1.
Слабые, морщинистые старческие пальцы едва коснулись потертых клавиш старенького фортепьяно – и в открытое окно тотчас же хлынула неудержимая волна вдохновенной музыки… Простая, но красивая мелодия, вырвавшись из стеснявшего ее пространства стен и точно обретя при этом крылья, взлетела над опрятным ухоженным садом, своим пышным ярким цветом возвещающим о наступившем уже давно мае и приближении лета; над красной черепицей небольшого аккуратного домика, затерявшегося в зелени всего этого майского великолепия; перелетев узорчатую ограду, вылилась на узкую немощеную улочку – совершенно свободную в эти мгновения от прохожих, чьи ноги так и не смогли затоптать пробивающуюся через слегка притоптанную землю поросль молодых побегов весенней травы; порхая между верхушками тополиных свечек и крепких дубов, достигла мариенгильфской заставы венского предместья Гумпенсдорф и, наконец, унеслась прочь из города, над живописными дунайскими лугами и холмами - туда, где красовался великолепный образец архитектурного барокко, шенбруннский императорский дворец… Клавиши послушно подчинялись прикосновениям умелых пальцев, обтянутые сукном деревянные молоточки привычно ударяли по натянутым струнам, извлекая из них звуки – такие настойчиво-нежные, приятные и задумчивые. Незамысловатая тема музыкального произведения растет и крепнет, точно тонкий стебель растения, тянущегося к солнцу и обрастающего листвой изящных пассажей и аккордов, заставляющих сопереживать и волноваться, но неизменно возвращающих слушателя к самой теме и выдержанному стилю музыкального произведения. Кажется, эти звуки не только призывают рассуждать – но и рассуждают сами…
Мелодия сбивается – сначала постепенно, затем все более и более явственно, и пальцы мастера уже как будто не успевают за этой мелодией. В результате она так и не достигает цели своего полета, срывается с высот голубого ясного майского неба и, обрываясь на самой, казалось бы, решающей ноте, превращается в бессвязный и неорганизованный хаос звуков, завершающий так много обещавший полет. Пальцы в бессилии замирают на клавишах. Музыка, так красиво звучавшая в начале – и финала которой никому уже не суждено будет услышать…
Несколько мгновений неподвижно просидев за умолкшим инструментом, старик поднял голову и повернулся к распахнутому окну. Там, в саду, снова запели сбитые мелодией и уловившие неожиданную паузу радующиеся весне и погоде птицы – музыканты, которым не нужен композитор, ибо мелодии для них создает сама природа. Обратив свое изможденное болезнью – с крупными, точно вырубленными топором лесоруб, чертами – лицо к собеседнику, старик произнес:
- Это ВСЕ, дорогой Антонио… Все, на что стал способен в эти дни великий Йозеф Гайдн… Уже позади такая долгая – может, даже слишком долгая для меня! – плодотворная жизнь композитора. Больше ста симфоний, каждая из них выстрадана, подобно единственному и самому важному творению! Все эти оперы и дивертисменты, мессы и сонаты… Каждое очередное произведение любишь больше всех, как любят самого младшего ребенка в семье. Рано или поздно, мой дорогой Сальери, но приходится подводить жизненный итог… С полным основанием могу считать себя счастливым отцом, ибо все записанные мною ноты, как и сложенные и этих нот мелодии – мои настоящие дети!.. На днях я подсчитал свои квартеты: их восемьдесят три… Мог бы родиться еще один – восемьдесят четвертый! – но вы сами только что слышали, как чем я бьюсь уже ТРИ года!..
Пауза. Уставившись пустым взглядом на клавиши еще недавно звучавшего фортепьяно, композитор замолчал. Он всегда отличался относительным немногословием, но сейчас говорил гораздо больше обычного – как будто спешил высказать неозвученые ранее мысли, будто бы чувствовал, что нужно торопиться их высказать в эти последние (в чем он ни на секунду не сомневался!) дни своей жизни.
- Я уже не тот, друг мой… Перед вами – далеко не тот великий Гайдн, каким я стал в сорок лет и каким был последующие тридцать восемь. Голова не та, со мной кончено… У каждого творца есть свой источник вдохновения: мой – вот он, - старик тяжело поднял руку, и в лучах яркого весеннего солнца сверкнул бриллиантом перстень на одном из его сухих старческих пальцев. – Подарок великого прусского короля Фридриха! Садиться за фортепьяно, не чувствуя его на руке для меня значит подвергать себя заранее бесплодным попыткам извлечь из инструмента мелодию – только в отблесках граней этого счастливого камня я всегда находил силы к творчеству, мысли и вдохновение приходили ко мне как бы сами собой… Теперь же я просто-напросто беспомощный старик, и гениальные идеи более не являются ко мне с визитами вежливости. Наоборот, приходится гоняться за ними – а ведь я уже давно не мальчик! - чтобы переложить на язык музыки и заставить их выстроиться на белоснежном листе бумаги в красивую мелодию. Нет, Антонио, мне действительно далеко не столько лет, чтобы бегать за ними! Оттого и квартет этот долгих и мучительных три года не может получить достойного завершения…
Композитор говорил медленно, вытягивая из себя слово за словом, ослабшим голосом донося до собеседника свои мысли. Антонио Сальери сидел напротив, на самом краешке стула, сложа руки на коленях и внимая каждому слову великого мастера… Они не были близкими друзьями - но за все то время, что были знакомы, сохранили близкое и уважительное отношение друг к другу, что фактически и можно назвать одним из важнейших признаков человеческой дружбы. Два композитора довольно долго работали вместе: Гайдн сочинял, а Сальери дирижировал на его премьерах, находя при этом время и для собственной музыки. Итальянец и сам был далеко уже не молод – но, будучи почти на двадцать лет младше венца, считал своим наипервейшим долгом навещать его как учителя и старшего товарища по цеху. Тяжело болея, Гайдн умирал как человек – хотя, справедливости ради стоит отметить, что как композитор он был потерян для Европы и всего мира уже четыре года. Самым близким людям оставалось лишь поддерживать в нем моральные силы, помогать продержаться до последнего, чтобы приблизившаяся почти вплотную смерть не казалась мастеру столь страшной…
С видимым напряжением всех своих сил Гайдн встал со стула и неспешно, буквально по-старчески шаркая ногами, подошел к окну.
- И не нужно лишних слов, Антонио: я чувствую и знаю лучше всяких врачей, что это моя последняя весна, последние майские дни моей жизни. – Рука чуть дернулась, стянув с головы короткий напудренный парик, обнажив шевелюру ровно постриженных седых волос. Легкий ветерок тронул почтенную седину, и старик блаженно закрыл глаза, подставляя свое чело под это теплое весеннее дуновение. – Жизнь проходит, дорогой друг – хотим мы этого или нет, ждем ли конца или совсем не думаем об этом… Жизнь неудержимо стремиться к финалу… Вена – огромная и прекрасная; в ней – вся моя жизнь. Всего в нескольких милях от этого города я появился на свет, большую часть жизни провел здесь – здесь же мне и суждено встретить последние свои минуты. Здесь я и умру… Вена – моя колыбель, она станет и моей могилой. Я ведь уже четыре года как умер – вы знаете об этом, Антонио? Конечно же знаете, вы все прекрасно понимаете как композитор – хотя как человек все так же продолжаете меня утешать… Жить – значит работать, бороться; с врачами бороться бессмысленно. С тех пор, как эти эскулапы запретили мне – мне, великому Гайдну! – трудиться, сочинять музыку, корпеть над нотами, я ведь по сути и перестал жить!.. Ладно, к черту все! Хотите токайского? – неожиданно переменил он тему разговора. – Эй, Карл!
С лестницы донеслись быстрые и молодые шаги – в комнату вошел один из слуг композитора, тридцатилетний венец Карл.
- Вам плохо, господин Гайдн? – взволновано спросил он. Тот слабо отмахнулся:
- Голова чуть кружится, но это пройдет, Карл – не мне тебе объяснять. Лучше принеси нам с господином Сальери бутылку токайского и бокалы.
Слуга ушел. Старик аккуратно положил парик на крышку фортепьяно, отодвинул стул и снова устроился в своем любимом кресле, и продолжил:
- И смешно, и одновременно слезы наворачиваются… Европа тотчас же отреагировала на запрет врачей, лучше них понимая смысл моей жизни: не работает – значит, больше уже не живет. Вы помните, как парижские газеты сообщили миру о смерти Йозефа Гайдна? Забавно вышло… А почтить мою память великолепной заупокойной мессой гениального Моцарта – что могло быть лучше? Впрочем, всем этим господам из Французского института стоило бы все же оповестить меня о своем решении – я не пожалел бы последних сил и лично явился бы дирижировать оркестром на собственных похоронах!..
Тонкие плотно сжатые губы Гайдна слабо изогнулись в некоем подобие улыбки. Карл вернулся в комнату с серебряным подносом, на котором были изящная бутылка вина темного стекла, два хрустальных бокала и салфетки. После того, как слуга откупорил бутылку, Гайдн жестом отпустил его и самолично, чуть дрожащей рукой, наполнил оба бокала; осторожно взявшись за тонкую высокую ножку одного из них, поднес бокал к большому носу, глубоко вдыхая нежный аромат и любуясь игрой напитка в пределах хрустальных стенок:
- Великолепный букет, не правда ли? Только представьте себе, как осенние туманы Венгрии своей сыростью покрывают ягоды октябрьской лозы тончайшей амброй плесени, а потом ягоды подсыхают до состояние изюма… Иногда их так и собирают, а если осень случается сухая и теплая – вкус вина будет самым настоящим, сладким и десертным. – Слегка пригубив вина, Гайдн увлеченно продолжил: - Да уж, что не говори, а для рождения на свет настоящего произведения – композитору или живописцу, виноделу или сапожнику надобно приложить все свое усердие и мастерство. И тогда музыка будет истинно услаждать слух, картина - приятно радовать глаз, вино – дарить необычный вкус и аромат, а простой башмак – идеально сидеть на ноге… Вы чувствуете в своем бокале некую загадку, Антонио? Токайское будет таковым, пока остается его загадка…
Старый мастер говорил так интересно и вкусно, что именно сейчас Сальери не смог сдержаться, и впервые за долгое время подал голос:
- Мне кажется, что я чувствую привкус… Розы? – Несколько неуверенно произнес итальянец, мягко и с чувством облизывая губы. – И медовые тона…
- Вы правы и неправы одновременно, друг мой! Каждый видит и чувствует свое.. Вино и музыка – как же они похожи друг на друга! – протянул Гайдн, отставляя в сторону бокал. – Я никогда не спрошу у винодела: «В чем твой секрет, приятель? В чем твои каноны и правила?». Когда же об этом спрашивают у композитора Гайдна, я обычно отвечаю: «Попробуйте сами – и все узнаете». Амати был прав, никому так и не раскрыв секрета своего знаменитого лака – даже лучшему из учеников! Он знал: настоящим мастером станет именно тот, кто постигнет эту тайну самостоятельно. И в итоге – лучший из учеников сам стал мастером! Его имя затмило имя учителя: Страдивари затмил Амати!.. Что же о винах вашей, Антонио, родины – мои скромные пристрастия, увы, только в токае… Нет, все-таки – «Реквием»!
Казалось, какая-то пара глотков нежного, густого вина венгерской лозы придали ему новых сил. Старик вернулся к фортепьяно – его пальцы вновь коснулись клавиш; музыка снова ринулась в распахнутое окно – на это раз печально-красивая, пусть и чужая… Внезапно прервав свою игру, Гайдн произнес:
- Простите меня, но я не могу смолчать, когда столько неприятных слухов ходит вокруг смерти этого величайшего из композиторов…. То, что вас, Антонио, обвиняют в этом совершенно беспричинно – ясно, как свет…
Итальянец широко улыбнулся, театрально разведя руками:
- Посмотрите на меня, мастер, и скажите – разве похож я на убийцу?
- Да в это никто и не верит! Это подлое обвинение, скажу я вам. Завидовать великому гению Моцарта? Уж и не знаю… Ведь вы были одним из немногих, кто сопровождал гроб с его телом на кладбище – на цинизм убийцы не очень похоже. Помните, дорогой Антонио, что слухи губят людей не меньше пушечных ядер и… ядов! Однако уверен – время вас оправдает. Вы ведь и сами – великий талант! Клянусь, что далеко не каждый, даже искренне считающий себя специалистом в области музыки, способен отличить ваши произведения от произведений покойного Моцарта! Недаром ведь миланский «Ла Скала» открывался именно вашей «Признанной Европой»!
Итальянцу (сам мастер!) было весьма приятно услышать похвалу и веру в его невиновность из уст великого Гайдна.
- Кстати, Антонио – а правда ли, что этот «Реквием» он писал якобы для самого себя? – вдруг спросил венец. Отпив из своего бокала, Сальери ответил:
- И снова – слухи… Я собственными глазами видел партитуры произведения на его столе. Скорее всего, это не более чем легенда – одна из великого множества, возникающих вокруг личностей такого масштаба. Многие уверенно говорили, что «Реквием» Моцарту заказал сам дьявол – да, для него же, Моцарта! – но на самом деле тот самый загадочный незнакомец был лишь человеком, причем – человеком графа Вальзегга. Этот господин (граф Вальзегг) имел привычку тайно скупать партитуры других композиторов, чтобы впоследствии выдать за свои…
Гайдн отыграл еще несколько тактов бессмертного произведения:
- И несмотря на все я горжусь тем, что я ваш друг – можно мне именовать себя подобным образом? Вы – настоящая гордость школы незабвенного Глюка (моего земляка!), у вас такое утонченное чувство мелодии, дорогой Сальери! Однако же помните: настоящий мастер должен оставить после себя достойных учеников, иначе грош цена его мастерству… Кстати, как там поживает наш «Великий Могол»?
Сальери улыбнулся:
- Вы имеете в виду моего вечно взъерошенного ученика Бетховена? Он самозабвенно трудится, и обещал посетить вас на днях. Это необузданный фламандец борется – впрочем, как и всегда, - резюмировал Сальери.
- Да, конечно – я буду рад увидеть и его тоже… - произнес Гайдн. – Помню, как он впервые пришел ко мне: бедный, но невероятно талантливый молодой человек. И как, ответьте, я мог позволить себе брать с него деньги за уроки? А он в ответ приглашал меня в свою каморку на чашечку кофе или шоколада – все, что он мог позволить выказать в знак благодарности… Антонио, не жалейте сил на способных учеников – и никогда не требуйте с них денег! Это низко по отношению как к ним, так и к искусству! А у вас будут еще много талантливых учеников!..
Пытаясь встать, Гайдн неловко пошатнулся – итальянец едва успел подхватить старика:
- Карл, Иоганн – скорее сюда!
Прибежали слуги, Гайдна осторожно уложили на кровать. Карл прикрыл ставни:
- Скорее всего - снова сильное головокружение, сударь, - сказал Сальери слуга. – Думаю, он не скоро придет в себя.
- Я понимаю, - отозвался тот. – Я пойду, Карл – позаботьтесь о нем.
Машинально Сальери пригладил свои волосы – носить парики он не любил – вышел из комнаты и неспешно спустился по скрипучим ступеням старой деревянной лестницы. Добродушная старушка-экономка вежливо проводила его до дверей:
- До свидания, господин Сальери. Вы ведь придете к нему еще? Его так редко кто-то навещает: в основном вы или госпожа Курцбек, да совсем иногда – его ученики…
- Я еще зайду обязательно, - ответил итальянец. – Обещаю вам.
Старушка снова попрощалась с гостем и закрыла за ним дверь.
2.
Зловеще визжа, точно шабашная ведьма на своем помеле, очередная французская бомба свалилась прямо с неба, с шипением зарывшись в листву садового кустарника. Оглушительный взрыв сопроводил смертоносную начинку снаряда, десятками осколков разлетевшуюся на добрые полсотни шагов – срезая ветви деревьев, жестоко впиваясь в кору и у круша старую штукатурку стен… Старый Гайдн спокойно сидел на своем любимом стуле напротив настежь распахнутого окна, очень болезненно перенося эту адскую симфонию свиста и грохота. Последняя из бомб, упавшая у самого дома композитора, жестокой взрывной волной ударила по стеклам – они жалобно задребезжали, словно затряслись в страхе. Бывшие всегда начеку слуги вбежали в комнату, их лица выражали нешуточный испуг и волнение.
- Господин Гайдн, вы живы? Почему у вас открыто окно?..
- Что вы так испугались за меня. Карл? – невозмутимо отозвался композитор. – Если вы еще не знаете, то постарайтесь все же запомнить: там, где находится великий Гайдн, никакого несчастия произойти не может!
Карл молча отослал прочь из комнаты второго слугу и замер у двери.
- Поговори со мной, - почти умоляюще произнес старик, не оборачиваясь к слуге. – Знаешь, Карл – у меня странные, необычные ощущения; я почти патологически боюсь заболеть… По крайней мере, так говорят врачи – и тут я с ними полностью согласен. Да и ты, мой верный Карл, это прекрасно знаешь, однако все эти ядра и бомбы меня отчего-то совершенно не пугают. Значит, французский император уже во второй раз посещает нашу прекрасную Вену? Впрочем, насколько я уже успел заметить, этот Бонапарт – довольно посредственный музыкант, если не сказать «плохой»: его артиллерийское вступление к разыгрываемому под стенами Вены представлению просто ужасно! Помоги мне, Карл, я желаю немедленно ответить этому профану мелодией!..
Слуга максимально бережно подхватил старика под руки и проводил к фортепьяно. Откинув крышку, Гайдн заиграл, подпевая себе слабым голосом:
- «Боже, храни императора Франца!».. Прекрасные стихи – жаль, что не мои… «Австрия превыше всего!»..
Очередная французская бомба легла немногим ближе к дому, нежели предыдущая, попутно выкорчевав нежный розовый куст у самой ограды. Оконные стекла снова отреагировали нервным дребезжанием и звоном.
- Это просто безобразие! – пробормотал Гайдн, хлопая крышкой инструмента. – С такой наглостью мою игру еще не перебивали!..
Не без помощи слуги он снова устроился на стуле, вытянув больные ноги:
- Ты был на улицах города, Карл? Ах, наша прекрасная и несчастная Вена!.. Из моего окна города, к сожалению, не видно – но все же я чувствую, что происходит с Веной в эти минуты: пожары, кровь, смерть… Я более чем отчетливо вижу залитые кровью тротуары прямо с этого места, как если бы вышел за ограду дома. Когда закончится весь этот кошмар, Карл? Почему, скажи мне, наша доблестная армия не защищает город? Где, в конце концов, полки твоего тезки - эрцгерцога Карла? Расскажи мне, мой верный слуга!..
Карл плотно прикрыл окно, поправил разбросанные по рабочему столу исписанные аккуратными и опрятными нотными знаками листы бумаги ослепительной белизны (других Гайдн и не признавал). Чувствуя излишнее нервное возбуждение хозяина, он попытался перевести разговор на другую тему:
- Госпожа Курцбек прислала вам запеченную утку, сударь – в знак уважения…
- О, моя любимая ученица! – отреагировал Гайдн и мягко ответил: - Передай ей мои слова глубокой благодарности. Это так мило с ее стороны: время от времени помогать стесненному в средствах старику и учителю… Постой, Карл – а разве она еще осталась в Вене? Во всем этом ужасе? Неужели госпожа фон Курцбек не покинула город перед лицом нависшей над всеми нами опасности?
- Нет, господин Гайдн, она действительно осталась здесь, и более того – убедительно просила вас покинуть этот дом, так неудачно расположенный под огнем французских осадных батарей – и переехать к ней, в центр города.
- Нет, Карл – это Бонапарт так неудачно бомбит нашу Вену, и мой дом здесь ни при чем! Да и ни к чему это все… Просто поблагодари - кроме утки - и за беспокойство: просто я не желаю расставаться со столь любимым и укромным уголком. Если же французская бомба все же посмеет угодить сюда – что ж, значит, такова наша с этим домом судьба… Скажи-ка, Карл – ты видишь отсюда Шенбрунн?
- Увы, сударь, мне не видна даже застава Мариенгильф – все вокруг окутано клубами порохового дыма…
- Проклятый Бонапарт! Он уже во второй раз берет Вену, и во второй раз мне не удается лично увидеть этого корсиканца! – вознегодовал композитор. – Впрочем, думаю – ни он, ни я от этого ничего не потеряли… Так что же наши славные полки, друг мой?
Карл сообщил Гайдну – даже в последние дни своей жизни старавшегося быть в курсе политических событий Европы – что войска Наполеона сильно потрепали главнокомандующего австрийской армией (младшего брата австрийского императора) эрцгерцога Карла, и что тот в данный момент со своими полками приходят в себя на противоположном, левом, берегу Дуная.
- А кто же, в таком случае, защищает столицу? – недоуменно спросил Гайдн.
- Еще один младший Габсбург – эрцгерцог Максимилиан. Если, конечно…
- Если «что»? – Быстро переспросил композитор слугу, и тот честно ответил: - Если он уже не удрал из Вены!.. По крайней мере, сударь, в городе ходят такие слухи…
Разрыв еще одной бомбы прервал Карла:
- Погляди-ка, какое безобразие! – воскликнул Гайдн. – Уже четвертая! Бедный мой сад, Карл!..
Ни дом, ни сам композитор в результате этой жестокой канонады не пострадали. Однако расположенные почти у самого предместья Гумпенсдорф французские осадные батареи продолжали посылать в сторону Вены все новые и новые ядра…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пышная шевелюра жестких, непокорных как и сам их владелец, неподдающихся гребенке волос; густые черные брови озлобленно сдвинуты к самой переносице; маленькие черные глаза таят в эту минуту, кажется, ненависть ко всему окружающему миру; старый, потертый во многих местах сюртук неопределенного цвета… Ему уже тридцать восемь, он уже знаменит и почти что велик – но одновременно с этим и глубоко несчастен… В ушах – страшный болезненный шум. Глубокая тихая боль. Вот уже несколько лет, как он практически не слышит многих звуков, с большим трудом разбирая отдаленные голоса; ему вдруг стали недоступны приятные мелодии простой пастушеской флейты. Музыка ощущается скорее по памяти, чем на слух – так он все это последнее время и трудится… И еще этот апокалиптический грохот пушек, черт бы их побрал!.. Зарывшись в подушки, великий Людвиг ван Бетховен катался по кровати, невероятно страдая от разрывов снарядов. Тихие звуки он практически не слышит, и это лишь полбеды – громкие многократно усиливают боль в ушах, и становится просто невыносимо, нестерпимо, практически смертельно! Сколько еще это будет продолжаться? Удастся ли, обложившись подушками и забравшись под несколько одеял, спасти остатки своего гениального слуха – чтобы потом снова творить?.. Наверху, в спальне, находиться уже невозможно – он спустился в подвал дома, с ворохом одеял и подушек, забился в самый дальний угол. Здесь, в подвале, лишь немногим тише и едва ли спокойнее… Боже, когда это закончится?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда полуторатысячное по счету ядро перелетело крепостную ограду Вены, городской магистрат открыл Бонапарту ворота габсбургской столицы… Завизжали флейты и гобои, загремели полковые барабаны. Чеканя шаг (регламентированный «па ординер» - семьдесят два шага в минуту!), на улицах Вены появились французские солдаты. Размахивая роскошным жезлом, впереди всех горделиво вышагивал тамбур-мажор полкового оркестра: двухметровый гигант в расшитом серебром голубом мундире. За ним шли музыканты – с широкими «ласточкиными гнездами» на плечах; бородатые саперы – в кожаных передниках и со страшными топорами на плечах похожие скорее на мясников; знаменосцы с позолоченными императорскими «орлами» - а за ними качались высокие меховые шапки гренадер, желто-зеленые плюмажи вольтижеров, мелькали фузилерские кивера… Засверкали на солнце начищенные кирасы тяжелой кавалерии, загарцевали лихие гусары, потянулись драгуны… Вена встретила французов много холоднее, нежели четыре года назад: уже тогда добрые венцы успели рассмотреть завоевателей поближе, понять и прочувствовать на собственной шкуре их характер и привычки. Французы были довольно бесцеремонны – не первая и не последняя европейская столица, в которую они вступали победителями. Завоевателей нужно было накормить и напоить, дать ночлег и развлечь…
Канонада закончилась, дым рассеялся – но открыть окно для того, чтобы снова вдохнуть свежего майского воздуха, Гайдн еще не решался. Немногим легче голосов артиллерийских орудий ухо воспринимало грохот фур и передков по булыжным мостовым, топот сапог вражеских солдат и цоканье подков, визг флейт и валторн…
3.
Красота мелодии начинается с красивых нотных партитур – таков был принцип великого Йозефа Гайдна едва ли не с самых молодых лет. Сидя за своим рабочим столом, композитор осторожно макал идеально отточенное перо в чернильницу и неспешно, с удовольствием, водил им по бумаге – самого высокого качества, которую только можно было раздобыть в Вене. В итоге получались ровные миниатюрные нотные знаки с малюсенькими головками и тоненькими хвостиками, точно и не перо это было – а обычная комнатная муха, случайно замочив лапки в чернилах, пробежалась по листу бумаги… Только вот неравенство было слишком очевидным и удручающим – рядом с пачкой чистых и готовых к работе листов белоснежной бумаги лежал всего один-единственный, да и тот был исписан мелкими значками нот лишь наполовину. Последний, восемьдесят четвертый квартет никак не давался композитору, и надежд дойти до финального такта было все меньше и меньше.
Внезапно возникший шум отвлек Гайдна от занятия, и старик прислушался к голосам, доносившимся снизу - с лестницы. Их было несколько: женский старушечий (экономки), одного из слуг композитора (Карла) и три-четыре грубоватых мужских, сердито разговаривавших на французском между собой, и ломаном немецком с первыми двумя. Гайдн отложил перо и потянулся к бокалу токайского…
- Да что вы себе позволяете? – Кричала экономка на непрошеных гостей. – Я буду жаловаться на вас!..
- Жалуйся-жалуйся, старуха, - издевательским тоном отвечал ей довольно приятный - но надменный, без капли уважения к собеседникам – молодой мужской голос. – Только вот кому ты будешь жаловаться?
- Надо будет – и до самого императора дойду! – взвизгнула старушка, в ответ раздался дружный солдатский гогот:
- Какому, мать? Своему или нашему? Твой император, верно, давно улепетал подальше отсюда, а нашему и без тебя дел хватает… Ну-ка, пропусти нас!
Гайдн сделал глоток вина и услышал голос Карла:
- Как вы смеете, господин офицер? Распоряжаться в чужом доме…
- Замолчи, парень! – С явной неохотой прикрикнул на него все тот же гость. – Если не умеете воевать – так и не совались бы… Теперь придется расплачиваться, господа австрийцы! Предместье Гумпенсдорф назначено для квартирования нашего славного полка, и – хватит причитаний и необоснованных угроз! Скажите еще спасибо, что на вашей улочке нет приличной мостовой, иначе прикатили бы с полсотни фур и пушек – а так в этом изящном домике расположится всего-то несколько доблестных офицеров нашего эскадрона.
- Это настоящий произвол, господин офицер! Вы ведь даже не удосужились поинтересоваться, чей это дом!
- Прочь с дороги, слуга! Мне недосуг разбираться еще и с твоими разжиревшими от безделья хозяевами… Прочь, я сказал – я должен осмотреть комнаты!
- Как ты смеешь, негодяй! – снова вступила экономка. – Да будет тебе известно, мальчишка, что ты ворвался в дом великого Йозефа Гайдна! Или у вас во Франции понятия не имеют музыке?
На лестнице повисла тишина, продлившаяся несколько секунд:
- Как ты только что сказала, старуха? Дом самого Гайдна? Ты не думаешь ли обмануть меня – офицера победоносной французской армии?
- Если у господ офицеров нет ни капли чести и уважения к великим именам современности… - озлобленно произнес Карл, но француз тут же перебил его:
- Заткнись, пока я не обнажил свой клинок! Тебе ли рассуждать о чести офицера, болван? Скажи лучше – дома ли в данную минуту твой хозяин?
- Да, он у себя, господин офицер – но композитор Гайдн очень слаб, и вот уже четыре года не покидает своего жилища.
- Так… - протянул француз. - Эй, вы – потише там, на входе! А лучше вообще выкатывайтесь на улицу и ждите меня там. Хватит уже орать в доме столь почтенного человека! Валите вон, бригадир, я вам сказал!
Гайдн, откинулся на спинку стула. За дверью послышались приближающиеся шаги, бряцанье ножен о скрипящие под тяжестью гостя ступеньки и теньканье шпор. Очень вежливо и тихо – кажется, один только пальцем – в комнату постучали. Композитор неспешно поправил свой парик и, развернулся к двери в полуоборота:
- Входите, господин офицер.
После некоторой заминки дверь открылась – на пороге появился невысокого роста молодой человек лет едва ли тридцати, облаченный в нарядную офицерскую форму. Темно-зеленый камзол с длинными фалдами и небесно-голубой отделкой указывал на принадлежность его владельца к одному из полков французской легкой кавалерии; серебряные эполеты говорили о младшем офицерском звании, а модный покрой мундира (расшитый серебром неуставной двубортный жилет и роскошная перевязь с серебряной цепочкой и львиной головой) выдавал в госте явное пренебрежение к регламенту и следование гражданской моде. Сняв с головы черную меховую шапку с ярко-алым плюмажем, офицер тихо прочистил горло и так же тихо спросил:
- Простите меня… Имею ли я честь видеть перед собой великого композитора Йозефа Гайдна?
- Да, господин офицер, - отозвался старик, - вы имеете честь вломиться в дом старого и больного композитора Гайдна…
- О, сударь! – поспешил принести свои уже запоздавшие извинения француз, - если бы я только мог знать!.. Если бы над дверью вашего дома было начертано: «Здесь живет великий Гайдн»…
- Прекратите, молодой человек, - остановил его композитор. – Что произошло – то уже произошло. Итак, я действительно тот, за кого вы меня приняли – а с кем я имею честь разговаривать? Да что это вы застряли на самом пороге – проходите же…
Офицер неуверенно шагнул вглубь комнаты, поглаживая длинный ус:
- Лейтенант Этьенн Лепик, третий эскадрон шестнадцатого полка легкой кавалерии, сударь.
- Отлично, господин лейтенант. – Гайдн заметил за плечом француза недоуменное лицо Карла, и жестом велел слуге оставить их с гостем наедине. Карл исчез, прикрыв за собой дверь. – Если уж вы посетили мое скромное жилище, то извольте в таком случае присесть и рассказать, что именно привело вас в этот дом.
Кавалерист помялся, положил свою меховую шапку на один из стульев, но сам садиться не стал. Переминаясь с ноги на ногу, произнес:
- Вы, сударь, вероятно, и сами все слышали… Спешу еще раз принести вам свои извинения – за то, что мы, сами того не зная, ворвались к вам, господин Гайдн, и помешали вам работать и творить. Существуют определенные законы военного времени, сударь, но после подобного казуса можете быть уверены, что великого венского композитора они ни в коей мере более коснутся.
- Хваленое французское благородство, - улыбнулся Гайдн, и офицеру от этой улыбки сразу полегчало. – Конечно, господин Лепик, я все прекрасно слышал. Идет война, я все понимаю… Вы принесли свои извинения – что ж, будем считать, что этого достаточно. Значит, вам действительно ничего не нужно лично от меня?
- О нет, - поспешил ответить француз. – От великого Гайдна нам ровным счетом ничего не нужно. Даже наоборот, сударь, позвольте поинтересоваться – не можем ли мы чем-то помочь вам?
На лице венца снова появилась легкая улыбка:
- Даже не знаю, молодой человек, что вам и ответить. Чем офицер великого императора может помочь семидесятисемилетнему старику, скромно и незаметно доживающему свой век и радующемуся каждому новому наступившему дню? Разве что…- Француз вопросительно вскинул бровь. - … Не желает ли господин офицер бокал токайского?
Гость замялся:
- Я, право, даже и не знаю, сударь… Такая честь… Из рук самого Гайдна…
- Скорее, вы окажете честь этому прекрасному вину, господин лейтенант. И не скромничайте, можете вести себя раскованнее – присядьте наконец! И отцепите свою саблю – уверен, она будет вам мешать, да и меня смущать тоже. В моей комнате места гораздо меньше, чем на привычных вам полях сражений… Карл, поди сюда!
Слуга едва ли не в то же мгновение возник в дверном проеме:
- Господин Гайдн?
- Не беспокойся, мой мальчик, все в порядке. Господин офицер, как я уже понял, много лучше того, каким хочет казаться. Так что успокойся и принеси еще один бокал для уважаемого гостя, мы побеседуем немного…
Не совсем понимая, в чем собственно дело, слуга вышел и вскоре вернулся со вторым бокалом.
- Спасибо, Карл, ступай вниз… Вам, господин лейтенант, действительно настолько хорошо знакомо мое имя? – поинтересовался старик.
- О да, господин Гайдн! – воскликнул кавалерист, неловко устраиваясь на стуле – словно всю свою сознательную жизнь провел в седле и видел стул впервые в жизни. – Не подумай, грешным делом, что воины великого императора Наполеона сплошь только грубые солдафоны и жаждущие крови убийцы! Маршалы и генералы империи способны не только побеждать врагов, но и поражать искусством музыки и живописи – и это действительно так! Отважный генерал Сан-Сир, например, в молодости был отличным рисовальщиком и миниатюристом, и помимо того увлекается игрой на скрипке. Прославленный генерал Мармон, говорят, весьма недурно владеет искусством игры на нежной виолончели, а храбрый маршал Ней музицирует на флейте!..
- Надо же! Никогда бы не подумал!.. А что же вы, господин Лепик?
- Да я и сам… - лейтенант на мгновение задумался над подобным сравнением. - Я когда-то несколько лет играл на фортепьяно.
- Неужели? – несколько удивленно произнес композитор и, указав гостю на свой старенький инструмент, добавил: - В таком случае, может, рискнете попробовать?
Офицер поспешил извиниться:
- Простите, господин Гайдн, но я побоялся бы травмировать слух великого гения своим ужасным музицированием…
- Попробуйте, - принялся настаивать Гайдн. – Очень вас прошу…
Разминая пальцы, офицер подошел к фортепьяно:
- В последнее время и практически не притрагивался к клавишам, и потому заранее хочу вас предупредить…
- Не скромничайте, начинайте же!
Композитор откинулся на спинку стула и принялся с любопытством наблюдать за тем, как лейтенант легкой кавалерии, осторожно подняв крышку инструмента, склонился над клавишами и неуверенно начал играть.
- Вполне сносно… - Подбадривал его Гайдн. - Даже недурно, я бы сказал! Видно, что ваши пальцы потеряли навык – им теперь привычнее сжимать рукоять сабли, но чувствовать мелодию вы еще не разучились…
Француз зарделся, точно юная красавица на первом свидании:
- Похвала из уст великого Гайдна – величайшая награда!
- Как, наверное, и похвала императора Наполеона? – заострил тему старик.
- Увы, господин Гайдн, вы с нашим императором совершенно разные люди. У каждого из вас своя вершина, и каждый из вас по-своему велик.
Композитор протянул кавалеристу бокал с вином:
- А что за мелодию вы только что играли, господин лейтенант? Довольно занятный мотив…
Француз едва не выпустил с руки бокал:
- Ведь это же ВАША соната! Разве не узнали? Впрочем, моя посредственная игра…
- Отчего же, - ответил венец, - теперь узнал… Знаете, что я думаю об этом? Мне кажется, вы зря в свое время забрались в седло, дорогой Этьенн – можно я буду так вас называть? Вы могли бы стать неплохим музыкантом – поверьте мне. Красивая мелодия – это истинная душа музыки, и вы способны эту душу прочувствовать, как я уже отметил. Самая простая и бесхитростная мелодия способна доставить слушателю самое большое удовольствие. Наверное, вы и сами что-нибудь когда-нибудь пытались сочинять? Конечно же пытались… Просить не стану – вы ведь все равно ее мне сейчас не сыграете… Но запомните, Этьенн – если у вас будет красивая мелодия, то любое ваше сочинение, каким бы оно ни было, будет прекрасно и обязательно понравится окружающим. Мотив, тема – вот что самое главное…
Они продолжили говорить – все более непринужденно и доверительно, попивая токай, но в какой-то момент громкий голос снизу вернул их от музыки к действительности, позвав француза и оборвав беседу на полуслове:
- Господин лейтенант!
- Это меня, - спохватился офицер, вскакивая со стула. – Простите меня великодушно, господин Гайдн. – Выглянув в дверь, он коротко рыкнул: - Что за черт!.. Бригадир, вы с ума сошли?
- Господин лейтенант, - повторил голос от входа, - вас срочно вызывает к себе капитан Фужери!
- Хорошо, скоро буду… - Вернувшись к композитору, француз был похож на провинившегося школьника. – Увы, уважаемый господин Гайдн – служба… Прощайте!
- Не смею вас задерживать, дорогой лейтенант. Мне было весьма приятно пообщаться с вами.
- Мне действительно пора. Простите… - Выскочив на лестницу, через мгновение офицер вернулся, подхватив в охапку забытые головной убор и саблю: - Обещаю вас, сударь, что никто вас более не потревожит! Французская армия не воюет с великим Гайдном!..
Старик медленно подошел к окну. Лейтенант Лепик, ловко вскочив в седло, пришпорил коня и в сопровождении своих кавалеристов умчался прочь по улочке. Гайдн горько усмехнулся и оперся о стену – снова закружилась голова…
- Карл! Помоги мне!..
Явившийся на зов хозяина слуга застал Гайдна за фортепьяно. Нажимая на клавиши одним только пальцем, старик громко – что было сил – пел:
- «Боже, храни императора Франца»!.. – Пропев трижды, он потерял сознание…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Три дня спустя, через шенбруннские ворота, в Вену въехал император Франции Наполеон Бонапарт. Город встретил его холодным молчанием, но – павший к его ногам, город больше не интересовал повелителя половины Европы. У Наполеона в этот момент были свои проблемы, более насущные и безотлагательные.
4.
Светло-серый, почти что белоснежный (поскольку абсолютно белых лошадей в природе не бывает) арабский красавец-рысак нетерпеливо бил копытом, сгребая чуть влажную после недавно прошедшего небольшого дождя землю. Император вынул руку из-за отворота мундира и достал из кармана своего знаменитого, мышиного цвета, редингота маленькую дорожную зрительную трубу. Через ее окуляр он долго разглядывал сначала догорающие мосты через Дунай, потом перевел взгляд на венское предместье Флорисдорф – туда, где засели остатки венского гарнизона. Медленно сложив трубу, Наполеон поправил шляпу-«двурожку» и обернулся к своему «малому» штабу, всегда сопровождавшему императора на подобного рода выездах – и сейчас замершему в ожидании распоряжений немногим позади.
- Что скажете, Бертран? – Обратился Наполеон к стройному темноволосому генералу, исполняющему обязанности начальника инженерной службы «Великой Армии». – Австрийцы оказались весьма хитры, открыв нам ворота Вены только после того, как их гарнизон спокойно ушел на левый берег Дуная и сжег за собой мосты…
- По всему видно, сир, что противник закрепился во Флорисдорфе основательно, - спокойно отозвался Бертран. – Мы владеем Веной, но не владеем переправами – а это, на мой взгляд инженера – даже меньше, чем половина победы. Пока австрийцы удерживают предместье, о восстановлении мостов и переправе на тот берег не может идти речи, сир.
- Штурмовать Флорисдорф? Крайне невыгодное предприятие с нашей стороны, - произнес Наполеон. – Значит, нужно искать другое решение, генерал. Мне позарез нужно быть на левом берегу Дуная, иначе… Побитый нами, но еще не разбитый до конца эрцгерцог Карл постепенно приходит в себя, его брат Иоганн ведет свежие полки из Италии – им нельзя дать соединиться! Займитесь этой «дунайской проблемой», Бертран – проведите максимально тщательную рекогносцировку местности и постарайтесь отыскать возможность моей армии переправиться.
- Хорошо, сир, - кивнул Бертран. - Думаю, что уже завтра вечером я смогу представить Вашему Величеству несколько вариантов выхода из этого затруднительного положения.
- Утром! – резко произнес император, - завтра утром – и не позднее, генерал! – в Шенбрунне я буду ждать вашего доклада…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Походная жизнь императора Франции от мирной, «оседлой», жизни в парижском Тюильри практически ничем примечательным не отличалась. Разместив свою штаб-квартиру в половине лье от австрийской столицы –во дворце Шенбрунн – он продолжал следовать раз и навсегда установленному режиму, требуя этого и ото всех окружающих. Чтобы изо дня в день находиться в привычной обстановке – в любой точке Европы! – Наполеон, не мудрствуя лукаво, возил эту обстановку с собой повсюду. Именно поэтому каждое утро он просыпался на знаменитой походной железной кровати, купался в походной кожаной ванне, а в предназначенной выполнять функцию рабочего кабинета комнате ставился походный же разборный стол – который из-за своей оригинальной формы (разработанной самим императором) прозвали «скрипкой Наполеона»… Также, как и в Тюильри, он вставал ровно в семь утра, при помощи камердинеров тщательно мылся, брился, стриг ногти и чистил зубы; настолько же быстро проглатывал чашку утреннего чая, одевался в излюбленный мундир полковника конных гренадер гвардии, и не позднее восьми часов утра отправлялся в кабинет – начинался неизменный рабочий день…
Секретарь императора Меневаль быстро вскочил из-за своего маленького столика у окна, едва только заслышал голос повелителя половины Европы:
- Генерал Бертран еще не появлялся? – донесся из коридора его вопрос, обращенный к дежурному офицеру.
- Нет, сир! – отозвался тот.
- Он заставляет себя ждать! – недовольно отметил Наполеон, легким пинком ноги распахивая двери кабинета и быстрыми шагами проходя к рабочему столу. Усевшись в кресло спиной к камину, император бросил быстрый взгляд на лакированные стеновые панели китайской работы, украшавшие комнату шенбруннского дворца, и пододвинул к себе лежавшую на столе папку. - Найдите мне этого «господина»! - крикнул он в сторону коридора, намеренно акцентируя на последнем слове. – Найдите и напомните, что он должен был предоставить мне свой доклад на утренней аудиенции, время которой уже на исходе – а не на вечерней!
- Да, сир! – отозвался все тот же бодрый голос дежурного офицера, после чего послышались быстрые удаляющиеся шаги ревностного служаки. Наполеон обернулся на секретаря:
- Садитесь же, Меневаль! – Пробежавшись по надиктованным накануне вечером строчкам писем и приказов, император сделал несколько решительных пометок и проставил размашистые энергичные подписи, после чего папка буквально перелетела на стол секретаря – Меневаль привычно поймал ее на лету.
- Отправьте это… Что с корреспонденцией? – Наполеон встал и подошел к столику у камина, где лежали аккуратно сложенные в другую папку депеши и донесения: - Так, что у нас здесь? От герцога Данцигского из Тироля… Из Италии… Испания… От морского министра… Это все, Меневаль?
- Да, сир, - отозвался тот. – Последняя депеша получена четверть часа назад, более ничего не было.
- Значит, я узнаю важные новости уже на четверть часа позднее, чем мог бы!.. Но сейчас это не столь важно… Да где же Бертран, черт побери! – Последние слова были произнесены уже не по-французски, а на корсиканском наречии, к которому император периодически прибегал в особо эмоциональные моменты. В следующее мгновение из коридора донеслось:
- Генерал Бертран – к Его Императорскому Величеству!
- Ну наконец-то!.. – Наполеон вернулся в кресло и принялся нещадно царапать перочинным ножиком его ручку - еще одна из выработанных годами привычек. – Меневаль – карты!..
Секретарь принес из соседней комнаты требуемые карты и разложил на столе императора – а спустя минуту Бертран уже водил пальцем по детально отображенным на них окрестностям Вены, докладывая Наполеону о результатах проведенной им рекогносцировки:
- Мною выявлено, сир, три наиболее подходящих места, относительно пригодных для сооружения мостов через Дунай. Вот, ближайшая возможная переправа: чуть выше по течению, у самого города, напротив селения Нусдорф. Река там имеет более узкое русло – однако воды ее текут очень быстро, это может серьезно усложнить операцию…
- Ясно, - кивнул Наполеон, уставившись на указанное место. – Здесь, кажется, есть какой-то островок, Бертран?
- Да, сир – остров Шварцелаке, довольно подходящий для того, чтобы послужить удобным плацдармом для перехода с правого берега на левый…
- А что же Флорисдорф? – спросил император. – Противник как будто и не собирается покидать его…
- Именно, сир – близость удерживаемого противником предместья также создает определенную опасность. Кроме того, за ним располагается гряда холмов – там наверняка могут скрываться полки эрцгерцога Карла. Соответственно, налицо возможность австрийской контратаки... Это все, что касается первого варианта. Далее – Фишемюнд…
- Где это – покажите! – быстро отреагировал император.
- Вот здесь, Ваше Величество, - показал Бертран, и Наполеон нахмурился: - Не далековато ли от Вены, генерал? Судя по карте – миль десять ниже по течению, так ведь? Нет, Бертран – этот вариант, похоже, отпадает сразу, насколько удобным бы вы его не нашли – оставлять Вену без прикрытия в нашем положении немыслимо… У вас, кажется, есть еще и третий вариант?
- Селение Кайзер-Эберсдорф, сир – всего в четырех милях ниже по течению от Вены… Здесь плюсов больше, чем минусов. Во-первых, Дунай в этом месте хоть и значительно шире – зато мельче и течет заметно медленнее. Во-вторых, необходимые для постройки мостов материалы можно будет без особого труда сплавлять от города по самой реке. Наконец, остров Лобау… - Палец Бертрана замер на месте. – Он располагается прямо напротив Кайзер-Эберсдорфа, более обширен и удобен в сравнении с уже упомянутым Шварцелаке, а также может при необходимости прикрыть переправу от вероятного артиллерийского огня противника…
- Если только противник появится в поле нашего зрения, - заметил Наполеон, оставив в покое ручку кресла и положив перочинный нож на стол. – Боюсь, как бы не случилось наоборот: осторожность и крайняя осмотрительность эрцгерцога могут заставить нас гоняться за ним в поисках боя…
Встав из-за стола, Наполеон привычно заложил руки за спину и принялся мерить шагами комнату: император размышлял. Остановившись, извлек из кармана сюртука табакерку, подцепил щепотку табака, которую отправил в ноздрю; громко чихнув, отряхнул мундир и вернулся к карте.
- Итак, Бертран, это, - он указал на Фишемюнд, - мы отметаем как наихудший вариант. К Нусдорфу я отправлю Ланна – путь герцог Монтебелло устроит там демонстративную переправу, чтобы сбить противника с толку… По моему мнению, стоит остановиться на острове Лобау, генерал – ваши аргументы вполне меня убедили. Сколько времени вам и вашим парням понадобится для проведения всех необходимых работ?
Бертран удивил императора, уклонившись от прямого ответа:
- Как я уже говорил, сир, Дунай в этом месте особенно широк. Если Лобау и северный австрийский берег разделяет какие-то полторы сотни шагов, то между нашим берегом и островом протекают воды главного рукава реки, а это – в несколько раз больше… Впрочем, наличие множества мелких островков позволит нам достичь Лобау как бы переходя с одного на другой. Вместо одного громоздкого моста можно навести несколько относительно коротких пролетов…
- Конкретнее, генерал! – прервал рассуждения инженера Наполеон.
- Думаю, сир, никак не менее суток – и это без учета вполне вероятных технических осложнений.
- Двадцати четырех часов вам должно быть более чем достаточно, Бертран – вы ведь специалист! Бертье составит подробное расписание переправы, а вы пока что готовьте все необходимое для инженерных работ.
Бертран выдержал паузу почтения, после чего осмелился заявить:
- Даже таким специалистам, какими являются офицеры моего инженерного корпуса, сир, будет крайне трудно уложиться ровно в одни сутки, опять же – особенности местности и самой реки. Но если вы настаиваете, сир… Придется обойтись без положенных в таких случаях защитных сооружениях выше по течению и патрулирования Дуная лодочной флотилией.
- Этого я от вас и не требую, генерал, - произнес Наполеон. – Вам, как инженеру, лучше знать – что положено и как при этом уложиться в сроки. По слухам, эрцгерцог Карл не успел уйти слишком далеко от Вены… Ваша задача: обеспечить армию переправой, чтобы даже при всем своем желании господа австрийцы не смогли помешать нам. Если, конечно, вы изволите поторопиться…
- Кроме того, сир, - продолжал излагать императору нюансы Бертран, - местные жители уверяют, что в это время года Дунай особенно своенравен, капризен и непредсказуем. Четыре года назад мы уже вступали в Вену, но было это в ноябре – а не весной, как нынче.
- Выполняйте свою работу, Бертран – и поменьше слушайте досужих сплетен! А лучше всего – сразу хватайте как австрийского шпиона того, кто будет говорить вам подобное. Что же касается палисадов и тому подобных инженерных предосторожностей – время дороже всего, генерал!
5.
Великолепная и чопорная, прелестная и коварная, музыкальная и надменная красавица, многовековая столица австрийских Габсбургов – Вена в ту пору была городом весьма небольшим, много меньшим Лондона или Парижа. Однако недаром Вену прозвали «городом дворцов», ибо в самом ее сердце расположился так называемый «город в городе» - императорский Хофбург («город-дворец»). Подобно тому, как Габсбурги в течение столетий сшивали одеяло своих личных владений из многочисленных лоскутов закабаленных немецких, венгерских, итальянских, славянских и прочих земель – точно так же и Хофбург являл собой образчик эдакого «лоскутизма» и долгостроя. Начатое еще в тринадцатом веке, строительство затянулось буквально на века (оно прервется с началом первой мировой, так и не закончившись!). Практически каждый новый хозяин дворца непременно что-нибудь достраивал и перестраивал, как бы желая запечатлеть свое правление в архитектуре хоть каким-нибудь невзрачным флигельком. В итоге всего этого образовался кошмарный лабиринт коридоров, галерей и прочих потайных ходов – в середине которого, точно кровожадный паук в своей паутине, сидел очередной из Габсбургов.
А вокруг Хофбурга толпились роскошные резиденции и дворцы венгерских магнатов и немецких вельмож, обслуживаемых тысячами камердинеров, поваров, садовников, гайдуков, камеристок, цирюльников, берейторов и прочей прислуги – которая вместе со своими хозяевами, фактически, и составляли основное население города. Таким образом, в пределах городских укреплений - некогда еще что-то значивших в смысле обороны, но теперь уже практически потерявшх всякое военное значение и превратившихся в широкие аллеи для прогулок - проживало порядка семидесяти тысяч человек. За пределами этого кольца псевдоукреплений располагалась тридцать два пригорода и предместья с почти строе большим населением: торговцы и студенты, ремесленники и нищие, солдаты и пекари… Некогда небольшие деревушки и селения, со временем они разрослись и окружили роскошно-вельможную столицу монархии настоящей жизнью – без балов с танцами, но простой, обывательской. Здесь нет дворцов и мало больших и красивых домов, зато много прекрасных садов и парков. Таково, например, предместье Леопольдштадт, на самом большом из дунайских островов которого раскинулся знаменитый Пратер – покрытый густой сетью аллей и дорожек парк поистине неземной красоты. Симпатичен и изящен Гумпенсдорф, где в весеннем цвете прячется тот самый домик Гайдна – почти на полпути от Вены к загородной резиденции Шенбрунн. Наконец, Флорисдорф – там, за дымовой завесой догорающих мостов еще держатся австрийские войска…
Вена – это правый, он же южный, он же просто венский берег Дуная. На противоположном, левом, берегу раскинулась обширная равнина Мархфельд, чьи холмы еще помнят рев верблюдов и слонов турецкой армии, за 126 лет до описываемых событий осадившей Вену – когда с вершины одного из них (Калленберга) полощущимся на ветру бело-красным полотнищем и троекратным «Иисус-Мария» христово воинство под предводительством польского короля Яна Собесского возвестило о начале грандиозной битвы – за габсбургскую столицу, за всю Европу, за мир. А между Веной и Мархфельдом горделиво несет свои воды величественный Дунай.
Почти у самого города, милях в двух к северу, голубой Дунай вырывается из объятий горных теснин – Швабских, Богемских, Баварских и Австрийских Альп – и широко разливается по низким зеленым равнинам. Множество островов разбивает могучее течение реки на узкие рукава, в которых вода течет уже медленнее и спокойнее. От Нусдорфа, где первый из этих островов является как бы волнорезом, встречающим сбегающий с гор Дунай, голубые воды наталкиваются на все новые и новые преграды. У Пратера река уже более спокойна, а еще ниже по течению она настолько тиха и мелководна, насколько и широка. Здесь, в четырех милях юго-восточнее Вены, напротив селения Кайзер-Эберсдорф, Дунай разделяется на два рукава. Главный – с севера, а второй – с юга плавно охватывают большой остров Лобау. Главный рукав весьма широк – цифра, названная Бертраном императору, была недалека от действительности: восемьсот метров воды визуально сглаживались наличием нескольких маленьких островков, из которых выделялись Лобгрунд (наиболее плотно прилегавший к Лобау с юга) и Шнейдергрунд. И снова – равнина Мархфельд: обширная плоскость левого (Моравского) берега Дуная, сплошь усеянная малыми селениями, среди которых – пукнты Асперн и Эсслинген, расположенные практически у самого острова Лобау. Правее них (если смотреть со стороны Вены) – селение Гросс-Энцерсдорф. На северо-востоке при желании можно разглядеть крутой обрыв, под которым течет ручей Руссбах; на его берегах разместилось еще несколько селений, а уже позади ручья возвышается гряда холмов, известная под названием Бизамбергских высот – от господствовавшей над остальной местностью горы Бизамберг с городком Бизам… Спустя век с четвертью после грандиозной победы христианского воинства над османскими полчищами всем этим островкам, селениям, холмам и самому величественному Дунаю предстояло стать свидетелями нового нечеловеческого напряжения сил двух противоборствующих армий; безумного натиска одних и отчаянного героизма других; адского грохота сотен артиллерийских орудий и лихих кавалерийских атак; талантливых решений генералов, профессионализма офицеров и стойкости простых солдат. Два больших сражения – второе из которых решит исход войны, а первое… Впрочем, не стоит забегать слишком далеко – тем более, что до его начала оставались считанные часы…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Подопечные генерала Бертрана – саперы, инженеры и понтонеры – настоящие специалисты своего дела. Впрочем, иначе ведь и быть не может, ибо наведение понтонного моста через широкую своенравную реку при опасности появления противника, в столь ограниченные командованием и ситуацией сроки по праву считается одной из вершин военно-инженерного искусства – той области деятельности, где точность расчетов, слаженность действий и организация играют едва ли не решающую роль… Бертран решил обойтись с величественным Дунаем, как с самой настоящей крепостью – началась постепенная, поэтапная «осада реки». Поздним майским вечером, когда лодки с французскими стрелками из дивизии генерала Молитора отчалили от венского берега, саперы Великой Армии навели первый пролет будущей переправы – на маленький островок Шнейдергрунд. В ночь началось сооружение второго пролета – на Лобгрунд, с которого балки третьей конструкции были переброшены уже на обширный Лобау. Нужно было спешить (на чем настаивал император), одновременно максимально соблюдая все необходимые меры предосторожности (как считал сам Бертран). Этими последними, ради наверстывания времени, пришлось пожертвовать…
В полдень двадцатого мая тысяча восемьсот девятого года, когда еще не были прибиты последние доски настила последнего моста – батальоны, эскадроны и батареи подчиненного маршалу Империи Андре Массена четвертого корпуса Великой Армии начали переходить на остров Лобау. Наполеон высадился на остров одним из первых: еще звучали где-то вдалеке редкие оружейные залпы – это стрелки Молитора успешно теснили немногочисленное австрийское сторожевое охранение у селений Асперн и Эсслинген…
Как и всегда и при выезде на короткие расстояния, императора сопровождал «малый штаб», позади которого мелькали меховые шапки-«кольбаки» гвардейских конных егерей. На этот раз Наполеон выехал к самой северной оконечности Лобау, где генерал Молитор развернул небольшую шестиорудийную батарею - чьи жерла предупредительно глазели в сторону австрийского, левого берега… Конные егеря почетного конвоя привычно разъехались по сторонам, образовав вокруг императора «кольцо безопасности» - схема, ставшая уже правилом; крепко сжимая свои карабины, конногвардейцы – в красно-зеленой «гусарской» форме и шапках из черного медвежьего меха – внимательно оглядывались по сторонам, в эти минуты головой отвечая за безопасность императора Франции. Канониры и высыпавшие из окрестных кустов стрелки-вольтижеры встретили Наполеона неизменным «Да здравствует император!». Дивизионный генерал (а попутно – и граф Империи) Габриэль Молитор почтительно снял шляпу и, затолкав ее подмышку, доложил императору обстановку. Выслушав командира дивизии, Наполеон отпустил его обратно к своим солдатам, а сам остался наедине с Бертраном:
- Вы отстаете от графика, генерал, - с недовольством произнес император, раздвигая зрительную трубу и направляя ее на противоположный берег. – Уже полдень, а вы только-только заканчиваете наведение моста…
- Шестьдесят восемь понтонов и девять больших плотов для преодоления четырехсот туазов воды (больше тысячи шагов!) в течение суток – задача более чем сложная даже для моих парней, - ничуть не оправдываясь, а лишь констатируя неоспоримый факт, ответил Бертран, запахивая шинель. – Вашему Величеству на данный момент остается только уточнить направление главного и последнего пролета.
- Сколько ЕЩЕ времени это займет, генерал - я тороплюсь…
- Часа три, сир – максимум четыре.
Наполеон указал генералу на узкую песчаную косу, будто бы нарочно вытянувшуюся с левого берега в сторону острова Лобау. Бертран коротко кивнул в ответ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Немногим позади беседовавшего с Бертраном императора, на некотором отдалении от остальных чинов «малого штаба», стояли конные фигуры сразу трех прославленных маршалов Империи… Храбрый и отчаянный гасконец Жан Ланн вполголоса сетовал на судьбу, смело браня самого Наполеона (пожалуй, во всей Франции это мог себе открыто позволить только один он!), приправляя свою речь весьма крепкими словечками. Манера поведения, от которой бывший маляр, сын простого крестьянина, так и не сумел (или не пожелал?) избавиться – даже став маршалом Империи, герцогом Монтебелло, кавалером многих орденов (в том числе и русского, Андрея Первозванного!), ближайшим сподвижником императора, одним из самых славных героев Франции и богатейших людей Империи…
- Это черт знает что, господа! Сколько еще можно мотаться по этой трижды несчастной Европе взад и вперед, сжигая за собой города и деревни, устилая поля сражений трупами тысяч добрых и ни в чем не повинных французов? Заметьте – я не говорю сейчас о простых мирных жителях, для которых наши «славные» походы и победы вот уже где!..
Два других маршала Империи - талантливый администратор и незаменимый начальник штаба Великой Армии Александр Бертье и герой Риволи, Швейцарии и Генуи, вороватый и не менее талантливый Андре Массена, внимательно слушали откровения славного гасконца. Бертье тихонько прочистил горло, как бы призывая Ланна быть осторожнее в своих высказываниях, однако Ланн вряд ли уже мог остановиться:
- Сколько еще всему этому продолжаться? Скажите, что ОН сделал с нами, господа? Несчастный французский солдат – он давно уже позабыл, где его родина!..
- Ты говоришь так, словно уже устал от войны, - хитро прищурившись, заметил Массена.
- Да черта с два я устал, «господин маршал»! - Еще больше вспыхнул Ланн. – Просто у меня уже не хватает злости на «нашего-с-вами» императора – когда все это закончится, хотел бы я знать? Не знаю, как вы, господа маршалы - а я давненько уже не ощущаю того справедливого дела революции, которому мы служили все эти годы… Французы превратились в дикие орды монголов – позади нас остаются только руины и кровь, господа! А впереди всех этих кровожадных орд – ОН, Бонапарт, в обличие современного Чингиз-хана!
- Говори потише, Жан, - всерьез встревоженный нарастающей силой голоса Ланна, предостерег вспыльчивого от природы маршала Бертье, неловко и натянуто при этом улыбаясь. – Ветер дует в ЕГО сторону, и твои крамольные слова могут ненароком долететь и до его ушей!..
- Пусть! - Не на шутку разошелся Ланн, нервно перебирая поводья. – Знаешь, мне вовсе не впервой говорить ему подобное прямо в лицо! Император знает мою откровенность!
Бертье всегда относился к гасконцу, вместе с которым прошагал дорогами войны от самой Италии уже тринадцать лет, как к младшему брату (тем более, что имел почти такое же преимущество в возрасте):
- Твоя давняя «привилегия» как самого близкого друга не раз оборачивалась для тебя же самого, Жан, весьма плачевно – помни об этом…
- А что он мне сделает? Пусть… - Повторил Ланн, но уже заметно тише. – Бонапарт некогда был мне другом – и близким другом! – но с тех пор много времени утекло, Бертье… Он возгордился, поднявшись на вершину власти. Я уже семь лет не обращаюсь к нему на «ты», как ранее – именно из-за БЫЛОЙ дружбы. Да, у меня некогда был друг, которого звали «генерал Бонапарт» - теперь от него остался лишь «император Наполеон», но это уж не друг…
Оттягивая корявым пальцем душивший шею галстук, Массена перевел разговор на другую тему – поинтересовавшись у Ланна насчет его вчерашней неудачи около Нусдорфа. Гасконец весьма неохотно рассказал, как посланный им для занятия Шварцелаке батальон стрелков был смят неожиданной контратакой австрийцев:
- …Как оказалось, за последние четыре года австрийцы соединили остров с левым берегом дамбой – по которой они на нас и набросились. Пришлось срочно подтягивать артиллерию, чтобы остановить их натиск и дать отступить выжившим…
- Да, - протянул в ответ Массена, - австрийцы нынче сражаются не в пример лучше прежнего, это действительно так. Вспоминая старые победы Итальянской и Ульмской кампаний – кажется, они кое-чему за это время научились.
Бертье благоразумно промолчал, но Ланн не сдержался, ехидно заметив:
- Император в последнее время только тем и занимается, что разъезжает по Европе и дает всем желающим уроки военного искусства! Да, многомиллионные контрибуции с поверженных и опозоренных монархов – неплохая плата за подобного рода частные уроки, однако… Как бы нам, французам, однажды не получить хорошенько по голове от этих вот «учеников» - да так, что придется завязывать с европейскими прогулками и возвращаться домой. Опять же – Испания!..
В этом вопросе молодой Ланн вполне мог поучить даже более опытного Массена, ибо только месяц как вернулся из-за Пиренеев:
- Видели бы вы, господа, дымящиеся руины Сарагосы во всем их «великолепии» - от подобной картинки даже у меня возникло отвращение к самой войне! Разрушать храмы и расстреливать партизан – роль карателя и убийцы мне просто-напросто противна! Да и Эбергсберг недалек от этого ужаса – настоящий ад в самом сердце цивилизованной Европы! Моя лошадь шла по жаренному человеческому мясу!.... Нет, что не говорите, но я отвечаю за свои слова: если Бонапарт не остановится, мы все потонем в крови!.. Вы только посмотрите на него – точно и не думает, что завтра за его очередную бредовую идею мирового господства сложат свои головы новые тысячи бедных французов!..
- Если тебе, Жан, от этого будет легче – в этой войне у нас больше немецких солдат, нежели французов, - заметил Массена. Ланн на это махнул рукой:
- А не все ли равно?..
В разговор снова вступил начальник штаба Великой Армии:
- Кстати, господа – у меня есть некоторые свежие известия и свое мнение по их поводу: разведка доложила, что австрийцев и след простыл. Будто бы эрцгерцог Карл откатил далеко на север, чуть ли не к самому Брюну…
Массена назвал эти данные чепухой:
- Ситуация подсказывает, что Ланн прав больше, нежели сам император. Словно противник только того и ждет, когда мы сунем свой нос на тот берег…
- Вас пугает затишье? Потому-то, дорогой маршал, первым по диспозиции на левый берег и идет именно ваш, четвертый корпус! – Заметил Бертье. – Ведь давно известно: где опасность, там всегда наш герой Массена, «Любимое дитя Победы»!..
- Все понятно, - ухмыльнулся бывший контрабандист, - ведь эту диспозицию составлял ТЫ, Бертье! Я тебе чем-то насолил?..
- Если не считать того случая в Риме, когда ты обчистил весь город, а результаты хотел списать на меня – ни в чем, - хладнокровно ответствовал начальник штаба. Массена едва не рассмеялся на это:
- Ты еще не забыл? Брось, дела прошедшие, так что не «мсти» мне…
- Отнюдь, - заметил Бертье. – План диспозиции принадлежит императору, я только его утвердил. Кстати, по той же диспозиции за вами следуют кавалерия Бессьера, гренадеры генерала Удино и гвардия!
При одном только упоминании имени молчуна Бессьера Ланн невольно поморщился:
- Еще один «бывший друг»!.. Кажется, в числе прочих дней я до конца жизни буду проклинать тот день, когда поддержал Мюрата – помните, когда он посоветовал Бонапарту этого набожного выскочку, своего земляка, на должность командира личной охраны генерала?
Бертье и Массена кивнули в ответ.
- … Выслуживается перед императором, как камердинер! Насколько же портит людей лесть и высокомерность! Слуга – но никак не боевой генерал!.. Кстати, я до сих пор не могу взять в толк – каким образом он попал в списки маршалов Империи?
Бертье пожал плечами:
- Так ведь и нашего лихого красавчика Мюрата там тоже сначала не было! Правда, этот последний потом закатил императору такой скандал (на правах родственника, конечно же!), что Бонапарт не выдержал его истерик и самолично вписал имя Мюрата в уже подготовленный список – между строк! А что касается Бессьера – да, путь его от начальника личной охраны до маршала Империи не особо тернист и оказался поразительно коротким. Кавалерист не без талантов, но…
- Уж лучше фанфарон Мюрат! – вспыхнул Ланн. – Пускай одевается, как кукла – весь в перьях и бахроме – зато в седле истинный демон! Его лихие атаки не раз спасали самое мерзкое положение, а вот от Бессьера подобного дождаться нельзя. Мы с ним давненько «на ножах»… Чувствую, завтра он выкинет нам очередную штуку в стиле: «Я подчиняюсь только приказам императора!». Тебя на куски будут резать прямо у него на глазах – а он и пальцем не пошевелит, пока Бонапарт не крикнет: «Бессьер – фас!»…
На этом гасконец принужден был прервать свою злобную тираду: Наполеон знаком подозвал к себе Бертье, и от Ланна не ускользнул подозрительно-недовольный взгляд императора…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Последнее указание императора было принято, и работа снова закипела: саперы принялись спускать на воду понтоны, крепить их между собой брусьями и набрасывать сверху доски настила. Наполеон внимательно следил за их слаженными действиями, искоса поглядывая на продолжавших беседовать Ланна и Массена:
- Что эти господа с таким жаром обсуждают? – поинтересовался он у Бертье. Начальник штаба замялся:
- Массена ворчит – как всегда, герцог Монтебелло ругает все и вся…
- И меня в том числе, - ехидно заметил император. – Можете даже не отвечать, князь – в свое время я наслушался от этого не в меру горячего гасконца всякого… Вот вы, Бертье, сетуете на свою усталость, Массена – тот совсем заворовался, словно сорока тащит к себе все подряд… Да и я слегка располнел и немного постарел. Только один Ланн у нас – все тот же ярый республиканец, что и десять лет назад. Храбрый и откровенный… Представьте себе только: закосневший в старых республиканских идеалах МАРШАЛ ИМПЕРИИ! Не смешно ли?..
Глухой топот копыт прервал этот монолог. Запыхавшийся генерал-адъютант резко осадил своего коня близ императора:
- Ваше Величество, уровень воды в Дунае поднимается!
Бертран закусил губу, Бертье снова промолчал, а Наполеон пристально посмотрел адъютанту в глаза:
- В чем дело, Мутон?
- Сир! Понтоны сорвало с якорей!..
6.
Последняя доска настила последнего пролета моста через Дунай прибита… Уже где-то далеко впереди мелькают желто-зеленые плюмажи вольтижеров, рассыпавшихся по равнине Мархфельда – а по настилу уже загромыхали башмаки фузилеров, алым цветом заполыхали шерстяные эполеты гренадерских рот дивизии Молитора. Переход французов на левый берег начался…
В рядах гренадер помимо прочих шагал и старый сержант Огюстен Барбье. Привычно прижимая к плечу тяжелый мушкет модели Шарлевилля 77 года, он подбадривал молодых сослуживцев обычно в таком случае скабрезными солдатскими шутками, весело улыбаясь в роскошные седые усы… Испанская война поглотила половину французских полков императорской армии. Для того, чтобы достойно ответить поползновениям Вены на восточных рубежах Империи, Наполеону пришлось не только собрать под свои знамена немецких союзников, но и кардинальными мерами восполнить недостаток «национальных» (собственно французских) частей. Состоялся внеочередной призыв новобранцев следующего, 1810-го года, но и этого было недостаточно. Чтобы хоть как-то разбавить это «зеленое воинство старым солдатским вином», особым императорским указом были поставлены в строй старослужащие, уже давно покинувшие армию и чей мирный покой был прерван очередной войной…
Огюстен Барбье как раз относился к числу последних – оттянув солдатскую лямку двадцать с небольшим лет, после очередного ранения при Эйлау он покинул родной полк. Мирная жизнь у таких, как Барбье – людей, отдавших свои лучшие годы службе и кроме как воевать более ничего толком не умеющих – складывалась весьма сложно, и потому отставной сержант не без определенного удовольствия отозвался на первый же призыв императора и вернулся в строй. Однако как святыню он продолжал хранить тот самый документ об увольнении, в котором значились участие в десяти победоносных кампаниях, право на получение пособия и почетное звание «ветерана». .. Барбье никогда не слыл разгильдяем и дебоширом – с одной стороны, хотя подлинно образцовым солдатом назвать его тоже было сложно. Прекрасно зная свои обязанности на войне, он прямо им следовал – не расслабляясь, но и не перетруждаясь чрезмерно. Его ремни всегда были выбелены, киверная бляха начищена до нестерпимого блеска, в ножнах покоился хорошо отточенный тесак, да и в поход сержант никогда не выступал без пары-другой запасных башмаков, набитой сухарями холщовой сумки и полной вина тыквенной фляги. Нет, Барбье отнюдь не вытягивался перед начальством в струнку и в чьих-либо любимчиках никогда не ходил. Однако для неопытного новобранца он всегда был старшим товарищем в полном смысле этого слова – суровым, но справедливым; всегда понимал необходимость т.н. «корпоративного духа» внутри роты – всегда готовый помочь товарищу, на награды особо не нарывался. Его жизненный путь стоил многого, но дорога к офицерскому званию была закрыта практически навсегда, ибо простой деревенский парень плохо читал, а писал и того хуже. И быть ему давно уже в Императорской Гвардии с таким подходом к службе – если бы не пара случаев, несколько подпортивших послужной список сержанта. И не то, что бы Барбье в чем-то сильно провинился – просто не угасший (да и не собиравший угасать) старый добрый «республиканский дух» так и не позволил ему принимать офицеров как старших по званию – особенно, когда они были неправы… В общем и в целом, Барбье был одним из тысяч, прошедших горнило войн Республики, Директории, Консульства и Империи, и одним из немногих, кому действительно посчастливилось уцелеть в десятках битв и разменять пятый десяток лет – нелегкая военная судьба по отношению к старому сержанту оказалась много благосклоннее, чем к большинству его сослуживцев. Оттого ни одна из доброй дюжины ран так и не стала смертельной, оставив лишь страшные шрамы на теле. А говорили эти следы былых схваток много лучше и красноречивее любой солдатской книжки: изредка нывший при плохой погоде правый бок напоминал о североитальянских равнинах, след от турецкой сабли на предплечье – о жарких песках Африки, перебитый палец левой руки – о клинке австрийского улана, шрам на бедре – о русской пуле времен Эйлау… Барбье прекрасно помнил маршала Бессьера эскадронным командиром и начальником личной охраны Бонапарта, да и самого императора – худым и невысоким мальчишкой-генералом, Герцог Риволийский (Массена) навсегда остался для него капитаном-инструктором национальной гвардии Антиба, а славный герцог Монтебелло – простым гренадером Жаном Ланном. Теперь все они – на самой вершине славы и почестей, и только он – старый сержант Огюстен Барбье - до сих пор остался тем самым костяком, тем становым хребтом, котором всегда держалась и будет держаться любая армия, и без которого все эти герои вряд ли смогли бы одержать свои великие победы. Они сейчас – в золоте мундиров, верхом на роскошных породистых скакунах, с вожделенными маршальскими жезлами в руках, а он – все так же, как и десять и двадцать дет назад, шагает в общем строю с тяжелым мушкетом на плече…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Маршал Империи Андре Массена, натяжением поводьев сдерживая не в меру ретивого жеребца, обернулся к Молитору:
- Как вы говорите, генерал, называется это селение?
- Асперн, господин маршал, - отозвался один герой Швейцарии другому. – Мои стрелки уже закрепились там – на северной окраине деревушки, около кладбища.
- Кладбище… - задумчиво протянул Массена. – Да уж, не слишком радужная ассоциация. А что у нас справа?
- Это селение Эсслинген…
Маршал на секунду задумался:
- Знаешь, Габриэль, что-то меня во всем этом определенно тревожит… Ни чрезмерная самоуверенность императора, ни отсутствие данных о противнике не придают особой уверенности в нашем сегодняшнем предприятии, но… С Бонапартом не поспоришь. Генерал, поворачивайте свою дивизию влево – к Асперну, а следующий за вами Буде встанет в Эсслингене. По крайней мере, постараемся занять надежную позицию – «а там посмотрим», как любит выражаться наш император.
- Есть ли новости с правого берега, господин маршал? – поинтересовался Молитор.
- Бертран только что закончил восстановление мостов позади нас, но надолго ли все это?.. Об австрийцах - ни слуху, ни духу, я так понимаю? Зато Дунай, похоже, начинает нам сопротивляться…
Батальоны Молитора ушли влево, генерал Буде (неофициальный герой Маренго!) повернул головы своих колонн вправо. По дощатому настилу гулко застучали копыта кавалеристов генерала Лассаля… Казалось, в эти тревожные часы на французской стороне ошибались все. Подгоняемый императором Бертран был вынужден отказаться от прикрытия понтонов, так опасно подставляющих свои бока сбегавшим с отрогов северных гор водам Дуная; Бертье – главный мозг армии! – уже практически потерял все признаки самостоятельности, превратившись лишь в верного исполнителя воли Наполеона – его план переправы был составлен настолько быстро, насколько плохо был продуман… Все это было в том числе и результатом неудачно проведенной разведки кавалеристов Лассаля – лихо проскочивших равнину Мархфельда, так же лихо порубившихся со спешно отступившими после этого разъездами австрийских драгун у склонов бизамбергских высот, и вернувшихся назад с известием «противник не замечен». Даже Массена, критически относившийся к задуманной Наполеоном операции в самом ее начале – к исходу дня и он успокоился, попав под влияние тишины дунайских берегов и также искренне поверив, что противника действительно поблизости нет… Солдаты четвертого корпуса Великой Армии добрели до указанных в диспозиции селений и неспешно принялись располагаться на ночлег. Совершенно сбитый с толку Массена даже не отдал распоряжения о каком-либо укреплении занятых позиций… И, кончено же, надо всем этим стоял император: всегда стремительный, но сегодня не особенно спешивший. И он – этот всегда проницательный полководец! – впал в некое забытие, попав под влияние заблуждений…
Нет, он вовсе не был так беспечен, как могло показаться с первого взгляда. То ли смутное предчувствие чего-то странного и неординарного, то ли неполная уверенность в успехе задуманного предприятия заставили его ночевать среди солдатских костров – даже не на острове Лобау, а уже на левом, только что занятом берегу Дуная, у самой головы мюлаусского понтона. Здесь для императора разбили пять палаток из бело-синего тика – в спальне прислуга заранее приготовила все ту же походную кровать, в кабинете застыл над разложенной на столе картой сам Наполеон, в столовой раскладывались столовые приборы для предстоящего ужина. Приемная начальника штаба была пуста: Бертье находился сейчас на Лобау, следя за процессом переброски французских полков. Время ужина уже подошло, но император не торопился – обычно он не садился за стол без Бертье, и ждал в эти минуты его возвращения. Лишь императорский повар – под бдительным присмотром гофмаршала Дюрока – возился с жареным цыпленком, ибо Наполеон мог приказать подать ужин в любое мгновение (цыпленок, естественно, всегда должен был быть в готовом и горячем виде). Проголодавшиеся же офицеры штаба – кто в последней из палаток, служившей прихожей, кто прямо на свежем воздухе – самозабвенно грызли пироги, жевали сыр и запивали все это местным вином.
Бертье задерживался, да и особого желания садиться за стол у Наполеона не было – настроение императора мало располагало к приему пищи. Присев на стул - нахмурившись, положив одну руку рядом с лежащей на столе шляпой, а второй опираясь о колено - Наполеон молча выслушивал доклад генерал-адъютанта Мутона:
- Генерал Бертран уже предупреждал Ваше Величество о капризах Дуная – за прошлую ночь уровень реки поднялся на целых три фута, и вода продолжает прибывать. Понтоны не выдерживают, сир – их срывает течением и напором реки, саперы с большим трудом восстанавливают пролеты… В данную минуту войска продолжают переход с венского берега на Лобау…
- С горами и пустынями мы уже воевали, - тихо, словно про себя, произнес Наполеон, - теперь пришла пора померяться силами с разливом реки… Так что там Бертран?
- Генерал Бертран беспокоится по поводу продолжающегося подъема воды, сир, - продолжал Мутон. – Он сетует на недостаток времени для обеспечения безопасности переправы…
- Знаю, знаю! – поспешно отмахнулся Наполеон. – Я искренне надеюсь на его профессионализм и умение его бравых саперов. Какие части успели на данный момент перебраться на Лобау?
- Только корпус маршала Массена, и резервная кавалерия маршала Бессьера, сир, - отчеканил Мутон. – Гренадеры генерала Удино, дивизии немецких союзников и гвардия только-только приступают к переправе… Генерал Бертран просил передать Вашему Величеству, что даже после восстановления мостов и поддержке их в надлежащем состоянии пропускная способность их останется крайне низкой.
Встав со своего места, Наполеон хотел было что-то сказать генерал-адъютанту - как вдруг далекий, но сильный грохот заставил его отвлечься от разговора:
- Что это за звук, Мутон?
Изумленно вскинув руки, тот выскочил из палатки – разузнать причину шума, доносившегося со стороны большого дунайского моста…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разведка, проведенная французской легкой кавалерией, результатов толком не принесла, и сколь-либо значительных сил противника обнаружено не было. Однако спрятавшаяся за холмами Бизамберга австрийская армия уже вступила в борьбу с Бонапартом… Горящие лодки и бревна, разобранные деревенские дома и даже ветряные мельницы – все, что можно было использовать, спускалось австрийцами по течению реки и откровенно атаковало французский наплавной мост. Услышанный Наполеоном грохот оказался следствием первой подобной атаки – это был импровизированный австрийский брандер, налетевший на понтоны и сорвавший их с якорей, круша брусья креплений, перекрытия и доски настила. Передовые полки корпуса Массена вновь оказались отрезаны от главных сил армии – перед лицом пока еще неведомой им предстоящей опасности…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эрцгерцог Карл-Людвиг-Иоганн Габсбург - герцог фон Тешен, младший брат австрийского императора Франца, генералиссимус и главнокомандующий австрийской армией, опытный, хотя и не всегда решительный и твердый в своих решениях военачальник - был всего двумя годами моложе своего оппонента, императора Франции. Единственный из рода Габсбургов, он обладал большими талантами организатора и администратора, хотя в качестве полководца явно уступал корсиканцу. За те неполные три года, что прошли со времени грандиозных катастроф Ульма и Аустерлица, Карл сумел поднять австрийскую армию на более высокий уровень, однако все-таки не считал ее полностью готовой к войне с Францией. К мнению эрцгерцога в Вене не прислушались - и война была объявлена… Встретившись с французами в баварской долине верхнего Дуная, австрийцы сражались храбро – но одного только этого качества оказалось недостаточно. Карл отвел сильно потрепанные полки к Вене, за Дунай – с намерением перегруппироваться, передохнуть, получить подкрепления и дождаться удобного момента для новой схватки с Бонапартом. Казалось, этим утром двадцать первого мая, складывалась именно такая ситуация… С высоты бизамбергской обсерватории французская армия была видна, как на ладони. Эрцгерцог Карл с нескрываемым удовольствием наблюдал за тем, как пущенный генералом Хиллером из Флорисдорфа брандер-блокшив разрубил тонкую струну французского понтонного моста; как столпились в недоумении на противоположном берегу головы французских колон; как медленно и осторожно продолжили они свой путь по шаткому и ненадежному настилу… Карл почесал ногтем свой большой, с горбинкой, габсбургский нос, и спросил стоявшего вместе с ним на площадке обсерватории штабного офицера:
- Который сейчас час?
- Десять утра ровно, Ваше Высочество!
- Что ж… Думаю, самое время начинать. Беспечность французов обойдется им сегодня очень дорого. Хиллер сделал все, что нужно – противник снова отрезан от Вены и, кажется, надолго. Интересно, на что рассчитывал Бонапарт, начиная этот маневр?
- По всей видимости, Ваше Высочество, он плохо знаком с весенними причудами Дуная…
- Не иначе, - отозвался эрцгерцог…
Двадцать первое мая, десять часов утра. К этому историческому моменту лишь треть французов сумела переправиться на Лобау и левый берег, остальные же оказались отрезанными около Вены. Сил в распоряжении Карла было более чем достаточно для того, чтобы смять и отбросить обратно в Дунай немногочисленные дивизии Массена и Бессьера…
- У нас по крайней мере трехкратное численное превосходство, - произнес эрцгерцог, медленно складывая свою зрительную трубу. – У Бонапарта шансов на сегодня практически нет. С такими темпами переправы он не успеет уравновесить силы даже к вечеру… Доведите до сведения командиров корпусов – атака французских расположений назначается на полдень!
Австрийские полки, дивизии и корпуса стали медленно спускаться с холмов Бизамберга, разворачивая боевые порядки перед наступлением на позиции ничего пока еще не подозревавших французов…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На колокольне эсслингенской церкви пробило полдень… Наполеон - привычно скрестив руки на груди - стоял у входа в палатку, чуть прикрыв глаза и наслаждаясь звоном сельских колоколов. Он любил эти звуки, пожалуй, больше всего на свете; невольно вспоминалось далекое детство – Корсика, церковь в Аяччо, кручи приморских скал и свежее дыхание соленого морского ветра. В памяти всплывали юные годы военной школы в Бриенне…
- Я был счастлив тогда… - едва слышно пробормотал он. Как только звуки колоколов затихли, император снова открыл глаза и повернулся к терпеливо дожидавшемуся повелителя начальнику штаба:
- Колокола и пушки - их голоса я люблю больше всего на свете, Бертье… Как дела у Бертрана?
- Мост у Лобгрунда восстановлен, сир. Гренадеры генерала Удино готовятся к переходу с венского берега на Лобау.
- А Массена?
- Герцог Риволийский в Асперне. Две его дивизии – Молитора и Леграна – слева, дивизия Буде – справа, в вЭсллингене. Легкая кавалерия Лассаля и кирасиры д’Эспаня под руководством маршала Бессьера разворачиваются на равнине между этими пунктами…
- Итого, Бертье – только третья часть армии! Медленно, как же медленно! Хорошо, что рядом нет противника… Вы вызвали корпус маршала Даву?
- Да, сир. Дивизии герцога Ауэрштедтского на подходе, но их прибытие ожидается не ранее завтрашнего утра.
- Медленно!..
Прибывшее вместе с одним из курьеров известие о втором прорыве моста австрийским брандером едва ли не повергло императора в шок:
- Да что за чертовщина у них там происходит, Бертье? Не пора ли нам, от греха подальше, сворачивать наше предприятие – пока не произошло нечто более серьезное и опасное?..
Начальник штаба не сразу понял – было ли это простым вопросом или предложением к действию…
7.
Передав командование войсками в Испании своему помощнику, дивизионному генералу Сюше, Маршал Империи Жан Ланн (он же – герцог Монтебелло) после взятия Сарагосы прибыл в распоряжение императора на Дунай. Наполеон поручил ему второй корпус Великой Армии – так называемый «гренадерский», фактическим командиром которого был генерал Удино… В эти утренние майские часы Ланн решил не дожидаться, пока бравые парни Удино закончат переправу - и прибыл к Массена, на левый берег Дуная. Последний, на правах старшего начальника, поручил герцогу Монтебелло возглавить правофланговый сектор – селение Эсслинген… Генерала Буде, дивизия которого стояла в этом селении, Ланн знал еще по Маренго – девять лет назад именно его солдаты, ведомые отважным и павшим от шальной австрийской пули генералом Дезэ, вырвали победу из рук австрийцев, и решили исход той исторической битвы. Кроме того, тезка маршала, Жан Буде являлся одним из немногих воинских начальников Франции, пусть и в тайне, но остававшимся верным старым республиканским идеалам. Ланн решил не мешать Буде, занятому размещением войск в самом Эсслингене и вокруг него, и отъехал в поле…
Маршал Империи поплотнее натянул на голову шляпу с роскошным плюмажем и султаном из перьев страуса – ветер усиливался, поднимая тучи дорожной пыли…
- Кажется, будет пыльная буря! – донесся до него знакомый голос: слева возникла фигура всадника, в котором Ланн без особого труда узнал дивизионного генерала Лассаля – считавшегося, пожалуй, первой после застрявшего в Испании «фанфарона» Мюрата саблей Франции. Потомок дворянского рода, уроженец полунемецкого-полуфранцузского Меца, граф Империи Антуан Луи Шарль де Лассаль – в синей, отороченной мехом, куртке, своих знаменитых (ярко-алых, невероятной ширины) шароварах, восседал верхом на великолепном гнедом жеребце, отчаянно дымя любимой трубкой.
- Брось, Жан! Я знаю, о чем ты сейчас думаешь… Мои парни прочесали всю равнину вдоль и поперек, до самых холмов: австрияками там и не пахнет! Передай герцогу Риволийскому, чтобы особо не паниковал по пустякам, хотя… Он итак всегда спокоен, этого у старого еврея не отнять!
- Что верно – то верно! – согласился Ланн. Его взгляд невольно остановился на неспешно разворачивающихся позади них эскадронах кирасир, буквально только что сошедших с понтонов на берег, а точнее – на зеленеющем вдали мундире кавалерийского военачальника…
- Да, Жан – это ОН, - поспешил заметить Лассаль, растягивая свою трубку. – Такую форму во всей Великой Армии носит один только человек – Жан-Батист Бессьер!.. И не скрипи ты так зубами в его сторону – этому напудренному молчуну абсолютно плевать на всех нас и на наше к нему отношение в том числе! Для него во всем мире существует один лишь ИМПЕРАТОР! Нам с тобой, старым воякам, никогда не понять его странной отчужденности ото всего остального человечества…
- Не такие уж мы с тобой и старые, Антуан… - буркнул Маршал Империи, на что кавалерист ответил:
- К своим тридцати четырем годам, Жан, я навоевался вдоволь – однако, вовсе не прочь повоевать еще! – воскликнул Лассаль, теребя своего жеребца за ухо. – А ты, Жан?
- А меня уже порядком подташнивает ото всей этой бойни, приятель… - был ответ.
- Ах да – Сарагоса… Понимаю, Жан, понимаю тебя прекрасно. И все же – не рано ли нам думать о покое и смерти?
- Не об этом речь, Антуан! Ты немногим младше меня – но прекрасно все знаешь сам…
- Гусар, который дожил до сорока – не гусар, а полное дерьмо! – Громко воскликнул и тут же расхохотался кавалерист. – Это так…
- А этот императорский любимчик, - улыбнувшись на уже знакомую его уху тираду Лассаля, и тут же переменившись в лице, произнес махнувший рукой в сторону Бессьера маршал, - дотянет до ста лет со своим спокойствием!
- Да брось! – снова начал успокаивать его Лассаль. – Хочешь, я помогу тебе отвлечься от подобных мыслей – и угощу тебя весьма сносным и неплохим винцом из местных подвалов? Кислятина, кончено – что эти немцы понимают в вине! Но ничего, для данной ситуации вполне даже сойдет… Смотри, какая пылища поднялась – так и задохнуться недолго…
Угостить маршала Империи вином Лассалю так и не пришлось: внезапно из облаков пыли, точно чертик из табакерки, возник стремительно приближающийся всадник. Слетев со слегка приподнятой насыпью дороги, он поравнялся с Ланном и Лассалем и, резко натянув поводья, едва удержался в седле:
- Господин маршал! – Откашлявшись и с трудом произнося слова на сбившемся дыхании, прокричал всадник, и представился: - Лейтенант шестнадцатого полка легкой кавалерии Этьенн Лепик!..
- Вы что – с ума сошли, лейтенант! – Заорал на него Лассаль, словно оправдываясь перед старшим по званию Ланном за столь недостойное поведение своего подчиненного. – Вы чуть не сбили нас с господином маршалом!
- Прошу прощения, господа, – отозвался офицер. – НО ТАМ… - Он указал рукой на север, через дорогу. - … Австрийцы!
- Снова разъезды… - протянул было Лассаль, но лейтенант грубо перебил его:
- Нет, господин генерал – большие колонны! Пехота, кавалерия, пушки! Они идут сюда… дивизиями!
- Что за черт! – Недоуменно воскликнул Ланн. – Откуда они взялись?
- Разве что прямо с неба, черт побери! – В тон маршалу выругался Лассаль. – Интересно, о чем там думает наш император?... Скачите немедля к нему, лейтенант, и передайте эту веселенькую новость!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уже спустя четверть часа сам Наполеон, в сопровождении чинов штаба и конвоя подлетел к Эсслингену. Первым делом он, конечно же, налетел на Лассаля:
- Что же ваши разъезды, генерал? Не разглядели за холмами целую армию?.. – Генерал-кавалерист молча склонил голову – отвечать, по сути, было нечего.
- Бертье! – крикнул император, - слазайте-ка на эту колокольню и посмотрите сами, чем там заняты господа австрийцы!
Не молодой уже (почти на пятнадцать лет старше 39-летнгего Наполеона!) начальник штаба Великой Армии на редкость быстро и шустро взбежал по крутым ступенькам на самую верхнюю площадку эсслингенской колокольни, откуда и обозрел массы надвигающегося с севера противника: дрожащей от волнения рукой Бертье набросал на клочке бумаги движение колонн противника – и кубарем слетел вниз, к императору:
- Взгляните, сир! Они наступают! Они окружают нас! - Три резко очерченные стрелы, обозначавшие три австрийские колонны, охватывали Асперн справа; еще две на рисунке Бертье упирались в Эсслинген… По такому сценарию Наполеон воевать сегодня вовсе не собирался:
- Отходить! Обратно – на Лобау!... Герцог Монтебелло – вам с Лассалем прикрывать отход армии!..
Однако было уже слишком поздно что-либо предпринимать…
- Генерал Бертран просил передать Вашему Величеству, - сообщил примчавшийся со стороны дунайских мостов офицер, - что вода в Дунае убывает, понтоны полностью восстановлены, и артиллерия начала переправу согласно диспозиции!
Наполеон, все по той же старой привычке выругался на более родном, нежели французский – корсиканском диалекте (который никто из присутствующих не понял)… Если артиллерийские фуры и передки с тяжелыми орудиями уже ступили на понтоны – обратно их уже не вернуть. Не сбрасывать же в воду!. Отступление по вполне объективным причинам оказалось уже невозможным…
- Будем драться! А там – посмотрим…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Если бы в этот критический для французской армии момент можно было бы подняться над равниной Мархфельда, и с высоты птичьего полета обозреть окрестности, то взгляду предстала бы весьма нелицеприятная картина… Испытанные в ожесточенных схватках на полях Европы полки маршала Луи-Никола Даву - одного из самых способных маршалов Наполеона! – спешили в направлении Кайзер-Эберсдорфа от стен Вены, но были пока еще довольно далеко… Императорская гвардия и гренадеры храброго генерала Удино только подошли к переправе, скопившись в том же Кайзер-Эберсдорфе, пропуская вперед кавалеристов Бессьера… По настилу моста грохотали многочисленные орудия артиллерийского резерва, длинной тонкой лентой тянущиеся с венского берега на Лобау… Далее, на обширном острове-плацдарме, еще толпились массеновские дивизии Карра Сен-Сира и Леграна (последний только-только ступил на левый берег Дуная)… Сам маршал Массена с Молитором стоял в Асперне, а Ланн с дивизией Буде – в Эсслингене, посередине – бессьеровские эскадроны Лассаля и д’Эспаня, а к северу…
Каждая из трех австрийских колонн, медленно приближавшихся слева, как минимум втрое превосходила силы защитников Асперна; солдаты Буде стояли перед лицом немногим меньшей опасности – а эрцгерцог Карл спускал с бизамбергских холмов все новые и новые массы войск! Если дотошного читателя интересуют конкретные цифры-то вот они: порядка двадцати тысяч французов с минуты на минуту должны были встретить натиск более чем ста тысяч австрийцев! И что было еще страшнее – первая австрийская атака застигла французов практически врасплох…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сержант Огюстен Барбье, спрятавшись за каменной колонной от порывов ветра и песчаного вихря, был одним из первых солдат дивизии Молитора, различивших в облаках пыли белые мундиры приближавшихся австрийцев. Ветеран повидал на своем веку немало, но даже его подобное зрелище привело в оцепенение. Почти сразу же загремели первые выстрелы – с каждой секундой все чаще и громче. По каменным стенам застучали австрийские пули, отскакивая по сторонам, срезая ветки деревьев и зарываясь в песчаную землю… Прислонившись плечом к колонне, Барбье привычным движением – большим пальцем правой руки – открыл полку ружейного замка, достал из подсумка патрон…
Где то слева послышались окрики вольтижеров, быстро отбегавших со своих позиций назад, под защиту строений Асперна.
Барбье скусил конец бумажного патрона, насыпал пороху на полку и закрыл ее. Краем глаза сержант заметил синий мундир стрелка, бежавшего прямо к нему. Прозвучал выстрел – солдат, широко раскинув руки, точно подкошенный рухнул лицом в землю, в каких-то трех-четырех шагах от Барбье… Загнав пулю и бумагу патрона в ствол, сержант вынул шомпол и двумя точными отработанными движениями загнал их в канал ствола до упора… Команды, отдаваемые австрийскими офицерами на немецком языке, зазвучали все отчетливее, где-то совсем рядом, хотя из-за пыли и начинавшего понемногу затягивать округу дыма разглядеть что-либо было все сложнее… Барбье взвел курок и вскинул мушкет. Чья-то фигура на мгновение мелькнула в просвете между колонной и стеной дома. Опытному сержанту этого мгновения было более чем достаточно, чтобы уловить цель: палец нажал на спусковой крючок. Конечно же, Барбье не мог видеть полета двадцати трех граммов выпущенного им свинца – но инстинктивно ощутил, как пуля ударила между пуговицами на груди австрийца; белый мундир обагрился кровью. Хрипя, вражеский солдат осел на землю.
- Славно начинаем!..
Австрийцы без особого труда смяли передовые посты французов к северу от Асперна, но из-за неподготовленности столь массированного наступления почти сразу же уперлись в глухую оборону быстро опомнившихся солдат Молитора. На самой окраине селения наступавшие колонны были встречены плотным прицельным ружейным огнем, замешкались и вскоре начали отходить. Генерал Молитор быстро вызвал в Асперн рассредоточенные полки своей дивизии, и уже спустя полчаса новая волна австрийской атаки обрушилась на превратившуюся в настоящую крепость небольшую деревушку…
8.
- Ну скорее же расскажите мне, дорогой Людвиг, что там происходит! Мой маленький Карл куда-то запропал: наверное, торчит на крыше, лицезрея разворачивающуюся битву.. Мне хочется знать поскорее – что же происходит за стенами нашей родной Вены!
Старик Гайдн с нескрываемым нетерпением подошел к Бетховену, схватил его за плечи и силой усадил на стул. Проведя ладонью с растопыренными пальцами по пышной шевелюре непослушных гребенке волос, фламандец как бы виновато произнес:
- Я-то ведь не торчу на крышах – скорее наоборот, прячусь по подвалам, господин Гайдн. Эта дьявольская канонада – слава Господу, она была недолгой! – едва не подкосила меня окончательно. В висках до сих пор страшный стук, и боль в ушах нестерпимая…
Старый венец отвлекся от наиболее интересующих его в данный момент событий и, как и положено гостеприимному хозяину (хоть и с некоторым опозданием), поинтересовался о здоровье младшего коллеги.
- Мое скверное здоровье – завистливый демон, который стоит у меня прямо поперек дороги. Все эти олухи и шарлатаны врачи предписывают мне средства, в которых кажется сами не уверены и в которых ничего не понимают! Процедуры с использованием дунайской воды как будто даже мне навредили… - Фламандец доверительно рассказал старому учителю, что в театре ему приходится садиться у самой оркестровой ямы, чтобы хоть как-то расслышать голоса актеров. Он уже приучил себя стараться избегать общества, ибо стыдно произнести во всеуслышание: «Я – глухой!» Бетховен говорил о своих мучениях с такой болью, что Гайдну поневоле стало не по себе, и собственные страдания на время отступили на задний план.
- Хочу выехать за город, в тишину сельской местности, но – какое там! .. А все этот проклятый Бонапарт: он словно нарочно торчит под стенами Вены, грохоча своими пушками, чтобы усилить мои страдания!
- Все это рано или поздно закончится, дорогой Людвиг, - пытался подбодрить его Гайдн. – Я имею в виду и саму войну, и вашу болезнь. Вам хорошо бы съездить в чешский Теплиц, на воды – конечно, когда все стихнет.
Воспользовавшись образовавшейся паузой, старик осторожно вернулся к событиям, происходящим вокруг Вены и так сильно волновавшим композитора:
- Так что же наши доблестные войска, Людвиг?
- В городе только об этом и говорят… Но даже с моей глухотой можно расслышать мнение венцев: все уверены в победе эрцгерцога Карла. Говорят, Бонапарт в весьма скверном положении, ведь даже Дунай взбунтовался против французов – мосты за сегодня срывало уже дважды, этот грохот и я слышал. Почти что вся французская армия здесь, около Вены, на левом берегу лишь малая ее часть. Но и они, нужно заметить, весьма храбро сражаются с нашими войсками – ибо уже шесть часов эрцгерцогу не удается выбить их с позиций.
- Что ж, - выдохнул Гайдн, - будем надеяться, что господь Бог не отвернется от Вены и дарует Габсбургу победу. Только на него одного – все надежды венцев… Подождем, пока не вернется мой Карл – возможно, с крыши он увидит чуть больше… А пока – уважьте старика, дорогой Людвиг, одарите его своей божественной музыкой! – Жестом он мягко предложил Бетховену пройти к фортепьяно.
- Это моя пятая по счету симфония, - произнес фламандец, садясь за инструмент. – «Поединок человека с темными силами»… Послушайте – вот так судьба стучится у ворот… Аллегро кон брио…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Австрийцы начали с Молитора, а несколько часов спустя настал черед Эсслингена. Солнце уже уходило в сторону заката, когда первый мощный удар обрушился на правый фланг французской позиции…
Маршал Ланн (голова слегка наклонена влево – память о турецкой пуле Абукира) наблюдал за неумолимо приближающимися колоннами противника:
- Кажется, Марбо, благодаря гению нашего императора мы в очередной раз влипли в кровавое месиво!.. Господи, ну когда же все это закончится? Может, было бы лучше, если б нас отлупили сегодня хорошенько – но одумается ли Бонапарт?
Адъютант маршала, к которому были обращены эти слова, непонимающе посмотрел на герцога Монтебелло: что он говорит? Ланна заносило:
- Что мы тут делаем? Ответь мне, Марбо, если сможешь! А ведь в Париже меня ждет жена – красавица Луиза, и дети! Луи-Наполеон, Альфред, Жан, Густав, и малышка Жозефина! Почему я сейчас не с ними?.. Нет, к черту все, капитан! С меня довольно! Это мое последнее сражение под знаменами императора – и домой, к семье! С маршала Жана Ланна хватит!..
Над Эсслингеном разразился настоящий ад – подобно тому, что уже пять часов кряду бушевал вокруг Асперна. Если солдаты Молитора и Массена держались за могильные плиты кладбища, то Буде и Ланн строили оборону вокруг большого каменного амбара, стены которого австрийские ядра не брали даже с прямого попадания. Генерал Розенберг, чей корпус начал в шесть часов пополудни штурм Эсслингена, так и не сумел сломить сопротивление французов, и принужден был окатиться назад. Пока противник перегруппировывался для новой атаки, Ланн обернулся влево:
- Что там видно у Массена? Старому еврею, как будто, посложнее нашего приходится… Впрочем, этого человека не так просто привести в замешательство – он и Геную-то девять лет назад сдал лишь после того, как скормил своим солдатам последнюю крысу!.. Только вот не пойму, Марбо – чего там топчутся без дела эскадроны Бессьера? Скачите-ка к нему, капитан, и напомните, что император обязал господина маршала выполнять все мои приказы. Передайте, чтобы его кавалерия атаковала противника, да только по-настоящему! А то стоят, точно истуканы!..
Марбо вдел ногу в стремя, но не успел вскочить в седло, как услышал окрик герцога Монтебелло:
- Капитан! Я настаиваю на том, чтобы вы повторили ему мой приказ в точности, слово в в слово: «По-настоящему»!
Марбо, уже подозревая, во что влип, стеганул коня…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пока австрийская пехота безрезультатно штурмовала селения на флангах, кавалеристы князя Лихтенштейна предприняли попытку прорваться между населенными пунктами – эскадроны Лассаля налетели, хорошенько потрепав австрийцев, и отбросили обратно за насыпь дороги. Но когда противник выкатил к дороге мощные артиллерийские батареи, которые принялись крушить и Асперн, и Эсслинген, дела стали складываться весьма скверно… Для офицера приказ старшего начальника – закон; долетая от Эсслингена до эскадронов Бессьера, Марбо мысленно плюнул на то, как воспримет слова герцога Монтебелло командующий кавалерией – и, не моргнув глазом, передал приказ, слово в слово…
По отношению к маршалу Франции Бессьеру далеко не все его коллеги были справедливы. Да, он держал дистанцию с равными себе при общении; да, подчинялся одному только императору. Однако в его личной храбрости вряд ли кто бы усомнился. Гвардия, частями которой командовал Бессьер, обожала своего начальника, ибо он относился к своим подчиненным словно к родным сыновьям, честно разделяя с ними все тяготы и невзгоды суровой полевой жизни… Напудренные волосы, черные брови, приятное лицо со слегка косящими глазами; зеленый с красным шефский мундир генерал-полковника кавалерии Императорской Гвардии (маршальский мундир он почти не носил); неторопливо жуя кусок черного хлеба, натертого чесноком (простая деревенская еда, поскольку маршал был весьма непривередлив в этих вопросах!), Бессьер спокойно наблюдал за тем ужасом, что творился в эти часы на равнине Мархфельда. В клубах дыма подробностей битвы не было видно, и командующий резервной кавалерией справедливо не считал нужным бросать свои драгоценные эскадроны в неизвестность… Он весьма сдержанно выслушал адъютанта герцога Монтебелло.
- Вы свободны, капитан… - Скрипнув зубами, произнес Бессьер. Когда Марбо, с чувством выполненного долга вернулся в Эсслинген, кавалерист пробормотал вполголоса:
- Если Ланн думает, что мы умеем атаковать только наполовину… Что ж, это его личное мнение, только вот французская кавалерия не зря считается лучшей в Европе! И если он осмеливается подвергать сомнению мою личную храбрость – покажем, на что мы способны! Вперед, за императора!
Сначала шагом, потом ускоряясь до рыси, сохраняя при этом порядок и сплоченность в своих рядах, эскадроны французских кирасир тронулись с места. Развивая скорость, кавалерия перешла на легкий импозантный галоп. Генералы – в кирасах поверх роскошных, расшитых золотом мундиров – указывая на врага саблями и стеками, скакали впереди… Командир кирасирской дивизии, генерал д’Эспань, летел едва ли не впереди всех. Конечно же, не дело старшего начальника первым врываться в ряды противника и рубить направо и налево, его задача – направлять и руководить. Однако французские кавалерийские генералы зачастую игнорировали это, увлекая своих подчиненных и сами увлекаясь атакой… Австрийские канониры встретили грохочущие, сотрясающие равнину шестнадцать эскадронов небывалым шквалом огня. Первые ряды французской кавалерии были буквально сметены этим огненным вихрем в одно мгновение – чугунные ядра насквозь прошивали защищавшие лишь от пуль и картечи медные кирасы, выбивая латников из седел. Вторые ряды, избежав подобной участи, секунду спустя отомстили за товарищей, яростно рубя артиллеристов прямо на их орудиях. Миновав австрийские позиции, кирасиры напоролись на свернувшихся в плотные каре пехотинцев корпуса Гогенцоллерна. В этот момент драгуны Лихтенштейна попытались контратаковать кирасир д’Эспаня – но были отброшены вовремя подоспевшими кавалеристами Лассаля… Французская пехота в селениях мгновенно почувствовала результат атаки кирасир: обстрел обоих пунктов заметно ослаб. Впрочем, австрийцы крепки – и Бессьер, спешно перестроив кирасир, уже лично ведет их в новую атаку…
Бессьера едва не погубило его стремление доказать маршалу Ланну свою личную храбрость – тем более, что тот в принципе не имел возможности лицезреть это. Следуя вместе со своими кавалеристами, командующий кавалерией перестал следить за поводьями и вскоре вместе с другими кирасирами оказался в самой гуще схватки. Протрезвление пришло к нему только при виде австрийских улан. Не имея не малейшего желания оказаться пронзенным их пиками, Бессьер без промедления выхватил из седельных ольстр пистолеты и хладнокровно спустил курки. Ситуацию это облегчило ненадолго – врагов было слишком много, а рядом был лишь его адъютант, который кричал:
- Держитесь, господин маршал – я здесь!
Обнажив саблю, Бессьер отважно вступил в поединок с уланами. Отразив попытку одного из противников насадить его на пику, гасконец ловко раскроил ему череп, и сразу же скрестил клинок со вторым австрияком… В звоне стали он расслышал далекий, но знакомый голос:
- Маршал Империи в опасности! Держись!..
Страшными ударами своей сабли «старый гусар» Лассаль быстро проложил себе дорогу вглубь свалки, придя на помощь Бессьеру в самый критический момент… Сломить пехоту Гогенцоллерна французским кавалеристам так и не удалось, и австрийцы успели увезти свои пушки в тыл – однако яростные атаки эскадронов кирасир и кавалеристов Лассаля принесли облегчение защитникам Асперна и Эсслингена. Снова и снова собирая своих отважных парней, Бессьер продолжал бросать их в бой.
- Я не вижу д’Эспаня! – Спрашивал он. Ему отвечали:
- Убит картечью…
В последней, третьей атаке потрепанные эскадроны были поддержаны свежими силами подоспевших от переправы кирасир генерала Нансути. На равнину опускались сумерки…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Героизм французских солдат у Асперна не был массовым. Атака австрийцев в сочетании с известием об очередном прорыве моста произвели в их рядах настоящую панику. В толпах бросившихся в смятении обратно к переправе погибло едва ли не больше, чем в самом селении. По равнине метались потерявшие своих седоков лошади, под аккомпанемент свиста пуль и воя ядер стонали и орали тяжело раненые… В самом Асперне ужасов было не меньше: здесь стреляли и кололи, рубили клинками и колотили прикладами, душили голыми руками и топтали ногами. Австрийцы подтянули свою многочисленную артиллерию (французская практически молчала из-за отсутствия боеприпасов!) – ядра стали крушить каменные ограды и дома в упор, на защитников обрушился ураган огня. Французы мертвой хваткой вцепились в могильные плиты кладбища на северной окраине селения. Шквал чугуна смел их оттуда, попутно вырывая из земли кресты с могил, выворачивая из-под земли гробы с покойниками!.. Силы дивизии Молитора таяли с каждой очередной австрийской атакой – вторая, третья, четвертая… Наконец обессиленные французы откатились с кладбища на улочки Асперна. Дрались ожесточенно, с остервенением, насмерть…
Массена удивительным образом оставался невозмутимым и невероятно хладнокровным посреди всего этого ада (страшно представить, что творилось у него в душе!). Картечь лупила в упор, над головой маршала начисто срезало ветку с дерева; отряхнув мундир от щепок, Массена так и не сошел с места. Многие старые солдаты инстинктивно пятились назад – что уж говорить о зеленых, необстрелянных новобранцах? Но для большинства маршал Империи, смело встречавший шквал вражеского огня, оставался примером, которому нельзя было не подражать.
- Подтяните орудия! – прокричал Массена одному из офицеров.
- Но у нас не хватает снарядов, господин маршал…
- Цельтесь лучше и стреляйте реже! – Оглянувшись по сторонам, Массена заметил пожилого гренадерского сержанта, весьма удобно устроившегося за камнем и методично всаживавшего пулю за пулей в приближавшихся австрийцев.
- Как дела, сержант? – Весело поинтересовался у него маршал. Ветеран тоже улыбнулся, расправил почерневшие от порохового дыма седые усы:
- Сержант Огюстен Барбье, сударь!.. Пока держимся!
- Отлично, сержант. Держитесь и дальше… А ты, я вижу, отличный стрелок!
- Раньше был еще лучше, господин маршал! – был ответ.
Маршалу понравился этот старый солдат:
- Как считаешь – мы победим сегодня?
Барбье ответил, почти не задумываясь:
- Да уж не проиграем, это наверняка!..
Ответ вполне удовлетворил Массена, и он снова обратился в сторону противника…
Барбье расстрелял все патроны, подтянул поближе подсумок одного из убитых французов – пусто! Мимо пробежало несколько улепетывавших под натиском австрийцев солдат его же полка, но сержант старался не обращать на это внимания. Один из пробегавших вдруг споткнулся, неловко приземлившись прямо на задницу и взвыв от боли.
- Добегался! – озлобленно бросил Барбье, даже не удостоив его своим взглядом. Потирая ушибленное место, молодой солдат (совсем еще юнец) с улыбкой поинтересовался:
- Местечка не найдется?
- Если патронов подкинешь!.. – буркнул сержант.
- С удовольствием! – Паренек стянул со своего плеча патронную сумку и бросил рядом с Барбье. – Удобная позиция…
- Понимал бы что-нибудь! Лучше бери ружье – если свое потерял! – и стреляй в просвет между домами, видишь? Тут уж не промахнешься, - без лишнего вступления произнес ветеран, в очередной раз заряжая свой мушкет. – Да пониже целься…
- Я бы и рад, сержант – да стрелок из меня никудышный! – Весело отозвался паренек.
- Тогда не сиди тут без дела – будешь заряжать мне мушкеты!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Австрийцы все так же упорно пытались овладеть Асперном – его защитники исступленно отбивались. Эрцгерцог Карл предпринял попытку обойти селение, чтобы прорваться к переправе – короткой контратакой Массена пресек эту попытку. Австрийским канонирам удалось зажечь Асперн, и дома запылали в полумраке опустившегося вечера. Избитые и потрепанные батальоны Молитора окончательно исчерпали свои силы и принуждены были покинуть населенный пункт.
- Черта с два я отдам им хотя бы метр позиций! – Заорал Массена, подтягивая от переправы свежие полки дивизии Леграна. И снова – закипело, забурлило сражение… Австрийцы откатились обратно, едва удержавшись на распаханном их же ядрами участке кладбища – половину Асперна французы все же вернули.
У бойцов как на одной стороне, так и на другой, не было уже сил сражаться. Измученные, они засыпали стоя, опираясь на разбитые ружья.. Барбье тяжело опустился на землю, нарвал ослабшей рукой травы и принялся медленно чистить штык, коричневый от запекшийся австрийской крови и погнутый в ожесточенных рукопашных схватках прошедшего дня. Правое предплечье, наспех перебинтованное во время одной из редких передышек, слегка ныло. Кивер остался где-то на кладбище, среди тел поверженных врагов и павших товарищей. Где-то за соседним домом слышались голоса австрийцев – противников разделяли какие-то несколько шагов, но тело требовало отдыха. День подходил к концу: чего ждать от завтрашнего рассвета? Барбье опустил взгляд на сраженного пулей несчастного паренька, так ловко подававшего ему патроны и перезаряжавшего мушкеты. Отбросив в сторону грязный пучок травы, сержант с облегчением выдохнул и прикрыл глаза…
9.
Марбо слез с коня, подтянул разболтавшиеся седельные ремни.
- Господин капитан, извольте обернуться! – раздался за спиной чей-то спокойный, но грозный голос. Оставив ремни в покое, Марбо повернул голову: перед ним стоял маршал Бессьер.
- Сударь?..
- Помолчите, капитан! Я смотрю, герцог Монтебелло совершенно распустил своих подчиненных – до такой степени, что они осмеливаются дерзить старшим по званию! У вас есть хоть какое-то представление о субординации в армии? Впредь будьте исключительно любезны выбирать выражения, когда разговариваете с маршалом Империи!
- НО сударь, я лишь выполнял распоряжение своего начальника и дословно передал его собственные слова, совершенно ничего вот себя не добавляя!
- Меня это не волнует, господин капитан! Ваше поведение…
- Господин маршал, остановитесь! – Из вечерних сумерек внезапно возникла конная фигура герцога Монтебелло, который буквально наехал своим жеребцом на командующего кавалерией, при этом срываясь на крик. – Я, в свою очередь, нахожу вас не менее дерзким! Какое вы имеете право отчитывать моего адъютанта? Между прочим, он дважды ранен в Испании – в то время как некоторые, с позволения сказать «военные», за всю свою жизнь не получили ни единой царапины!..
- Наличие ранений – еще не показатель храбрости! – Парировал на мгновение впавший в смятие Бессьер (За долгие годы войн, действительно, избежавший вражеских пуль и клинков).
- … и продвигаются по службе, шпионя и донося на своих боевых товарищей! – закончил свою гневную тираду Ланн. – Какое же после этого вы имеете право распекать столь заслуженного, в отличие от вас, офицера?
- Постарайтесь обходиться без оскорблений, господин маршал! – Стараясь держать себя в руках (что уже получалось с большим трудом) Бессьер. – Что касается вашего адъютанта, то он позволил себе применить в мой адрес крайне неуместное выражение!
- Это вы, сударь, верно, насчет фразы «Атаковать по-настоящему»? В таком случае его вина состоит только лишь в том, что о добросовестно и правильно выполнил приказ и в точности передал вам мои собственные слова!
-Конечно, император предупреждал меня, чтобы я прислушивался к вашим советам… - произнес Бессьер, на что Ланн вспылил пуще прежнего:
- Ах вот оно как? Да будет вам известно, сударь, что в армии принято не «прислушиваться», а повиноваться приказам! Пока что вы – в моем подчинении, а не наоборот! Если бы дело обстояло иначе – я бы, признаюсь вам честно, тотчас подал бы в отставку, ибо не желаю подчиняться такому маршалу, как вы!
Марбо молча отошел в сторону, поскольку маршалы перешли от его скромной личности на выяснений личных отношений – простого адъютанта это уже не касалось. Взрывоопасность характера герцога Монтебелло была широко известна в армии: если гасконец позволял себе кричать на САМОГО императора (!), и даже порой УГРОЖАТЬ ему (!), хватаясь при этом за саблю (!) – то что тогда говорить о прочих… В подобных ситуациях Ланн был попросту опасен для собеседника, и Марбо про себя искренне пожелал, чтобы громкий голос его начальника привлек внимание окружающих. Да поскорее бы…
- .. но ваше требование «атаковать противника по-настоящему» прозвучало для меня крайне оскорбительно! – Бессьер тем временем уже практически перестал сдерживать себя. – Извольте, господин маршал, выбирать выражения!..
- Нет,сударь – только те слова, которых вы сами достойны! – Уже во весь голос орал Ланн, гневно сверкая глазами. – Сегодня вы половину дня тем только и занимались, что ходили со своими великолепными эскадронами с места и вперед – в то время, как мои солдаты умирали в Эсслингене! Тут вам не парад, господин маршал, врага этой красотой не удивишь и не победишь!..
- Сударь! А вот это – явное и неприкрытое оскорбление чести! – Теперь командующий резервной кавалерией действительно вскипел. – Вы ответите за это!
- Неужели?.. – Вскинул брови Ланн, демонстративно положа руку на эфес сабли. – Как гасконец гасконцу: сию же минуту, если вам угодно!.. – Клинок герцога Монтебелло, тускло отсвечивая в отблеске бивуачных костров, потянулся прочь из ножен; Бессьер, вне себя от ярости, схватился за свою саблю…
- Немедленно прекратить! – Марбо с облегчением выдохнул, ибо зычный голос Массена прозвучал над гасконскими забияками как нельзя вовремя, громом среди ясного неба. – Вложите свои сабли в ножны, господа, иначе - черт побери! – я не знаю, что я с вами сделаю!.. Что это за мальчишество! На глазах у всей армии, посреди лагеря, на виду у врага два маршала Империи собираются драться на дуэли!
Бессьер отнял руку от эфеса. Массена, несколько неловко но стремительно соскочив с коня, вклинился между спорщиками, бросая яростные взгляды то на одного из них, то на другого:
- Я – старший в этом лагере! И потому, именем императора, приказываю вам немедленно разойтись! Устроили тут… посмешище! Вам мало всей этой кровавой бани? – Прокричал он, обводя рукой равнину. – Я жду, герцог Монтебелло!..
Ланн с большим уважением относился к старому контрабандисту и герою Франции – как к немногим в армии. Голос Массена привел его в чувство – пристыженный, Ланн со звоном зашвырнул саблю обратно в ножны и быстрыми шагами исчез в темноте. Проводив его пылающим взглядом, Массена обратился к Бессьеру:
- Гасконцы чертовы! Ну ладно Ланн – прирожденный забияка… А вы-то, тоже хороши! Извольте затолкать личные амбиции и неприязнь куда подальше и возвращайтесь к своим эскадронам! Дуэлянты, чтоб вас!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ночь, к сожалению, не принесла облегчения. В Асперне – то тут, то там – продолжались редкие перестрелки. Вздремнув часок, солдаты сами по себе, без команды офицеров, вскакивали с места и бросались на противника, после короткой схватки расходясь по своим позициям. Вернувшемуся в Эсслинген Ланну тоже не удалось отдохнуть: в два часа пополудни эрцгерцог Карл, лично возглавив полки Розенберга, стремительно бросился в атаку. У бойцов дивизии Буде не было уже сил остановить австрийцев – они откатились прочь из селения…
Встревоженный этим ночным переполохом, Наполеон подозвал дивизионного генерала Сент-Иллера, чьи полки только-только ступили с понтонов на левый берег:
- Я, кажется, не так давно обещал вам маршальский жезл, генерал? Его уже везут для вас из Парижа, а пока – спасите герцога Монтебелло, и жезл будет ваш!
Будто ловко подброшенный мяч, Ланн умело принял из рук императора дивизию Сент-Иллера, и повел ее в контратаку… Ночь прошла, на горизонте забрезжил рассвет. Наполеон выехал на равнину, хмуро обозревая поле возобновившейся битвы. Справа грохот затих: Ланн вернул Эсслинген. Слева схватка, наоборот, разгорелась с новой силой - отразив за предыдущий день шесть мощнейших австрийских атак, Массена снова оборонял Асперн от наседающих корпусов противника. Шестнадцатилетний Жан-Проспер – сын маршала и его адъютант – доложил императору, что «Любимое дитя Победы» не только остановил противника, но и вернул северную часть селения.
- Герцог Риволийский великолепен! – Не сдержав своего восхищения действиями старого военачальника, воскликнул Наполеон. – Кто не видел Массена при Асперне – тот вообще ничего в жизни не видел! Он цел, я надеюсь?
- Ни единой царапины, сир! – Отозвался Массена-младший. – Хотя все его адъютанты и ординарцы либо убиты, либо ранены, а вражеское ядро поразило лошадь прямо под ним!
- Я вижу, офицер, вы и сами ранены – отправляйтесь в госпиталь…
- Нет, сир – я должен быть рядом с отцом! – Произнес тот и умчался обратно в аспернский ад…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Саперы Бертрана были измотаны не меньше бойцов Массена и Ланна. Дунай срывал понтоны – инженеры их восстанавливали; австрийские брандеры сметали мосты – они снова наводили переправу… С рассветом их самоотверженность позволила гренадерам Удино, эскадронам резервной кавалерии и Гвардии наконец-то ступить на тот берег, где их появления так долго и с таким нетерпением ждали. Вид этих свежих и доблестных войск придал Наполеону решительности:
- Ну вот, Бертье – настал наш час! Авангард хорошенько измотал противника, осталось нанести решительный удар.
Начальник штаба поинтересовался, каковы планы императора:
- Никаких излишеств, - был ответ. – Эрцгерцог завяз в этой бессмысленной бойне, стучась лбами своих солдат о каменные стены зданий – мы нанесем в центре удар такой сокрушительной силы, что битва будет выиграна!
- Хватит ли сил? – Был следующий вопрос. Наполеон повернулся к мостам:
- Вот дивизии Удино, справа присовокупим Сент-Иллера, пушки – вперед, пять дивизий кавалерии Бессьера – позади… Гвардия в резерве, а подходящий с венского берега Даву через пару часов поставит в этой драме последнюю, решающую точку! Вызовите ко мне герцога Монтебелло, я дам ему последние инструкции.
Маршал Ланн взглянул на циферблат: часы показывали начало восьмого утра. Слева подъехал генерал Удино – один из самых чистых и независтливых героев Империи, семнадцать ранений которого более чем красноречиво говорили о его боевом пути…
- Ваши гренадеры готовы? – спросил его герцог Монтебелло.
- Готовы, господин маршал… - Удино несколько замялся, но продолжил: - У меня есть вопрос, сударь…
- Слушаю вас, генерал.
- Не совершаем ли мы серьезную ошибку? Я имею в виду эти «античные фаланги», в которые мы прессуем наших солдат. Я не имею привычки обсуждать приказы «сверху», и вы это хорошо знаете, но – несчастные парни!.. Как только они дойдут до позиций противника – австрийцы будут смяты, тут я более чем уверен в храбрости и профессионализме своих батальонов, однако надо еще пройти этот путь! Хотя бы половине из них!
- Согласен, - отозвался Ланн, плотнее натягивая перчатки. – Однако причуда императора на этот раз имеет под собой серьезные основания. Все его «Чингиз-ханство» виновато!.. Мы положили лучших солдат Франции от Лиссабона до Немана – и теперь тащим на бойню безусых молокососов да немцев, не имеющих ни малейшего желания помирать за нашего гениального императора! Ведем за собой уже далеко не героев Маренго и Аустерлица; чем хуже пехота – тем больше пушек нужно для их поддержки, своеобразная аксиома! Это не я сказал – это слова императора, с которыми нельзя не согласиться… Да и мы, генерал, признаться – уже не те… Лично я, Удино, после окончания всего этого (маршал обвел равнину) подаю в отставку! С меня довольно! Остается красиво закончить. Последнее сражение…
- Пора спускать гончих со сворок! – Озвучил Наполеон одно из своих любимых выражений. Барабаны ударили сигнал «к атаке». Развернутые батальоны французской пехоты, плотно прижимаясь друг к другу, сверкая тысячами штыков на ослепительном майском утреннем солнце, медленно тронулись вперед. Сотня орудий изрыгала в сторону замершего в ожидании развязки противника тысячи фунтов смертоносного чугуна. С обнаженной саблей в руке, герцог Монтебелло – равно как и в ста предыдущих боях и сражениях! – повел массы своих солдат в последнюю атаку. Австрийцы на удивление хладнокровно ждали, пока французы – время от времени замедляя движение, дабы выровнять тонкие батальонные линии – приблизятся настолько, чтобы… Горизонт сверкнул множеством ярких вспышек и окутался клубами белесого дыма: первый залп австрийской артиллерии начисто смел легкие французские батареи, двигавшиеся впереди пехоты; второй – проредил в наступающих батальонах несколько приличных кровавых брешей; третий – подмел храбрецов, шагавших в первых рядах… Батальоны Ланна таяли на глазах с каждым очередным залпом – солдаты молча смыкали строй, заполняя образующиеся в батальонах пустоты, все теснее прижимаясь друг к другу, и продолжали идти дальше. Трещание полковых барабанов ослабевало, флейты почти умолкли: австрийские ядра выкосили практически всех музыкантов. Картечь прошивала трепещущие на ветру знамена, срезала их с древков, в щепки разносила позолоченных императорских орлов. Солдаты упорно шли вперед, спотыкаясь и перешагивая через тела павших товарищей… Но, несмотря на все это, они дошли до цели. Австрийцы не выдержали удара – их фронт был слишком растянут от Асперна до Эсслингена, чтобы достойно противостоять таранному натиску живой массивной колонны герцога Монтебелло. Немецкие офицеры и сержанты отчаянно лупили своих солдат по спинам, принуждая их стоять, однако удержать дрогнувших австрийцев было уже невозможно. Центр австрийской позиции прогнулся под напором французов, однако в результате этого последние оказались в своеобразном мешке: они попали под ураганный перекрестный огонь флангов противника, принявшегося методично расстреливать храбрую французскую пехоту…
Главнокомандующий австрийской армией, закусив нижнюю «габсбургскую» губу, не отрывая взгляда, следил за батальонами противника, сминающими его войска.
- Ваше высочество, - докладывали ему, - мы бьем по ним в упор - с трех сторон! – но остановить французов невозможно!..
- Нет ничего невозможного, - ответил эрцгерцог. – Зарядов не жалеть! Должно же их хоть это остановить!.. Где храбрые венгры князя Цаха?
Позади Карла возникли стройные полки венгерских гренадер – цвет армии Габсбургов:
- Если и с ними мне не суждено остановить Бонапарта… Лучше погибнуть самому!
Карл решительно выхватил из рук одного из знаменосцев древко:
- Если тут кто-то решил прожить долго – пусть забудет об этом! Вперед, Венгрия!
Увлекая за собой гренадер, эрцгерцог бросился в атаку…
…Наполеон с нетерпением ожидал развязки.
- Еще немного, Бертье, и Ланн сломит австрийцев! Где же дивизии Даву – пора ставить точку!..
Словно призрак, возник Бертран:
- Сир, положение ужасное…
- НЕТ, Бертран! – Взревел император. – Только не смейте мне сказать, что мосты снова разрушены!..
- ДА, сир! – Начальник инженерной службы был неумолим, как и сама судьба.
- Так сделайте что-нибудь! Мне позарез нужны дивизии Даву!..
- Увы, Ваше Величество – боюсь, вы их не получите… Дунай поднялся за прошедшие двое суток на ЧЕТЫРНАДЦАТЬ футов, почти в три человеческих роста! На этот раз понтоны просто сорвало – их унесло течением на несколько миль… Все кончено, сир!
Император высоко поднял голову и закрыл глаза:
- Коммуникации с островом Лобау, по крайней мере, надежны?
- Да, сир, на этом участке у нас все спокойно…
- Бертье! – Начальник штаба невольно встрепенулся. – Ланну и Удино – отходить к мостам! Кавалерия Бессьера еще волочит ноги? Пусть прикроет отступление – мы заканчиваем на сегодня…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Волна за волной, эскадрон за эскадроном, полк за полком – кавалерия бесстрашного Бессьера накатывалась на противника, буквально прикрывая своими телами отходящие к мостам издерганные и окровавленные батальоны Ланна. Австрийский центр после таранного удара герцога Монтебелло выглядел ничуть не краше худого забора – дыра на дыре; французская кавалерия этот худой забор без особого труда опрокинула. Рубя направо и налево, кирасиры и драгуны, гусары и конные егеря ворвались на просторы австрийских тылов. Эрцгерцогу Карлу нельзя было отказать в способностях: не мешкая ни секунды, он бросил против этих эскадронов кавалеристов князя Лихтенштейна, а сам спешно принялся выстраивать каре венгерских гренадер… Столкновение двух галопирующих кавалерийских масс – зрелище эффектное и ужасное, не для слабонервных. Сабли и пики тут не играют особого значения – по крайней мере, в первые секунды, ибо только силой инерции одна из сторон и способна опрокинуть и рассеять другую. И лишь после этого в дело вступает сабля, царица кавалерийского боя, чтобы снять жатву победы…
Свежая рана – след от вчерашней стычки с вражеской кавалерией – болезненно и неприятно пульсировала под бинтами, наспех закрученными вокруг головы. Лейтенант Этьенн Лепик бился отчаянно, стараясь не обращать на эту боль внимания. С силой натянув поводья, он заставил коня встать на дыбы, после чего решительно обрушился на ближайшего австрийского драгуна. Тот прокричал в лицо Лепику что-то гневное (по-немецки), едва успев уклониться от страшного удара лейтенанта. Конноегерь снова взмахнул саблей, и снова нанес удар – каска драгуна треснула, и клинок в очередной раз обагрился кровью врага. Последовавшим затем уколом Лепик буквально вытолкнул австрийца из седла и быстро оглянулся… Кажется, и эта свалка закончилась в пользу французов – противник опрокинут и спасается бегством. Поле битвы почти целиком затянуто пороховым дымом – этот запах приводил лейтенанта в состояние настоящего безумия. Глубоко вдохнув через ноздри этот приятный для настоящего рубаки воздух, Лепик вдруг заметил тела упавшего оземь знаменосца, рядом с которым валялось истерзанное пулями полотнище эскадронного штандарта. Низко свесившись, кавалерист кончиками пальцев поймал скользкой от крови (Французской? Австрийской?) древко… Слева прогрохотали мчавшиеся в атаку и сверкающие кирасами латники дивизии Нансути; высоко подняв над головой штандарт, Лепик громко проорал, приветствуя кирасир:
- Да здравствует император!..
Грохочущие эскадроны отозвались нестройным, но дружным ревом. Безжалостно вонзив шпоры в бока своего скакуна и продолжая держать над собой знамя, лейтенант устремился вслед за ними, рассекая клубы горького, но такого сейчас приятного на вкус дыма… Выскочив на равнину, он вдруг увидел перед собой плотные и неприступные каре венгерской пехоты, вокруг которых кружились французские кирасиры. Не останавливаясь ни на мгновение, Лепик бросился прямо на белые мундиры и меховые шапки вражеских гренадер… Пуля ударила прямо в грудь; лейтенант инстинктивно широко раскрыл глаза, все еще продолжая сжимать древко штандарта. Почувствовав во рту остро-сладкий привкус крови, он понял – это смерть! Медленно заваливаясь на спину, Лепик соскользнул из седла, но нога застряла в стремени. Голова ударилась о какой-то камень, и лейтенант Этьенн Лепик потерял сознание. Навсегда…
10.
Венгерские гренадеры выстояли. Битва французами была проиграна. Эрцгерцог Карл отчетливо видел, как Дунай разметал понтоны, унося их течением прочь. Навязчивая идея «победить Бонапарта» вновь приобрела реальные шансы на успех. Схватка снова закипела – по всей линии, Асперн и Эсслинген снова ощутили на себе ярость австрийских атак. Озлобленно отбиваясь от наседающего противника, французские батальоны медленно отползали обратно, к мостам Лобау. Кто-то в панике обращался в бегство, но штыки «ворчунов» Старой Гвардии хладнокровно удерживали их от такого безрассудного порыва.
- Массена еще держится, - сообщали Наполеону, - но у Буде справа большие проблемы…
Опасность, действительно, была велика: с падением Эсслингена австрийцы выходили бы прямо к переправе, и тогда с равнины Мархфельда не ушел бы ни один француз. Полки Розенберга и венгров ворвались на улицы едва удерживаемого генералом Буде селения, добивая последних его защитников. Сам генерал с остатками дивизии заперся в трехэтажном каменном амбаре – окруженный со всех сторон, он отбивался, как затравленный зверь. Перед императором выросли фигуры генерал-адъютантов - Мутона и Раппа:
- Спасите Буде, спасите Эсслинген, спасите армию!
Пять батальонов Молодой гвардии, с генералами впереди, бросились на выручку эсслингенскому гарнизону. Это были вовсе даже не ветераны, к Императорской Гвардии они имели весьма формальное отношение – сформированные перед самой войной, эти полки (за исключением сержантского состава и офицеров) фактически не имели боевого опыта, однако… Громкое слово «Гвардия», пусть и «Молодая», обязывало ко многому! Юные новобранцы Парижа и Лиона ударили по австрийцам с такой силой, что вымели их прочь из Эсслингена в считанные минуты. Видя, как бежит противник перед молодогвардейцами, командир «ворчунов» генерал Дорсенн умолял Наполеона:
- Сир, позвольте нам доказать свое высокое звание! Всего один удар!..
- Нет! – Отрезал император. – Хватит на сегодня!..
Дорсен был буквально оскорблен этим ответом. Его следующие слова прозвучали настоящим ультиматумом:
- В таком случае гвардия ТРЕБУЕТ, чтобы Ваше Величество немедленно покинули поле боя и ушли из-под огня! Иначе мы ОТКАЗЫВАЕМСЯ сражаться!... – И по знаку генерала «ворчуны» - все, как один! – побросали на землю свои ружья. Храбрые и опытные, но – порядком избалованные своим повелителем, они считали себя вправе диктовать ему свою волю… Шокированному этим Наполеону пришлось подчиниться давлению – ругаясь, он повернул к мостам:
- Передайте герцогу Монтебелло – пусть принимает командование!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Маршал Ланн сидел на краю придорожной канавы, закинув ногу за ногу:
- Дорогая моя Луиза, любимые мои дети… Я очень скоро буду с вами, мои дорогие – вот только выковыряем из этого ада побольше несчастных французских солдат!.. Я устал, Марбо – последнее сражение… Интересно, насколько император соврет в своем очередном бюллетене на этот раз – чтобы «утешить» и без того безутешных вдов Франции? Тысячи, десятки тысяч несчастных семей Шампани и Гаскони, Лангедока и Прованса… Как там Удино – еще держится?
- Ранен в руку, - отозвался адъютант, - но остался в строю. Кажется, у нашего «отца гренадеров» уже восемнадцатое ранение. Жаль беднягу Сент-Иллера…
- Да, жаль, - протянул Ланн. – Был храбрый и опытный боевой генерал, да вот погнало его за пресловутым маршальским жезлом, и вот… Что, по сути, есть эта палка, обтянутая бархатом и расшитая золотыми орлами? Не более, чем фикция… Я с ходу могу назвать тебе, Марбо, с десяток дивизионных командиров, достойных обладать им – и с десяток маршалов, сжимающих его в своей руке незаслуженно!..
Французы отступали, шаг за шагом теряя своих товарищей – австрийцы теснили их, осыпая градом ядер… Окунув щетку банника в ведро (вода с уксусом), австрийский канонир, белоснежно улыбаясь, быстрыми движениями прочистил ствол орудия от нагара; второй артиллерист подбежал с мешочком картуза, который тут же был загнан прибойником глубоко в ствол…
- Вчера – д’Эспань, сегодня Сент-Иллер… Несколько минут назад прямо на моих глазах пулей сразило в голову генерала Пузе, и – вон, посмотрите! Еще кого-то несут на носилках… Кто следующий? – то ли философствовал, то ли попросту ругался Ланн, отрешившись от происходящего вокруг. – Война за жизнь обернулась жизнью ради войн, вот только многие из нас этой подмены не заметили! К чему вся эта кровь – неужели мы, французы, и вправду считаем себя лучше других?
…Картуз проколот медной иглой протравника, камышовая запальная трубка вставлена в запальное отверстие..Ухмыляясь, канонир подносит фитильный пальник к трубке…
- Как дела на флангах, Марбо?
- Эсслинген удержали, Массена стоит в Асперне насмерть.
- Массена – сущий дьявол! Вот это – герой. Не то, что некоторые… - Под «некоторыми» подразумевался, естественно, Бессьер. – Нужно съездить к Буде…
Со зловещим воем австрийское ядро ударило в дно канавы, прямо под самыми ногами маршала. Ударная волна едва не отбросила Марбо в сторону, но капитан удержался и тут же бросился туда, откуда доносилась грубая гасконская ругань:
- Да помогите же мне, Марбо, что вы там застыли! Ноги не слушаются…
Ноги маршала и вправду отказывались двигаться – они были перебиты…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ланн оказался прав в своем предположении – фраза «лживый, как бюллетень Великой Армии» была в ту пору практически крылатой. Кто жаждет цифр – вот они! Два дня ожесточенных схваток унесли жизни семи тысяч французов безвозвратно, еще порядка тридцать тысяч были либо ранены, либо попали в плен… Наполеон, всячески стремясь сгладить ужас поражения, велел вывести в официальном бюллетене потери армии всего в четыре тысячи! Не трудно понять, что от этой лжи остальные не воскресли. Однако, как бы император не старался выкрутиться, известие о битве при Асперне (как впоследствии ее будут называть в немецкоязычных источниках) и Эсслингене (или «Эсслинге», как станут писать французские авторы) произвело в Европе эффект разорвавшейся бомбы: Наполеон разбит! Французов МОЖНО бить!.. Пожалуй, именно заслугой храброго Массены можно объяснить то, что битва не стала полным разгромом и уничтожением французской армии. Герцог Риволийский умело отвел остатки дивизий на остров Лобау – коммуникации с которым оставались надежны – сумев при этом забрать с собой почти всех раненых, и оставив в руках австрийцев всего-то ТРИ пушки, пару знамен и семь повозок… Невелик трофей! Массена перешел на Лобау едва ли не самым последним – в половине четвертого часа ночи отступление завершилось, мост отдельными секциями втянули обратно на остров, последними (уже на лодках) вернулись с левого берега прикрывавшие армию стрелки… Первым из приказов Массены было: всем слушаться Ларрея! И все – от маршала Империи до последнего мальчишки-барабанщика – послушно исполняли то, что требовал главный хирург и начальник медицинской службы Великой Армии барон Жак-Доминик Ларрей. В эти страшные для армии часы он один был царь и бог, он был выше даже самого императора… Весь ужас Асперна и Эсслингена и всей равнины Мархфельда был теперь спрессован на обширном плацдарме Лобау. Стоны, крики и хрипы сотен и тысяч раненых и умирающих сводили с ума! Ларрей и его помощники творили чудеса! Старшие офицеры безропотно отдавали своих лошадей – мясо которых, за отсутствием котлов, варили прямо в медных кирасах; соли не было – приправляли порохом. Мясо отдавали раненым, бульоном поддерживали силы умирающих героев. Но Ларрей был не всесилен…
Известие о ранении герцога Монтебелло тотчас же распространилось по всей боевой линии. Одним из первых к месту трагедии прискакал… маршал Бессьер. Соскочив с коня, вместе с адъютантом раненого маршала он бережно перенес Ланна на раскинутый по земле плащ. Последний стонал, но был в сознании; Бессьер пожал его руку, но при этом отвернулся, дабы Ланн не видел - кто его поддерживает в этот момент. Двенадцать седоусых ветеранов, покрытых пороховой гарью и кровью, вынесли маршала Империи на импровизированных носилках с поля битвы… Откинув простыню, Ларрей ловко надрезал некогда белоснежные маршальские панталоны – взгляду предстало кровавое месиво, из которого торчали обломки костей. Стоявший рядом Наполеон невольно поморщился:
- Ведь вы его спасете, барон?
Хирург задумался:
- Похоже, самого герцога – да, но не его ноги… По крайней мере, одну из них придется ампутировать прямо сейчас… Мерсье – обработайте рану господина маршала!
- Это настолько необходимо? – Удивился столь категоричному подходу к полевой хирургии Наполеон. Ларрей объяснил императору, что при опасности заражения другого выхода в подобных условиях у него просто нет:
- Мы с вами не в парижском госпитале, сир, а фактически – на поле боя, и кроме пилы и бинтов я мало что могу предложить герцогу Монтебелло. Кстати, из обеззараживающих – только водка!
- Ампутация принесет ему новые страдания? – Сам не зная отчего, спросил Наполеон. Ларрей бросил быстрый взгляд на стонущего в беспамятстве Ланна:
- Думаю что больнее, чем было, ему уже не станет. Кроме того, маршал сейчас в шоке – и, в принципе, не все ли ему равно?..
- Как вы циничны, барон! – Воскликнул император. – Он слышит нас?
- Не знаю, сир… Вполне вероятно, что да, но вряд ли понимает… Мерсье: чистую воду, полотенце, бинты, водку и… пилу!
Пока хирург ополаскивал руки, Наполеон осторожно склонился над едва дышавшим маршалом Империи:
- Ланн, вы слышите меня? Это я , Наполеон… ТЫ узнаешь императора? - Глаза раненого были открыты, но казались стеклянными. – Это я, твой генерал Бонапарт!... Мой бедный друг…
- Сир, - вежливо позвал императора Ларрей, - вы позволите мне продолжить свою работу?
Наполеон поднял голову, и хирург едва не выпустил из рук пилу от увиденного – по землисто-серого цвета лицу императора текли самые настоящие слезы…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Без левой ноги, но, по крайней мере – живой, - произнес Ларрей, отирая руки от крови. Маршал Бессьер осторожно заглянул через плечо хирурга:
- Барон, я могу увидеться с ним сейчас?
- Ему это будет даже полезно, господин маршал. Посмотрим, как он реагирует на окружающих…
Командующий резервной кавалерией прошел к кожаному матрасу, на котором тихо стонал герцог Монтебелло; привстав на одно колено, склонился над раненым:
- Жан, это я – твой бывший друг Бессьер…
-Тебя тоже убили? – Пробормотал Ланн, и его лицо исказилось страшной гримасой боли. Кавалерист невольно улыбнулся: - Нет, Жан – мы с тобой все еще на этом свете. А что касается того света – Ларрей настоящий гений, он буквально вытащил тебя оттуда.
- Что со мной, Бессьер? Ноги не слушаются… Помоги мне встать…
- Всего одна нога, Жан! Другая тебя больше не будет беспокоить… Ты простишь меня, друг?
Ожидание ответа было для Бессьера невероятно мучительным – он вообще сомневался, стоит ли приходить сюда.
- Прости и ты меня, - вместо ответа произнес Ланн, протягивая кавалеристу ослабшую руку.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Едва только саперы Бертрана восстановили сообщение с венским берегом, Ланна переправили в организованный в Эберсдорфе госпиталь. По прошествии нескольких дней маршалу стало лучше, и многие с явным облегчением вздохнули. Марбо подолгу сидел у его постели, оставаясь самым близким для него человеком. Сам Ланн стал малообщителен, нехотя разговаривая даже с верным адъютантом и еле перенося общество периодически посещавшего его императора.
- Ваша супруга, герцогиня Монтебелло, узнав о случившемся несчастье, немедля выехала из Парижа и спешит сюда, господин маршал, - сообщил Марбо, отставляя чашку с недопитым бульоном. – Не одна, конечно…
- С детьми? – Встрепенулся Ланн, но капитан успокоил его:
- Для ваших детей подобное путешествие было бы весьма утомительным, сударь – да и нежелательным. Нет, ее сопровождает ее брат, полковник Геэнек.
- Боюсь, Марбо, что мы с ней больше не увидимся… Что говорят врачи?
- Вы ведь сами чувствуете, что вам становится лучше, господин маршал – при чем тут врачи? – Увильнул от прямого ответа адъютант.
- Я уже и не знаю, капитан, что сейчас для меня лучше. Только бы дождаться приезда Луизы…
Выйдя от заснувшего маршала, Марбо встретил Бессьера:
- Ну, как он?
- Сейчас спит, а вообще… - Капитан честно признался, что врачи уже практически махнули рукой на раненого маршала: - Они говорят – гангрена, и надежды на спасение не видят.
Бессьер помрачнел.
- Скажите, капитан – господин маршал не вспоминал обо мне? – Наконец решившись, спросил он.
Марбо в ответ покачал головой:
- Только о жене и детях, сударь… - Оставив маршала в задумчивости, капитан направился к выходу, но секунду спустя Бессьер окликнул его: - Капитан! Мне совсем не хотелось бы долго держать в себе какие-то неприятные вещи… Если вас удовлетворит просьба маршала Империи простить его…
- Сударь!..
- Да-да, капитан, именно так! Маршал Империи просит у вас прощения!.. Вы храбрый и умный офицер – мне хотелось бы иметь в виду вашу кандидатуру, когда освободится соответствующее вашим талантам место в гвардейской кавалерии…
Утром тридцать первого мая Ланну вдруг стало значительно хуже. Чувствуя дыхание приближающейся смерти, он попросил передать императору, что хочет видеть его… Наполеон уже не плакал – кажется, он смирился со скорой потерей друга (пусть и бывшего) и одного из самых верных и способных помощников. Они беседовали с полчаса; перед смертью Ланн был откровенен – впрочем, как и всегда…
- Бонапарт, - обращался он к императору по старой памяти, - ты некогда нашел меня пигмеем – и поднял до таких высот!
- Да, Ланн. Теперь же я теряю тебя исполином. Ты был простым рубакой-гренадером, а стал прекрасным генералом. Мне будет тяжело без тебя…
- Не довольно ли крови, Бонапарт? Аустерлиц, Йена, Фридланд, Испания… Сколько смертей – бедная Франция! Ты стал велик, Бонапарт, ты не жалеешь себя ради славы и побед, но – пожалей Францию!
- Ты ведь знаешь, Ланн – многих из этих войн я не желал! На меня и на Францию нападали – я лишь защищался, и только!.. Я хочу принести Европе мир!
- Мир через кровь и смерть? Ты впал в жестокое заблуждение! Я прощаю тебя, генерал Бонапарт!..
Утром того же, последнего майского дня, в Вене скончался еще один человек…
ЭПИЛОГ
В полупустом зале протестантской церкви, в полумраке раннего утра, торжественно-умиротворяюще звучит орган – старый кантор исполняет заупокойную мессу, «Реквием» великого Моцарта. Преклонив колени, несколько скромно и даже бедно одетых стариков стоят в непосредственной близости от органа. Чуть позади – немногие из венцев, пришедшие сюда для того, чтобы вместе со скорбящими родственниками и близкими отдать последний долг покойному… Среди них – двое достойных учеников скончавшегося великого Йозефа Гайдна, итальянец Антонио Сальери и фламандец Людвиг ван Бетховен; львиная грива последнего невольно привлекает внимание окружающих… Рядом с ними – венгерский магнат князь Эстергази, известный в Вене меценат и покровитель многих людей искусства. Сверху (с балкона) льются нежные голоса хора мальчиков.
Нет, не только лишь близкие и жители Вены пришли попрощаться с великим Гайдном: чуть в стороне замерло несколько офицеров во французской форме. Среди их нет лейтенанта Лепика, но будь он жив или даже просто ранен – непременно был бы здесь… Тихо позвякивая шпорами, в церковь вошел молодой человек - тоже француз, но не совсем офицер, на нем форма военного интендантства. Его несколько полное лицо вряд ли можно назвать не то что красивым, но даже привлекательным: толстый мясистый нос, густые брови и широкий тяжелый лоб. Лишь глаза (блестящие и любопытные) да руки, по-женски изящные… Осторожно пройдя мимо присутствующих, он остановился у самой первой скамьи, рядом со скорбящими родственниками – и, сложив руки, стал с интересом прислушиваться к аккордам. На его лице можно заметить некоторое недовольство мелодией: как будто это та музыка, которую он и рассчитывал услышать здесь – и вовсе не та одновременно.
Орган затих. Люди стали медленно покидать церковь, на ступенях обмениваясь впечатлениями.
- Мне сейчас вспомнилось, что он сам говорил об этом бессмертном произведении, - произнес тихим голосом Сальери, поправляя свои редкие седые волосы. – «Почтить мою память мессой гениального Моцарта – что может быть лучше»… Да, именно так он мне когда-то и сказал. Даже не прочь был бы и сам дирижировать.
- Великий человек ушел, - отозвался в ответ фламандец, нахмуриваясь. Их догнал князь Эстергази:
- Вы тысячу раз правы, господин Бетховен – великий человек! У меня возникла мысль поставить ему памятник!
- Похоронили-то кое-как, более чем скромно, - пробормотал Сальери, - а теперь – «памятник»…
- И все-таки я сделаю это, - продолжил настаивать князь. – Заложив руки за спину, Бетховен поспешил прочь от церкви, громко говоря при этом:
- Лучшая память о великом композиторе – когда его музыка остается в памяти человечества!..
Эти слова расслышали в группе французских офицеров, шедших в стороне. Француз в интендантской форме поинтересовался у приятеля:
- Кто этот чудак со львиной гривой и массой амбиций?
- Его зовут Людвиг ван Бетховен, - ответил молодой человек в мундире Французского института. – Здесь, в Вене, он достаточно знаменит. Да и не только в Вене.
- Странно, я ничего о нем не знаю, - признался интендант. – Я и самого Гайдна лично не знал, пришел лишь послушать «Реквием»…
- Кажется, Анри, исполнение тебе не очень понравилось?
- Увы, приятель – не совсем… Получилось как-то или чрезчур помпезно, или слишком тяжеловато, это не мой Моцарт! Ради того, чтобы послушать его произведения или музыку Чимарозы, я готов не задумываясь промчаться верхом сотню миль! Ах, Вена – как же ты прекрасна! Город очаровательный, чистый и опрятный, а какие милые жители!..
- Ты отчаянный жизнелюб, Анри! – Воскликнул его приятель. – Тебе, кажется, сейчас спешить в канцелярию?
- Ах, брось! – Махнул рукой интендант. – Мой дорогой кузен, генерал Дарю – правая рука самого императора! – работает, как вол. Чудаков работа любит, приятель!
- А как же госпожа Дарю? – Прозвучал недвусмысленный намек. – Муж из дома – а наш пройдоха Анри Бейль…
- Жизнь есть жизнь! Каждому свое!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Опуская занавес, уточним, что «пройдоха Анри Бейль», иначе именовавший себя также Гайяром и Коттинэ, а равно – Фебюрье, Ламартином, Шампанем и многими другими чужими именами – более известен нам как «господин Стендаль»… Что среди мальчишеских голосов хора в протестантской церкви среди прочих звучал и голос двенадцатилетнего Франца Шуберта… Что Луиза Ланн (герцогиня Монтебелло) так и не успела попрощаться со своим любимым супругом – не доехав до Вены, она встретила лишь гроб с его телом, который сопровождала затем до самого Парижа…
- Боже мой, как он изменился! – Воскликнула Луиза, когда ей открыли крышку гроба…
О дальнейшей судьбе сержанта Огюстена Барбье мне, к сожалению, ничего не известно; однако не удивлюсь, увидев его последствии на Березине или на поле Ватерлоо…
Август 2002 г.
Последний май
© Copyright: Антон Баранов, 2013
Свидетельство о публикации №213041801505
Свидетельство о публикации №213041801505
Рецензии
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.