Я и мой сраный брат

"Несу венец, плетен из терний,
Это короной мне сдалось.
Я против всяких суеверий,
Но ныне сбита моя ось.
Где гроб стоял, там хаос ныне.
И душит заживо унынье..."
Марк фыркал, замечая в моем блокноте строки, выстроенные по краю листа, утверждая, что стихи - дело бабское. Он обладал исключительным даром выстраивать ассоциативные цепочки за долю мгновения. Именно на эти цепочки он опирался, обвиняя меня в том, что я веду себя, как тринадцатилетняя паразитка соцсетей.
Стихи - Шекспир - Гамлет - средневековье - рыцари - прекрасные дамы - бабы. Следовательно, стихи - дело бабское.
Рисунки - палитра - краски - цвет - цветы - тюльпаны - восьмое марта - бабы. Следовательно, рисование - тоже дело бабское.
И я фыркал в ответ, утверждая, что эти две вещи даже не стоят в ряду моих хобби, что это не более, чем средство от скуки и депрессии, так, мимолетное занятие, чтобы размять пальцы. И он не верил. И правильно делал. Сложно не вычленить в человеке ложь, когда он даже сопит у тебя по ночам под боком, не то, что просто делит с тобой одну комнату. Если он находил мой блокнот - пробегался взглядом по последним строкам и дописывал своим размашистым, острым почерком что-то невероятно глупое и пошлое; если находил рисунки на полях тетрадей - вносил свой вклад в современное искусство, подрисовывая гениталии. Все это казалось ему невероятно остроумным и смешным. В доказательство этому он находил мою разозленную гримасу, когда я находил его "вклады". Он смеялся, пихаясь локтем. Иногда даже двумя локтями. Марк был сильнее и контролировал большую часть тела, нежели я. Поэтому, заставая меня за процессом стихосложения, частенько дергал моей же рукой. Я злился. Его это смешило. И я послушно молчал. Толку от нравоучений? Он, наверное, просто еще не повзрослел, а всему свое время.
Он не любил меня за мою рассеянность, ибо именно она мешала нам спокойно ходить. Только заметив мое задумчивое выражение на лице, тот либо брыкался, либо орал в ухо, отвешивая подзатыльник. Каюсь, виноват. Но дорога на то и дорога, чтобы лишний раз порассуждать. Даже если это дорога от компьютера к туалету - это тоже дорога. И мы часто спотыкались по моей вине, либо же просто запинались обо что-то, но чаще всего мою ногу просто приходилось подволакивать. Марк научился контролировать мою руку, если считал это необходимым, но моей ногой ему завладеть так и не удалось. Марк был сильным. Очень сильным. И я боялся этого. Я боялся, что однажды я лишусь и ноги, что однажды рука совершенно перестанет слушаться меня, что под его контроль перейдет даже мое несчастное сердце, и я останусь отростком-выродком на уже его теле, как почка на ветке. И он знал о моих страхах, читая их меж строк в моих стихах.
"Я знаю, мир мне не у ног
Не нужен мне он, если честно.
Но попрошу тебя я, Бог,
Оставить мне хоть мое сердце.
Я знаю - я не заслужил,
И стынет кровь вне моих жил..."
У Марка в достаточной мере черный юмор. Замечая, как я тороплюсь спрятать блокнот, тот хихикает своим гадким голосочком, что однажды он завладеет моей рукой и напишет ею предсмертную записку от моего лица, а после задушит меня.
- Идеальное преступление, - утверждал тот, злобно ухмыляясь. Он напоминал мне голодную, драную гиену, выискивающую взглядом падаль. И он нашел ее, уставившись в мои мертвые глаза. Глаза у нас одинаковые, но живые были только у него. Я называл этот цвет цветом мокрого дерева или шоколада с корицей, а он - цветом дерьма. И ржал, как пьяная обезьяна, довольствуясь этой глубокой метафорой.
Ночь была моим тайным козырем. Во сне он часто пинался, вертелся, трепыхался. Тяжело дышал и потел, стонал, дрожал и стучал зубами, словно в лихорадке. Его судорожные телодвижения стали верным спонсором моей бессонницы. Преимущественно по ночам я и занимался творчеством, дабы не схлопотать по затылку лишний раз. Меня не пугали его тревожные симптомы. Они только забавляли и в чем-то грели душу. Значит, все-таки я сильнее его.
Я любил рисовать его по ночам. Несмотря на то, что он постоянно дергался, он всегда оставался неизменным, статичным в своем движении: открытый рот, которым тот жадно хватал воздух с тяжкими хрипами, зажмуренные глаза, на которых часто выступали слезы от усилий и боли, капельки пота на бледной коже, цвета старой бумаги, да красные щеки, пылающие кровью. Почти бесцветные брови и ресницы, волосы, поражающие своей аккуратной и всегда уместной взлохмоченностью, пропахшие сигаретами и солнечными лучами, переняв их цвет. Рыжая россыпь веснушек на лице и небольшая бородка ниже толстых губ. Это брат мой. Марк Миллер. А это я - дитя обихода. В моих родственниках числится Дядя Кофеин - от него я унаследовал круги под глазами, визуально делающие их чуть больше. От него же перепала желтизна на зубах и коричневые пятна на рукавах рубашки. Мне кажется, цвет моих глаз - это тоже Дядина проказа. И не дерьмо это вовсе. Это два цельных зерна кофе. И розоватая кожа, наверное, от него - от него и от моей резво скачущей крови по сосудам. Но этого всего Дяде не хватало - и он потребовал афишу нашей родственности в виде выпирающих верхних зубов, желтизна на которых выдавала меня с потрохами. Очки - это два моих кузена, столь же неразлучных, что и мы с Марком. Они очень похожи на нас - одна линза треснула, а другая еще держится.
"Безумно рад носить очки -
Ведь в них Всевидящее Око
С моим не сравнимо почти,
Да только нет от Ока проку.
Без них - слепой, скупой урод.
Зато чуть симпатичней, вот"
Это я. Тони Миллер.
Больше всего мне было жалко наших родителей, и застаиваясь взглядом на нашей семейной фотографии, меня всегда выворачивает наизнанку. Марк был копией матери, а я - отца. И не верилось порой, что мы их дети, нет, связи родителя и ребенка не хватало, чтобы так полно перенять их черты лица. Иногда мне кажется, что некогда миссис и мистер М. пытались создать клонов из своих ген, но просчитались и создали нас с Марком. И ныне обязуются воспитывать неудачный продукт своих опытов.
Помнится, у меня были мыши - Джоанна и Мишель, а у Марка - самая настоящая пиранья - Синьор Джузеппе. Я был уверен, что под моей опекой гнездятся две самки, пока одна из них не принесла потомство. Потомство оказалось многочисленным и нежданным, и это рассердило Марка - своих питомцев мы получили на свой первый юбилей, и соотношение одной экзотической рыбины к двум распространенным пушистикам тогда всех устраивало, но это лишь до тех пор, пока вторых не стало в разы больше. У Марка были свои принципы по борьбе с перенаселением. Я сопротивлялся, когда тот потащил за шкирку Джоанну, переименованной по случаю раскрытия ее пола в Джона, к своему мутному аквариуму. Сопротивлялся и тогда, когда он занес ее над гладью воды, демонстративно потряся ей, привлекая внимание рыбины. Сопротивлялся. Но не всерьез. Я знал, что Марк не сделает этого, как бы сильно не возненавидел тогда меня, мышей и несправедливость.
Я не заревел, когда он швырнул его в воду. Не заревел бы, если та миниатюрная акула просто бы проглотила его. Но та откусила его наполовину, и я еще живыми глазами видел, как мышь поплыла к поверхности, отчаянно перебирая передними лапками, пока за ней стелился хвост из оборванных кишков, и лишь затем Синьор сожрал ее. И я заревел. Если бы я не видел этого, я бы не заревел. Если бы Марк не видел, как я заревел, он бы не заржал.
Не знаю, совпадение ли, но после того случая мое зрение и полетело кубарем под откос.
Сегодня он вновь корчится в припадках, и его стоны срабатывают, как будильник. Я люблю слушать их, единовременно рисуя жертв войны. Мне нравится война. Мне нравятся солдаты и их тела, растреленные под решето. Мне нравятся гордые, напыщенные министры, мирно потягивающие винцо, пока те погибают в страшных муках. Марк был похож на одного из таких. Только он был уникален. Днем он был министром, а ночью - солдатом. И это завораживало меня в нем. Наверное, поэтому я не говорил родителям о том, что мне приходится заставать ночью. Они либо не знают, либо знали об этом задолго до меня, но умалчивали. И я предпочитал молчание, как соучастие в его последующем убийстве.
Я точно знал, что Марк умрет. Вы не спали с ним в одной постели, вы не слышали его, вы не можете себе этого представить. Вот он глухо и протяжно воет, прогибаясь в своей спине. Вот он издает тяжелый хрип от удушья и молотит рукой по одеялу. Вот он мучительно, болезненно выдыхает, неохотно расставаясь с воздухом в своих легких. Стена, у которой он спал, была исцарапана его желтыми, неровными ногтями, глубоко расцарапана, а он даже не замечал этого. Министру не бывает дел до болячек солдат.
Однажды он нашел себе проститутку на одном обшарпанном сайте. Дескать, к нашим двадцати годам просто неприлично оставаться девственниками. Я не был против. И за я тоже не был. Особо мне стало до лампочки, когда тот попросил меня к тому моменту расслабиться и попытаться получить удовольствие, что было можно перефразировать в "дай мне руку взаймы". Ну и пусть, думал я. Девку ту, конечно же, предупредили, что у нас будет очень своеобразный секс втроем. Та поломалась, но согласилась, заявив, что уж лучше двое застрявших в текстурах, нежели, например, дряхлый старикан-извращенец, с которым ей однажды приходилось иметь дело. И она пришла к нам - предки как раз были в отъезде. Она была симпатичной, как полагается, но уж больно распущенной и разаратной, что мне стало невольно противно. Я отвернулся, расслабив свою руку, предоставив ее полностью в распоряжение Марка. И омерзительнее облика той суккуба было только слушать, как те засовывают языки друг другу в рот. Судя по ее редким, томным репликам, Марк был очень даже хорош. Вот только у них все равно ничего не получилось - я разозлил ее. Разозлил своим безразличием к ситуации, даже когда та нашла место своему языку где-то в районе мошонки, когда я старательно делал вид, что репродуктивная система и ее составляющие также принадлежат ему, а не мне, та психанула и ушла. После Марк тоже психанул и избил меня - рука у него была тяжелая.
Очень сложно давались дела, выполняемые по обыкновению двумя руками - мы всячески пытались отгородиться от них и максимум, выполняемый нами граничил на чистке яблока от кожуры. Я держал яблоко, тот счищал кожуру - правая рука была же его. По этому критерию мы были больше известны не как Тони и Марк, а как Левый и Правый. Аналогично, у меня не было правой руки, у него - левой. В смежных плечах мы срослись. Но позже нас чуть разрезали, дабы обеспечить каждому чуть больше личного пространства. Жалкое же зрелище - будто двух дрыщей уложили рядом, сшили вместе, отрезав лишние ноги, а потом порвали сверху надвое. Вернее, просто надорвали. Ноги до таза у нас были те же, что и у обыкновенного человека, а выше уже начиналось раздвоение. У нас
была очень массивная фигура, особенно со спины. И это было странно, коли мы дрыщи. Худоба была не просто так - аппетит у нас был один на двоих, ртов может и было два, но желудок один, и на нас двоих хватало одной порции пищи.
Мне кажется, живет Марк именно по ночам, где и обнажает свою натуру, а днем так, прикидывается, играет в роль и душа его дремлет. И сейчас он живее всех живых, сейчас, дергающийся и скулящий. Однажды он вцепился в мой бок своей рукой, расцарапав его в кровь, но я не сопротивлялся. Это важно - уметь не сопротивляться. Во всяком коллективе или паре всегда должен быть тот, кто не будет сопротивляться. Это залог покоя, предотвращающий конфликты, думал я. Почему-то моя покладистость убивала его. И он всячески пытался вывести меня из себя. Не знаю, почему.
Потом нас забрали в больницу. Сначала забрали только его, а мне приходилось следовать за ним, а после и мне пришлось сменить статус посетителя на больного. То есть, просто пациента. Я не был болен. Болен был Марк. Врачи сказали кое-какое невероятно умное слово, которое я хорошенько распробовал на вкус, стараясь запомнить, но оно незаметно выветрилось из головы. Но вскоре я, как уже было сказано, тоже оказался пациентом.
Марку предсказывали смерть. Смерть одного влекла смерть другого, я читал. Я ласково звал это явление "летальной эмпатией". И я давно смирился с этим. Но нам прежде никогда не предлагали того, что мне предложили тогда - разъединиться. Мол, его болезнь погребет обоих. Разъединение убьет хотя бы одного из нас, а то и подавно обоих, поэтому нас не брались разлучать. Но тут хотя бы один шанс, что я выживу и завладею всем телом. Я частенько пытался представить себя в обыкновенном теле. Но моя скудная фантазия не позволяла этого, и я вырезал свои фотографии по пояс, прикладывая к ногам из какого-нибудь журнала, и меня сильно пугала получавшаяся картинка. Я относился к людям, как к людям, а к выродкам - как к выродкам. Но я не мог представить себя кем-то из первых. Будто от меня отрезали тень.
Ну вот представьте себе. Вы весь такой из себя обыкновенный человечек. Все у вас хорошо, все у вас, как у всех, и тут - бац! Дорогой, мол, анонимус, не хотите ли вы обзавестись хвостом? Зачем? Просто так. Просто у нас есть возможность пришить вам хвостик. И вот вы думаете. С одной стороны это же так круто, самый настоящий хвост, я же всегда в The Elder Scrolls за аргониан играл, а с другой стороны - а зачем? Это симпатично, но как люди смотреть будут? Вот именно, как на выродка.
Я воспринимал себя, как выродка среди людей. Но среди выродков я чувствовал себя человеком. Чувствовал себя таким же, как и все. В нашей общине был безногий, был безглазый, пара карликов, человек-растение и человек-руконог. Сиамцев кроме нас там не было, и день ото дня наш кружок редел - кто-то погибал, кому-то становился противен наш круг. А мне он нравился. Я чувствовал себя нормальным. И что? Кем я стану, лишившись брата? Выродком?
Я долго думал об этом, скучая, черкаясь ручкой в блокноте, зарисовывая его профиль. Нас объединяло и оправдывало значение слова "близнецы", в первую очередь, наш нос - крупный и горбатый. Я так приучился рисовать его, что он выходит у меня за пару секунд, вот, посмотрите. Посмотрите-посмотрите, сегодня нам повезло крупнее обычного - сегодня по его высоким скулам бегут разгоряченные слезы. Он редко плакал во сне, но плакал. И это было самым прекрасным и самым чарующим явлением, что я наблюдал. Слезы отчаяния погибающего солдата, воевавшего до конца за свою страну. А днем он должен хохотать. Но не теперь. Больничные стены сломили его, и его сон мало чем отличался от бодрствования. Он молчал, испуганно выглядывая на мир исподлобья, морщась, и три горизонтальных полоски проступали на его лбу. Он не заговаривал со мной, не пихался локтем, не шипел и не пытался развязать скандал. Он замкнулся. Его сильно испугала мысль о смерти, а о том, что нас планируют разлучить, ему не говорили. Наверное, не хотели пугать еще пуще.
Я не испытывал к Марку отвращения или злобы за все скандалы, драки, скормленных мышей и проституток, но и не питал к нему божественную любовь. Это же родственник. Он сильно бесит и докучает, но это же родственник. Я не был против его смерти. И за я тоже не был. Особо мне стало до лампочки, когда мне сказали, что его смерть для моего же блага. Он погибнет, а я выживу, я получу шанс прожить жизнь, настоящую жизнь, прокатиться на велосипеде и сходить в кино, учиться в колледже и обзавестись подружкой, и цена этому - жизнь брата.
Я был воодушевлен.
Но тогда он не просто толкнулся или пихнул меня локтем во сне. Он схватил меня за плечо, тяжело дыша, пролепетав,
"Дружжжжище, - хрипел он, - Пожжжжалуйста... Ты сможжжешь смотреть на солнце... Вместо... Меня?.."
Я так и не понял, о чем он. Зачем смотреть на солнце? Смотреть на солнце больно. Так бывает - оно породило род человеческий, но ему не нравится, когда на него смотрят. Стесняется. Мать тоже такого не любила. И я не любил. Зачем на меня смотреть? И на солнце незачем. Но я точно помнил его невнятные слова, при произношении которых тот словно жевал язык.
А он вцепился в меня. Больно-больно. Я закричал, а он продолжал жужжать мне своим "дружжжжжище, братишка-а-а..."
А потом я проснулся. Все та же душная палата, распахнутые окна и тихий шелест дуба за окном. Я выдохнул, расслабившись, и тут меня сцапала его лапень за плечо.
- Дружжжжжище... - стонал тот, еле размыкая губы, жмурясь в полудреме, - Пожжжжалуйста... Солнце...
И тут я разозлился сам на себя, на себя и на свой проклятый рекурсивный сон, из которого, должно быть, нету выхода, и я забрыкался, выкрутился из его лапы, еле проснувшись.
Палата. Душно. "Дружжжжжище..."
Палата. Душно. "Дружжжжжище..."
Палата. Душно. "Дружжжжжище..."
Палата. Душно. "Дружжжжжище..."
И тут я просыпаюсь. На этот раз, по-настоящему. Или нет. Мои сны были редки, но очень реалистичны. Наверное, я по-прежнему сплю, просто картинка чуть видоизменилась. Другая палата. Приглушенный свет, будто все в свечах. Душно, душно, жарко и невероятно...
Тяжело? Легко? Я так и не понял. Но я чувствовал себя невероятно одиноко и опустошенно. Будто из меня выхватили увесистый кусок души. Я устало перевел взгляд направо, где я по обыкновению заставал Марка. И его не было. И повернулся налево - и с трудом нашел его в теплом полумраке в окружении родителей. И он - наша вылитая мать. Заметив, что я открыл глаза, те что-то пробубнили. В основном бубнил седобородый доктор, а родители улыбались, утирая слезы счастья.
Доктор сказал мне, что единственное, что могло спасти Марка - это тело. И что теперь он обязательно пойдет на поправку. И все будут счастливы. А я, скорее всего, умираю, будучи оторванным от него.
Я был удивлен.