками для сохранения тепла, а светила лишь одна, да и та засиженная мухами, тусклая лампочка на сорок ватт) трудно было их разглядеть. Увидев, что пришлая начальница с интересом их рассматривает, дед Матвуй сообщил: «Это тараканы». Василя даже съёжилась от опасения, что те сейчас начнут на неё падать. Она впервые видела такое убожество и запущение. Василе с Иваном Михайловичем негде было сесть, да, собственно, и стоять. На одной - единственной деревянной кровати спали сёстры, видимо, вместе. Цвет постели описать невозможно, так как в природе такого, наверное, не бывает. А на улице конец двадцатого века!
  Василе стало нехорошо. Ей немедленно захотелось бежать и что-нибудь сделать, чтобы эту семью изъять из таких условий.
  Матвуй, несмотря на преклонный возраст, по складу ума был совершенным ребёнком. Он постоянно канючил, плакал, скулил. Крохотные глазки сумели сохранить цвет чистой голубизны. Волосенки старичка пушились, как у новорожденного цыплёнка. Это стало видно, когда он сполз с печки в валенках и фуфайке и на мгновение снял шапку-ушанку, словно вросшую в его голову форму овальной тыквочки. Плохо, какими-то мелкими шагами, ходил по избе, не переставая, плакал, не вытирая льющиеся слёзы.
  Чачук в девичестве забеременела, но старшая сестра рожать запретила, сотворили вдвоём грех – выкидыш. Теперь все трое стали беспомощными настолько, что просвета никакого в их жизни не намечалось. Был бы кто-то близкий, стало бы легче. Может быть...
  Начу постукивала палкой, следила, как бы чего лишнее не сказать. Она прожила долгую жизнь, но доброты не скопила, была злая, подозрительная.
  Василя Андреевна объяснила, кто она и откуда. Тогда они все трое хором стали умолять увезти их в дом-интернат.
- Мы там дольше проживём,- говорили они.
- Договорились,- ответила Василя.- Оформим соответствующие документы, приеду и сама вас заберу отсюда.
  Они так привыкли к Ларисе – своему социальному работнику, доверяли только ей, да и она относилась к ним, как к родным. «Взяла бы их к себе, но места у меня мало,- сетовала женщина.- У них со всех сторон дует, дом вот-вот развалится».
  Потом Лариса много бегала по врачам, на каждого из Васюковых нужно было решение комиссии. На получение путёвок требовалось столько подписей!
  Вместе с тем, Лариса оказалась энергичной, сердечной женщиной и как нельзя лучше подходила для роли спасительницы и благодетельницы. По профессии библиотекарь, по семейным обстоятельствам она была вынуждена перейти на эту работу. Идя к старым людям, Лариса брала с собой дочку Иришку. Та росла маминой помощницей и обладала недетским взрослым умом. Иришка сама сочиняла рассказики, которые поражали её видением мира. А как начнёт говорить... Иногда и взрослый так не умеет выражать свои мысли.
  Социальная система в районе только налаживалась, самому отделению было всего три года. В деревнях к новой профессии соцработников ещё не успели толком привыкнуть. Но из-за резких перемен в обществе, грянувшей безработицей приходили даже те, кто скептически смотрел на эту службу. Просились на работу люди совершенно разных профессий: бывшие ткачихи, зоотехники, агрономы и продавщицы.
...Не понимая происходящего, несведущие соседи напугали Васюковых: «Не уезжайте никуда, вас там угробят, специально будут ставить уколы. Как-нибудь проживёте и в своём доме. Воду вам принесут, хлеб из магазина доставят, еду сварят. Сельсовет вам дал человека, вот и живите...»
  Но людям надо было помочь. Корабельщикова поехала в министерство социальной защиты населения республики. Зашла в отдел стационарных учреждений, но там сразу дали от ворот поворот: «Ждите. У нас очередь из шестисот человек. В Йошкар-Оле строится дополнительный дом-интернат. Только когда его достроят – неизвестно». «Но эти трое не могут ждать, у них и жильё совершенно непригодно для проживания. К тому же за парализованной женщиной нужен особый уход и врачебный присмотр. Социальный работник не может там находиться день и ночь, у неё своя семья»,- пыталась достучаться до чиновничьих сердец Василя Андреевна. Всё было бесполезно. Но она не хотела уезжать ни с чем. Поднялась на этаж выше. Зашла в приёмную министра.
  Корабельщикова немного робела перед министром и раньше, а вот теперь впервые встретилась с ним. Невысокий, коренастый, с добрыми серыми глазами. «Вятский мужик», как о нём говорили. «Вы ко мне, Василя Андреевна? Здравствуйте, товарищ волжанка! Проходите!»- пропустил её министр вперёд себя красивым жестом маленьких ладоней. Виктор Степанович Домрачев был, как всегда, гладко выбрит, подтянут, привлекателен в своём строгого стиля тёмно-синем костюме. Он любил порядок во всём. Даже когда отчитывал кого-то, глаза его оставались добрыми. Такой уж человек.
- Что вас ко мне привело? Слушаю! У вас на всё - про всё три минуты.
- Виктор Степанович, мне нужны три путёвки одновременно.
- Понимаю. Но принятому постановлению коллегии на некоторое время приостановлен приём в дома-интернаты. Положение трудное, надо вплотную заняться реорганизацией, пересмотром штата и так далее. Интернаты переполнены, мест нет, ограничена сумма, отпускаемая на питание стариков.
  Василя почувствовала, что пол уходит из-под её ног, и отчаянно цепляясь за соломинку надежды, сделала последнюю попытку:
- Исключение в данном случае, полагаю, не предусмотрено? Неужели ничего нельзя сделать?
- Решение коллегии я самолично нарушить не могу. Стоп, стоп! Только не плакать тут у меня! Если будешь так переживать из-за каждого старика, с кем же я буду работать? Ты мне, Василя Андреевна, живая нужна. Дам совет по секрету: иди, пиши отдельное заявление насчёт тех... как там их? Васюковых. Да. Пусть ваш руководитель района Колышев поставит под ним свою подпись. Тогда мы сможем этот вопрос рассмотреть на коллегии отдельно. Официально. Думаю – ответ будет положительный. Ты красок не жалей, опиши всё, как есть. Ну, при голосовании я выскажу своё мнение. Думаю – прислушаются. Без такой бумаги – заявления у нас с тобой ничего не выйдет. В нашем ведомстве не любят, когда решается вопрос «через голову». Иди. Всё. У меня дела.
  Прощаясь, Домрачев подал ей руку, проводил до дверей и поспешил к беспрестанно трезвонящим телефонным аппаратам. А Василя не знала, что видятся они в последний раз. Василий Степанович вскоре ушёл из жизни. Но она навсегда сохранила его в памяти, и запомнила интонацию полушутливой манеры разговора...
  Пока готовились все двенадцать видов документов для каждого, Василя ещё раз съездила в Йошкар-Олу, возила сама пробирки с кровью, изъятой из стариковских вен местным фельдшером, чтобы сделать анализ на СПИД и австралийский антиген. Такие анализы делали только в столице. А там хотели заставить ждать до завтра, но Василя купила на свои деньги огромную коробку конфет, сунула в окно девушкам-лаборантам и попросила сделать сегодня, так как ночевать ей было негде.
...Путёвки пришли в конверте, адресованном на имя Корабельщиковой. У путёвок был срок заезда, а он истекал. Спохватившись, она поспешила к своему руководству – без толку. Побежала к главному врачу райбольницы и выпросила у него уазик «скорой». Один из водителей, пожилой уже мужчина, отдежуривший ночью, согласился поехать. Просто по-отцовски пожалел Василю, увидев её лицо с отчаянным выражением просительницы.
  Лариса готовила Васюковых в деревне: истопила баню спозаранок, по очереди сводила туда ходячих, протёрла начисто Чачук прямо в кровати, приготовила кое-что из одежды с собой, сбегала на почту, сообщила сернурскому родственнику стариков, чтобы он приехал и проводил их, взял ключи да принял во дворе скотину.
Хоть и не было ничего, что можно украсть, старики всё равно опасались оставить двор без присмотра. У них в сарае лежали листы железа, которыми хотели летом перекрыть крышу.
  У живого человека всегда скапливается много всякой-всячины, которую и выбросить жалко, и неизвестно, когда она пригодится. Люди сами бывают трёх типов: одни накопители, которые подберут даже найденную щепку и припасут на будущее, другие – чистильщики, третьи – приспосабливающие куда-нибудь даже старую подошву от сапог. Василя относила себя ко второй породе: чуть что отколото, выщерблено – вон, в мусорку. Часто проводила ревизию в подарках. Скапливается столько всего ненужного. Такое она раздавала направо и налево, не говоря, что вещь когда-то была ей кем-то подарена. Отдавая и раздавая, Василя получала невообразимый «кайф». Не умела жалеть даже впоследствии о том, что так легко рассталась с вещью. Не вспоминала никогда. А вот с книгами расставаться ни за что не могла. Платье бы последнее отдала, но не книгу. Из-за этого она не раз спорила с бывшим и исчезнувшим из её жизни мужем, который в последние годы взял моду названивать ей вместе с женой и находил причину то для поздравления, то просто так – лишь бы голос услышать.
...Подъехали  в Чодыраял часам к десяти утра. Светило солнце, было начало весны, кое-где проступали проталины и днём появлялись тёмные углубления в снегу там, где осевшие места. Возле дома Васюковых сразу собралась толпа соседей, пришедших попрощаться. Кто жалел, кто за них радовался. Бабушки плакали. Теребили Василю, донимали вопросами: «Вы их куда повезёте? А можно будет потом к ним съездить навестить?»
- Эй, да они ведь уже никогда не вернутся!
- А дом что? Закроете?
- Нате хоть гостинцы с собой. Вдруг по дороге захотят кушать.
  Чачук вынесли на руках, Начу ковыляла сама. Родственник опаздывал. Наконец, перед самым выездом появилась его машина, этого Лёника Васюкова.
  Дед Матвуй сидел внутри «скорой» в кресле и улыбался, говоря:
- Ты нас в одну комнату сдай. Мы друг без друга жить не сможем. Если нам будет хорошо, стану тебя хвалить. Плохо будет – втроём ругать начнём. Вот!
- Вас там будут пять раз за день кормить, стирать вашу одежду, менять постель,- объясняла деду Василя.- Знаешь, дедушка, тебя там положат в большое белое корыто и будут мыть как ребёнка.
  Матвуй недоверчиво глядел, качал головой в такт движущейся машине, завязки шапки-ушанки болтались туда-сюда.
- А с меня наш деревенский парень Ямберде Ванька нарисовал портрет,- неожиданно вспомнил старик, навсегда оставшийся мальчиком.- Большой такой, говорят. Ты видела его или нет? Посмотри, погляди, потом мне скажешь. Ладно? Я тогда нужен был Ваньке-то...
  Привезли Васюковых в Красногорский дом-интернат, провожать поехала и Лариса. Так им было спокойнее.
Корабельщикова долго уговаривала дежурного врача определить сестёр и брата в одну палату, сделать исключение, учитывая их образ жизни в деревне. Наконец, согласились. Слава Богу!
  Уезжали с тяжёлым сердцем. Обняли напоследок всех троих по очереди. Они расплакались и всё повторяли: «Вы к нам ещё приедете?» 
  Поехали назад и по дороге остановились в поле, выбросив у обочины старые засаленные перину, подушку, одеяла, подожгли их, облив немного бензином. Из перины выбежала мышь и заметалась в испуге. Потом раскрылось гнездо с голыми, без шерсти, слепыми новорождёнными мышатами. Уже ничем им нельзя было помочь. Кто ж знал? Даже видавший виды водитель опешил, выматерился и сказал:
- Как можно было так жить?

                *    *    *

...В первые установочные дни и месяцы работы Василя Корабельщикова редко бывала у себя за письменным столом. Это её спасало от назревающего между Добриковой и Земсковой скандала. Казалось бы – обе умные, деловые, но, делая одно большое дело, они не могли поделить обязанности. Одной всегда казалось, что она делает больше, чем остальные, другой – что она правильнее. Добрикова к тому же оказалась «нюхачкой» настолько, что доходило до абсурда. Татьяна чувствовала буквально самые слабые запахи. Кто-нибудь зашёл в кабинет со жвачкой во рту – Тане становилось просто дурно. Ей бы где-нибудь со стерильными колбами работать, но не с живыми людьми. Она сама страдала от этого, но и коллегам приходилось следить за тем, с какими запахами они приходят из дому на работу.
  Однажды к Василе пришёл бомж, который хотел устроиться в дом-интернат. Обыкновенный человек с вокзальной площади. Куда теперь его? Василя разговаривала, оформляла. Между тем бомж достал палку ливерной колбасы, полбуханки ржаного хлеба и начал есть. Как раз вошла Добрикова. Ужас! На улице январь, а она раскрыла и окна, и двери. Накинулась на Василю: «Как ты их терпишь?!»
- Но это моя работа,- возразила та.- Кто-то же должен с ними возиться?
- Пусть он в коридоре сидит! В следующий раз не пускай их к нам!- возмущалась Татьяна.

                *    *    *

...Поступила гуманитарная помощь из Америки. Привезла Земскова двести коробок по двенадцать килограммов каждая на грузовой машине. Не доезжая до райцентра, они с шофёром сначала проехались по всем десяти сельским Советам, оставляли коробки по заранее составленным спискам для многодетных семей. Остальные сорок привезли в отдел. Все три женщины носили их в кабинет, который становился тесным и тёмным. Но, как тщательно не выверяли-перепроверяли, всё равно находились недовольные. Приходили и ругались: «Вы что? Раздаёте такое – ими бы только свиней кормить?»
  Отдел-то причём? Ведь присланное добро оказалось сухим пайком, изготовленным для американских солдат. В толстенных прочных коричневых пакетах было расфасовано всё необходимое в походе, подписано на английском языке: сыр, картофельное пюре, гороховая каша, суп, сахар, халва, кофе, повидло, влажные ароматизированные салфетки, спички...
  «Нам прислали – мы раздали. Чего кричать-то?- говорила Полина Игоревна.- Чтобы «спасибо» сказать, в город специально никто не приедет. Ругаться – это тебе пожалуйста – на край света пойдут».
  А большинство радовалось такой поддержке. Но на каждого разве угодишь?

                *    *    *

  Понедельник и среда – дни работы с посетителями. Откуда, в какие часы прибыл в город автобус, понимаешь сразу по прибывающим сельчанам.
- Ты Корабельщикова?- в дверях женщина в широкой юбке.- Приехала к тебе. Хотела узнать: правда, что за уход положено платить? Это так?
- Да, наш долг помогать пожилым и не способным за собой ухаживать людям. Вы кого такого знаете?
- Так я свекровь к себе забрала. Устала за ней прибирать – всё под ней. Почему я даром должна за ней ходить?
- Она получает пенсию, которую полностью отдаёт именно в ваши руки. Неужели этого мало? За уход в семейных условиях мы платить не можем.
- Я ведь всего лишь сноха старухе. Муж мой, её сын умер,- не уступала женщина и кипела от негодования.
  Не удалось убедить. Так и ушла: злая - до потери пульса...

                *    *    *

...Бывая в деревнях, постепенно знакомясь с обслуживаемыми пожилыми людьми, Василя Андреевна старалась каждого из них выслушать. На это уходило время, но приносило определённую пользу, помогало понять одиноко живущего человека, узнать его судьбу. У женщин мужья погибли на прошлой большой войне или умерли после неё от ран. Ушли годы, здоровья не стало, детей нет...
  Василя потом подолгу не могла заснуть, перед глазами вставали лица новых знакомых, слышались их голоса.
«...Мою мать выменяли из большой семьи, отдав за неё телёнка. Сколько себя помню,- рассказывала Ольга Степановна Чемирова и в глазах её стояли лишь сухие слёзы,- от нужды не могли оторваться ни на шаг. Перед началом войны могла делать любую работу, всему научилась. Парни заглядывались, прицениваясь: брать в жёны можно.
  А тут на тебе – беда нагрянула. Забрали из деревни всех хороших парней. Потом дошла очередь и до нас, девчонок. Повестку получила, собралась на трудовой фронт. Неужели нельзя было на своей родине оставить? Тогда я не понимала всего происходящего. Повезли в Свердловскую область, в посёлок Азиатка. Ты думаешь, что мы там делали? Сено косили! Возили нас за семьдесят пять километров в тайгу на сенокос. Выполнишь норму – на тебе 600 граммов хлеба. Я ощущала постоянный голод. Живот болел, стягивало меня всю. Притом шёл постоянный дождь. Шёл 1942 год. Одежда не успевала просохнуть за ночь. Иногда я уходила просить милостыню в посёлок. Дадут один стакан муки. Смешаю с холодной водой и выпиваю эту мутную жидкость. Совсем плохая стала. Девчонки другие тоже мучились, как и я. Под конец, бывало, сяду по малой нужде, а подняться, выпрямиться не могу. Пройду несколько метров на четвереньках, только потом могла идти.
  Сильно скучала по дому. Просились мы, но нас не отпускали. И что ты думаешь? Сбежала я оттуда. Дорогу не знаю, по-русски говорить не умею, документы все остались там. Всё равно ушла. Долго шла вдоль каменистой речки, пока не вышла к железной дороге. Ноги внутри резиновых сапожек так разопрели, что кожа со стоп сползала, как носок...
  Замуж не вышла. Сватались – отказывала, за матерью ухаживала. Жизнь моя женская из-за войны заморозилась, как консерва какая.
  Василя войну видела только в кино. Рядом со старушкой сама себя начинала чувствовать пожилой.
«Ой, судьба-кручинушка, солена слезинушка, догорает свечечка – жизнь моя»,- пела баба Ольга.
- Принесённый хлеб твой разрежу сразу, чтобы ты в другой раз скорее пришла,- приговаривала она.- А у тебя семья есть?
- Нет. Одинокая я, как и ты.
- У тебя что? Передок зашитый? Надо бы хоть одного родить.
- Не смогла вот. Хотела, да не перекурочила судьбу. Слушай, баб Оль, а тебе по ночам одной не страшно? Избушка твоя совсем на отшибе. И собаки во дворе нет, чтобы голос подать.
- Раньше и не думала опасаться чего-либо. Деревня у нас спокойная. Но в последнее время пенсию свою стала к соседям уносить на хранение. Жить пока хочется, хоть и под восемьдесят мне. Видишь – на окнах прутья-поперечины железные? А дело было так. В тот день как раз деньги принесли. Лежу это я, спать собираюсь. Свет не включила. А у окошка тень. Мужская. Окно снял вместе с рамой, отставил в сторону, влез в избу. Ну, думаю, честь мою девическую хочет забрать. Молчу, как немая, притворяюсь спящей. Мужчина тот молодой. Приблизился к кровати, стал меня всю ощупывать, подлез и к грудям, до живота по голому телу под рубашкой везде поелозил. Это он так деньги искал. Стерпела, голоса не подала. Не найдя ничего, недовольным голосом мужчина прорычал: «У-у, хитрованша старая – спрятала, не найдёшь...», потом вышел снова через тот проём, вставил назад рамы и исчез. Меня стало трясти. «Чтоб твоей головой собаки играли!»- проклинала я ночного посетителя. С койки не слезу – как парализовало всю. Мысленно стала выискивать слова материнского заговора, еле вспомнила и начала шептать: «Когда ты сможешь превратить облако в коня, солнце затолкать между оглоблями, на луну набросить чересседельник, радугу сделать дугой, молнию – уздечкой, скрутить ветер и сплести из него вожжи, и всех запрячь в таратайку с дюйм размером, а потом в одну минуту, в одну секунду объехать на ней семь небес, вот тогда сделаешь меня неподвижной, закаменелой...» Еле отошла.
- Узнала, кто это был?- не выдержав, спросила Василя.
- Как не знать? Очень даже хорошо знаю. Вадим это был, Кыстюка сын. Ты смотри – не проговорись кому. В деревне закон отличается. Вечернюю тень никогда не догнать. Кто мне поверит? А слово – словно жилка, в какую сторону потянешь, в ту и растянется. Я рада, что ты ко мне пришла. Уважила. Ты ещё приходи. Я буду ждать. Пусть тебе помогает в пути и в жизни Большой Марийский Бог - Старик Янасай.
- Спасибо, баб Оль!- прощалась со старушкой Василя.- А где находится этот самый Янасай?
- Его образ сохранился только внутри алтаря Азъяльской церкви. Старинная икона. Она имеет целебную силу.
- Жаль, что воришка без наказания останется: как бы он в следующий раз чего-нибудь не предпринял,- распереживалась Василя.- Может, потихоньку участковому сообщить?
- Я его без милиции смогу одолеть, дочка. Схожу в овраг, на семи муравейниках поставлю по свечке. Потом узнаешь, что произойдёт...

                *    *    *

...Какое-нибудь сообщение захочешь передать своим подчинённым – сложности на каждом шагу: звонишь в гаражи, просишь передать той-то, то-то, пытаешься через сельские отделения связи доставить хотя бы записку. А почтальоны в дальние деревни не каждый день и ходят. Потом сиди и жди, надеясь, что всё же передали. В республике до сегодняшнего дня в более чем пятистах деревнях нет телефонной связи.
  Василе было удобнее, когда зарплата выдавалась в одно и то же число. Но потом её стали задерживать по три месяца. Хочешь быстро собрать коллектив – иди лучше на автовокзал, бегай по рейсам, ищи пассажиров, отправляющихся в те населённые пункты, где живут социальные работники. И снова думай...
  Раз в месяц приходилось проводить собрание, куда Корабельщикова старалась приглашать специалистов узкого профиля: врачей, юристов, пенсионников или районных руководителей. Не лишним было и изучение документов по социальной работе.
  Среди соцработников много женщин с детьми. Василя старалась изучить их характеры, привычки. Одна походила на гордую лебедь, а в общении со стариками не чуралась никакой грязной работы, была простой и ласковой. Другая десять лет лишь числилась соцработником, пользовалась льготами, но все эти годы не выходила из декрета: с одним ребёнком просидела три года; заканчивался отпуск по уходу за первым, родила второго, потом третьего. Третья бегала упрашивала принять её в отделение соцпомощи, поступила, каким-то образом получив медицинскую справку, но, не успев проработать и пару месяцев, ушла в декрет. Василе за неё здорово попало от начальства. Думали – по знакомству та её в отделение устроила.
  После того случая стали требовать от гинекологов отдельную справку. Некоторым вообще нельзя было сделать ни одного замечания – сразу начинали писать заявление на увольнение. «Пугали», зная, что некому у них на участке больше заниматься пожилыми гражданами. Уходили, но через некоторое время снова возвращались. Вот женщина по имени Люба просто выбила Василю из колеи: старики жаловались, что она приходила к ним... выпившая, ложилась спать, говоря «Уф - ф, как я устала, наработалась» - и полдня «отдыхала», затем вставала, пила чай и уходила домой. Разговорчивая – сил нет. Иногда можно подумать, что  и большое дерево своим языком вместе с корнем вытащит, так убедительно рассказывала об оказанных ею услугах. Еле-еле от неё избавились. Придёшь с проверкой, а её подопечные сначала нажалуются, потом просят: «Ты ей не передавай. Она нас съест. Угрожает: «Попробуйте что-нибудь худое про меня сказать! Не вякайте лишнего!»
  Разные все. Но в целом коллектив трудоспособный, интересный. Одну Василя выдавала замуж в буквальном смысле слова. Евгения приехала в город и осталась ночевать. Проговорили почти всю ночь. А они тогда стояли летние, тёплые. Устроились на лоджии, вплотную к окнам подступали ветки рябины, набравшей ягодные гроздья. Городские соловьи пели вперемешку с редким, спросонья, карканьем вороны, давно живущей во дворе пятиэтажки. В районе частных домов перелаивались собаки.
  Две женщины, одна из которых годилась другой в дочери, но они понимали друг друга.
- Василя Андреевна, не знаю, как мне и поступить,- говорила Евгения.- Провели мы встречу одноклассников на берегу Илети. Так получилось, что уединились мы с одним учителем. Забеременела я. Без мужа рожать – сплетней наплодить.
- От плода не вздумай избавляться. Сама потом радоваться будешь этому человечку,- посоветовала Василя.- Замуж не зовёт?
- Позвал, да я сомневаюсь. Не мой он мужчина, судя по характеру. Недавно переехала в колхозный дом. Всё, что смогла наскрести, отдала за него. Но внутри пока пусто, нечем даже обставить.
- Помогу я тебе, Женя. Посуду свою дам, возьмёшь и увезёшь. Давай-ка, мы с тобой разберём мои запасы.
  Набралось две огромные тяжёлые сумки. Вдвоём еле-еле дотащили до автовокзала. Там было всё: от ложек, вилок, тарелок и чашек до рюмок и бокалов.
  А потом настал день свадьбы. И Василя, как почётная гостья, варила в двухведёрном котле во дворе суп из гусиного мяса...
...А вот с одной из соцработников, Луизой Потаповой, Корабельщикова намучилась вконец. Столько вынесла из-за неё горя и скандалов со стороны вновь назначенной директрисы.
  Отделение вошло в состав уже созданного Центра по социальному обслуживанию населения. Служба набирала силу, расширялась. Вместо одного кабинета теперь было пять. Объединили в одну организацию отдел по работе с детьми, с ветеранами войны, срочной помощи, появились бухгалтерия, отдел кадров. Район условно разделили на два. Открыли ещё одно такое отделение, как у Васили, приняв второго заведующего, со специальным социальным образованием медицинского направления. Пять сельсоветов передали Резеде Сабитовне, пять оставили Корабельщиковой.
  Появилась возможность чаще выезжать на места и решать все вопросы с руководством сельских организаций. Как раз в то время Василя Андреевна приняла на работу Потапову. В чём позже сто раз покаялась. Сначала Луиза умоляла дать ей работу, говорила-давила на жалость, что детство у неё было трудное, росла сиротой при слепом отце. В своей деревне она работала техничкой при клубе, который однажды ночью сгорел. Больше было некуда идти, пришла в отделение соцпомощи.
  Набрали и оформили для неё четырёх старушек. Поначалу те, вроде, с удовольствием согласились. Но как-то раз приехала на Луизин участок с проверкой... Боже мой! Жалобы сыпались одна хлеще другой: «Луиза у меня неделю уже не появлялась. Она занимается заготовкой сена для себя», «Луиза посылает вместо себя мужа, а он без водки ничего не хочет делать. Принесёт воды – налей, поправит забор – налей», «Да сама она пьёт. Вы что? Не знали?»
  К другой пришла - у бабули полы немытые, питьевой воды нет. Василя схватила пустые вёдра, сама побежала к колонке. Давай топить печку, варить суп. Старушка сама не могла ничего тяжёлого поднимать: больные, скрученные полиартритом, руки не позволяли ей даже толком резать хлеб. Немощная, она плакала и благодарила приехавшую из города начальницу. И почему-то всё время удивлялась, что огромный лохматый пёс во дворе ни разу не огрызнулся на Василю, а соседу брюки порвал.
  У следующей пропали три овцы из сарайки. По рассказам пожилой женщины, всё это дело рук мужа соцработника Потаповой. Тот накануне прибил петли на двери сарая, вырезав их из шины колеса автомобиля. Двери закрывались и открывались бесшумно. Собачка к Потапову привыкла и не подавала голоса. Ну, вот всё ночью и случилось. Участковый потом дошёл по следам волочения овец до того места, где сохранился след от какой-то машины. Дальше пыльная просёлочная дорога, на которой ничего не «прочитывалось».
  Снова слёзы ручьём. И что было делать? Корабельщикова пошла домой к Луизе. Та оказалась... в подпитии и ничего не соображала. Надо бы сразу составить акт и собрать комиссию на месте, но Василя – человек миролюбивый, пожалела. Оставив записку, чтобы Потапова явилась в Центр, уехала. Прибыла через день. Естественно, успела протрезветь, и сходу начала ругаться: «Ты (?) чего моих старух взбаламутила?! Ходишь, восстанавливаешь против меня. Мы с мужем столько на них пашем! Платите одну зарплату, а вкалываем мы вдвоём. Он и полы Егоровой покрасил. (Василя знала, как он это сделал: сикось-накось намазюкал, половину банки пролил, а краска протекла через щели пола в подпол, испортила картошку хозяйки). И насчёт овец – неправда! У нас у самих полный двор скотины! Не докажете ничего! (Чего же ты не упоминаешь, что у тебя зять в городе шашлычник?) Старухи меня «мамой» зовут, всё доверяют!»
...Дальше – больше. Чёрная полоса вступала в свои права. Нагрянуло другое. В отделение поступили велосипеды. Одна проблема – их прислали всего несколько штук и выдавали соцработникам, имеющим положительную характеристику. С условием, что после определённого срока, велосипед должен был передаваться тому, кто ожидал своей очереди им пользоваться. Некоторые женщины ведь, действительно, ходили пешком на большие расстояния.
  По условиям работы отдали совершенно новый велосипед и Луизе Потаповой. Прошёл срок эксплуатации двухколёсной техники, но, ни передавать её другой девушке-соцработнику, ни отдавать назад она не хотела. Директриса отправила Василю в село разобраться, в чём там дело. На месте оказалось, что, как такового, велосипеда нет. Небритый и сизорожий (после отсидки в тюрьме) Потапов-муж выкатил из-под навеса... совершенно непонятный драндулет, собранный из старой рамы, списанных измочаленных колёс, поднятых из оврага, некрутящихся педалей, с кривым погнутым рулём и заорал матом, добавив: «Я подкараулю тебя и где-нибудь в лесу грохну! Моей жене положено получить транспорт безвозмездно! Она это заслуживает! Пошла вон отсюда!»
  Вернувшись, Василя Андреевна рассказала обо всём Резеде Сабитовне, но та приняла сторону Луизы. И вообще почему-то так невзлюбила заведующую отделением, что придирки, отчитывания на планёрках при всём коллективе стали уже в Центре нормой.
  Утро, начало рабочего дня. Шефиня-шахиня, как прозвали директрису, вызывает Корабельщикову к себе на ковёр.
- Вы вчера по городу шли в резиновых сапогах и платке. Я не потерплю, чтобы подчинённая мне заведующая появлялась в таком виде на улице.
- Резеда Сабитовна, я вернулась из района. Шёл дождь. Мне нужно было пройти десятки километров пешком от деревни до деревни. Неужели в деревнях буду ходить в шляпе и на каблуках?
- Всё! Слушать даже не желаю! Идите! Работайте! Отчёт о вчерашней проверке мне на стол! Немедленно!
...Василя Андреевна не знала, как дальше быть. Написала заявление «по собственному желанию». Отнесла. Получила выговор и порванный пополам листок. Вернулась за свой письменный стол. Заметила по пути спускающуюся по лестнице со второго этажа... Луизу Потапову. А затем увидела в урне под столом... общипанного синего тощего гуся. Хотела выбросить на помойку, а из гуся посыпались огарки свечей. Шесть штук. По поверьям – так делают на смерть.
  С Корабельщиковой случилась тихая истерика. Она выбежала на улицу и долго плакала под дождём. Главное – никто на её защиту не вставал. Никому дела до неё как - будто не было. А она не понимала: «За что?»
...Заканчивался год. Пришло положение о проведении районного конкурса социальных работников. С головой окунувшись в подготовку к такому важному мероприятию, Василя немного забылась.
  Так как всё было впервые, никто ничего подсказать не мог. Придумать призыв, девиз, эмблему, форму нагрудных значков - это ещё малая часть начальной стадии состязаний. Десять участниц должны были предоставить чертежи форменной одежды социального работника будущего, как они её представляют: цвет, стиль, детали, обозначающие принадлежность к профессии. Затем заранее сшить костюм и надеть его на себя во время конкурса. Вопросов возникало великое множество, ответы почти рождались.
  Василя Андреевна сходила в кондитерский цех хлебозавода, заказала на свои деньги семикилограммовый торт. Честно говоря, не знала, где взять дополнительные средства на такого рода, не предусмотренные расходы.
  Работники райотдела культуры предоставили клуб, обещали помочь в проведении конкурса. Ведущей согласилась стать Полина Игоревна. Сценарий был написан, день назначен. Осталось только время на волнение.
  Зрителей собралось достаточно. Пришли посмотреть и поболеть члены семей, родственники и просто знакомые, коллеги. Первый этап посвящался официальным вопросам: проверялось знание постановлений, юридических и социальных законов, правил, норм поведения и этики, психологии пожилых людей и геронтологии, правил оформления документов для принятия на обслуживание. Пока конкурсантки готовились, ведущая исполнила песню. Постепенно и на сцене и в зале входили, так сказать, в тему. Василя находилась среди членов жюри.
  В конкурсном задании показа исполнений самодеятельных номеров отличились почти все. По номинации «На лучший костюм» женщины особой фантазией не отличились: кто надел просто новый рабочий халат и вышел с ведром и шваброй в руках, кто носился с веником в юбке и кофте. А так хотелось увидеть действительно творческий подход к домашнему заданию! Конкурс немного оживился, когда настал черёд третьей части. Нужно было обыграть жизненную ситуацию, с которой раньше не приходилось встречаться. Например: соцработник заходит к одинокому ветерану, а тот, пытаясь сам приготовить угощенье перед приездом к нему в гости фронтового друга, неправильно закрыл заслонку и угорел. Задача: «Каковы ваши действия до и после». Или показать встречу с председателем колхоза, когда ему совершенно некогда, а ты пытаешься выпросить для обслуживаемого транспорт.
  Естественно и весьма оригинально поставила свою сценку Лариса из Мурахова. Зрители хохотали вовсю. Молодец! Но она заняла второе место из-за неправильной дикции и неумения правильно и ясно излагать свои мысли. А составленный ею призыв к милосердию был, бесспорно, лучшим.
  Ещё сработала система «победила дружба». Ведь всё буквально апробировалось. Первый приз получила Римма Осокина. Оставшимся без призовых мест раздали поощрительные подарки. В целом, недовольных не было. И по кусочку от огромного торта хватило всем, даже членам жюри и работникам клуба.
  Впереди был республиканский конкурс...
...Через месяц, после всех треволнений и подготовки, репетиций и зубрёжки, поехали в Йошкар-Олу. Конкурс проходил в Доме дружбы. Сначала выступал хор ветеранов. Девятнадцать участниц суетились за кулисами: кто разглядывал себя в зеркало и поправлял макияж, кто старался в последний раз пробежать глазами по вопросам. Василя находилась рядом со своей подопечной Риммой Осокиной, поддерживала её, ни на минуту не оставляла, потому что та сильно волновалась перед выходом на сцену. Пыталась ещё шутить: «Василя Андреевна, лучше я двадцать раз воды из родника принесу, чем перед народом выступать». Василя брала с собой валидол – сама переживала не меньше Риммы. Наконец, вызвали всех участниц одновременно. У каждой был на груди номер. Осокина надела сшитый ею лично светло-бежевый костюм, материал для которого купили на специально выделенные Минсоцзащиты для этой цели деньги. В руке она держала придуманную вместе с заведующей эмблему службы: алое сердце, обозначающее доброту, оно покоилось на двух зелёных дубовых листьях – символ долголетия на фоне красного креста (помощь).
  Потом, когда конкурс закончился, к Василе подошёл один из членов представительного жюри Юрий Васильевич Кожев и, улыбаясь, сказал: «Ни за что бы не подумал, что твоя победит. Вышла на сцену – ну, чисто уточка поплыла. Другие-то, вон с какими фигурами – шик! А когда она начала отвечать, словно орехи щёлкать, у всех подбородки отвисли: просто чудо. Рад за вас! Поздравляю!»
  Римме Осокиной вручили двухкассетный магнитофон. Она даже заплакала. Участнице, которая заняла второе место, вручили стиральную машину, но ей было очень далеко её везти. Она попросила у Риммы согласия поменяться призами, но та не согласилась.
  Это была победа и Корабельщиковой тоже. На первом районном, затем на первом республиканском уровень подготовки соцработников к конкурсу указывал на высокую компетентность их заведующих. Василя была в своей стихии творческого подхода к делу.

                *    *    *

...На волне социальных забот коллектив ничего не производит: одежду не шьёт, кирпичи не выпускает, не строит самолёт, не плавит сталь. Труд социальных работников во многом незаметен, но «...потребность в людях, профессионально или на общественных началах занимающихся этим делом, была всегда и у всех народов. ...Значительное развитие общественной помощи берёт начало в период широкого распространения христианства, основу вероучения которого составляли молитва, пост и милостыня...»  Прочла Василя в журнале статью и выписала для себя наиболее понравившиеся мысли. В деревнях ещё находятся люди, которые думают, что стариков используют лишь для своей выгоды. Нагнетают страсти СМИ, не переставая описывать случаи обмана «чёрными» риэлторами беспомощных или недееспособных граждан, говорят о сгоревших домах-интернатах, о брошенных и забытых детьми родителях, женщинах, приходящих под видом соцработников и грабящих таких бабушек и дедушек, об охотниках за орденами и медалями фронтовиков... Всё это рождает подозрительность, недоверие и к местным работникам, осложняет контакт. Старики – они везде старики. У них своё понятие. И они измеряют общество на свой лад, с высоты своего возраста и пережитых лет. Многим абсолютно ничего неинтересно: ни политика, ни то, что делается в мире или даже в соседней деревне. Принесли пенсию вовремя – и спасибо на этом.
  После выхода закона «О ветеранах» стали оформлять льготные проездные документы. Одних пенсионеров в районе было более семи тысяч. С каждым приходилось работать отдельно, объяснять по нескольку раз. Потом: то забудут, то не поймут, то удостоверение потеряют, а штраф платить отказываются.
  Доставали любители зелёного змия. С переменой в стране, наступившей безработицей, молодёжь скучивалась именно возле пенсионеров, «помогая» пропивать их деньги. Оставшись без средств, старики сидели без хлеба, соцработникам приходилось иногда покупать продукты и на свои кровные, чтобы только помочь выжить подопечным до следующей пенсии. Василя Андреевна несколько раз разговаривала насчёт этого безобразия с участковыми, но они отмахивались: «Я что? Возле каждого должен находиться? Мне просто физически не успеть...»
  С одной обслуживаемой женщиной из самой дальней деревни (звали её Лисук), соцработник просто замучилась. Придёт к ней – та пьяная. Хоть бы скотину-то не держала тогда. Овцам в хлев бросит солому, вместо воды наложит снег. Зачем так мучить? Перестанет на некоторое время пить, всё делает: и чистоту наводит, и сама аккуратная. А как напьётся – хоть трава не расти. Купила поросёнка, держала его в избе, брала малыша на кровать.
  Утром как-то позвонила Люся Варламова. Кричит в трубку истеричным голосом: «Василя Андреевна! Лисук моя в больнице!»
- Что случилось? Не пожар ли?
- Да нет. Не могу даже оклематься от испуга. Зашла к ней, женщина совсем пьяна. Ведь семьдесят пять лет уже – немало. Сама вся в крови, лежит на полу, стонет. Пригляделась, а у неё одного уха нет, и губа искусана, разорвана. Поросёнок проголодался, начал хозяйку грызть. Еле этого поросёнка спустила в подпол – совсем взбесился. Вызвала «скорую». Сходите к Лисук, проведайте её. Лежит в отделении хирургии. Рот ей зашили, выправили, как сумели. Ухо не вернуть, конечно. Полы в доме я вымыла, от крови отчистила, поросёнка к себе пока заберу.
  Такое ЧП. Этого только недоставало на голову Васили. Назавтра её вызвал к себе Колышев. У руководителя района было такое лицо – добра не жди.
- Василя Андреевна, Вы хоть понимаете, что у вас в отделении творится?!
  Взгляд буквально буравил заведующую отделением.
- Николай Артемьевич, но эта женщина давно привыкла пить. Что мы-то могли поделать?
- Алкоголиков не надо обслуживать, Василя Андреевна! Избегайте подобных людей. В инструкции что написано? «Заразных больных, пьющих граждан на учёт в отделение не брать». Порядочных оформляйте на платное обслуживание. Такой человек будет вам искренне благодарен. Изыскивайте возможность изъятия средств у родственников. Им можно предоставлять услуги по договорам. А у вас их единицы. С этой стороны работа вами проводится слабо! Я на вас полагался и впредь прошу моё доверие не терять.
- Но мы постоянно проводим разъяснительные мероприятия.
- Незаметно! Результатов нет! По сравнению с другими районами вы намного отстаёте. Ступайте, хорошенько подумайте. Иначе мы вас будем наказывать. До свидания!
  Василя знала: и в министерстве и на коллегиях руководителям постоянно напоминали об увеличении платных услуг. Наверное, она в этом отношении слабохарактерна, мало требует от своих подчинённых. Уметь руководить – это ведь не только самой всё и вся, делать, бегать, хлопотать, но и заставлять. Вот приказывать Корабельщикова не умела. Поэтому и получила такой нагоняй. Да и случай, произошедший с Лисук, вызвал немало толков.
  Василя Андреевна поехала к старушке, наделавшей столько шуму в районе, в больницу. Изувеченная поросёнком бабуля её приходу обрадовалась. Чувствовала себя хорошо, суетилась, улыбалась, угрызений совести или стыда в ней совсем даже не наблюдалось. Маленькие синие, не выцветшие вовсе за семьдесят с лишним лет глазки бегали туда-сюда, а руками всё норовила похлопывать да поглаживать по спине Васили.
- Ой, доченька моя приехала! Ты погромче говори, уха теперь у меня нет, стала хуже слышать. Дохтур сказал, что ничего пугающего не случилось. Губу красиво зашил. Видишь? Ты мне сахарку принеси, пряников. К другим много людей приходит, а ко мне никто... 
  Что вот с ней поделаешь? Хоть сядь рядом и заплачь, хотя какое там – грешным делом, хотелось смеяться. Не выжившая ведь из ума старуха, грамоте обученная. После такой встряски перестала бы пить. Выпишут из больницы, надо будет её лучше в дом-интернат оформить...

                *    *    *

...В тот день Василя обошла пять деревень подряд, шагомер бы зашкалил на отметке пятнадцать с лишним километров. Устала. Вернулась в город, думала принять ванну и отдохнуть, но не тут-то было – позвонили в дверь. Это пришли с просьбой пойти читать молитвы по усопшему. Василя не смогла отказать. В коллективе никто не догадывался о том, что Корабельщикова выполняет ещё и обязанности читальщицы. Просто она не могла закрывать сердце перед чужим горем.
  Взяв с собой толстую книгу с псалтирями об усопших, она направилась в высотный дом через дорогу. Оказалось, что в одну из квартир привезли «Груз 200» - цинковый гроб солдата, воевавшего и погибшего в Чечне.
  Тишина. Слышно лишь потрескивание горящих свеч. В середине, на стульях, стоит гроб. Сопроводившие своего погибшего товарища два солдата и молоденький майор разместились в соседней комнате. В смерть единственного двадцатилетнего сына его родители не могли поверить. Ну, разве мог он вернуться к ним вот так?! Ему ведь до демобилизации оставалось служить всего один день. Отец с матерью разговаривали вполголоса, словно боясь потревожить уснувшего своего мальчика. Не отходили от гроба. Обоим около сорока лет. Октябрина, в низко повязанном чёрном платке, поистине была красива. В такую минуту думать об этом казалось кощунством, но промелькнувшую мысль нельзя было остановить.
  Сама Октябрина на себя не обращала внимания абсолютно – ушла в своё материнское горе.
  На столе самодельная рамка из жёлтой латуни. Оттуда смотрело улыбающееся ласковое лицо парня. Вадим, Вадимушка. У него на снимке было такое выражение, как - будто он вот-вот скажет: «Мама, я с тобой! Я здесь». В его руке пушистая цвета ежовых иголок персидской породы кошка. (Теперь она лежала на коленях у Васили и не желала уходить).
  Октябрина с мужем Велимиром не плакали. Слёзы все иссякли месяц назад, когда они получили известие о гибели Вадима. На другой день пришло от сына письмо с обозначенной датой его выезда домой...
  А сейчас мать бродила, как тень, хоть на минуту боясь отойти от гроба, постоянно поглаживала эту страшную «посылку», пришедшую с войны, и тихо говорила:
- Эх, сынок, как мы тебя ждали. Обижался на Наташу, жаловался, что нет от неё писем. Вчера я её встретила и сказала, чтобы зашла к нам. Но она не пришла пока... А ты и вправду здесь? Не верю. Нет! Так не должно быть. Завтра твои товарищи по спортивному клубу поедут копать могилу на кладбище. Место нашли на свободном, солнечном участке. Тот народ, на земле которого ты служил... Не понимаю, как люди с таким красивым названием (чечен по-марийски – прекрасный) могли убить тебя? Как мы теперь с отцом будем дальше, без тебя? Не успел нам ни сноху привести, ни внуков подарить, сыночек... Неправда. Там внутри не ты, Вадим... Несправедливо моей кровиночке присваивать нелепый двухсотый номер. Ты был нужен нам, бабушка с дедушкой в деревне так тебя любят. Моё сердце замерзает, стынет моя душа... Тебе присвоили звание Героя России посмертно. Зачем это нам? А знаешь? Я открою и посмотрю на тебя, прикоснусь к тебе, Вадим.
  Октябрина направилась на кухню. Там она о чём-то шепталась с Велимиром, и они вдвоём возвратились в комнату. В руках Октябрина держала отвёртку и другой какой-то инструмент. Она вглядывалась в глубину тёмного непрозрачного окошечка, стала потихоньку пытаться его снять. И тут появился майор. Он тоже не спал. Сразу понял, что замышляют родители солдата.
- Не рекомендую я вам делать это,- сказал он.- Внутри самоходки оставались снаряды. Взорвались. Сам Вадим, раненый, мог спастись, был снаружи. Но он полез спасать своего товарища. От вашего сына ничего не осталось. И от экипажа тоже. На такое страшно смотреть. Не трогайте гроб. Не могу знать, что сложено там внутри. Может, там части тел и его товарищей. На войне всякое бывает. Простите. Сам я с ним вместе не служил. Сюда послали по приказу.
- Почему стёклышко чёрное?- спросила Октябрина.- Я ведь хотела на лицо сына поглядеть.
- Нельзя этого делать. Не положено,- сказав так, майор отнял у Октябрины отвёртку и мягко повернул женщину за плечи, повёл с собой на кухню.
  Василя читала акафист за акафистом. Иногда делала глоток воды из кружки – пересыхало горло. Кошка так и лежала у неё на коленях. Время шло к утру. Настенные часы накручивали моток времени в бесконечность. Часы не могли ни удлинить жизнь мальчика в гробу, ни сосчитать для него будущее.
  С улицы резкими порывами рвался в окно ветер. Он словно пытался что-то сказать, нашёл щель в раме и издавал звуки, похожие на те, какие получаются, когда играют на курае: вековую печаль.
  Велимир с майором курили сигарету за сигаретой, пили водку. Октябрина месила тесто и всё время думала: «Нет там Вадима. Мне сердце подсказывает...»
  Такая долгая ночь. Бессонная. Планета жила своей судьбой. Где-то, в другом доме, также плакала другая мать...
  Утром возле дома собралось много народу. Представители военкомата подъехали с готовым памятником со звездой наверху. Прибыл духовой оркестр. Военком заказал поминальный обед в кафе на сто человек.
  День выдался ясный, в небе ни облачка. Вынесли гроб, установили в кузове военной машины. Октябрина с Велимиром расположились на табуретках возле него. Венки с яркими цветами заполнили кузов. Похоронный кортеж двинулся в путь.
...Церковь возле кладбища. И здесь люди, люди. Пришли из ближайших деревень. Военком Шатров, бывший афганец с протезом вместо левой руки, беседовал с батюшкой.
- Отец Владимир, вам придётся отпевать погибшего воина над закрытым гробом,- говорил он.
- Нет и нет!- сопротивлялся священник.- Такой грех на душу я брать не буду. Не могу я так поступить. Если бы я точно знал, что внутри ваш сын...
- Батюшка,- умоляла его и Октябрина,- пожалуйста! Надо же по-христиански хоронить. Выполните обряд, как положено.
  Наконец, смогли отца Владимира уговорить, и он провёл обряд. После поехали на кладбище. Могила была готова. Кучи красной глины возле неё влажно блестели. Высоко над людьми кружились два ворона.
  Собрались уже опускать гроб. В эту минуту зарыдала, забилась Октябрина:
- Заройте меня вместе с ним!- кричала она.- Не откроете – брошусь вниз. Не дам! Это мой сын! Моё дитё – поглядеть на него я имею право!
  Приехавший майор посоветовался с Шатровым, решили гроб вскрыть. За дело принялись солдаты. И тут наступила всеобщая тишина. Застыв, люди смотрели внутрь цинкового ящика... где... никого не было. Лежали новый комплект солдатской формы, сгоревшая гильза от снаряда, один ботинок большого размера (у Вадима ноги были меньше), несколько маленьких кусочков тела и одна крохотная косточка от фаланги пальца.
  Октябрина вытащила из сумки плюшевые синие брюки, спортивную куртку, кроссовки «Адидас», рубашку и аккуратно всё это добро положила вовнутрь гроба, объяснив тем, кто попытался её остановить: «Если не моему сыну, то пусть кому-нибудь на том свете пригодится. Пусть будет так! А у нас останется надежда, что сын жив...»
  Над могилой прогремели выстрелы, напугав тучи воронья, которые с громким карканьем сорвались с веток берёз и испуганно помчались прочь в сторону холмов.
...На сороковой день устраивали поминки, и Корабельщикова снова побывала в семье Вадима Зоряева.
- Мы написали во все военные госпитали,- рассказывала Октябрина ей.- Приходят ответы, но всё пока безрезультатно. В хронике новостей с войны я видела моего мальчика... Посетила трёх гадальщиц. И каждая говорит, что живой мой сыночек. Мы с Велимиром поедем в те места событий. Собираем деньги. Во сне Вадим приснился, живой и здоровый, но почему-то не мог говорить. На кладбище не бываю. Не тянет меня туда...

                *    *    *

...Место жительства по осени меняют не только птицы, но и некоторые старики становятся перелётными. На зиму закрывает свой дом, уезжает к каким-нибудь родственникам или знакомым, а весной приезжает. Таких «переселенцев», особенно старушек, Василя называла «скворушками». Они доставляли немало забот и беспокойства: то появляются – бери их на обслуживание, то исчезают – снимай с учёта, убирай и откладывай личные дела. Соседи говорили: «Да не сможет она там ужиться – вернётся, вот увидите. От своей деревни отъедет лишь до того расстояния, пока дымы из печек видит».
  Взять, например, Марию свет Антоновну. Не подумаешь, что ей восемьдесят пять лет. Еще какая подвижная старушка с ясными умными глазами. Аккуратность у неё – в пример другим. С ней поговорить было одно удовольствие. Мария умела расположить к себе кого угодно - ведь она гадала и предсказывала людям будущее. Василя в первое время заходила к ней с какой-то осторожностью, но постепенно привыкла и уже не опасалась ничего.  Разгадать Марию до конца Василя так и не сумела – от любого скользкого или неприятного вопроса та уходила мгновенно, переводя разговор на обыденные темы. Травами старушка не занималась, разве что чайные сборы хранила. А вот заспиртованных запасов сосновых побегов и крохотных шишечек - пуплят у неё было несколько трёхлитровых банок.
  Однажды Василя толкнулась в её ворота, зашла во двор и увидела, что пожилая женщина стояла на коленях, наклонилась к земле и что-то бормотала.
- Тётя Мария, ты чем занимаешься?- спросила она. Встала и дальше не пошла – застыла на месте.
- Ай, сон плохой приснился, вот и зарываю его в пыль. Проходи в дом, дочка! Там у меня чайник на электроплитке. Кипит, наверно, выключи. Я сейчас приду, вместе почаёвничаем.
  Разулась в сенях, вошла. Достала из сумки буханку белого хлеба, пакетик магазинных конфет, сложила на столе привезённые гостинцы.
- Тысячелистник запарила. Желудок хандрит,- сказала появившаяся в дверях Мария.- Молоко в охотку выпила, соседка с утра парное принесла. Соблазнилась, а не надо было. Ну и живот мой объявил забастовку. Ты наливай себе, заварка в пакетиках. Бери чашки, хозяйничай. Живу, стараюсь дни делить на приятные да полезные. Спасибо ещё Нинушке. Картошку в огороде вдвоём убирали. Хмель хороший уродился, не успел пожухнуть. Тоже моя помощница помогла собрать. Спасибо тебе – такую славную женщину ко мне прикрепила. Маточные картофелины нынче сгнили, значит, на будущий год будет хороший урожай. «Слепые», спрятавшиеся клубни выйду, соберу после дождя. Поле тоже оставляет свой, положенный ему, пай. Всё ведь не сможешь у него забрать. Ты, дочка, не спешишь? Нет? Вот и славно. Хочу тебе сегодня погадать. У меня не всегда открывается желание ворожить. Знай: я любому не могу показывать то, что мне дано предками. Чего ты одна-то по жизни маешься? Может, судьба твоя рядышком бродит?
  Василя, улыбаясь глазами, тихо слушала хозяйку, пила чай. Мария отошла к печке. Принесла оттуда сковороду. Села на табуретку, поднесла к губам сковородку нутром, стала ей задавать вопросы:
- Опорные столбы печки под полом смогут родить ребёнка? На печке вырастет гречиха? Василя выйдет замуж? Если найдётся для неё человек, ты повернись в сторону солнца. Нет – крутись в обратную сторону.
  Старушка установила сковородку на трёх поднятых вверх пальцах. Стала ждать. Василя боялась даже дышать. Буквально на её глазах творилось чудо языческого обряда. Вот сковородка шевельнулась и ...стала двигаться в правую сторону, образуя круг.
  Мария обрадовалась и воскликнула:
- Ты видела? Будет у тебя муж! Станешь семейной.
  Отнесла сковородку обратно в чулан, продолжала говорить:
- Думаешь, почему я так долго на земле задержалась? Потому что душа моя на влажном месте расположилась. Находилась бы на суше, давно бы умерла. Тридцать лет, как одна  в доме живу. Судачили: «Не считалась Майруш со своим мужем». А чего там считать? Один он у меня был. Что люди могут знать и понимать? Лишь бы осудить, раскладывать на части каждый твой шаг. Не собирала в горсти я их слова, не складывала в сундучок. Всё наносное уйдёт, чужие худые мысли ко мне не пристанут. А вот к хозяевам своим вернутся обязательно. Я одной злоязыкой женщине по молодости ещё сказала: «Будь востребованной сотнями мужиков, а ни один тебя женой не захочет назвать». И что ты думаешь? Так и случилось. Не уезжай сегодня, дочка, останься на ночь. Мне с тобой рядом дольше хочется побыть. Ласковая ты. Знаешь, о чём хочу попросить? После того, как меня не станет, возьми мою кошку к себе жить. Согласна?
- Хорошо, хорошо. Я исполню твою волю,- заверила её Василя Андреевна и почувствовала, что к горлу подступает какая-то непонятная волна и дышать становится тяжко.
  «...Эх, выбрала ты себе работёнку! Только и забот, что часто по кладбищам ходить: старики – одуванчики седоголовые, чуть подует ветер, и они исчезают в дымке прожитых лет. Дома сиротеют, мрачнеют и тёмные окна по ночам пугающе печальны...»

                *    *    *

...Была у Васили подруга детства. Приезжая в деревню, где они выросли, играли в пыли, видя опустевший, некогда добротный дом, вмещавший когда-то семью, где было семь детей, она каждый раз присаживалась на широкую скамью у ворот и подолгу вспоминала.
...У Даниловых Шура старшая из детей. Когда бы к ней не прибежал, она постоянно с кем-нибудь из младших нянчилась. Её редко отпускали на улицу поиграть со сверстниками. Серук, мать Шуры, слыла властной женщиной. Всё-то она заранее планировала и знала наперёд, кого к какому делу приставить, чем должен каждый заняться. Без дела в доме Даниловых никто никогда не сидел. Даже Василю, забежавшую навестить Шуру, Серук моментально впрягала в какое-нибудь домашнее дело: «Ты чего тут носишься? Зашла – как огня в долг попросила. Садись рядом, помогай плести лук! У тебя дел по дому нет, ведь ты ничейная, а бабушка с дедушкой жалеют, лень в тебе помогают растить. Спишь, сколько влезет! Доделаете с Шурой моё задание – отпущу её с тобой на улицу».
- Они (родители) моим ушам, глазам, рту хозяева,- часто говаривала Шура.- Для работы и родили, а я в году не видела ни одного дня отдыха.
  Иногда зимой Василя ночевала у них. Ей нравилось наблюдать, как Даниловы отмечали Старый Новый год. Одевались и выходили толпой в огород, барахтались в снегу, возились - куча мала. Делали девять снежных куч. Потом стаскивали с сеновала охапку сухого сена, перебирали, отдельно складывая стебельки по наименованиям растений. В каждую кучку втыкали пучки: с ржаной соломой, с картофельной ботвой, клевером, другими травами. Считалось, что это как бы символизировали девять стогов. Рядом с детьми вставала Серук, все затихали, а хозяйка начинала молиться вслух, произнося слова заговора:
- Посеяно из кузова, выращено до пояса. Из ладони – сноп, из снопа – копна, из копны – стог. Большой Бог, дай нам и впредь по воле твоей урожай, чтобы хватило потом и мыши, и птице, и скоту, и русскому, и марийцу, и татарину...
  Утром рано выходили и смотрели на те импровизированные снопы. Считалось: где больше инея, то и лучше уродится.
  Серук знала много всего такого, что порой удивляло. Один из мальчиков плакал по ночам, не давая спать всей семье. Так она стала класть у его изголовья шапку умершего сына, приговаривая: «Покойный будет рядом с покойным, живому пусть останется живительная сила». И ребёнок засыпал, успокаивался.
...Потом Василя выросла и уехала из деревни в город. Дед проводил внучку к её матери. С Шурой они поначалу переписывались, но постепенно письма перестали приходить. Лишь через несколько лет смогла составить картину дальнейшей истории Шуры, узнавая через знакомых.
  Вылетевшие из чужих уст сплетни обратно не соберёшь, в мешок не сложишь и в овраге их не вывалишь. Сказанное где-то кем-то случайно или нарочно слова потихоньку набирают скорость, затем начинают стекать, словно по берегу крутого яра грязно-глиняными потоками вниз. Кто-то выдерживает напор волны, а кто-то станет вырванным с корнем деревом и упадёт под ударами злого навета, который никого не щадит, не смотрит, кто ты есть.
  Шура выросла, глядя в родительские глаза: что велели – делал, как сказали – выполняла, считая, что только они правы, а вокруг живут одни непонятливые люди. Девушка была мягче характером, чем остальные её братья и сёстры, которые постепенно уезжали из родного дома в города и там строили себе личную жизнь. Стала встречаться Шура с деревенским парнем. Женя не нравился её матери с отцом. Серук сразу заявила, когда узнала:
- Не вздумай ещё замуж за него выходить! Сыну этой бродяжки не быть мне зятем.
- Мама, зачем ты так?- испугалась Шура.- Женя хороший.
- Сказано тебе – забудь про него!- закричал на дочь уже и отец.- Погоди, сам схожу, поговорю, как мужчина с мужчиной!
  На выходные дни в доме собрались все члены семьи: братья с жёнами, сёстры с мужьями и детьми. Стояла сенокосная пора, а у родителей в лесу находилась в собственности целая большая поляна. Ежегодно косили вместе, никто не смел отлынивать от этой семейной страды. Вечером истопили баню, вымылись, поужинали, выпили с устатку материной наливки и стали советоваться насчёт Шуры. Решили: не позволить ей общаться с Женей. Это было отголоском старинной вражды двух родов. Девушка начала плакать, умоляла не мешать её счастью. «А-а! Ты надумала против нашей воли идти!- возмущалась Серук, а тёмные её глаза излучали презрение и ненависть.- Хочешь тайком встречаться?! На тебе! На тебе, бестолочь, нарыв на моём теле!
  Мать накинулась на Шуру, удары сыпались не переставая, подключились сыновья и дочери. Шура не могла вырваться, потому что её длинные косы были скручены в руках Серук. Отец курил и смотрел. На него не действовали крики и плач дочки. А её уже топтали, пинали, уронив на пол. Платье было порвано в клочья, голова в крови. Били до тех пор, пока не устали. Оставили Шуру лежать, отошли. Девушка думала только о том, как уйти, спастись. Даниловы не знали жалости. Вроде не пещерные люди, грамотные все. А Серук сама однажды сунула мужа в костёр, когда узнала о его походе «налево». Еле выжил тогда старший Данилов. Фронтовик, а перед женой всегда пасовал.
  Еле-еле поднявшись, Шура вышла во двор, оттуда через ворота на улицу и, шатаясь, пошла в сторону дома, где жил её любимый. Но её догнали и били уже на улице, всю изваляв в пыли.
  Окровавленная и обессиленная, девушка приползла всё же туда, куда её не пускала семья. Услышав у ворот стон, выбежал Женька, поднял Шуру на руки и занёс домой. Больше он её не отдал, хоть и ломились, угрожали и били оконные стёкла. Так они поженились. После восьми лет счастья Женя умер внезапно, оставив Шуру одну с пятью детьми. А Серук, услышав о смерти зятя, возле колодца говорила: «Сдох, паразит! Самую красивую из моих дочерей украл, анчутка!» Не вспомнила даже, что в течение восьми лет ни разу не побывала в доме, где жила её дочь. Страшными были слова матери, которая прознав, что дочь понесла, во всеуслышание выкрикнула: «Пусть этот плод поперёк её матки встанет!»
  Недавно Серук умерла. Отца дети забрали, дом поделили, наезжая также все вместе, как и раньше. Банничали. Запасов веников хватало...
  Василя однажды явственно услышала голос Серук, которая сказала подруге дочери: «С одним «спасибо» можно три дня прожить – чего ты тут распинаешься. Ешь, что тебе подали. Ты сама одной породы с коровьим маслом...» Что она хотела этим сказать?

                *    *    *
...Василя умеет видеть свои недостатки, а исправлять их не всегда умеет или ленится. Придёт с работы усталая, ничего не хочется делать: начала вышивать платье – бросила, носки вязала – не довязала. Зарплату не платили уже пять месяцев. Что можно было продать – продала. Ходила и ходила по районным весям пешком, обходила деревни за деревней. Писала отчёты.
  Но вот в отделение пришла новенькая. С первого дня своего прихода Перьева (где её только нашли, и кто пригласил?) стала доставать своими подозрениями, домыслами, недоверчивыми взглядами, ворчанием. И пошло – поехало! Откуда не ждёшь, оттуда беда и постучится. Вызвал Колышев.
- Василя Андреевна, ты у своего социального работника взяла четверть молока?
- Привезла как-то раз. А в чём дело?
- Чтобы такого впредь не было. Это плохая практика.
- Но я ведь не бесплатно. Накупила всяких гостинцев её детям, игрушки привезла.
- Ничего не хочу знать! Имя своё не позорь!
  Василя расстроилась. Целый день ходила, как в воду опущенная, даже есть не могла. Поделиться было не с кем. Татьяна Добрикова ушла в декретный отпуск со вторым ребёнком. Полина Игоревна уехала на сессию. Новенькая, которая заменила их, продолжала доносить обо всех шагах Корабельщиковой начальству. Позже выяснилось, что она к тому же... не объясняя настоящую причину, собирала в деревнях у обслуживаемых стариков подписи... задумала составить компромат для того, чтобы можно было с его помощью уволить их заведующую.  Хотела иметь постоянное место работы. Но, к счастью, ни один из пожилых людей под этим пасквилем не подписался. Возмущений было много, так как Василю любили, и расставаться с ней не желали.
  Чудо ведь! Вот и жалей новенькую после этого, обучай премудростям работы. А она вместо благодарности решила выжить своего куратора.
  Утром пришла на работу, а на её стуле серебряная монетка. Откуда взялась? Техничка объяснить не смогла. Появилась новенькая - сама вся настороже.
- Ой, салам, ты всегда раньше всех приходишь. Сильно любишь работать?- сказала она.
- Ну и сколько домов моих подопечных успела обойти?- в ответ спросила Василя.- Много подписей собрала?
- Чего это ты? Откуда свалилась? Слушаешь, кого попало!
  Сама даже глазом не моргнёт. Крутит в руках носовой платок.
- С какой совестью ты это делаешь? Скажи мне. Передавала тебе весь свой опыт, ничего не утаивая. Возила тебя по твоему же участку, знакомила, учила. Ты же в документации не разбиралась. Сколько я за тебя выполняла всё то, что ты не успевала.
- Но у меня дети, мне их надо кормить, поить, ставить на ноги. У тебя никого нет: одна кругом,- зло и колюче говорила новенькая.- Мне нужна постоянная работа, а я лишь временная.
- У тебя образование не социального направления.
- Ну и что?! Сумею!.. Справлюсь.
  Василя перестала разговаривать, поняв, что с этой женщиной бесполезно спорить. Стало стыдно за неё. Встретить такую подлость раньше не приходилось. Всего и не выскажешь словами...
  А забот прибавлялось. Посетители шли валом, каждому надо было помочь. В районном Фонде социальной помощи, которым руководил Колышев, средств на всех не хватало. Заявлений с просьбой об оказании материальной помощи поступало много: у кого-то сгорел дом, у другого пала корова, у третьего разваливается крыша, у следующего намечалась тяжёлая операция, нужны лекарства...
  Среди пытающихся получить деньги у района находились и такие, кто шёл на хитрость. Вот заявление, где указано, что детей много, впору идти просить милостыню. Пришли актировать к заявительнице домой, а там дом – полная чаша, хозяйка работает учительницей, одета во всё дорогое...
  У отдела дел полно. Ежедневно выходят новые постановления и Указы: «Закон об инвалидах», «Положение об одиноких и престарелых», «О работе с подростками» и многое другое. А в райгезете напечатали объявление, составленное Корабельщиковой: «Кто может, помогите вещами, ставшими ненужными после выросших детей, одеждой для погорельцев, деньгами. Приносите, сдавайте в сельсоветы по месту жительства. Сделайте доброе дело...»
  Жизнь шла своим путём.