Моё индийское ожерелье

1984 год         

«Как четки, перебираю камешки моего индийского ожерелья: вот овальный, пепельно-серый и это - Агра, с ее призрачным Тадж-Махалом; многогранный, светло-синий, словно с капельками мутноватой воды Ганга, – Варанаси; желтовато-зеленый, весь пронизанный золотистыми брызгами солнца… ну, конечно же, Бомбей; оранжево-красный - Махабалипурам; прозрачно-серый - Элеофант. А этот, самый крупный и яркий? Ощущаю на ладони его прохладную тяжесть, любуюсь красками… Да, конечно же, в нём - все многоцветье Индии!»
Так начинала я свои записки, возвратившись из поездки на Цейлон, в Индию. И тогда восхищение моё этими странами было подобно зачарованности, поэтому получились они слишком восторженными. Но теперь, «причесав» и несколько поубавив своё очарование, могу предложить их читателю.

Только в феврале бывают у на такие дни: накануне пройдет щедрый и тихий снегопад, ночью чуть подморозит, а утром... Утром солнце заполнит всё не только пронзительно ярким светом, но и каким-то голубовато-серебристым маревом. И это марево будет размывать очертания, придавать всему сказочную таинственность, а дни с таким солнцем почему-то будут похожи на те, когда я услышала от моей случайной подруги:
- Галя, смотри. пальмы!
Я прижимаюсь лбом к прохладному стеклу иллюминатора, открываю глаза. Море пальм! Они все ближе, ближе! Вижу их огромные листья, парю, падаю на них и кажется, что они шуршат о крылья самолета. Но вдруг он жестко вздрагивает, катит по взлётной полосе.
И уже я спускаюсь по трапу в зной, в непривычную яркость дня, в густые, незнакомые запахи Цейлона. Радость от встречи?.. Да нет, пока я лишь радуюсь тому, что больше не будет неприятных ощущений от падения в пустоту. Ох, уж эти последние сорок минут полета над океаном! Говорят, что всему виной пассаты. Ах, пассаты-пассаты, вы огорчили мне встречу со сказкой.
Но снова - пальмы. Лес из одних пальм! Только они уже совсем рядом, у обочин дороги.
Окна, двери автобуса распахнуты, пахучий ветер овевает, ласкает, щекочет...
Нет, не верится, что всё настоящее: и пальмы, и орехи на них, и девушки в сари, идущие по обочине дороги, и этот упругий, насыщенный ароматами ветер. Вот она - встреча! Теперь - смотреть, слушать ощущать.

А что ещё, не будь этих записей, сохранилось в моей памяти от тех первых часов встречи с Цейлоном? Пытаюсь вспомнить. Но образы ускользают, тают, не успев проявиться, и только эти строки оживляют многое и я почти вижу, как волна летит нам навстречу, захлестывает подолы, пенной влагой обдает лицо и я кричу:
- Зо-ося! Мы на Цейлоне! Зо-ося, океан перед нами!
И уже бежим по горячему песку, с брызгами врываемся в пенную волну, которая чуть не сбивает с ног! Нас зовут, нам машут, а мы пьяны, пьяны и этим солнцем над головой, и этим сияющим пространством, и неуёмным шумом океана.

Мы едем в Канди, древнюю столицу Цейона. У дороги - неширокая мелкая речушка, на том берегу – стайка женщин в пестрых сари. Они плещутся в воде, смеются, непонятный говор щебетаньем долетает до нас, некоторые, застывая на какой-то миг, с любопытством посматривают на нас и мокрые сари чётче обозначают их фигуры… Стоп! Такими и запомню их: напряженные изгибы молодых тел, смуглые улыбающиеся лица, влажные волосы, пестрые сари, а за ними, на том берегу - сухое дерево с гроздьями огромных черных летучих мышей, весящих головами вниз и чуть раскачивающихся в жарком воздухе.
… Буддийский храм. Я не отрываясь смотрю на горящие свечи в бело-розовом ковре из лепестков лотоса, на завораживающую пляску света, который колеблется, светотени перемещаются, уплотняются, а когда одна их свечей готова погаснуть, длинная палочка осторожно прикасается к ней, и она вновь вспыхивает обновленным пламенем. Но поднимаю глаза: а вот и повелитель этого волшебного зрелища - буддийский монах в оранжевой накидке. Он перебирает лепестки, которые бережно опустили сюда руки только что вошедших девушек, а они, воздев сложенные ладони и отступив вглубь храма, опускаются на пол, склоняют головы. Вокруг них снуют туристы, суетливо скользят взглядами, а они вроде бы и не замечают их. Всматриваюсь в их лица, пытаясь понять: что чувствуют они сейчас?.. Но нет, так и не смогу стать сопричастной их молитве, оставшись лишь зрителем этого таинства, свершаемого при слабом потрескивании свечей в благоуханном, пряном аромате храма.

У одной из бабуль, которые на подступах к базару торгуют разными поделками и книгами, недавно купила «Бхагават-гиту», - диалог индуистского Господа Кришны с его другом Арджуном, который они вели меж собой пять тысяч лет назад, и прочитала:
«Тело имеет десять врат: два глаза, две ноздри, два уха, рот, анус и гениталии. Живое существо в обусловленном состоянии отожествляет себя со своим телом. Но только тогда, когда оно способно отожествлять себя с Господом, присутствующим в нём, оно становится свободным». Мудрые слова Кришны… Но у индуистского Бога пока не нашла ответа на вопрос, который не забывается с начала осознанного Я: зачем, для чего человек был послан Господом на Землю?

Раннее утро. Автобусом мы едем в Агру. Уже второй час дорога надвое режет желтые поля выметывающейся низкой пшеницы с оранжевыми полянами цветущей горчицы. Тени деревьев - поперек дороги, и они словно ступени лестницы, по которой мы приближаемся к Тадж Махалу. Иногда проносятся горстки лачуг с пестрыми пятнами сувенирных лавок, мелькают улыбающиеся лица индусов, поджарые коровы, худые собаки, а потом снова – поля, поля… И чем дольше едем, тем шире разрастается во мне чувство какой-то отстраненности от этого реального мира, и в подтверждение тому вдруг вспыхивает картина: в жарком мареве тающее к горизонту желтое поле, а над ним - силуэт сухого дерева с черными застывшими грифами на ветвях. Нет, это не реальный мир. Это - кадры какого-то фантастического фильма!
Но вдруг – остановка и… Что-то вроде шалаша под деревом с огромными листьями, рядом - заклинатель змей и под хрипловатую, прерывающуюся мелодию его дудочки две покачивающиеся кобры… словно руки невидимого дирижера.
И снова - узкий асфальт дороги, упругие, ласкающие потоки ветерка, узкая, с низкими берегами река, деревянный мосток и вот наш автобус медленно погружается в пестрое мельтешение, живую оголтелую плоть базара. Яркие пятна тканей, пестрых сари, гроздья бананов, ананасов, каких-то неведомых фруктов… Как же он ярок и криклив, этот базар!
И уже помощник шофера висит на подножке и, наклоняясь, изгибаясь, покрикивая прокладывает автобусу путь средь этого снующего, бурлящего скопища людей, повозок, машин.
Но вот и Тадж-Махал. Когда он вдруг появится из-под арки старинного форта, то на какое-то мгновение я даже остановлюсь, пораженная его призрачной белизной! И почему-то вспыхнет ощущение: прямо сейчас, через мгновенье, всеми своими куполами взлетит он в бирюзу небо. А подойдя к нему, буду рассматривать его купола, мраморные ажурные арки, решетки, спущусь в склеп Акбара, где гид фонариком подсветит мраморные плиты гробницы, чтобы разноцветьем заиграли вделанные в них полудрагоценные камни. И от всего этого почему-то останется в душе тревожащее чувство, словно нечаянным прикосновением даже взглядом я разрушила цельный и прекрасный образ Памяти.
Не надо было приближаться к Тадж Махалу! Только бы издали любоваться им, как те двое. Они сидят у красной стены форта и смотрят на него. Счастливцы! Им не надо спешить. Может, и поздним вечером они придут сюда, чтобы увидеть сотворенное, но призрачное, невесомое чудо в лунном свете. Говорят, что это - непередаваемое зрелище!
И я еще раз я увижу Тадж Махал от форта Гирея, когда набродившись среди построек, причудливостью своей больше похожих на творения камнерезов, а не строителей, поднимусь на верхнюю галерею дворца, и передо мной вдруг раскинется высохшее, с редкими темно-зелеными пятнами растительности русло реки, которое опояшет форт песчаным зигзагом и затеряется в мутной дали, а там, чуть справа, белым призраком будет висеть... нет, сиять Тадж-Махал.

И до сих пор напротив моего компьютера висит обложка рекламного журнала с Тадж Махалом, - наш гид тогда сунула его мне в руки. Иногда вглядываюсь в эту фотографию, «вживаюсь» в неё и... И уже иду к Тадж-Махалу по аллее парка, как в тот день! И уже останавливаюсь, рассматриваю какого-то зверька, который лапками чистит мордочку.
А потом обхожу фонтан, поднимаюсь по мраморным ступеням и...
«Неужели это было»? - вспыхивает каждый раз.

Как же мало сохранилось бы в моей памяти спешащего туриста, пытающегося уловить и унести с собой хотя бы «общий контур объекта»? И если бы не эти записки…

Узкий газон с невысокими деревьями режет надвое трассу, вдоль которой мелькают портреты Индиры Ганди. Да, Новый Дели - европейский город и те минареты, форты, которые мы увидим, прозвучат диссонансом, а пока…
Низкое утреннее солнце удлиняет тени, играет в капельках воды на подстриженной и только что политой траве, которая бархатиста, свежа и зеленым бордюром стелется по обеим сторонам широчайшего Делийского проспекта. Дома на другой его стороне удалены настолько, что нельзя рассмотреть их архитектуру, а здесь - парк, и в нём - монументальная арка в честь солдат, погибших во вторую мировую войну.
…Парламентский дворец. Мы рассматриваем его через чугунную решетку, а слева поблескивает окнами корпус правительства, где работает Индира Ганди. Ни караула, ни полиции и прямо на газонах отдыхают индусы.
Бело-розовый католический храм со ступенями высоких широких лестниц, с переходами из одного помещения в другое, построенный местным миллионером.
…Красный Форт. Его мощные стены похожи на Кремлёвские, но только они - со множеством колоннад и ажурных решёток из белого мрамора. И всё это будет поражать изяществом, тонкой, причудливой красотой, удивительным мастерством. Уже поздним вечером, когда нас снова привезут сюда, мы услышим топот конницы, крики завоевателей Бобуров, стенания порабощенных, под звуки боевой музыки будут вспыхивать и скрещиваться алые, синие, зеленые лучи прожекторов, и в этом разноцветье, - как миражи!.. - будут парить постройки форта. Да, вся эта феерия света, музыки и строений будет великолепно красочна, но все же я не смогу оживить, наполнить образами это изумляющее создание строителей и камнерезов».
9 фото: Дели. Красный форт.

Как-то меня и еще троих моих «сотуристов» пригласили, - уже и не помню куда, - рассказать о поездке, и я была ошарашена: как же по-разному воспринимали мы одно и то же! Женщина, - уже не помню её имени, - всё говорила о нищих и бездомных, мужчина - как и чем нас кормили, а парень… «Баба Яга костяная нога», как прозвали его тогда из-за того, что при каждом шаге под каблуком у него что-то поскрипывало, рассказывая о Ганге, брезгливо морщился: вода, мол, в реке такая грязная!.. да и пепел ритуальных костров в него сбрасывают, а индусы тут же, прямо в одеждах, купаются.

Варанаси. Храм Шивы. Он - как пёстрая пирамида или каскад из ярких фигур, статуй, изваяний. И я напрасно ищу среди этого «праздника жизни» хотя бы один единственный, привычный символ христианской веры - страдание. Нет, эти лики богов и божеств полны призыва к торжеству радости, любви, сколько же в них откровенной чувственности, полного и мощного ощущения жизни! И все они - воплощение Панчакрильи, пяти актов верховного Шивы. Вот он, четырехрукий бог танца - в круге пламени, в одной руке у него - двойной барабан, символ изначальной вибрации творения, в другой - огонь, истребляющий всё сотворенное, ладонь третьей, обращенной ко мне, убеждает в необходимости освобождения от страха, а пальцы четвертой указывают на поднятую левую ступню - символ спасения от неведения и заблуждений, которые олицетворяются фигурой карлика. Замкнутый круг жизни. И этот индуистский Бог словно говорит мне: прими смиренно неизбежности жизни и живи с радостью, с открытым сердцем, каждодневно довольствуясь благодатью того, что есть, ведь для этого тебе дан огромный мир под щедрым, изумительным своими восходами и закатами солнцем, и безмерное разнообразие живого мира, и таинственный шанс, - родиться именно тебе! Разве этого так уж мало для счастья?
… Раннее утро. Зябко. Но скоро мы увидим восход солнца над священной рекой индусов. И нас уже ведут к ней через преддверие ада, ибо как еще назвать эту стенающую, молящую, трясущую лохмотьями и кружками толпу нищих и калек? Кажется, что воздух дрожит, кричит вместе с ними.
Но вот и Ганга... Верхушка мутновато-красного солнца еще только показалось над размытым пространством противоположного берега, где нет ни строений, ни деревьев, и мне сейчас кажется, что река своей тяжелой, мутной и медленной водой обозначила пределы этого, суетного берега, и противоположного, - пространства небытия.
Но что же те, кто пришли сюда за надеждой? Они уже погружаются в реку, окунают детей или просто сидят на ступеньках набережной, обратив лицо к восходящему солнцу.
Кельи паломников. Как же низко они над водой!.. кажется, что она уже захлестывает их, но паломники, - среди них много и молодых европейцев, - словно изваяния застыли в позах лотоса.
В лодке - японцы. В темных одеждах, со склоненными головами и сложенными ладонями, - графические силуэты! - медленно проплывают они перед нами, гипнотизируя загадочностью свершаемого таинства. И я не отрываю от них глаз, пока другие лодки с пестрыми туристами, щелкающими затворами фотоаппаратов, не заслоняют их. А к нашей подплывает совсем крохотная, в ней - мальчик и девочка, они протягивают к нам цветы лотоса: купите, купите!
«Просьба не фотографировать, - негромко бросает гид. - Смотрите, там, правее...»
Дым погребального костра - на берегу, несколько фигур рядом, и тут же - серая корова. А вот и еще: на поленьях - женщина в желтом сари, рядом - тихая группка родственников. Через минуту вспыхивает огонь. Ни стенаний, ни плача. Лишь громко разносящаяся индуистская молитва да низкий свет разгорающегося солнца.

Через два года я съезжу в Чехословакию, Венгрию. Да, будет любопытно, но восторга эта часть Европы у меня не пробудит, а вот Индия… Там не только природа, постройки, воздух, насыщенный запахами трав и цветов, совсем другие, но и лица, - будто принимают люди той страны жизнь такою, какой она дана, и большего им не надо.

Кажется, что время в Индии зримо и сжато. И ощущение это появляется не только потому, что метро там строится так же, как пирамиды в древнем Египте, - индусы на головах выносят корзины с грунтом из подземного тоннеля, - но и потому, что рядом с изящными автомобилями бегут поджарые, босоногие рикши. Мы только что стояли у пирамидальных монолитов на месте, где на Будду снизошло прозрение, а через час любуемся многоцветьем джайнисткого храма. Он совсем крохотный, - словно полудрагоценный камень! – и, отражённый в холодных стеклах соседних высотных зданий, так трогательно смотрится на свежей траве небольшой лужайки!  Трогательна и вера его прихожан: все, рожденное под солнцем, должно жить, даже насекомые, которых они бережно сметают с дороги метёлочками.
Лица индусов вызывают ассоциации с теми, древнеегипетскими, которые видела в альбомах. Вот лицо женщины на тибетском базаре, она с надеждой разворачивает и разворачивает перед нами один батик за другим, протягивает их к нам.   
Я стою у окна гостиницы и смотрю в окно: стайка индусов стоит перед отелем, кутаясь в длинные накидки, но вот они оживают и начинают высыпать из мешков розовые, желтые, красные лепестки цветов, а потом, с медлительной озабоченностью выкладывать из них орнамент. Лепестки ложатся к лепесткам, переплетаются по цвету, форме, и вот уже серое пространство асфальта превращается в яркий ковер. Потом пестрая канва поползет по ступеням лестницы, в затемненный зал, где вечером, как нам сказали, будет свадьба.
…Они красиво смотрятся на белом фоне небольшой сценки, - пожилой индус в яркой одежде и совсем юные девушка и юноша, играющие на каких-то замысловатых инструментах. Иногда они поют и их пение больше похоже на взволнованное повествование, на молитву.
Нет, сколько бы ни всматривалась я в индусов, не могу понять: почему даже у нищих и беспризорных нет на лицах той самой озабоченности и замкнутости, которая не сходит с наших?

Когда я возвратилась из поездки, то не сразу смогла привыкнуть к лицам прохожих, - замкнутым, озабоченным, - и, наверное, именно поэтому нас, советских, узнавали за границей. А еще - по одежде, прическам, некрашеным волосам и конечно, по отсутствию внутренней свободы. Да и с «внешней» было не лучше, - нас табунами водили на экскурсии, в рестораны, магазины и даже по базарам, а если у кого и появлялось желание одному побродить по городу, то руководитель сразу пресекал: «Только вчетвером»! Но в Бомбее, когда я всё же одна пошла по городу, за мной тут же послали Зосю, мою тогдашнюю «попутчицу», и она, пугливо озираясь по сторонам и еле переводя дыхание, - бежала, догоняла! - сразу заныла:
- Галь, ну пошли в гостиницу! Пошли!

Бомбей. Наш катерок бойко лавирует меж океанских кораблей в мутноватой портовой воде, набережная быстро удаляется, растворяясь в мареве яркого дня, а впереди уже темнеет, нарастает спина огромного слона, - мы плывем к острову Элеофант, к слоновому острову, - и я уже запрокидываю голову, чтобы дотянуться взглядом до его хребта. Причаливаем, осматриваемся… Магазины, лавочки, лоточки и уходящие в гору, крутые ступени. Раз, два, три... восемь... двадцать девять... Говорят, что их двести сорок шесть, но там, на вершине - храм, древний скальный храм. Пёстрая мишура лотошников бордюром украшает лестницу, привлекает, останавливает: ожерелья из нефрита, топаза, агата, статуэтки из сандала, черного дерева… Сколько же здесь всего! Побродить бы, не торопясь, и хотя бы потрогать все это, но нас торопит лимит туристского времени. Как же диссонирует он, этот галоп, с размеренной неторопливостью индусов, провожающих нас взглядами и улыбками!
Но наконец-то - храм! Вырубленные в скале залы с барельефами и горельефами богов Шивы, Лакшми, орнаменты их одежды, убранства, сцены жизни. Я всматриваюсь в их добрые, улыбающиеся лица и стараясь разгадать символику их жестов, уловить смысл поз: что они хотят сказать нам?.. о чем поведать, предупредить? Но нет, мне не понять. Потом мы спустимся вниз, сядем в катерок и через какие-то минуты начнут таять очертания причала, построек, деревьев и, наконец, остров Элеофанта превратится в чуть заметный синий холм над разбегающимся от катера веерообразным шлейфом волн.
… Автобусная экскурсия по Бомбею. Дома мелькают длинной нитью разноцветного ожерелья, не давая отдохнуть уставшему глазу на какой-либо зелени сквера. И только раз прервется это мелькание, когда остановимся на краю заросшего оврага у небольшого строеньица, рядом с которым на ветви полузасохшего дерева будут садиться и тяжело взлетать огромные чёрные птицы. Птицы – парсы. Может быть совсем скоро в дом захоронения усопших придут люди, положат перед ними очередную жертву, а потом три дня будут сидеть в башне молчания и наблюдать неторопливую трапезу птиц. Какие чувства будут в их сердцах, какие мысли? И как понять этот странный ритуал?
… Я подхожу к невысокому парапету, за ним – океан. Но пока смотрю на прибрежную полосу с огромными темно-серыми валунами. А что там, между ними?.. Ну да, там – люди. Просто вначале я не заметила их потому, что их тёмные тела почти сливаются с валунами. Но вот двое поднимаются и, лавируя меж камней, приближаются к берегу и я начинаю следить за ними, наклоняюсь, заглядываю вниз… Да там же хижины, много хижин! А, впрочем, не знаю как назвать эти гнезда, прилепившиеся к парапету, но возле них копошатся люди: вон женщина у костра, рядом - трое детей, собака, а там мужчина разбивает ящик, другой разжигает костер, блеклым пятном смотрится еще одна лежащая женщина, мелькают детишки… И как же много их меж валунов!
- Какое убогое зрелище! - шепчу Зосе: - А мы тут...
Ведь наш отель высится над океаном, рядом - бассейн бирюзовой воды, кафе с лужайкой ярко зеленой травы…
Но уже с веранды смотрю на океан с еще не размытой линией горизонта, но расстояние между этой линией и огромным шаром солнца быстро сокращается и я жду, жду: когда же оно упадет в океан? Но закрываю глаза… а когда открываю – раскалённого шара нет и остался только тёмно-красный шлейф. Отхожу от парапета, опускаюсь в плетеное кресло.
На фоне пурпурного неба - тёмные силуэты пальм. Графические фигурки людей  - за столиками. Ажурное плетение изгороди, приглушённый изумруд молодой травы, негромкое пение индуса… Как же сплетается его голос с этой зримой симфонией изысканной красоты, как одухотворяет ее! И кажется мне, что начинаю понимать этих людей: да, можно, можно вот так, часами, сидеть, обратившись к океану, чтобы раствориться, слиться с этой завораживающей красотой, наполненной пряным ароматом и глухим, но мощным урчанием океана.
А прощальными аккордами Бомбея для меня прозвучат светящийся контур исламской мечети, парящей над заливом, желтым каскадом подсвечивающих огней отраженной в чёрной воде, и тёмно-синий шлейф моста, спускающегося к набережной и пунктиром мчащихся машин вливающихся в мерцание огней другого берега.

Из «Бхагават-гиты»: «Тот, кто черпает счастье, активность и наслаждения в самом себе, кто обращен внутрь себя, является воистину совершенным мистиком. Он освобождается во Всевышнем и в конечном итоге достигает Всевышнего». Не знаю, совершенный ли я мистик и мистик ли вообще? Но в минуты, описанные мною, ощущала мгновения счастья.

По узкой ленте асфальта мы едем в Махабалипурам. Наш шофер в ярко-красной чалме сикха живописен и величав, его красивый профиль словно парит над красноватым песчаным пространством, над редкими зелеными оазисами. В открытые окна втискивается освежающий ветер, он треплет мои волосы, косынку и я уже очарована, я пьянею от этого ветра, от солнца, от этих красноватых песков, лёгкого скольжения автобуса и царственно-красивого сикха…
Но это были лишь вступительные аккорды той симфонии, которая прозвучит для меня позже, а пока и пальмовая роща, и бунгало, и песок широкого пляжа лишь составные того оркестра, в котором будут солировать вечные волны океана. А они плещут и плещут. А они уже мощно шумят, выплёскиваются на песок, сбивают меня с ног. Ну, почему так пронзительно радостно сознавать себя песчинкой в их прохладной и мощной упругости? Может потому, что когда-то мы, люди, вышли из них и они для нас – нечто родное?
И я снова бегу к ним. Вон та, огромная! Она быстро приближается, нависает надо мной ласкающим гребнем щекочущей пены, окатывает, сбивает с ног - я вся в её власти! – но зеленоватая прохлада уже подхватывает меня, выбрасывает на теплый песок, а я смеюсь… смеюсь от счастья и снова бегу навстречу новым волнам. А выбившись из сил, прижмусь к песку, закрою глаза, утону в мягком, но мощном многоголосье океана и вспомню строки Волошина*: «Приляг на отмели, обеими руками горсть русого песку, зажженного лучами возьми и дай ему меж пальцев тихо течь, а сам закрой глаза и долго слушай речь журчащих вод морских...» И я слушаю, как они уже с мягким шуршащим плеском подкрадываются ко мне, но каждый раз пристыжено откатившись, оставляют у ног лишь пенные следы. И мне снова радостно, – ведь уже не докатиться им до меня, -
здесь, на берегу, заканчивается их дерзкая сила, а тающая пена всего лишь флаг перемирия, который вновь и вновь выбрасывают они на берег.
… Я бреду вдоль косы. Какие-то жучки спешат зарыться в мокрый песок, мелкие ракушки поблескивают на солнце, я набираю их целую ладонь, любуюсь причудливой формой, сверкающим разноцветьем, а когда пересыпаю с ладони на ладонь, то шуршание их удивительно похоже и на шум океана, и на сухой шелест пальм у наших бунгало, и на шум дождя.
 … Раннее утро. Нет, не утро, а тот хрупкий миг между ночью и восходом солнца, когда его появление лишь приближается. Желтовато-бурый свет таинственно повис над океаном, отразился в мокрой полоске пляжа, четко обозначил контуры пальм, подкрасил гребни волн, - темнота еще не растаяла, но уходящая ночь уже пронизана энергией наступающего дня. И кажется мне, что сейчас, в это мгновение, ночь и день справляют в полумраке великий, оплодотворяющий всё живое, союз любви! И я причащаюсь этим мгновением. Я ощущаю в них свою малость. Я ощущаю в них свое величие. Но солируют волны океана. Нет, они не стали ласковее, тише, - многоголосье даже усилилось, разбег стал шире, - и я, вдыхая сырой, дурманящий аромат, вновь ощущаю их влажную, обволакивающую силу, вновь хочу стать послушной песчинкой этого вечно волнующегося пространства. И оттого, что это невозможно, что эту дивную красоту я вижу в первый и последний раз… и еще отчего-то, что не в силах понять и выразить, по щекам моим текут слёзы, - сладостные слезы грусти и счастья.
«Горсть русого песку, зажженного лучами, возьми и дай ему меж пальцев тихо течь, а  сам закрой глаза и долго слушай речь журчащих волн морских и ветра трепет пленный.
И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках, - и вот они пусты...»
В сероватом мареве проявляющегося дня, на фоне пронизанных желто-бурым свечением волн, по кромке тающей пены медленно идет индус, изредка поднимая что-то, - словно кланяясь огромному светилу, - а оно уже торжественно восходит, проявляя краски, озаряя гребни волн пробуждая всё земное к жизни нового дня.
«И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках. И вот они пусты. Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты - лишь горсть песку, что жизнь порывы воль мятежных смешает, как пески на отмелях прибрежных».