К последниму пределу

               
                1
Когда подъехали к дому, Роман Алексеевич увидел, что скамеечка пуста, возле подъезда никого нет. И он с какой-то суетной торопливостью указал шоферу, бритоголовому малому в зеленых плисовых шароварах с цветными клинь-ями по штанинам, куда поставить автофургон.

Не хотелось, чтобы соседи видели его необычный груз. Не хотелось расспросов, удивленных взглядов, а то и ехидных насмешек.

Но вышло не по-задуманному. Не успел водитель подпятить машину к желе-зобетонному торцу подъезда, а грузчик выпрыгнуть из крытого брезентом кузо-ва, как вот она и вывалилась невесть откуда, Мария Аверьяновна, самая болтливая старушка из всего их дома. «Ить, старая клюшка! И ветер не берет, не сидит-ся ей в тепле-то!» – с досадой подумал Роман Алексеевич.

Погода и вправду была холодной для конца весны. Второй день из-за Волги дул северный ветер. Да такой пронзительной силы, что телевизионные антенны на крышах раскачивало, как корабельные мачты, а большие рекламные щиты вдоль тротуаров шумно скрипели и дрожали под напором порывистых воздуш-ных зарядов. И деревья в голоприбранных скверах, выгибаясь метелками ярко-зеленых вершин, шумно всплескивали молодою листвой и отзывались сухим полотняным рокотом, похожим на рокот бурливого моря, набегающего на прибрежную гальку.

Замышляя свою покупку, Роман Алексеевич во многом и рассчитывал как раз на эту погоду. Кому вздумается торчать на улице в такой дурной ветер? Но эту Марию Аверьяновну, чтоб ей ни дна, ни покрышки, никакая погода не берет! Вылупилась в самый неподходящий момент...

Грузчик, крепкий дородный детина в тесном ситцевом халате с короткова-тыми для него рукавами, тем временем опустил задний борт и принялся стаскивать поклажу. Водитель бросился помогать ему.

У Марии Аверьяновны, наблюдавшей за работой, вдруг округлились глаза и вытянулось  ее маленькое сухонькое личико.

– Это чтой-то такое? – не сводя глаз с обитого красным коленкором гроба, наглухо запечатанного крышкой, с удивленным придыханием спросила она.

Роман Алексеевич нахмурил свои белесые брови, нагнул по-лошадиному тяжелую голову и едко ответил:

– Гроб со смыком! Слыхала про такой?

– Гроб? – удивилась Мария Аверьяновна. – Ба, да кто же это у нас помер?

– А никто! – с веселым раздражением бросил Роман Алексеевич.

– Как это – никто? – опять удивилась Мария Аверьяновна. – А для кого же привез эту штуковину? – кивнула она на гроб и на суетящихся возле него мужчин.

– А не для кого. Для себя, – все с тем же нарочито веселым вызовом ответил Роман Алексеевич и дал указание грузчику с шофером нести поклажу на пятый этаж.

– Да ты впрямь с ума спятил, парень! – изумленно ахнула Мария Аверьяновна и легонько прикрыла ладошкой рот. – Мыслимое ли дело, гроб для себя?

Роману Алексеевичу хотелось ответить грубостью, но он сдержался и молча последовал за мужиками, с раздражением думая о Марии Аверьяновне: «Вот смола! А еще хотели женить на этой птахе!..».

Было такое, когда схоронил жену. Тогда пожилые соседки без конца жужжали ему, сойдитесь, мол, с Марией Аверьяновной. Посмотри, какая опрятная ста-рушка! И живая, как пчела. Лучше и не найти!..

Хорошо, что не послушался. Натерпелся бы с этой пчелой. От одной ее бол-товни сдох бы заживо! Так и ошивается возле подъезда. Так и ловит сплетни. А то возле окошка на своей кухне торчит. Смотрит, кто с кем встретился, что при-вез, в какое время пришел. Не квартира, а прямо контрольно-наблюдательный пункт!..

Мария Аверьяновна, не поспевая за высоким и шаговитым Романом Алек-сеевичем, некоторое время семенила за ним в надежде узнать что-то ещё для себя, но, когда двери подъезда пружинисто захлопнулись, она остановилась, полагая, что дальше идти уже неловко для ее почтенного возраста. По-стояла, раздумчиво покачивая головой, и отправилась по своим делам.

Роман Алексеевич на лифте первым поднялся к себе на этаж и, встретив грузчика с водителем на лестничной площадке, велел поставить гроб в дальний угол коридора. Тут же расплатился за доставку груза и, оставшись один,  не только ещё раз осмотрел свое приобретение, но  для верности ощупал углы. И слегка покачал гроб, проверяя, надежно ли поставлен..
Этот гроб он выбрал из десятка других и даже примерил на себе, чем немало развеселил Генку Матрехина, теперешнего начальника могильно-гробового хозяйства.

Домовина Роману Алексеевичу понравилась своей просторностью. А еще тем, что доски сухие. Бывает, из сырого теса подсунут, вот они и коробятся, вы-гибаясь пропеллером. А тут Генка не подвел, на совесть сработано.

Убедившись, что гроб поставлен крепко в уголке за дверью в свою квартиру, даже не качнулся под его усилиями; и крышка, прихваченная двумя гвоздями с боков, сидит плотно, словно шляпа на голове его бывшего начальника цеха Вишнякова, Роман Алексеевич походил взад-вперед, прикидывая, не помешает ли Туртыгиным его поклажа, и успокоился. Не должна помешать.

Коридор был высоким и довольно просторным по нынешним временам. И был он на двоих с соседом Владимиром Семеновичем Туртыгиным. Использо-вали они его как кладовку. Приладили полки с обеих сторон. Сосед на своей стороне сбил две полки из широких досок. Рыбак по увлечению, он держал в коридоре и двухместную резиновую лодку со всеми рыбацкими причиндалами. Роман же Алексеевич свою полку использовал под разную домашнюю рухлядь и хозяйственный инвентарь. Коридор они специально не делили, само собой определилось: все, что находится по правую сторону, принадлежит Роману Алексеевичу, а левая сторона остается за Туртыгиными. И с соседом по этому поводу никогда не возникало никаких разногласий и споров.

Владимир Семенович Туртыгин был значительно моложе Романа Алексеевича, мог годиться ему в сыновья. Наверное, по этой причине особой дружбы между ними не водилось, но и ссор не было. В былые времена, случалось, Роман Алексеевич на своем катере возил соседа на дальние острова Волги, считавшие-ся наиболее обильными на грибы и рыбалку.

Туртыгин служил по пожарной части сначала инспектором на автопредприятии, затем его перевели командовать боевым пожарным расчетом куда-то за город. Это был гололобый, с ранними залысинами, ясными большими глазами на гладком лице крепыш среднего роста с приподнятыми слегка плечами, как бы выставляющими напоказ офицерские погоны. Его можно было бы считать вполне милым человеком, если бы не те же ясные глаза, за которыми постоянно клубилась колючая настороженность. Говорил он вкрадчиво, словно быв ловушку заманивая.

По своему житейскому опыту Роман Алексеевич знал, люди подобного сорта обычно не всегда искренни, любят вызвать собеседника на излишнюю откровенность, которой сами же потом и пользуются.

Однако ничего подобного за Туртыгиным. Роман Алексеевич не замечал. Ходили разговоры, будто на работе Туртыгин злоупотребляет своим положением, иные люди порой стонут от него. Слухи эти исходили от работников автопредприятия, которых, между прочим, немало жило в их кирпичной девяти-этажке. Они и говорили Роману Алексеевичу, халявщик-де твой сосед. Не слезет с человека когда ему что-то надо;: будет точить, как моль, пока не добьётся сво-его.

А нуждался Туртыгин чаще всего в резине да клее. Их и выбивал с начальников автоколонн. Дело в том, что Владимир Семенович в свободное от работы время клеил резиновые лодки. Неплохо зарабатывал на этом. Даже на машину наскреб.

В конце концов, своими поборами он до того достал автомобилистов, что они пожаловались на него в пожарное управление. По этим их жалобам Туртыгина и задвинули в какую-то загородную Тмутаракань, где до сих пор и обретался в одном и том же звании старшего лейтенанта.

А ещё Роману Алексеевичу открылось, что сосед его, оказывается, до болезненности завистлив. Об этом узнал, когда купил себе речной катер. Тогда соседи всего этажа пришли к нему обмывать покупку. Пришла и жена Туртыгина Оль-га. А сам он не появился, сказавшись больным. И Роман Алексеевич сильно удивился этому:  только что вместе смотрели катер, был здоров, – и вдруг забо-лел!

Когда хорошенько выпили, Ольга и разъяснила Роману Алексеевичу. Мол, с того и заболел, что катер смотрели.

– Это как же? – не понял Роман Алексеевич. – Что он, заразный, что ль, какой, мой катер, чтобы заболеть с него?

– Не заразный! – засмеялась Ольга. – Напротив, очень даже хороший! Богатая покупка. Вот и раззавидовался... Он ведь у меня, дядя Рома, страшно завидущий! Увидит, кто-то из знакомых купил дорогую вещь, обязательно сляжет в постель. Не поверите, даже язва обостряется!.. На больничный сразу же уходит... И болеть он любит у меня. С каждой царапинкой бежит в свою санчасть.

– Надо же! – удивился Роман Алексеевич. – Никогда бы не подумал. Вроде, молчаливый и уравновешенный во всем.

– Это он на людях такой, а дома – настоящий яд, – в порыве откровения простодушно призналась Ольга. – Сына вон совсем запилил: «Чего штаны протира-ешь? Иди на автозаправку машины мыть. Другие мальчишки не шалберничают, деньги зашибают, а тебя не протолкнешь никуда. Только и сидишь со своими книжками на отцовской шее!». Вот такой он у меня!..
И Ольга засмеялась.
Роман Алексеевич покачал головой и молча посочувствовал ей. Бабенка-то очень уж сходная! Изведет за жизнь, если такой никудышный характер.

Сами они со своей Настасьей Петровной душа в душу прожили пятьдесят четыре года, как одна копеечка. В трудах вечных жили, с нужды начинали. Он с фронта пришел в одной гимнастерке да в солдатском галифе. Была еще гармонь, звонкая «тулка». Это ребята из его минометного расчета подарили при демобилизации.

Родные Романа Алексеевича погибли на Могилевщине, а их деревню Дуб-ровки немцы выжгли дотла.

У Настасьи Петровны тоже никого не осталось, кроме двоюродной сестры где-то под Душанбе да сироты-племянницы на клюшках.

Начали жить с чашки-ложки. По чужим углам ютились да по семейным общежитиям. Ведь как было? Коли нет у вас детей, то и квартиры вам нет. Это уж под конец жизни завод выделил ему однокомнатную маломерку без балкона и лоджии. И то лишь потому, что никто другой не хотел в нее селиться. Чего в ней? И шестнадцати метров нет. Тесная, как корабельная каюта. Но они с На-стасьей Петровной были премного довольны и этой квартирой. Все же не се-мейное общежитие, однако.

Жили они хотя и бездетно, но без попреков и брани. Он вечерний техникум закончил. Выучился на авиационного мастера. Стал лучшим специалистом на заводе по лопаткам самолетных турбин. Начальство ценило его и, когда настала пора идти на пенсию, не вытолкнуло, как других, за ворота. Напротив, до последнего держало. Сверх пенсионного возраста еще пятнадцать лет отбухал. Оно, может, и дальше тянул бы рабочую лямку, да сам завод вконец разорился. По кускам, как солдатское мыло, распродали да по разным фирмам ловкие люди растащили.

Настасья Петровна тоже работала, можно сказать, до последнего. Она была модельером на трикотажной фабрике. Ее фабрика, как и его завод, в самую пору демократического передела крякнула и ушла с торгов за долги.

На пенсии Настасье Петровне и довелось-то пожить всего одно лето да две зимы.

                2

Позапрошлой весной, схоронив жену, Роман Алексеевич решил, что и самому пора собираться в дальнюю дорогу. И стал потихоньку готовить себя к этому. Продал дачу, продал катер, продал гараж с погребом. На эти деньги и поставил Настасье Петровне гранитный памятник, а для себя купил землю рядом с могилой жены, обнес участок одной оградой. Решил, что позаботиться о нём будет некому, надо самому  сделать, что положена,  пока жив и в силе. Как и жене, себе он тоже заказал памятник из гранита. А на памятнике по его просьбе выбили надпись: «Роман Алексеевич Надточий. 1921-2001 г.» И еще небольшую эпитафию внизу под серебристым теснением в виде тернового венка сладили: «Его деянья хороши, он жил горением души».

Эту надпись за бутылку водки придумал кладбищенский поэт бомжового вида, обретающийся здесь же, среди убогих могил и одетых в мрамор склепов.

Помогал Роману Алексеевичу во всех его похоронных делах сам Генка Матрехин по кличке Штопор. Он был сыном бывшего старшего мастера из их цеха Николая Григорьевича Матрехина и заведовал ныне всем кладбищенским хозяйством. Роман Алексеевич этого Генку еще с отроческих лет знал. Жили они тогда по соседству, и парень рос, можно сказать, у него на глазах. Острожник из острожников! И теперь про него говорят, что клеванный-переклеванный, под судом не раз стоял, к «хозяину» две ходки сделал. Тем и отца своего, Николая Григорьевича, прежде времени в могилу свел.

В новые дни Генка, словно бы в оправдание своей клички, и вправду штопором пошел в гору. Сошелся не только с криминалом, но и с властными структурами. Это был сорокадвухлетний мужик, коренастый и плотный, как дубовый кряж, с продолговатым бритым черепом, с наколками на руках, с массивным перстнем-печаткой на безымянном пальце. «Братки» ласково звали его Генок, а официальные лица – Геннадием Николаевичем, как и тогдашнего спикера Госдумы.

Вот этот Генка Штопор и устроил все Роману Алексеевичу, как он хотел,  разумеется, за хорошие деньги. Даже белую мраморную плиту с голубыми про-жилками где-то раздобыл на его могилу. На удивленный вопрос Романа Алексеевича только и сказал: «Знаешь, дядя Рома, сейчас за бабки можно все. А за очень большие бабки твою могилу сам Горбач без базара будет подметать. Так что не будем ботать об этом». И добавил, посмеиваясь:

– Ты платишь, мы делаем. И мне по барабану, что ты живой, а могилка у тебя состряпана. У меня каких только понтяр не бывает! Знаешь, с какими прикидами есть? Вон, один навороченный фраер, между прочим, из этих самых новых русских, велел свой склеп в виде мавзолея сляпать. И чтоб непременно с частью кремлевской стены... А нам-то что? По мне пусть хоть Бутырку себе заказывает. Нам его бабок не жалко!.. Он и надпись велел изобразить, чтобы, значит, во весь этот его понт золотыми буквами было высечено «Ильич». Ну, не понтяра ли в натуре? А ты менжуешься со своей могилкой... Да у меня таких могил на год вперед забито!..

За белую мраморную плиту пришлось заплатить особо. И стоила она нема-лых денег. Но Роман Алексеевич решил не скупиться и тратиться на всю катушку. С собой туда всё равно ничего не возьмешь. Лучше уж на обустройство сво-его вечного покоя потратить, чем этим ненасытным реформаторам в карман положить. При нынешнем гнилом положении всякое может случиться. Сгорели же его прежние накопления. Вот, сволочи, как ловко обтяпали!.. Фукнуло в одно мгновение, и спросить не с кого.

А с этими ваучерами как обули!.. Весь этот приватизационный мухляж бесил Романа Алексеевича. И он как-то с получки за выпивкой с мужиками предрек на все застолье: «Государство, обобравшее своих граждан, никогда не поднимется на ноги. Так и будет елозить на карачках». Покойный Генкин отец Николай Григорьевич, царствие ему небесное, в бутылку, было, полез. На спор стал вызывать. Мол, капитализм и мертвого расшевелит! Через годик-другой, гляди, к таким рванем высотам, что голова закружится!..

«А вот и не закружилась, – думал Роман Алексеевич, глядя на новую жизнь. – Рванули да не в ту сторону! Десять лет одну и ту же грязь месим. Никак на сухое выбраться не можем... Всякое человеческое гнилье высыпало, как гнойники по грязному телу... Его сынку Генке повезло... Поторопился Николай Григорьевич Богу душу отдать, не увидел, в каких в правильных людях теперь хо-дит его непутевый отпрыск. Надо же, в управленцы выбился!..»

После смерти жены, кажется, все заботы Романа Алексеевича перекочевали на кладбище. А с этой весны – особенно. Приедет, посидит на скамеечке против её могилки, и вроде бы легче станет. И многое вспомнится ему тогда. И как познакомились с Настасьей, как жили первые дни на хлебе по карточкам, на простой воде из крана; как ухаживал за ней, бесконечно милой, полной юных сил, здоровья, молодой и веселой! И до чего же счастливы были они! В нужде, в голоде жили, а счастье так и било через край! На танцы все бегали на «пятачок» к заводскому общежитию. И он часто брал с собой гармонь, чтобы услаждать девчат своей бесхитростной игрой, гремевшими тогда на всю страну торжественными вальсами. Это сердило Настасью и вызывало в ней ревность. Она всё боя-лась, что его отобьют у нее. И даже плакала. А он сладко утешал ее, прижав легкую, пушистую головку к своей неизменной солдатской гимнастерке с двумя боевыми медалями на груди. И его сердце, как птица, трепетало от радости.

А теперь вот все ушло, ухнуло, словно снег в половодье. И Настасьи его не стало. И сам он превратился как бы в собственного могильщика. Ходит на кладбище, будто на работу. Глядит на Настасьин портрет. Вспоминает, как с ней по-знакомился, свои первые дни на Волге, в неведомых для него местах. Ему некуда было ехать с фронта. А с ним служил в одном минометном расчете Миша Сенин, славный волжский парень. Он и подбил Романа Алексеевича поехать вместе с ним на Волгу. Сказал, поживешь у меня первые дни, оглядишься, а там видно будет.

С того и начал свою гражданскую жизнь Роман Алексеевич. С Мишиного дощатого барака, прилепившегося к склону глубокого оврага. Теперь и оврага того нет, давно засыпали. И самого Миши нет в живых. Погиб Миша. И очень даже глупо. Выжигал паяльной лампой бочку из-под горючки, она и рванула. Ну не судьба ли? На фронте выжил, а здесь погиб. Золотой мужик был и верный товарищ. Как не хватает его теперь! Был бы он жив, глядишь, и на кладбище вместе бы ходили. Хотя, чего там, зачем всё это Мише?..

Роман Алексеевич чаще стал ловить себя на мысли, что на кладбище-то он ходит не только ради памяти жены. Есть тут ещё и свой скрытый корыстный интерес: беспокойство о могильном хозяйстве. А больше всего одолевала его тревога за эту необыкновенную мраморную плиту на собственной могиле. И чтобы как-то скрыть коварную белизну ее полированного мрамора среди зелени травы и черноты могильного грунта, он однажды приволок из дома старый обмахрившийся ковер с вытертым ворсом, растянул его во всю площадь и приколотил с четырех углов стальными штырями к земле.

Геннадий увидел и засмеялся, поигрывая золотым фиксом:

– Зря стараешься, дядя Рома. У меня красть не позволено. Кому хочешь, зоб вырву.

И недобрые, карие глаза Матрехина стали колючими и по-волчьи жесткими.

Часть денег от продажи своей дачи Роман Алексеевич отнес Анюте, Настиной хромой племяннице, и сказал, что это на расходы по его похоронам. А что останется, сама, мол, для себя употребишь, помянешь наши с теткой души.

Анюта сильно удивилась этому и запротестовала:

– Да что вы, дядь Ром, прежде времени себя хороните? Я на что инвалид-ка, и то не сдаюсь... А вы такой большой, и хороните себя! Грех это.

– Возраст, понимаешь, – смутился Роман Алексеевич. – Станок вон железный на заводе, и тот изнашивается. А тут живая плоть... Да ты ничего не бойся. Организационно тебе из Совета ветеранов помогут. Я им и твои координаты оставлю на всякий случай.

И вот теперь, после покупки гроба, Роман Алексеевич решил, что этот слу-чай наступил. Наскоро позавтракав, он без раздумий отправился в свой районный ветеранский Совет.

Возглавлял его бывший боевой летчик, кавалер двух орденов Славы, подполковник в отставке Хрусталев Николай Никитович. Оба они считали себя чуть ли не однополчанами. Оба воевали на одном берлинском направлении: Хрусталев – летчиком штурмовой авиации, а Роман Алексеевич командовал минометным расчетом. Там же, под Берлином, его расчет отличился, в пух и прах разбив понтонную переправу противника и потопив бронетранспортер вместе с личным составом. Тогда же его и наградили медалью «За боевые заслуги». И весь расчет наградили.

А с Хрусталевым они, оказывается, и на фронт угодили в один и тот же год. И вообще были годками. Наверное, поэтому между ними сложились добрые, почти дружеские отношения.

Во всяком случае, Роман Алексеевич, зная о большой порядочности бывшего летчика-штурмовика, во всем доверялся ему и нередко исповедовался в своих глубоко сокровенных думах. Он и теперь шел к Николаю Никитовичу с открытой душой, шел, чтобы доверить то, что считал самым важным для себя. Понимал, что смерть не за горами, что может однажды не успеть, хотя особой хвори вроде бы и не чувствовал. Да, была старческая вялость, слабость тела. Что тут скажешь, износился организм. Подкосил его недавно еще врач-окулист на приеме в поликлинике. Ппришел к ней за рецептом, а она, дура, осмотрела его да как завопит, как заохает: «Ой, ей-ей, какой глубокий склероз! Как только вы живете с таким склерозом?».

И замахала руками, зацокала языком, как будто с ней приключилось какое-то радостное безумие.

Сама седая, словно полярная сова, по-совиному пучеглазая. Выпуклые белки испещрены паутиной кровяных сосудов. А дряблый подбородок оброс белым мхом.

Роман Алексеевич обозлился и, уходя, бросил этой выжившей из ума дуре:

– Смотрите, как бы у самой глаза не лопнули! У самой-то склероз, словно нагар на печных форсунках.

С того визита у него стало резко подскакивать давление. Даже мотало порой, как тряпку на ветру. И он думал, что с таким давлением и на ходу нетрудно гикнуться. Вон его Настасья не горела, не болела, раз – и в одну минуту убралась..
.
Тяготила душу еще одна напасть: одиночество. И скука жизни. Все-то неинтересно стало, все-то в тягость. Будто черная глыба нависла над сердцем и наглухо закрыла солнечный день.

Об этом своем состоянии они не раз толковали с Николаем Никитовичем Хрусталевым. Странное дело, этот веселый с виду старик с подкрашенными бровями, тоже, оказывается, испытывал нечто подобное. И тоже жаловался на свое одиночество; на то, что чужим чувствует себя средь дочериной семьи.

Но житейского оптимизма он, кажется, никогда не терял и постоянно твердил Роману Алексеевичу:

– А жить все равно надо. Нам с тобой, брат, выпала такая везуха: живыми выбраться из пекла! Мы теперь самой смерти должны быть не по зубам!

И в то же время Хрусталёв ничуть не удивился тому, что Роман Алексеевич купил себе могилу. Лишь задумчиво посидел и заметил:

– Что же, сейчас все продается и покупается... Но ты кремень-мужик! Без всяких комплексов. А я вот так не могу. Сам себя смерти предавать. Да и не рановато ли в голову себе втемяшил?

– О ней никогда не рано подумать.

– А мне вот кажется, глупо о собственных похоронах хлопотать... Схоронят, кому надо. Поверх земли не оставят лежать.

– Лишних хлопот не хочу никому доставлять, – просто объяснил Роман Алексеевич свой поступок. – Из близких у меня  одна племянница, и та, как червивое яблоко. А хочется, чтоб все по чести было. Чтоб не как собаку зарыли... И не говорили потом: жил, мол, грешно и схоронили смешно... Не позаботишься сегодня, потом и не успеть можно... Я, собственно, вот тут все изложил... И про наши наркомовские не забыл...

И подал Хрусталеву давно заготовленный конверт.

Николай Никитович и смотреть его не стал, положил в ящик стола, запер на ключ, задумчиво потер щетину на своих впалых щеках и невесело произнес:

– Дожили, брат. И гроб сами закупаем, и могилу приобретаем!.. Э-э, да чего там!
И он в отчаянии махнул рукой. На его переносице как-то даже расправились три поперечные складки, никогда не сходящие с лица. Словно бы задумался он однажды и уже никогда не мог раздуматься.

– Даже выпить захотелось от твоих делов, – не глядя на Романа Алексеевича, заметил Хрусталев. – С удовольствием махнул бы по рюмашке, да к врачу надо! Вот ведь какое дело. Раньше к девкам бегали, теперь – к врачам.

А на прощание напомнил:

– Ты не забыл про соревнование-то воскресное? А то уже звонили, места забронированы, кашу наварили. В субботу давай и подгребай с ночлегом.

– Я всегда, как пионер, – невесело пошутил Роман Алексеевич. –­ Городки – моя лучшая забава.

– Вот и хорошо, – сказал Хрусталев.– Тряхнем стариной, вспомним прежние баталии.
Он проводил Романа Алексеевича до двери своего тесного, в одно окошко, кабинета в полуподвале старинного особняка и пожал ему руку.

Роман Алексеевич, выйдя на улицу, в раздумье постоял на остановке городского транспорта под молодым пирамидальным тополем, послушал блескучий лепет его листвы и прикинул, куда ему ехать.

День немного разгулялся, и хотя было облачно, ветер, однако, стих. Лишь низом пробегал время от времени и, подхватив рваный целлофановый пакет, как птицу, терзал его, гоняя из стороны в сторону.

Роман Алексеевич решил, что в своей холостяцкой квартире делать ему не-чего. И без того надоела ее сиротская пустота, лучше подождать автобус да махнуть на кладбище. Все-таки ощущал он какое-то влечение к этому городу мертвых. Он и сам начинал пугаться этого. Однако по-иному уже не мог. Словно бы к наркотику пристрастился. И многое ему представлялось необычным здесь, в этой юдоли вечной человеческой печали. Даже пенье иволги среди отцветающей сирени и тенистых лип было совсем другим, каким-то глубоким и скорбным. И небо горело совсем по-другому, изливаясь высоким светом вечности.

Пока поджидал автобуса, подошел мужичок, небритый, корявый, в капроновой шляпе с мелко пробитыми дырками по тулье, в стоптанных ботинках.

– Здравствуй, паренек, – весело сказал он изумленному Роману Алексеевичу. – Закурить не будет?

Роман Алексеевич недоуменно пожал плечами и сказал, что не курит.

– Ну, извини, паренек, – с вежливой жизнерадостностью произнес мужичок и быстро зашагал дальше легкой прыгающей походкой, со спины похожий на маленького худосочного подростка.

Эта сценка развеселила Романа Алексеевича, и он потом ехал, улыбаясь под ее впечатлением так, что на него косилась соседка с корзиной на коленях, толстая грудастая баба в зеленой кофте.

Кладбище находилось за чертой старого города, на плоском округлом возвышении, которое на городских картах значилось под названием Последний Тупик. С трех сторон его обступал глубокий обрыв, похожий на заброшенный крепостной ров. Этот ров соединялся с рыжим от глины оврагом, извилисто убегающим к реке и безнадежно загаженным всякими отходами городской жизни.

Совсем недавно кладбище обнесли высокой оградой из кованого чугуна, на въезде поставили новые раздвижные ворота, а рядом соорудили пристрой – сторожку в виде маленькой белой часовенки с иконой Божьей матери с младенцем над входом.

В сторожке за стеклом днем и ночью дежурили привратники –­ толстомордые бритоголовые парни в пятнистой армейской форме.

Сразу же за воротами сбоку располагалась кладбищенская контора – приземистое кирпичное здание с зарешеченными окнами. Роман Алексеевич еще ди-вился: зачем решетки-то здесь? И его осенила догадка, которая показалась хотя и нелепой, но забавной и касалась хозяина этого заведения Геннадия Николаевича Матрехина. Он-де настолько привык к тюремным решеткам, что теперь уже не может без них.

За конторой вдоль ограды тянулись производственные строения под белым железом: гранитно-гипсовая мастерская, столярный цех, мастерская по изготовлению венков и ритуальной бижутерии, а так же – небольшое кузнечное производство.
Когда бы Роман Алексеевич ни приезжал сюда, на площадке для общественного транспорта против кладбищенских железных ворот непременно видел лох-матого, босоногого, с похмельно-припухшим лицом парня с гитарой. В любую погоду он был в одном и том же одеянии: в вязаной кофте салатного цвета и сидел на голом асфальте, подвернув под себя калачиком грязные босые ноги и напевая под гитару тоже одну и ту же бессменную, как и само его одеяние, песенку:
– Граждане, послушайте меня, да, да!
Гоп со смыком – это буду я, да, да.
Впрочем, как заметил Роман Алексеевич, песенка имела несколько вариантов. Парень пел то о «любви за доллар русских шлюх», то о том, как «шмякнули о ваучер народ».

Были в его песенке и такие куплеты:

– Через гоп нас бросил президент, да, да,
С ним Гайдар, Чубайс и Ерин – мент, да, да.
Насмотрелись на Европу,
Взяли под руки  и – опа! -
Всю страну к свободе повели, да, да...

Пел он, закрыв глаза и откинув голову, покачивая плечами так, что и волосы, беспорядочно торчащие пучком на его макушке, качались, словно клок высохшей осоки. И он в эти минуты походил на молодого слепца.

Всей песни Роман Алексеевич не запомнил. Иной раз ему казалось, что этот босоногий «слепец» и поет неумело. Даже не поет, а, дурачась, попросту выкри-кивает слова. И сами куплеты выглядели неуклюже, но все это забавляло народ.

Сегодня босоногий парень сидел на том же давно облюбованном месте и, бренча гитарой, пел своим пропитым с хрипотцой баритоном, что ему «до фени вражья кодла», что «не поступит он с друзьями подло, похмелиться всех в пивную поведет, да, да».

Опрятные старушки, торопливо крестясь, опасливо косились на парня и проходили мимо. Мужики, напротив, останавливались, довольно похохатывали и бросали в лежавшую на асфальте кепку монеты разного достоинства. Монеты прыгали, как живые, звякали одна о другую и горкой ложились на рваную из черного плиса подкладку заношенного головного убора.

Роман Алексеевич тоже бросил денежку и, не останавливаясь, прошел через часовенку-проходную на территорию кладбища.

Могила жены находилась на второй аллее от входа под старой развесистой березой. Она была четвертой от края, а под инвентарным номером значилась как сто тридцать восьмая. Следующая сто тридцать девятая в той же железной, покрытой черным лаком клети ограды принадлежала ему, Роману Алексеевичу. Он еще с аллеи увидел и эту фигурную клеть с колечками поверху, и памятник жене с бронзовым крестом на темной с красными вкраплениями гранитной глыбе, а за ним – и свой более тяжелый и массивный валун со звездой и всеми надписями.

Роман Алексеевич свернул с аллеи и, подойдя к ограде, с удивлением не обнаружил в ней ни ковра, ни белой плиты с голубыми прожилками, еще вчера так весело игравшими своими загадочными узорами в солнечных лучах. Его даже холодным потом окатило, когда понял, что могилу обворовали! Как же так? И  он растерянно закрутился, не зная, что предпринять.

Лишь оглядевшись и успокоившись, решил, что самое верное сейчас – это отправиться к своему старому знакомцу, к главному кладбищенскому начальнику Матрехину. Пусть объяснит, каким образом и куда подевалась его вещь. Обещал же, что никто и пальцем не коснется могилы. А вот взяли и коснулись!..

И Роман Алексеевич какой-то необычной, марафонской рысцой заторопился к кладбищенской конторе.

Геннадий Николаевич был у себя. Сидел, закинув ногу на ногу, в мягком кожаном кресле возле зарешеченного окошка и отчитывал стоявшую перед ним белокурую девушку с длинными ногами, свою секретаршу. Она с нетерпеливостью молодой, ретивой кобылицы перебирала ногами и нехотя внимала своему начальнику, то и дело потряхивая короткой кожаной юбочкой, похожей на обрезанный куриный хвост.

Судя по обрывку разговора, Геннадий Николаевич делал секретарше какие-то свои производственно-важные внушения.

– Говорю же тебе, не лепи горбатого. Дай свою наколку этим дешевым фраерам! – раздраженно наставлял он девицу. – Мол, ша, мои фартовые, за дешевкой гонитесь. Вот и кончились бушлаты из сосны. Остались только самые клевые. Французские с прибамбасами. По три куска зеленых каждый.

– А если они воспротивятся? – робко заметила секретарша своим воркующим голоском.

– А если воспротивятся, пусть своих жмуриков в стеганых бушлатах хоронят.

И, вскинув глаза на Романа Алексеевича, небрежно отмахнулся от непонятливой девицы:

– Все, все, давай, хиляй отсюда. Потом разберемся без твоего базара.

И когда секретарша, стуча модными туфельками по скрипучему паркетному полу, с достоинством удалилась, Геннадий Николаевич с вальяжной степенностью поднялся из кресла, чтоб лично за руку поздороваться с Романом Алексеевичем.

– Ну, что, дядя Рома, не сыграл еще в ящик? – И радостно хохотнул. – Долго придется тетке Настасье ждать тебя!.. Затомилась теперь, в натуре. А ты вот все тянешь резину... Год пролетел, как зажмурился, согласно ксиве на твоем пуга-ло... А, смотрю, ничего, в натуре...

– А я туда не тороплюсь, – хмуро буркнул Роман Алексеевич и приступил к главному, ради чего пришел. – Тут вот что получилось, Гена, – взволнованно начал он. – Могилу-то мою обворовали. Тю-тю, нет плиты... И ковер сперли.

Это сообщение, кажется, не очень удивило Матрехина, хотя он и воскликнул, звучно шлепнув себя ладонью по лбу, блестящему от пота:

– Как?.. Эти могильщики, суки, опять без моего ведома подшустрили! Да я с них шкуру сдеру! Да я их, падло, вместо плиты в землю вдолблю!

И принялся утешать Романа Алексеевича:

– Ты не расстраивайся. Будь спок, дядя Рома, плита с кладбища не ушла. Мои братаны на воротах гвоздя не выпустят без моего слова. Будет твоя плита на месте... Это они теперь, падло, каких-нибудь лохов обувают... Надо же, без моего слова! Я устрою им карусель! Они у меня, падло, зубной щеткой с шампуней отмоют твою плиту! И ковер зубами вычистят! Так что не думай ни о чем, дядя Рома. Все будет путем. Все у нас козырной картой бито!

Он открыл холодильник, достал бутылку коньяка, взял две хрустальные рюмки из застекленного шкафа с посудой и предложил выпить.

Роман Алексеевич принял рюмку и выпил даже с большим удовольствием, но от другой отказался.

И коньяк, и утешительная речь Геннадия Николаевича немного успокоили его. Из разговора с Матрехиным стало ясно, что он –­ жертва подлого обмана, замешенного на святотатстве, что его плита сейчас лежит на чьей-то свежей могиле, что она, как важная козырная карта, з ходит здесь по кругу. Ее продают то одним, то другим доверчивым клиентам. Это, наверное, и есть тот самый лохотрон кладбищенской мафии, про который так много болтают в городе.

И он совсем не был уверен в том, что после его кончины плита останется на месте. Ее опять кому-нибудь продадут! И продаст никто иной, как сам же управляющий кладбищенским хозяйством Генка Штопор.

Роман Алексеевич, кажется, впервые пожалел о том, что связался с Матрехиным и со всеми этими могильными причиндалами.

                3

В этот же день Романа Алексеевича ждал еще один удар. Под вечер, вернувшись с дежурства, сосед Туртыгин учинил скандал.

С красным от негодования лицом он ворвался в квартиру Романа Алексеевича и, выкатив помутневшие глаза, резко спросил:

– Это что такое у нас в коридоре?

– А что, разве не видно? – попробовал отшутиться Роман Алексеевич.

Он стоял возле газовой плиты и варил кофе на  молоке.

– Видно, видно! – визгливым тоном закричал Туртыгин. – У нас что тут, похоронное бюро? Завтра же убери к чертовой матери свою гробовую бандуру!

– Никуда ничего убирать не буду, – со спокойной твердостью в голосе ответил Роман Алексеевич. – Вещь стоит на моей площади и никому не мешает.

Этот его спокойный тон лишь взвинтил Туртыгина.

– Значит, не уберешь? Не будешь? – наседал он, выкатив глаза.

И стало видно, как на его бледных залысинах вздулись и запульсировали синие жилки. Казалось, что они не только нервно пульсируют, но и тяжело дышат.

– Не уберу, – тем же спокойным тоном повторил Роман Алексеевич.

– По-хорошему, значит, не хочешь? Ладно!.. Мы по-другому поступим! – запальчиво крикнул Туртыгин и выскочил в коридор.

Роману Алексеевичу и кофе расхотелось пить. Вот гадство, не думал, не ждал, а на неприятность напоролся! Как обухом по голове!..

Больше в этот вечер сосед его не задевал. Но уже наутро, еще и девяти не было, пожаловал в их дом участковый уполномоченный милиции. О том, что пришел участковый, Роман Алексеевич понял по доносившимся из коридора голосам.

– Вот, полюбуйтесь, товарищ участковый, – нарочито громко говорил Туртыгин, – приволок гроб, а убирать не желает! И я должен терпеть это: ходить и любоваться на его изделие. Да меня от одного вида этого ящика воротит!

– А где он сам? – спросил участковый.

– Дома, наверное, дрыхнет, где же ему еще быть? Чего ему, пенсионеру, делать?

В дверь тотчас постучали, следом вошел молоденький лейтенант с университетским значком на форменном милицейском кителе, с кожаной сумкой в руке.

– Можно, хозяин? – спросил он, оглядывая помещение.

Участковый оказался высоким, черным, как грач, молодым человеком, с большими девичьими ресницами и густыми, гладко прилизанными волосами на непокрытой голове.

– Извините, – сказал он. – Я вот по жалобе вашего соседа, старшего лейтенанта Туртыгина. – И, кажется, при этом слегка улыбнулся одними уголками губ.

Губы у лейтенанта были сочными, розовыми и полными, как у толстощекой девочки с рекламы детского питания.

– А на что тут жаловаться? – стоя среди комнаты, спокойно спросил Роман Алексеевич. – Я не вижу никаких причин для жалоб... Ничего такого противозаконного я не совершал. Поставил свою вещь на свое же место. Только и всего.

– Да, но какую вещь? – осторожно намекнул участковый. – Понимаете, как бы вам сказать, – замялся он, все еще оглядывая тесную квартирку Романа Алексеевича с двуспальной кроватью вдоль глухой северной стены, с полированным столом, со стареньким, просевшим диваном, с телевизором на тумбочке, с сервантом, занятым книгами и посудой. – Вещь-то не совсем эстетичная.

Его, кажется, несколько озадачила теснота занимаемой Романом Алексеевичем комнаты. И он, вытянув длинную шею, все пытался заглянуть за окошко, хотя там ничего не было видно, кроме вершинки высокого тополя, играющего серебристой рябью тревожно кипящей листвы.

– Это, смотря как взглянуть на предмет, – рассудительно заметил Роман Алексеевич. – А для меня, может, вон его лодка в коридоре не совсем эстетичный предмет. Но я же не жалуюсь... Тут дело житейское, мы не в особняках живем. Порой  приходится и ужиматься.

Участковый постоял, нагнув голову, задумчиво поскреб затылок и вздохнул, глядя в пол.
– Да-а, дилемма, – наконец медленно выдавил он. – Если честно, не доводи-лось еще разбирать подобных жалоб. Даже не знаю, как поступить и что посоветовать вам.

– А вы не стойте у порога, проходите, садитесь, – запоздало пригласил Роман Алексеевич. – Может, и придет в голову что-то стоящее.

– Нет-нет! – чего-то испугался участковый. – Сидеть я не буду! А решение тут может быть только одно – полюбовное согласие.

– Я не против, но этот вопрос не ко мне.

– Я и соседу дам тот же совет, – сказал участковый и открыл дверь.

Роман Алексеевич вышел проводить лейтенанта и в коридоре столкнулся с Туртыгиным. Сосед, должно, под дверью слушал их разговор,  и на его лице виделось недовольство. На нем был форменный китель. Роман Алексеевич догадался, что Владимир Семенович специально облачился в форменную одежду, чтобы показать участковому, что он не какой-то там замшелый пенсионер, а человек служивый, и служит в силовых структурах.

– Ну что решили? – тоном старшего по званию спросил Туртыгин участкового.
Лейтенант улыбнулся и, помявшись, неуверенно ответил:

– Собственно, это не мне, а вам предстоит решать. Тут надо по доброму, по-соседски, полюбовно. Иначе в сутяжничестве погрязнете.

– А мое решение другое, – категорично заявил Туртыгин. – Я настаиваю на том, чтобы он выкинул свой гроб из коридора! Я его больше не потерплю здесь!

– А я твою лодку не потерплю, – заметил на это Роман Алексеевич.

– Моя лодка никому не мешает.

– И моя вещь никому не мешает.

Участковый смотрел то на Туртыгина, то на Романа Алексеевича и явно тяготился их препирательством.

– Вы извините меня, я думаю, что без взаимных уступок у вас ничего не получится. Вы уж как-нибудь поладьте между собой, – попросил лейтенант. – И без всяких самовольных действий. А если ничего не получится, надо обращаться в суд. Но, думаю, и суд ничего не решит без вашего взаимного понимания. Только зря нервы себе истреплете. Вот и всё, что могу сказать в данной ситуации. Так что разрешите откланяться.

И участковый повернул защелку двери, чтобы удалиться.

– Я этого все равно так не оставлю! – прокричал ему в спину Туртыгин. – И своего добьюсь! А вам, лейтенант, надо бы понимать, что мы в одном с вами силовом ведомстве служим.

Участковый, развернувшись, остановился и тихо заметил:

– Ведомство  одно, да задачи у нас разные.

И вошел в лифт.

Туртыгин в ярости захлопнул дверь коридора и, не глядя на Романа Алексеевича, как-то по-мышиному проворно юркнул в свою квартиру.

Роман Алексеевич задумчиво постоял, потрогал щетину подбородка, затем сходил к себе в квартиру, принес тяжелую оконную штору и аккуратно завесил гроб.

Штора была темно-бордовой, с золотистыми цветами и мелкими птахами по всему полю, напоминающими собою стилизованные кресты. И гроб, поставленный на попа, стал похож на застывшую фигуру священника в праздничной ризе.

Роман Алексеевич посмотрел на свою выдумку и остался доволен.


               
                4

В субботу на воскресенье, как и договаривались с Хрусталевым, Роман Алексеевич уехал в зеленую зону на спортивно-оздоровительную базу военного округа. Их собралось шестнадцать душ, ветеранов войны. Прошлой весной съезжались под тридцать человек. Вот сколько сразу ухнуло за год! Да и те, что собрались, как успел заметить Роман Алексеевич, успели заметно сдать. Иные настолько поблекли и одряхлели, что не сразу и признал.

Ужином кормили в солдатской столовой. И сам ужин был солдатским. Гречневая каша со свиной тушенкой.

Потом в комнате отдыха была встреча с личным составом, обслуживающим базу. По задумке местного начальства на ней ветераны должны были поделиться с молодежью воспоминаниями, кто, как и где воевал.

Роман Алексеевич сидел за длинным столом под красной скатертью в первом ряду. Он смотрел на эту скатерть и легонько усмехался: «Поливают, поливают красных, а атрибуты те же». И скатерть красная, и звезды на высоких деревянных панелях стен, и серп с молотом над входом.

Солдаты слушали их лениво: одни, шушукаясь, прыскали в углу, а иные откровенно дремали. Да и молодые офицеры сидели в первом ряду со скучающими лицами и не позевывали, пожалуй, лишь исключительно из вежливости. Роман Алексеевич, оглядывая зал, грустно думал: инфантильная все-таки пошла молодежь. Только и знает, как сами же выражаются, «оттягиваться» где-нибудь на дискотеке да «балдеть в кабаке». И, главное, работать не желают. На его завод так никто из молодых и не пришел  сменить старших. Все в торговлю воткнулись. Но это еще ладно. Эти хоть барышом себя кормят. А ведь немало и таких, которые до самых седых волос готовы сидеть на шее своих мамок, папок, а то и бабушек. Взять ту же Марию Аверьяновну. Сама еле скрипит, живет на пенсию, а молодую кобылу – внучку вместе с правнучкой содержит. Вот и ходит целыми днями с пустой сумкой по рыночным рядам, выгадывает на копеечных покупках.

Как-то не выдержал и сказал ей:

– Мария Аверьяновна, чего таких кобылиц посадила себе на шею? Стряхнула бы их к чертовой матери! Пусть сами зарабатывают на кусок.

А она:

– Не больно их стряхнешь. Они, как клещи, вцепились. Это керосином надо выжигать. Да, небось, сама вместе с ими сгоришь.

И как думают старость встречать? Живут одним днем, как бабочки-поденки, о завтрашнем дне не думая.

И он терялся, думая о том, и  что сотворилось с людьми? Еще вчера в его глазах многие выглядели вполне достойно и вели себя вполне достойно. А ныне одни впали прямо-таки в счастливое очумение от свалившихся на них богатств, другие озверели от нищеты. А третьи... А вот что случилось с третьими, он не знал. Себя он относил именно к третьему «сословию».

От своего выступления Роман Алексеевич отказался. Чего им рассказывать, когда глаза   сонные, только и думают, скоро ли эти старые перхуны бросят травить свои фронтовые байки?..

Лишь когда перешли к вопросам, зал слегка оживился.
,
Их, в основном, задавал краснощекий сержант с большими, как у летучей мыши, ушами на стриженой под машинку голове.

Он все допытывался, какое количество солдат противника уничтожил на войне каждый из присутствующих ветеранов.

– А кто их считал? – ответил за всех бывший полковой разведчик Росляев.

Сержант остался недоволен ответом. И тогда за дело взялся Хрусталев, начав с того, что сказал:

– Воевать – не на базаре торговать. Поштучный счет хорош лишь при тор-говле новогодними елками. А на фронте, может, только снайперы и ведут свой личный счет.

И тут один солдатик вдруг спросил:

– А не жалко было убивать человека?

Ответил за всех опять же Хрусталев:

– Жалко это когда сидишь за мамкиной юбкой. А когда на тебя в прорез прицела смотрит враг, то о жалости не думаешь. А думаешь о том, как самому выжить и нанести противнику больший урон. И потом, перед нами были не человеки, а враги, железом и кровью напитавшие нашу землю.

Вышло хотя немного и высокопарно, но этот ответ Хрусталева оживил солдат. Роман Алексеевич и сам ответил бы, наверное, точно так же. Во всяком случае, он не помнит, чтобы испытывал жалость к врагу. Ненависть была, а вот жалости не помнит. И ему хотелось сказать: глупые вы, глупые, кто считает мертвых врагов? Их считать надо живыми...

Разошлись всё-таки удовлетворенными. Роман Алексеевич сразу же завалился в постель на железную солдатскую койку. В окно его крохотного номера стучались ветви старого карагача и визгливо скрябали о стекло.

Он долго не мог заснуть. Не выходили из головы эта пропажа плиты с могилы и ссора с соседом. Втайне он всё-таки испытывал неловкость оттого, что с ним произошло и происходит, во что сам  втянул себя, словно бы попал в какой-то черный омут, из которого уже трудно выбраться. И с чего он решил, что должен умереть непременно в 2001 году? Наверное, с того, что дед прожил восемьдесят лет. Вот и определил себе срок жить до дедовых лет. Не свихнулся ли после смерти жены?..

Под утро и ветер затих. И Роман Алексеевич заснул в глубокой тишине.

А утром всё происходило по сценарию прошлых лет. Сразу после завтрака отправились на стадион и разделились на две команды по роду войск. Авиаторов, в шутку названных «унтами», возглавил сам Хрусталев, а общевойсковую команду, или «валенки», принял на себя Роман Алексеевич.

Когда-то на своем заводском стадионе они иногда по целым выходным заполыскивали в городки. И Роман Алексеевич в ту пору считался лучшим городошником среди своих игроков. Бывало, «письмо» с первого же удара распечатывал. Ныне, конечно, и силы не те, и глаз не так выверен, но былой навык все-таки сохранился.

Наверняка он был бы более искусен, если бы с прежними заводскими товарищами и ныне регулярно играл в городки. Но их стадион давно отдали под вещевой рынок. Иногда по старой памяти Роман Алексеевич заглядывал на него. И встречал лишь обилие торговых палаток, новых коммерсантов, а среди них – рабочих из своего цеха. И думал  с ожалением, до чего быстро перевернуло народ. Будто острый лемех прошелся по жизни. И как легко прошелся! С чего бы? Наверное, пласт оказался слишком рыхлым, коль не составило никакого труда перевернуть его...

Играли до обеда и по уговору сыграли три кона. Первый кон выиграли «валенки», а второй – «унты». Тон среди летунов задавал Хрусталев. Он едва не вывел свою команду в победители, но засел на «раке».

На них приходили смотреть отдыхающие офицеры, прапорщики, вернувшиеся из Чечни; насмешливо наблюдали за игрой, старомодной и древней, как и сами участники соревнования.

Зрители язвили, громко разговаривая между собой, и не столько болели за игроков, сколько потешались над ними, отпуская в их адрес разные колкости.

Насмешки смущали игроков, они хмурились, сопели, но рук не опускали.

Когда на кон вышел Степан Макарович Росляев, бывший полковой разведчик, а ныне сухонький жилистый старичок с пушистой, совершенно белой головой, кто-то из зрителей с насмешливой несдержанностью заметил:

– О-о, одуванчик! Сейчас улетит вместе с битой!

Степан Макарович прицелился и с первого же удара выбил «пушку».

Среди болельщиков прокатился гул одобрения. И с этой минуты не стало слышно язвительных реплик.

Выиграла команда Романа Алексеевича. Они вышли вперед благодаря его точному удару по «змее», которую, правда, он выбил уже с полукона. Победителям от имени командования округа начальник спортивно-оздоровительной базы отдыха майор Промыслов вручил приз: никелированный электрический чайник со свистком. С общего согласия своей городошной дружины Роман Алексеевич пожертвовал его своему районному Совету ветеранов. При этом сказал:

– Приз общий. Будем на День Победы наркомовскими наполнять. Пусть Совет принимает его на свое довольствие.

За воротами спортивно-оздоровительной базы он распрощался с участниками соревнования, с Хрусталевым, сел в троллейбус и поехал домой. В салоне было душно от нагретого железа, едко пахло жженой резиной. Должно, подгорали колодки тормозов или обмотка электромотора. Но кондуктор, пожилая женщина, оставалась спокойной. Лишь изредка кулаками терла свои покрасневшие от едкости глаза и часто моргала.

Впереди его на весь троллейбус щебетали две девчушки. Он видел их худые плечи, острые лопатки под одинаково серыми, похожими на рыбью чешую водолазками, непокрытые русые головы с короткой стрижкой, тонкие, почти дет-ские, шеи с маленькими ямочками под ровно срезанными волосами и думал: «Вот балаболки, никаких забот!».

В городе обозначились первые признаки наступившего лета: желтые квасные бочки среди перекрестков, возле них люди с бидончиками, а рядом старушки, торгующие дачной зеленью. Майская свежесть весны, наконец, уступила место по-настоящему летнему теплу.
Девушки вскоре вышли из троллейбуса и, вынув из сумочки сигареты, тут же на остановке принялись закуривать. Роман Алексеевич отвернулся от окна и под мирное жужжание электромотора принялся думать о том, что всё-таки хорошо провел время. И со сверстниками повидался, и поиграл от души.

Даже неловкость от вчерашнего конфликта с соседом и от этой истории с пропажей плиты не так саднила душу.


                5

Первое, что увидел Роман Алексеевич по возращении домой, пустоту в углу коридора, где прежде стоял гроб. Он поднял штору, тут же валявшуюся на полу, бросился к двери соседа и постучал в нее.

Владимир Семенович, позевывая, вышел к нему, притворно-заспанный, в махровом халате и тапочках на босую ногу.

– Где? – потрясая шторой, спросил Роман Алексеевич, дрожа от негодования.

– Что – где? – держа полуоткрытой дверь, удивленно округлил глаза Туртыгин.

– Ты не крути мне вола! – горячо наступал Роман Алексеевич, – Гроб, спрашиваю, где?

– А я почем знаю, где твой гроб. Наверное, на кладбище ушёл, – с едкой интонацией в голосе ответил Туртыгин и захлопнул дверь, едва не защемив ногу Роману Алексеевичу.

Роман Алексеевич выругался, бросил штору и поспешил на улицу. В нем всё кипело от обиды и негодования. Он обошел вокруг дома, обшарил кленовые заросли ближнего пустыря, обследовал площадку с контейнерами для мусора. Но нигде так и не обнаружил следов своей пропажи.

Возле подъезда встретилась непоседливая Мария Аверьяновна с вечно пустой сумочкой под мышкой.

– Чевой-то такой серый? Аль потерял чего? – Вместо приветствия спросила она кисленьким голоском вечно хворающего человека.

Роман Алексеевич ничего не ответил, лишь нахмурился и хотел пройти мимо.

Мария Аверьяновна словно бы только и ждала этого.

– А это часом не твой гроб давеча мужик от контейнеров повез? –­ вкрадчиво спросила она.

– Какой мужик? – встрепенулся Роман Алексеевич, останавливаясь.

– А Бог его знает, какой, – кротко ответила Мария Аверьяновна. –­ Подъехал на зеленых «Жигулях», ввалил себе на кузов и уехал. Вот я и подумала, не твой ли?.. Да, с чего, думаю, ему на свалке-то быть? Новый еще...

И внимательно посмотрела на бледнеющее лицо Романа Алексеевича.

Он даже растерялся от этой ошеломительной новости и задал совсем глупый вопрос:

– А как он там оказался?

– Этого я уж, милый, не знаю. Это тебя надо спросить, –  отводя глаза в сторону, ответила Мария Аверьяновна. – Только вот видела, что увез, и все...

И вздохнула, воровато оглядевшись. Затем, выдержав паузу, потянулась к Роману Алексеевичу и, перейдя на полушепот, заговорщически сообщила:

– Сказывают, вроде бы, твоего соседа видели ночью с этим самым гробом. Ты самто спал, что ль?

– Кто видел-то? – сразу же ухватился за ее слова Роман Алексеевич.

Но Мария Аверьяновна не дала втянуть себя в дальнейший разговор. Пожала плечами и бросила с притворной сердитостью:

– Кто-кто, дед Пыхто! Вот кто... Видели, и все... Ты сам его спроси.

– Я спрошу! Я уж спрошу! – наливаясь гневом, процедил Роман Алексеевич и заторопился в подъезд.

– Вот полоумный, – глядя на его ссутулившуюся спину, вздохнула Мария Аверьяновна и тоже потащилась домой.

Роман Алексеевич тяжело дышал, ноздри его широко раздувались, когда он влетел в коридор и с ходу забарабанил в дверь Туртыгиных.

– Ты, помпа пожарная, куда подевал мой гроб? – закричал он, не замечая, что тяжело дышит.

Владимир Семенович словно бы только этого и ждал. Широко распахнул дверь и возник перед Романом Алексеевичем в совершенно новом, можно сказать, парадном облачение: в наглухо застегнутом кителе и с выражением сердитого недоумения на лице.

– Ну, чего тебе, старый козел? – уставившись в грудь Романа Алексеевича, спокойно спросил Туртыгин. – На рога хочешь нарваться? Сейчас угощу.

И обеими руками оттолкнул Романа Алексеевича от своей двери с такой силой, что он отлетел к противоположной стене и затылком ударился о краешек полки. В глазах огненно сверкнуло и на мгновение потемнело. С полки на него свалился старый валенок, а за ним полетел и маленький рыбацкий топорик с округлым обуш­ком. Роман Алексеевич машинально схватил его и бросился на Туртыгина. Но тот успел закрыть дверь, и удар Романа Алексеевича обушком пришелся по белой дверной обшивке из прессованного картона, оставив  глубокую вмятину.

– Нападение на офицера? – кричал из-за двери Владимир Семенович. – Это тебе так не сойдет! Ишь, бандюга какой!.. Ольга, вызывай милицию!.. Ишь, с топором на человека!.. Я уж тебе намотаю срок.

Роман Алексеевич тупо постоял перед туртыгинской дверью, поднял с пола валенок, швырнул его на полку, туда же забросил топорик и направился к себе в квартиру.

Ключ дрожал в его руке, он  долго  не мог попасть им в скважину замка.Вот ведь как расходились нервы! Совсем никудышными стали!.. «А ведь мог и убить человека, – мелькнула мысль. – Глупо все...»

 Затем ходил по комнате, глубоко переживая случившиеся, не в силах унять дрожь в пальцах. Догадался достать из холодильника бутылку водки. Набухал половину стакана, единым дыхом выпил и даже не закусил. Внутри заго-рячело, и по телу растеклась теплая успокаивающая слабость. Он легонько ощупал вскочившую на затылке шишку величиной с грецкий орех и не почувствовал боли.
 Да, завилась у них с соседом веревочка. Теперь Туртыгин, точно, не оставит его в покое. Далеко зашло. И теперь непременно что-то должно произойти, какая-то неминуемая развязка. И Роман Алексеевич стал ждать этой развязки.

Ожидание было томительным. Даже казалось, что время обленилось, слишком медленно течет.
.
Роман Алексеевич взял с кровати подушку и прилег на диван. Но долго отдыхать не пришлось. Заставил подняться возбужденный голос Туртыгина.

– Вот здесь он закрылся! – Доносилось из коридора. – Смотрите, как звезда-нул топором! Сразу вмятина... Если бы не увернулся, череп  так и расколол бы мне!

«Чего городит? – устало мелькнуло в мозгу Романа Алексеевича. –­ Никто и не собирался колотить по его дурному черепу».

– Осторожнее, ребята, от этих красно-коричневых всего можно ждать! Старый бандит, в полицаях, наверное, партизанил, – нагонял страху сосед. – Прицепился, какой-то гроб ему отдай! А я его и в глаза не видел, этот его гроб! Должно, сам  же пропил, а теперь ищет пятый угол...
В ту же минуту с шумом распахнулась дверь, которую Роман Алексеевич и не думал запирать, и на него с обеих  сторон набросились два милиционера. Один, как заметил Роман Алексеевич, младший сержант, смуглый, приземистый, с короткими крепкими ногами. Другой был рядовой, длинный и прогонистый. Выглядел он молодо, настоящий мальчишка, должно быть, даже не успевший хлебнуть настоящих солдатских щей. Но действовал, как и его старший по званию напарник, также ловко. Они быстро скрутили Романа Алексеевича, заломили за спину руки, щелкнули браслетами наручников.

Роман Алексеевич и понять не успел, как это произошло, дернулся, желая освободиться. Но милиционеры были начеку. Как два заправских бульдога, они повисли на его плечах и скованные руки задрали ему так, что хрустнуло в суста-вах.
Лицо Романа Алексеевича перекосилось от боли, и он выгнулся в дугу.

– Ну-ну, не дергаться! – сухим казарменным голосом приказал сержант. – А то и покруче загнем салазки.

И для острастки еще выше заломил его руки за спиной. На этот раз что-то захрустело в плечах. Роман Алексеевич вскрикнул от боли и выдохнул:

– Ты что делаешь, фашист?

– Я тебе покажу фашиста! – прорычал сержант. – А ну-ка давай на выход.

И подтолкнул Романа Алексеевича коленом под зад.

В коридоре Надточий увидел улыбающуюся физиономию Владимира Семеновича и плюнул в его сторону.

– Видали, какой фрукт! – отскочив, обрадовано закричал Туртыгин. – Я же говорю, социально опасный.
.
– Ничего, товарищ старший лейтенант, мы его научим уважать порядок, – подталкивая Романа Алексеевича в спину, уверенно проговорил сержант.

И они с напарником быстро поволокли его к лифту, кабина которого была открыта, будто только и ждала, чтобы принять их.

– От него водкой пахнет, – принюхался молодой милиционер.

– По роже видно, что старый алкаш, один живет, – заметил сержант.

Лифт был скоростным, и они в одно мгновение доставили его вниз.

– Чего вцепились? – хрипел в отчаянии Роман Алексеевич.  – И без вас не упаду.

– А это уж нам виднее, – насмешливо проговорил сержант и вновь двинул его между лопаток так, что Роман Алексеевич сам вылетел в распахнутую дверь к подъезду.

Он на мгновение ослеп от ярко брызнувшего ему в глаза солнца, от обиды и от своей беспомощности.

Возле подъезда, как всегда, во всю скамейку сидели пожилые женщины, праздно коротающие время за своими вечными пенсионными беседами. Он увидел их,  и ему стало невыносимо стыдно. Вот его, старика, ветерана войны, на их глазах волокут, словно какого-то отъявленного дебошира, а он не может ничего сделать, чтобы защитить себя от этого позора.

Только и нашелся, оглядываясь на сержанта, сказать ему:

– Ну и сволочь же ты!

– Я тебе покажу, как оскорблять представителей правопорядка! – взъярился сержант. – Ты у меня петухом запоешь! – пригрозил он.

Второй милиционер держал Романа Алексеевича под локоть молча, лишь шумно сопел.

Мария Аверьяновна, увидев его в окружении милиционеров, привстала со скамьи, широко раскрыла глаза и удивленно хлопнула себя по бедрам.

– Ба, это куда же? Это чего же такое? – недоуменно воскликнула она, ни к кому не обращаясь.
– Вот Чикатилу от вас изолируем, – громко сказал сержант. – Соседа хотел на куски изрубить.

Кто-то из сидящих на скамейке женщин ахнул при этих словах, но, должно, не все поверили сержанту, потому как вслед  донеслось не менее едкое:
– Да его сосед сам, кого хочешь, на мясорубке пропустит!

А Мария Аверьяновна вдруг догадалась, в чем дело.

– Это ведь ему его гроб со смыком вышел боком! Вишь, куда угодил?..

Дальше Роман Алексеевич ничего не мог слышать. Его грубо втолкнули в кузов милицейского «уазика» с зарешеченными окнами, сержант прыгнул следом, молодой милиционер сел за руль, и машина, как бешеная, сорвалась с места.

У Романа Алексеевича от позора и бессилия выступили слезы. Он часто-часто заморгал и отвернул лицо к окну, чтобы не показать своей минутной сла-бости.

Сержант уселся на железную скамейку против Романа Алексеевича и, усмехнувшись своими полными обветренными губами, глухо спросил:

– Сволочь, говоришь? Вот тебе за сволочь!

И ловко снизу вверх тяжелым кованым ботинком резко ударил Романа Алексеевича в живот. И еще ударил, теперь уже в правый бок.

– А это тебе за фашиста...

Роман Алексеевич скрючился от боли и выдавил из себя:

– Таких, как ты, даже среди фашистов, которых я бил на фронте, не могло быть! Вот там бы ты мне попался...

– Ах, ты, старый козел, еще угрожать! – Не дал договорить ему сержант и опять двинул ботинком под ребро.

Боль растеклась по всему животу, в глазах стало темнеть, а вниз от печени легкой струйкой побежал холодок. Было такое ощущение, что ему вроде бы замораживают внутренности.

– Все равно фашист! – с упрямым отчаянием выдохнул Роман Алексеевич.

Сержант, что-то приговаривая, ударил Романа Алексеевича ещё и ещё. И бил до тех пор, пока Роман Алексеевич не сполз на пол.

Сержант встряхнул его, словно ватный куль, и опять усадил на скамейку. У Романа Алексеевича помутнело в голове. Он обреченно сжался и всем телом вдавился в железную обшивку автомобиля. Ему вспомнилось, что недавно вот так же в машине был насмерть забит известный в городе художник, тело которого потом выбросили на пустыре возле пивнушки. И сама милиция всем своим следственно-розыскным аппаратом долго доказывала, что убит он был, дескать, в пьяной драке и что убийцу вряд ли теперь возможно отыскать.

Его тоже, пожалуй, сейчас, как того подвыпившего художника, может насмерть забить этот паук в милицейском мундире.

 «Ну и пусть, – думал он с упрямой отрешенностью, – Теперь все равно...»
И эта решимость придавала ему силы.

– Шо, мало? Могу добавить, недобитый чмо! – сверкая маленькими смол-нистыми глазками, клокотал сержант. – А ну, сидеть прямо, когда с тобой милиция разговаривает! – грозно рычал он.

И обеими руками брал безвольное тело Романа Алексеевича и усаживал перед собой. Ему явно нравилось чувствовать себя хозяином и сама работа была приятна.

Роман Алексеевич не мог, да и не желал видеть лица сержанта. И слышать его не хотел. Он сидел с закрытыми глазами, приникнув головой к решетке окна, и как бы окаменел, дивясь своему терпению. И думал о том, скорее бы уж в камеру или куда там еще!..

В милицейском дворе Романа Алексеевича опять грубо выволокли из машины, и мимо дежурного офицера, за стеклянной перегородкой разговаривающего по телефону, сержант повел его куда-то в глубь помещения. Остановил против двери, обитой темным дерматином. Охорашиваясь, разгладил на себе форменную куртку, поправил резиновую дубинку на поясе, приоткрыл дверь и легонько втолкнул Романа Алексеевича в кабинет с квадратным окошком, тесный и голый.
За обшарпанным письменным столом прямо против двери, спиной к зарешеченному окошку, восседал рыхлый и какой-то облезлый, словно бы траченный молью, капитан. Справа от него полстены занимала схематическая карта города, слева в углу стоял небольшой коричневый сейф, а на нем – графин с водой и толстый граненый стакан.

– Вот, доставил, товарищ капитан, этого мясорубщика!

Капитан пристально вгляделся в серое с глубокими складками на впалых щеках лицо Романа Алексеевича, на его седую непокрытую голову и тихо приказал:
– Снимите наручники...

Сержант зашел сзади, щелкнул ключом. Роман Алексеевич покрутил занемевшие запястья и почувствовал облегчение. Растопырив пальцы, он легонько потряс кистями рук, давая полный ход движению крови по заснувшим венам.

Капитан указал ему на стул, и Роман Алексеевич не просто сел, а плюхнулся на него.

– Вы с ним поосторожней, товарищ капитан, – предупредил сержант. – Он буйный. Пришлось спецсредство применить.

– Иди, иди, знаем твои спецсредства, – устало махнул пухлой ладошкой капитан. – Свободен...

И как только за сержантом закрылась дверь, вскинул на Романа Алексеевича свои серые ленивые глаза.

– Ну, что там у вас стряслось, – он заглянул в бумажку, – с этим Туртыгиным?

У Романа Алексеевича шумело в голове, должно быть, от разгулявшегося кровяного давления, было сухо во рту и хотелось пить. Он никак не мог сосредоточиться на какой-то одной мысли. Не стало стройности в голове. Всё ускользало от него. И легким зудом горела выступившая на затылке шишка.

– Мне бы воды, – тихо попросил он.

Капитан нехотя поднялся из-за стола, налил из графина в стакан воды и подал Роману Алексеевичу.
С той же медлительной ленцой возвратился за стол, вскинул на Романа Алексеевича свои внимательно равнодушные глаза и приготовился слушать. Но и слушать ему, кажется, было в тягость. Он, наверное, сейчас с удовольствием отпустил бы Романа Алексеевича на все четыре стороны, да вот служба не позволяет.

– Ну, что? Я жду, давайте, выкладывайте. Что у вас там с этим соседом? – наконец глухо проронил он.

– А что выкладывать? – тяжело вздохнув и поглаживая растопыренной ладонью правый бок, собрался с силами Роман Алексеевич. – Ничего такого не было... Украли у меня гроб... И плиту с могилы украли... Я даже знаю, кто... Сказали, вернут... Ну, а этому своему пожарнику я сказал, что башку проломлю, если он мой гроб не отдаст... Вот ведь как получилось: и могилу обокрали, и гроб унесли...

Мысли по-прежнему ускользали, не давались, и он никак не мог стройно изложить их, настолько потрясён был чередой последних событий. И сам стал каким-то вялым и безвольным, словно плеть, с корнем вырванная с грядки.

– Так-так, – насторожился капитан и впился глазами в Романа Алексеевича. – А чью могилу-то обокрали?
И многозначительно почесал изогнутую бровь.

– Как, чью? – удивился Роман Алексеевич. – Естественно, мою! Мраморную плиту уперли вместе с ковром.

– Это интересно, очень даже интересно! – оживился капитан, и сонливая ленивость съехала с его лица.

Он уже с откровенной настороженностью стал поглядывать на Романа Алексеевича и даже потихоньку выдвинул ящик стола, где, должно быть, лежало оружие.

– А гроб, что, тоже мраморным был?

– Какой там мраморный! – усмехнулся Роман Алексеевич. – Выдумаете тоже, чать, не у царевича... Гроб самый обыкновенный, сосновый, обитый красным коленкором.

– Выходит, вы из гроба сбежали и могилу свою бросили? – с фальшивым интересом заметил капитан.

– Да ниоткуда я не сбегал! – досадуя на непонятливость капитана, посетовал Роман Алексеевич и потрогал на затылке шишку. – Зачем мне бегать? Я в городки играл. Мы соревнование проводили. А в это время сосед упер мой гроб.

– Это что же, соревнование среди покойников? – не замедлил уточнить капитан и усмехнулся.

– Почему – среди покойников? – с усмешкой отозвался и Роман Алексеевич, догадываясь, что с ним забавляются, что его разыгрывают, принимая за выжившего из ума старика. – Хотя можно считать и так, – согласился он, – все мы в некотором роде покойники...

– А где же находится ваша могила? Надеюсь, не на балконе? – опять не замедлил съязвить капитан и откинулся на спинку стула.

Роман Алексеевич уловил этот язвительный тон и обиделся.

– Нет, не на балконе! – резко возразил он. – На городском кладбище в Последнем Тупике. Вторая линия, сто тридцать девятая могила... А у жены сто тридцать восьмая...

– Так вы вместе с женой решили покоиться? – берясь за телефонную книгу, продолжал выспрашивать капитан.

– Как жили вместе, так и лежать должны, – бесхитростно ответил Роман Алексеевич и, упёршись руками в колени, стал глядеть в пол с облупившейся краской.

Капитан набрал номер и, подышав в трубку, вкрадчиво спросил:

– Виталий Аронович? Это Шмелин беспокоит. Вот как нас судьба связала! Теперь никакая сила не разведет... Что?.. Время, говорите, такое сумасшедшее? И это есть?

Серое, невыразительное лицо капитана ожило и расправилось.

Он бросал на Романа Алексеевича озабоченные взгляды, дышал в зажатую ладонями трубку и тихо ворковал в нее:

– Тут вот какое дело, Виталий Аронович. У меня вновь ваш клиент созрел. Нет, нет, не Наполеон! Напротив, беглец, так сказать, с того света... Не могли бы подослать свою карету с провожатым?.. Что?.. Подошлете?.. Хорошо-хорошо, вы меня прямо окрыляете! Буду ждать.

Положив трубку, капитан расправил плечи, выпрямил спину и, глядя в лицо Романа Алексеевича, не без лукавства спросил:

– А что же вы женуто одну оставили?

– Я не оставлял, так судьба распорядилась, – вздохнул Роман Алексеевич, поведя глазами вверх, на закопченный потолок с пыльной, засиженной мухами лампочкой.

Двумя пальцами он нащупал набухшие вены на висках, слегка прижал их, как это делал всегда, желая убедиться, высоко ли взлетело кровяное давление. Уловил биение пульса и удивился, до чего же тяжело и неповоротливо работает его сердце.

Из телефонного разговора капитана нетрудно было понять, что его судьба окончательно пока не решилась, что милиции он, кажется, не нужен, и его собираются вновь куда-то везти. И ничего не зароптало в нем, ни один его нерв не возмутился. Сломалась  какая-то деталь в его живом и деятельном механизме. Даже мысли вот, подобно закатному свету в ненастный день, то тускло проглядывают, то внезапно скрываются за глухой, угрюмо клубящейся чернотой.

Однажды было так с ним, когда контузило под Кенигсбергом. Но это было давно, и он напрочь забыл о том случае.

– Еще не желаете воды? – нетерпеливо поглядывая то на дверь, то на свои наручные часы, участливо спросил  капитан, явно тяготясь присутствием Романа Алексеевича.

– Нет, спасибо, не нужно, – тихо поблагодарил Роман Алексеевич. – Я вот руки немного разомну. А то совсем что-то затекли.

– Давай, валяй! – любезно согласился капитан, продолжая любопытствовать от скуки. – Воевали?
Роман Алексеевич стал отвечать, что был командиром минометного расчета и участвовал в штурме рейхстага.

Но рассказать всего не успел. В дверях возникли две могучие фигуры в белых чепчиках и в белых халатах. Роман Алексеевич искоса взглянул на них и догадался, что это санитары. Один держал голубоватый сверток под мышкой, у другого был саквояж с красным крестом по черному дерматину.

Тот, что был со свертком, спросил капитана:

– Это у вас должны забрать клиента?

– Да-да, – обрадованно воскликнул капитан и даже выбежал из-за стола. – Вот, пожалуйста, а то привели, черт знает кого! Как будто я психиатр... Вот, заберите.

И кивнул в сторону Романа Алексеевича.

Санитар, большой и лобастый, ловко тряхнул свертком, который оказался чем-то вроде больничного халата с длинными рукавами, решительно шагнул к Роману Алексеевичу и взял его за плечи.

Другой санитар, такой же рослый молодец, зашел спереди и принялся ласко-во уговаривать:

– Спокойно, спокойно. Мы не причиним вам никакого вреда. Просто поедем доктору покажемся... У нас очень хороший врач. Он вам поможет...

Роман Алексеевич увидел перед собой халат и тотчас догадался, что это «смирительная рубашка», что его принимают за умалишенного и собираются везти в психушку.

Он резко поднялся и, выставив перед собой руки, попросил:

– Не надо. Прошу вас, не надо. Я сам...

– Вот и хорошо, – весело согласился санитар с халатом и отступил в сторону, давая Роману Алексеевичу дорогу.

Его товарищ с саквояжем зашел сзади.

– Пойдемте, пойдемте, – ласково приговаривал он сиплым тенорком, который никак не вязался с его крупным телом.

Прежде чем оставить кабинет, Роман Алексеевич окинул капитана укориз-ненным взглядом и покачал головой. Его жест должен был означать: «Ничего вы не поняли!..».

Повезли его на другой конец города в большой санитарной машине. И это опять ничуть не взволновало Романа Алексеевича. Пусть делают, что хотят! Ему теперь всё равно...


                6

Городской неврологический центр находился на месте бывшего загородного парка отдыха и скрывался в дубовой роще за высоким кирпичным забором. Выглядел он несколько мрачновато, поскольку имел тяжелые ворота, покрашенные в зеленый цвет, и проходную с турникетом, как на заводе.

Над его кирпичными корпусами нависали размашистые ветви могучих ветел. И со стороны можно было подумать, что здесь укрылся хитрый оборонный ин-ститут. Но горожане хорошо знали это заведение и между собой называли его «психушкой».

Дорогой лобастый санитар с саквояжем, бдительно наблюдающий за Романом Алексеевичем, сочувственно спросил:

– Били?..

И, не дожидаясь ответа, сам принялся говорить, как о чем-то давно наболевшем:

– Эти сволочи только и умеют дубинками играть. У меня зятя так отдубасили, что в больницу слег! И ведь не докажешь ничего. Говорят, сам пьяный убился.
 
Роман Алексеевич не ответил, лишь болезненно поморщился. И санитар, видя эту его страдальческую гримасу, предложил ему:

– Если плохо чувствуете, можете прилечь на носилки.

– Нет-нет, спасибо, – отказался Роман Алексеевич. – Еще успею належать-ся...

Боль в правом боку потихоньку отступила и лишь при тряске временами напоминала о себе.

Роман Алексеевич старался не замечать этого и отвлекал себя тем, что смотрел в окно. Там то и дело мелькали машины, проплывали липовые аллеи вдоль городской автомагистрали, застройки высотных зданий с журавлями башенных кранов, с ухающими каперами; на перекрестках старых узеньких улиц нетерпеливо звенели трамваи. И было, как это всегда бывает в первые дни лета, еще не успевшего утомить своим теплом и едкой духотой, по-особому празднично и многолюдно.

Наверное, через полчаса они въехали на территорию центра.

Санитары молча повели Романа Алексеевича высоким коридором, заставленным носилками, больничными каталками, шкафами с пробирками, шлангами, грелками, банками и прочими принадлежностями медицины. Стены коридора были выложены из стеклянных блоков и отливали синеватым светом.

Его доставили, судя по табличке на дверях, в кабинет заместителя главного врача Виталия Ароновича Дрожкина.

Хозяин кабинета был один и что-то писал в журнале. Не отрываясь от письма, он молча указал Роману Алексеевичу на кресло справа от своего стола, на котором, кроме кнопочного телефонного аппарата, переговорного устройства, тонометра, стояла настольная лампа с нежным розовым абажуром, и было много бумаг. На окнах висели шелковые шторы зеленого цвета, а на подоконниках стояли цветы. Кабинет показался чистым и уютным. Это резко бросалось в глаза после мрачного кабинетика милицейского капитана.

И сам хозяин Виталий Аронович выглядел особенно свежо и ухоженно. Это был молодой человек лет тридцати пяти, в очках с золотой оправой, с нежным румянцем во всю щеку, с выбритым до синевы мягким подбородком и черными лермонтовскими усиками, излучающими такой блеск, что они казались глянце-выми. Доктор источал не только запахи лекарств, но и тонкий аромат одеколона. И вообще от него веяло бодрым духом молодого здорового тела.

– Ну-ну, – кончив писать и радостно поглядев на Романа Алексеевича, произнес Дрожкин с такой обаятельной улыбкой, будто видел перед собой очень дорогого его сердцу человека. – Давайте рассказывайте о себе. На что жалуемся, как вас величать?

Роман Алексеевич назвался и сказал, что, слава Богу, на голову пока не жалуется, кроме разве склероза сосудов.
Дрожкин тут же что-то пометил себе на перекидном календаре, должно быть, для памяти и предложил раздеться.

Затем легкой походкой умелого и расторопного человека подошел к Роману Алексеевичу, ослушал его и, увидев кровоподтек в правом боку, спросил без всякого удивления:

– А это что такое?

– Милиция угостила, – виновато улыбаясь, сказал Роман Алексеевич.

– Вот дебилы! – возмутился Дрожкин. – Ничего не разбирают: старик ли, ребенок ли перед ними. Лишь бы побольнее шмякнуть!.. В суд надо на них...

– Э-э, пока суд да дело, сам помрешь, – поморщился Роман Алексеевич. – Я бы его, гада, без всякого суда пришиб!..

И почувствовал, как наливается гневом и силой его непослушное тело.

– А вот этого не надо, – строго сказал Виталий Аронович и после короткого молчания добавил: – Зло, сотворенное человеком, рано или поздно само настигнет его. Возмездие неизбежно. Это, поверьте мне, медицинский факт. Это про-верено моей врачебной практикой. Я даже задумал диссертацию написать на эту тему... А то, что по судам ходить непривычны, это, скажу вам, тоже скверно. Потому и спускаем всякой сволочи. А они и рады нашему правовому бездействию, – заключил Дрожкин и начал мерить давление. – Да, – покачал он головой, – скачет... Ну-ка, сядьте напротив.

И, взяв со стола молоточек, присел сам, пододвинув к Роману Алексеевичу свободный стул.

– Смотрите сюда, – и поднял молоточек на уровень своего лица. –­ Так, хорошо, хорошо, – говорил он, пристально глядя Роману Алексеевичу в глаза. – А ну-ка, поставьте колени вместе.

И легонько ударил молоточком по коленной чашечке.

Нога Романа Алексеевича пружинисто дрогнула, подскочила, будто пронзенная током, и опять встала на место.

– Все, – сказал доктор, – можете одеваться... Сколько вам годков-то?

– Много, – натягивая на себя рубашку, вздохнул Роман Алексеевич. – На девятый десяток пошло.

– Для вашего возраста вы, по моей части, можно сказать, идеальны, – моя под краном руки, проговорил доктор.

Затем снова прошел за стол, что-то начал писать, а Роман Алексеевич от нечего делать принялся смотреть в окно, зарешеченное снаружи. Он вспомнил, что и в милиции у капитана зарешечено, и у Генки Матрехина на кладбище, и вот здесь у доктора... «Вся страна в решетках», – усмехнулся своим невеселым мыс-лям, прикидывая, дальше-то как с ним поступят. Но и об этом подумал с преж-ним невозмутимо-холодным равнодушием.

Дрожкин время от времени отрывался от своих записей и спрашивал, вскидывая на него свои медовые глаза, об участии в боях, о наградах, о трудовом стаже и семейном положении.

– Подлечиться вам надо, – кончив писать, твердо сказал он и решительно придвинул к себе телефонный аппарат.

Роман Алексеевич догадался, что сейчас опять будет решаться за него дальнейшая судьба. И эта догадка не тронула его. Состояние тупого равнодушия, овладевшее им еще по дороге в милицию, не отпускало,  кажется,  и теперь, лишь сильнее засасывало.

Дрожкин тем временем, настойчиво перебирая клавиши телефонного аппарата, с нескольких попыток куда-то дозвонился. Улыбаясь ослепительно белым рядом своих безукоризненно ровных зубов, он насмешливо бросил в трубку:

– Здорово, камрад! Ты чего же вчера подвел меня?.. Анька, знаешь, как била копытцами! Прямо-таки вся соками изошла!.. Я... Я –­ что?.. Моя премного довольна. А вот твоя осталась не у дел. Придется тебе, Федюша, сегодня наверстывать... Копи силы, двойной обед заказывай... Во сколько встретимся?.. Давай часиков в семь подгребай на остановку против Пушкинского сквера. Потом вместе и двинем. Вот и ладушки!.. Я позвоню своей. Она и за Анькой слетает... Все, заметано... Но у меня еще и деловой вопрос к тебе.

Он посмотрел на Романа Алексеевича.

– Вот передо мной сидит заслуженный человек, ветеран войны и труда Надточий... Что?.. Нет, это фамилия такая. Он крайне нуждается в стационарном лечении... Что?.. Нет-нет, по моей части он чист. Его надо бы в терапию положить. Давление, сердечко, печенка и прочее... Все, что бывает в его возрасте... Что?.. Нет вопросов?.. Ну и славненько! Я его на своей карете сейчас и отправлю к тебе... Давай, не прощаюсь! До вечера, дорогой! Только не обмани, как вчера.

Дрожкин положил трубку, потрогал свои лаковые усики, весело подмигнул Роману Алексеевичу и радостно сообщил:

– Повезло вам, дедушка! Приберегли одно свободное местечко персонально для вас в госпитале ветеранов войны. И очень даже кстати. Не нравятся мне ваше давление, да и сам мотор... А в госпитале, сами понимаете, лечат хорошо... Примет вас заместитель главврача Федор Павлович Грибков... Питание и условия у него преотличные! Это, полагаю, немного взбодрит вас после всяких перетрясок. Одним словом, желаю удачи!

И нажал на черную кнопочку перед собой. В коридоре зазвенело, и в дверях выросла могучая фигура большелобого санитара.

– Юра, доставишь вот по эту адресу, – сказал Дрожкин и подал санитару бумажку.

Роман Алексеевич медленно поднялся, поблагодарил Дрожкина, понравив-шегося ему своей простотой и разумностью, и послушно потащился за великанистым санитаром.

Они опять ехали на той же санитарной машине, на которой доставили его в неврологический центр. Роман Алексеевич, уткнувшись в окно, думал: хорошо, что везут в госпиталь ветеранов. Там, по крайней мере, его фронтовые погодки, и ему будет не так одиноко среди них. Отдохнет от встрясок. А если случится умереть, то, опять же, умрет на людях, среди своего народа.

У него все еще горел низ живота, но за своими мыслями он с тупым безразличием воспринимал эту нутряную боль.

Ни о гробе, ни о могильной плите он больше не думал, памятуя слова Хрусталева о том, что поверх земли все равно не оставят лежать.

И все-таки потихоньку жалел себя...