Капля вечности

Он вернулся в купе, когда его попутчица как раз заканчивала стелить постель. Они молча уселись за столик друг напротив друга и уставились в окно.
За окном творилось нечто невероятное. Насыщенные краски перетекали одна в другую, волнами прокатывались зеленые холмы, исполосованные речушками или гребнями небольших лесков, а небо неистово бушевало, набухая от клокочущей стихии, брызжа мелкими молниями и до самой земли провисая, словно старый матрас, тяжелыми иссиня-черными тучами. Зрелище неописуемой красоты. Он улыбался одним уголком рта, представляя, как будет потом описывать это зрелище во всей красе. У него еще будет время подобрать самые точные слова. А не сложится со словами – не страшно. У той, кому он расскажет в первую очередь, воображения вполне хватит, чтобы испытать те же эмоции, что сейчас заставляли его в исступлении покачивать головой и забывать моргать.
Он закусил губу. Он знал, что вот-вот они пересекут границу.
Это ни с чем не сравнимое чувство возвращения.
Глаза начало резать – наверняка оттого, что долго не моргал, и он опустил веки.
Он почувствовал, как глупая улыбка растягивается на пол-лица, но даже не подумал ее преодолевать.
Он возвращался на родину, он не был здесь целую вечность, и теперь… Теперь все на свете казалось далеким и неважным, а это чувство, это чувство невозможно понять, пока сам его не испытаешь. Он испытывал его в полной мере. Будто и уезжал – бежал – исключительно для того, чтобы пережить вот это непередаваемое ощущение…
Сквозь убаюкивающий ритмичный грохот колес он слышал, как бушует ветер, он слышал, как бушуют чувства внутри него, и не мог представить ничего слаще. Казалось, он вот-вот растворится в этих мгновениях, либо время остановится и разлетится в клочья, сорвется в пропасть, опадет космической пылью на жадную траву, а рельсы согнутся в ленту Мебиуса… 
Поезд набирал скорость, его сильно качнуло и он нырнул с головой в окно. Они резко поворачивали, поезд гнал на всех парах, и вдруг он увидел огромный щит. На нем огромными буквами – на полнеба – виднелось ЕЕ имя. Имя его страны. Он ощутил слабую дрожь, и в тот же миг в грохот колес ворвался мощный раскат грома, и небо наконец разродилось, его прорвало, и на землю хлынул необъятный поток животворной влаги. Будто целый кусок днища отвалился от неба, и ливню, казалось, не будет конца.
Напряжение, так долго копившееся во всем, начиная от верхушек сосен за окном и заканчивая ложкой, дребезжащей в стакане на столике их купе, наконец лопнуло, взорвалось и стухло. Необходимая, как этот свежий, наполненный озоном воздух, разрядка выпила из них все силы, и теперь, судорожно сглотнув, он откинулся на подушку и полуприкрыв глаза, продолжал смотреть на безграничные сочные пейзажи родной земли.
Наверно, он успел задремать, потому что ливня уже не было, был тихий неторопливый дождь, мутной вязью прописываемый с той стороны окна. Капли набухали и в изнеможении скатывались вниз, сменяли друг друга, растворялись в дрожащих колеях, и возрождались снова, как какой-нибудь весенний жучок, упорно движущийся вверх по стеклу, падающий вниз и снова появляющийся на том же самом месте.
Устав от этих капель, он скосил глаза на попутчицу. Полутемный профиль, подпертый кулаком тонкой руки, смявшийся на локте рукав, крупный циферблат часов, отражающий светлеющее небо, поджатые – и все равно большие – губы, подобранные волосы с выбившимися завитками, и сказочно длинные черные ресницы. Мокрые ресницы. Они вдруг вспорхнули вверх, и на самом острие их застыла крупная капля.
Перед ним мгновенно вспыхнуло воспоминание. Такая же капля, на таком же черном полотне… Они стояли под зонтом, он держал этот зонт, а она держала его под руку, сжимала руку и не хотела отпускать. Она, которая столько раз встречала его на перроне и столько раз провожала, будто в последний путь… Женщина, которая понимала его, как никто, женщина, которую, казалось, он знал всегда, женщина, остававшаяся с ним наперекор всем обстоятельствам…
Он упал на бок, уткнулся в подушку и понял, что не может дышать. Свело лицевые мышцы. Защемило слезные железы. Роговицу стала разъедать разбавленная карбонатом и хлоридом натрия вода.
Где-то он читал, что от напряжения сжимается мозг и выделяемая жидкость выходит из глаз в виде слез.
Он улыбнулся.
Ерунда.
Как бы там ни было, всего лишь рефлекс.
«Слезы – это кровь души», - хрипло и едва слышно, будто в пустоту, произнесла попутчица.
Плакать ему вовсе не хотелось. Он лег на спину, подложив руки под затылок, и стал вспоминать. У них было гораздо больше того, чему стоит улыбнуться. Конечно, как и сотни предыдущих раз, она будет рыдать у него на груди. Но ей – можно. Она женщина. Сильная и не такая, как все остальные, но женщина. И ей можно. Положено. А ему положено крепко обнимать ее, не находя слов, и улыбаться, улыбаться, улыбаться всему тому, что было, есть и будет.
Они не виделись вечность, но впереди у них тоже – целая вечность.
Вечность, поместившаяся тогда в одной маленькой капле, которая зависла на спице его черного зонта. Они стояли рядом, согревая друг друга, и затаив дыхание ждали, когда же эта капля сорвется и растворится в луже у них под ногами. А она не срывалась. В ней переливался перевернутый мир, у нее был весь этот мир, а видели ее только они. И он думал о том, как прекрасно сознавать, что они всегда будут друг у друга. Эта капля будет всегда. Как бы далеко они ни были друг от друга. Как бы долго они не видели друг друга. Они будут друг у друга всегда.
Капля так и не сорвалась, но проводница истошно завопила, что поезд отходит, и ему пришлось закрыть зонт и торопливо обнять ее. Сколько можно вложить в такое торопливое прощальное объятие? Ему казалось, он оставлял там все, на этом грустном задожденном перроне, а потому спал всю дорогу, спал, потому что не было сил.
Уже засыпая, он снова увидел влажные ресницы своей попутчицы, и со спокойной душой проспал до самого конца.
Люди суетились и поругивались – но поругивались на его родном языке, и все эти слова звучали как музыка, и ему хотелось подпрыгивать от нетерпения, ему хотелось расцеловать проводницу, и он стоял в дверях купе, провожая взглядом пассажиров, жаждущих поплотнее скучиться в тамбуре, широко улыбаясь им и желая удачи; некоторые с пониманием подмигивали ему, спрашивали «домой?» и произносили это сакральное «с возвращением!». Попутчица его тоже заразилась этим трепещущим волнением, подтрунивала над ним и то и дело бросала в него ослепительные молнии своими блестящими глазами.
И вот они остановились. Вагон наполнился возгласом женщин и торжественным кличем мужчин. Загремели двери. Он закинул на плечо свою сумку, подхватил чемоданы попутчицы, и неудержимо каламбуря, ринулся поторапливать толпу.
И да, она рыдала. Он целовал ее мокрые щеки и крепко прижимал к себе, не понимая, куда вдруг подевалась его давешняя говорливость. Он только глубоко втягивал воздух, часто-часто моргал и кивал, мол, да, да, я вернулся. Чтобы это осознать, нужно время. Но ведь у них впереди целая вечность. Ночи, чаи, фотографии…
А домой они ехали втроем. Он, его случайная попутчица и она, женщина, знавшая его как свои пять пальцев, женщина, прощавшая ему все, женщина, которую он так часто обижал, но никогда бы не дал в обиду кому-либо другому. Родная, маленькая и смешная. Сестра.