Родом из детства

   
  Юрий  Кузнецов 
ИЗ СТАЛИНГРАДСКОЙ ХРОНИКИ: 

 Гвозди-вести – не слухи войны
Командирам на фронте важны,
Уж потом они кости кидают.
Вот солдата призвал генерал:
- Ганс, ты щи у Ивана хлебал.
Что у русских?..
- Они заседают.
- Быть не может!..
ОДИННАДЦАТЬ РАЗ
Гром атаки развалины тряс.
Гасит Волга чужие снаряды.
Поднимаю спустя много лет
Протокол заседанья на свет:
«Осень. Рота. Завод «Баррикады».
«- Первый долг комсомольца в бою?»
«- Грудью встать за святыню свою».
«- Есть причины, когда он уходит?»
«- Есть одна, но неполная: смерть...»
Молодой современник, заметь:
Высота этих строк превосходит
Письмена продувных мудрецов,
Не связавших начал и концов
В управлении миром и богом...
Ганс, - гранату! В двенадцатый раз
Гром атаки руины потряс,
Но в тринадцатый вышел нам боком.
Рус, сдавайся! Накинулся зверь...
Комсомол не считает потерь,
Ясный сокол ворон не считает!
По неполной причине ушёл
Даже тот, кто писал протокол…
Тишина на тела оседает.

Но в земле шевельнулись отцы,
Из могил поднялись мертвецы
По неполной причине ухода.
Дед за внуком, за сыном отец,
Ну а там обнажился конец,
Уходящий к началу народа...

1984


    Чем дольше живёшь, тем ближе война, потому что "конец приближается", а погибшие, да и выжившие на войне все уже почти на том свете и были лучше меня, те, кого знала - точно лучше. 

    У бабушки Прасковьи была сестра, моя тёзка, Наталья, бездетная вдова. Всю войну и до 46-го года, пока не развезли всех раненых, она была старшей сестрой санитарного поезда, была у неё и за Сталинград медаль и наградной лист к ней с личной подписью Сталина. Бабушка Наташа не была комсомолкой, но почему-то стихи и про неё. 

    После войны уцелевший дед ушёл от бабушки к другой женщине, и бабушка осталась на пепелище с семью детьми мал-мала меньше. Все дети выжили благодаря помощи сестры: Наталья и после войны работала в больнице и кормила детей из заработка и в больничной столовой. Отстроились две сестры и дети сами, без мужиков.

    Из роддома меня принесли в этот дом и бабушка Наташа, когда я маленькая орала, убаюкивала меня песнями о войне. В доме у неё была своя комнатка, но окно после пристройки выходило не на двор, а в кухню, прямо к печке, в которой каждую весну к Пасхе пеклись сдобные булки. 
 
    Май, праздник, перед крыльцом цветут тюльпаны, в руке у меня красный шар, и мы с бабушкой Наташей идём на кладбище крошить на зелёные могильные холмики красные яйца. Старое кладбище на высоком днепровском берегу заросло сиренью и огромными деревьями, перерыто окопами-траншеями, и там здорово играть в прятки. 

    Бабушка Наташа возила меня и на могилку своей матери: прабабушка Татьяна не захотела бежать от немцев, осталась в родной хате, и когда после войны Прасковья с детьми, возвращаясь домой, увидела издалека снующую возле печи разрушенной хаты фигурку, подумала - мама! Но это была соседка, мать после того, как в дом попал снаряд, умерла у знакомой в деревне. Её могилку удалось разыскать, но потом она затерялась, я, маленькая, не запомнила дорогу.

    Умерла бабушка Наташа в семьдесят восьмом году  восьмидесяти лет, тогда только появилась песня про день Победы, она любила её слушать и, не вставая уже с постели, просила нас, детей, поставить на проигрыватель маленькую пластинку. "Порохом пропах праздник со слезами на глазах".  

    Бабушка Прасковья умерла весной 2005-го почти в девяносто семь, похоронены они рядышком. Когда я вернулась на родину, мне приснилось, что обе бабушки с третьей покойной сестрой, Татьяной, той, что на одной телеге  с Прасковьей бежала от немцев, усадив туда всех восьмерых детей, пришли ко мне в гости радостные и нарядные, в белых платочках.

 - Как же вы добрались к нам издалека? - недоумевала я, но бабушки только молча улыбались.

    Вот так и вышло, что один дед у меня под Донецком погиб - лежит в братской могиле в селе Рай-Александровка, а второй после войны  ушёл к другой. Старшая мамина сестра уже замужем была, одновременно родились у бабушки Паши первая внучка и самый младший, последний, послевоенный сынок, восьмой ребёнок.  

    А дед нажил  со своей молодайкой ещё четверых детей, но, попав за растрату в тюрьму, вернулся оттуда не к ней, а к бабушке. Дети запомнили, как он приходил прощения просить. Бабушка ответила: 

 - Иди к своим детям, а мы своих сами вырастим, - имея в виду, что сестра надёжней. 

   У новой жены был большой сад, и бабушкины дети ездили туда за яблоками и грушами, но потом дед увёз новую семью в Карелию, и о его смерти бабушка узнала из  извещения о прекращении алиментов на младшего сына в связи со смертью ответчика. Значит, до 1965-го.

   Я никогда деда не видела, только на  фотографиях. На довоенной, в начале тридцатых запечатлена вся семья: прабабушка Татьяна,  пятеро её детей с мужьями-женами и пятеро внуков, всего 16 человек.  

    Дед был крещёный, до революции ведь родился, так что я вписала его в семейный синодик вместе с его четырьмя погибшими на войне братьями: упокой, Господи, души воинов Димитрия, Алексия, Владимира, Сергия, Арсения.

   Трое из четверых "без вести пропали", только у Арсения известна могила, братская под Ригой, погиб в 44-м, будучи уже офицером и орденоносцем, а трое в самом начале войны сгинули.

   Двадцать второго июня 2002-го года  мы с бабушкой Прасковьей единственный раз в жизни причащались вместе. Была Троицкая родительская суббота, мой отпуск заканчивался, и в последний день мы собрались в храм. Бабушке было уже 94 года, она плохо видела и ходила с палочкой, но Троицкий храм, недавно отстроенный на старом месте, был недалеко от дома, и мы потихоньку дошли туда и обратно. 

    Меня тогда удивило, что бабушка вставала с лавочки точно во время главных моментов службы: в храме она бывала редко, и, когда крестила меня с дочкой, никакой «катехизации» не проводила, ничего не сказала ни о таинствах ни о постах, я думала, что она всё забыла за давностью лет.
 
    После крещения я сначала попала в Москве в Великий пост на соборование к отцу Артемию Владимирову, а уж потом на исповедь и причастие в  коми село с местным неблагозвучным названием - Иб,  к отцу Трифону (Плотникову). 

    Время было такое, что многие потянулись к храму, оказалось, у подружки бабушка на клиросе поёт, вместе с этой подружкой мы впервые вместе и соблюдали Великий пост, и разговлялись после первой Пасхальной службы в Казанской церкви. 

    Шли оттуда через пустой город пешком на рассвете и такое блаженное было состояние! 

    А летом в воронежской деревне, где купили домик родители мужа, я подписалась у ходящей по домам старухи за строительство храма, мы поговорили о том о сём, и вскоре меня позвали читать Псалтирь по соседке: храма и батюшки ещё не было, а славянская Псалтирь у меня уже была. 

    Старушку-покойницу я не знала при жизни, сказали, что прожила она свой век тихо и чисто, умерла девицей. Тихо и чисто было в её маленьком домике, где я впервые в жизни стала читать вслух славянскую Псалтирь, благо, выучилась в университете. Красота книги ошеломила меня, теперь привыкла, а тогда словно крылья выросли и подняли над землёй!

    Так я и воцерковлялась без видимой бабушкиной помощи и удивилась тому, что она хорошо знает службу. Вернувшись домой, мы устроились в светлом «зале», как всегда называлась эта комната в бабушкином доме, бабушка в кресле, а я на диване. 

    До поезда ещё оставалось несколько часов, и всё это время бабушка рассказывала мне о войне. А я от волнения плохо спала накануне причастия и временами задрёмывала. Словно во сне, помню, как бабушка в красном платье бежит по берегу Днепра, ищет своего Митю, ушедшего воскресным утром на рыбалку. 

    События шестидесятилетней давности были в её памяти ярче вчерашнего дня, хотя красное платье могло мне и присниться. Бабушке шёл 33-й год, пятеро детей ещё спали, когда муж ушёл на Днепр, войну объявили к полудню, и в тот же день мужа мобилизовали, он уже не ночевал дома, а ей наказал бежать от немцев, не ждать беды.

    Когда бабушка погрузилась со всеми детьми на телегу к сестре Татьяне, Мити её уже не было. А у Татьяны своих детей трое было, но её муж, Артём Осовицкий, работал в больнице конюхом, он и довёз двоих сестёр и их восьмерых ребятишек до пензенской деревни Чунаки.

   Документов о том, что муж на войне, у бабушки не было, и первое время в Чунаках она с детьми бедствовала, пока не нашлись земляки, подтвердившие, что многодетная Прасковья – офицерская жена. 

   Помогала им и сестра Наталья, мобилизованная 23 июня. В наградном листе указано, что раненых под бомбёжкой она уже 30 июня в Могилёве грузила в поезд. В сорок четвёртом, как только исполнилось 16, она забрала к себе в поезд старшую племянницу, Киру, дошедшую вместе с тёткой до Берлина. 

   Дед раз за войну приходил в отпуск после ранения, у бабушки родилась в сорок третьем году дочь Наталья, названная в честь тети. Жили всё равно впроголодь, и один из братьев, трёхлетний Сергей, всё пытался накрепко закрыть калитку, чтобы не прошла больше в дом бабка-повитуха, не принесла ещё одного младенца.

    Домой возвращались летом сорок четвёртого, три года ничего не зная о матери. Хату разбомбили, мама умерла, бабушку с детьми приютила в своей уцелевшей хатке двоюродная сестра Мария. Натальи с Кирой не было до лета 46-го года, пока развозили раненых, но вот уже и они вернулись домой, а мужа всё нет! 

    Кира написала запрос, Митя нашёлся в части под Кенигсбергом и наконец приехал домой.  Уже заготовили лес на новый дом, бабушка снова была беременна – тут Митя и сбежал! А на свет, вопреки детским потугам закрыть вход для повитухи, появился ещё один сын.

    Много ещё рассказывала мне бабушка в тот день 22 июня, а я то дремала, то слушала сквозь слёзы – мне не хотелось уезжать! Больше мы не были в храме вместе, когда я приехала в отпуск в следующий раз, бабушка уже не вставала с постели и батюшка причащал её дома.

    В детстве бабушка часто брала меня с собой, когда ездила навещать Сергея с Натальей. К тому времени остальные дети выросли и своими семьями обзавелись, и только эти двое ещё нуждались в её помощи: Наталья пошла по стопам своей тёзки, единственная из детей училась в институте – на врача, а Сергей сидел в тюрьме за убийство жены из ревности. 

    Сборы в дорогу проходили одинаково: бабушка плотно упаковывала в большие сумки-корзины домашние припасы, и мы отправлялись на вокзал.

    В Минске у Наташи было поинтереснее, чем у дяди Сергея: просторная комната, полная весёлых студенток, походы в цирк и на карусели. Но и в тюрьму ездить с бабушкой было интересно. Не помню свиданий, наверное, мы просто привозили передачу, и весь интерес был в самом путешествии, в поездах-автобусах бабушка всегда вступала в разговоры с попутчиками, угощала их своими снедями, и мне весело было ехать с ней хоть в цирк, хоть в тюрьму.

    Помню, как в первый раз попала в Питер. После войны бабушка иногда ездила туда продавать на рынке свой урожай, останавливалась у дальней родни, точней, седьмой воды на киселе: сестры жены своего брата Сергея.  

    Потом эти поездки прекратились за дальностью, но когда мне в 16 лет захотелось увидеть Питер, бабушка дала мне «Марусин» адрес. Маруся с мужем приняли меня как родную, и, проведя у них весенние каникулы, Питер я полюбила и рада была там в университете учиться! 

    Бабушка восприняла это по-своему и стала регулярно присылать мне продуктовые посылки. Что могла собрать она со своей мизерной пенсии? Что могла, то и присылала, больше всего помню сладкие сушёные яблочки из её сада.

    До войны бабушка не работала: рано, в 19 лет, вышла замуж, пошли дети, а муж был начальником, председателем горторга. После войны она много лет работала в ближайшем к дому заведении – санитаркой в районной ветлечебнице. 

    Летом мы помогали бабушке собирать и сдавать в заготконтору садовые ягоды, и часто она сама ни свет - ни заря уходила с ведёрком на станцию к поездам, чтобы выручить денег «на сахар». А теперь бабушка старалась подкормить меня в Питере.

   Ещё одну Наташу младше меня назвали так потому, что роды приняла дома бабушка Наташа, первенец у невестки умер в роддоме, и идти туда она не хотела.

   В сентябре 1978-го отошла бабушка Наташа, а через год погиб в Якутске младший бабушкин сын, Валентин. После похорон невестка запила с горя, что и раньше за ней водилось, и осиротевшая внучка, эта последняя из четверых в семье Наташ, Натуля, осталась на попечение бабушки. 

   Больше всего бабушка любила самых непутёвых своих детей и внуков, и поэтому все мы любили приезжать к ней, когда совсем плохо нам становилось.

    Если попробовать описать, чем отличались две эти женщины, бабушки, от всех остальных людей на свете, то не сразу находятся слова. Добрые? Конечно, но могли и как следует отругать за то, что мы без спросу и пригляду убегали на Днепр. 

    Красивые? Да, их красоте не мешала ни старость, ни простая  одежда. Красивой была бабушка Наташа, 1898-го года рождения, овдовевшая ещё до войны, пять лет отвоевавшая и после семидесяти, в то время, когда я могла запомнить её, бывшая мягкой, круглой – и лицо, и фигура. Тихой, седовласой. 

    Года через три после моего рождения у родителей появился свой дом на другом конце города. Бабушки часто забирали меня к себе и, помню, как считала бабушка Наташа  медяки в носовом платочке - чтобы знать, по карману ли нам городской автобус или нужно пойти пешком. 

    Труженицы? Великие и беззаветные, вплоть до последней смертной болезни, уложившей их отдыхать.  Но, главное, так умели они любить, забывая себя, что и после их смерти становится легче на душе от одного воспоминания о них.  

   
    Не помню, когда в их доме появился телевизор, но и когда уже был он, кроме главного каникулярного развлечения – Днепра, у нас в детстве было ещё три: вокзал, кино и баня.

   Единственный городской кинотеатр и центральная баня находились на центральной улице неподалеку от вокзала, так что можно было совмещать: пойти после кино на вокзальный мост на поезда посмотреть, или забежать на него же по дороге в баню.

   После войны отстраивали дом долго и тяжело, бабушки с детьми, без мужиков, и своей бани в усадьбе не было. Перед сном после целодневной беготни мы мылись в большом тазу на веранде, а раз в неделю бабушка водила нас в городскую баню.

    Банный буфет, где шипучий лимонад в зелёных стеклянных бутылках и мороженое в бумажных стаканчиках доставались всем без разбора заслуг: кто как вёл себя на неделе и насколько отмылся, - был прекрасен.

    В кино бабушка отпускала нас одних, и о том, что смотреть дома по телевизору, споров не возникало: выбирать особо было нечего, а из того, что показывали, самым любимым было кино про войну. «Четыре танкиста и собака» - вот это да!

    Когда в середине 80-х телевизор появился в Усть-Цильме, куда ездили мы из университета к староверам в археографические экспедиции, мне пришлось, кажется, в последний раз смотреть отрывки «4-х танкистов».

    Бабули-старообрядки, в большинстве военные вдовы, и в кино-то досель не ходившие, собирались у той из соседок, что обзавелась телевизором, и смотрели «танкистов» по три раза в день, столько, сколько транслировали фильм.
 
    Иногда набегала и тень на нашу безоблачную каникулярную жизнь у бабушек, причин для этого было две, верней, одна двоякая - звери.

    Во-первых, хотя местом ночлега нам служили настланные на пол одеяла, бабушки запрещали спать в обнимку с собаками, которых уже из Минска мы привозили с собой на лето. Собаки эти, Снежок, а потом Урман, ночевали на веранде и при всяком удобном случае яростно грызлись с бабушкиным дворовым Лимончиком.

    Во-вторых, бабе Паше в силу своего решительного характера приходилось самой топить котят от своей Мурки. Мы же пытались этих котят прятать, и иногда это заканчивалось нашей победой, открывших глаза кисок бабушка уже не трогала, а иногда – бедой, одного котёнка придушил наш Снежок, на другого наступила сослепу старенькая бабушка Наташа.

    Самыми лучшими местами в доме были чердак и погреб. Лазить туда без спросу запрещалось, но запрет часто нарушался – где же ещё прятаться или загорать? В саду всё заросло, везде была тень, а плоская крыша над верандой была отличным местом, когда лень было идти на Днепр.

    И вот, наворчавшись, бабушка прямо на крышу тащила нам еду, а потом обратно – грязную посуду, мытьё посуды нам она не доверяла, просила только наносить воды из колонки на углу.

    Ещё мы помогали ей собирать колорадских жуков и ягоды. Вишни собирать было интересно, здорово лазить с привязанным к поясу бидончиком по деревьям, хуже всего крыжовник, обдиравший руки.

    Сбережения в доме хранились в двух местах: в платочке со «смертным», на похороны, и в стоявшей на виду в буфете бутылке из-под шампанского.

    На кино с мороженым бабушки нам давали, но, хоть за мной и не водилось этого греха, другие подросшие внуки стали втихомолку покуривать, и время от времени из бутылки с величайшими предосторожностями вытряхивались 70 копеек на пачку «Космоса». Бабушки, наверное, так и не догадались, почему так и не заполнилась никогда доверху эта бутылка.

    Быстро проносилось лето! Не успеешь опомниться, а уже вместо пионов созрели в саду яблоки, в огороде подсолнухи и кукуруза, значит, скоро 1 сентября, пора возвращаться в Минск! Из Минска мы не только летом на каникулах к ним приезжали, а вот в Сыктывкаре пришлось лета дожидаться и зима показалась безконечной.

   Я была постарше и поумнее, придумала, что сделать: наплела в школе с три короба и забрала свои документы, решила остаться у бабушек насовсем. Меня разоблачили и, в слезах оттранспортировав в Сыктывкар, отдали в другую школу. А через три недели после нашего отъезда умерла бабушка Наташа. Мама не взяла нас с братом на похороны: дорога дальняя, а мы только оттуда.

    Когда много лет спустя умирала бабушка Паша, мне хотелось, и чтобы бабушка пожила ещё, и чтобы она при мне умерла, чтобы я могла оплакать её и Псалтирь над ней почитать.

    Бабушка умерла через месяц после моего отпуска, и на похороны я приехать не смогла.

    Бабушкины дети рассеялись по всему Советскому Союзу: две старшие дочки вышли замуж за военных, служили от Севастополя до Мурманска и Вильнюса, один сын уехал Новосибирск строить, был потом в 93-м году в Белом доме депутатом под обстрелом, другой до Якутска добрался, третий - после тюрьмы на поселении в Коми.

    Мы там добровольно очутились, поехал отец поднимать Нечерноземье.

    С бабушками осталась младшая дочь, выучившаяся на врача Наталья, она  упокоила их старость и живёт теперь в их опустевшем доме. "Опустела без тебя земля", - это ведь не просто песенка.


    На единственной семейной довоенной фотографии в центре сидит в платке моя прабабушка, Татьяна Михайловна Комякова (в девичестве Щукина), сидят: по её правую руку зять Иван Комяков, по левую сын Сергей и старшая дочь Анастасия Комякова; стоят слева направо: дочери Татьяна и Прасковья (моя бабушка), жена Сергея Феодосия, муж Татьяны Артём Осовицкий, дочь Наталья с подругой; внизу расположился Дмитрий Бартошкин, мой дед, с детьми, его две девочки, Кира и Людмила, остальные - дети Анастасии и Татьяны, моей мамы ещё нет на свете, это начало 30-х.

   Ни одного человека с этой фотографии уже нет в живых, а у меня не только их лица и судьбы хранятся в памяти, но и в сердце - тепло и то чувство большой семьи, в которой ты под защитой и Покровом.

   Пыталась недавно считать. Прямых потомков у Прасковьи - 9 внуков и 11 правнуков. Вместе с мужьями-жёнами получается примерно так: семеро в Якутске, Строевы, пятеро в Новосибирске, Бартошкины, двое в Симферополе, Сподины; четверо в Москве, Гусевы, шестеро в Сыктывкаре, Петренко и Рубцовы; всего, значит, двадцать пять в России и десять человек на родине.


   Сколько потомков у прабабушки Татьяны, сосчитать тоже можно. Дети были у трёх из четырёх её дочерей, единственный их брат, Сергей Комяков, был бездетным, как бабушка Наташа, и, как и она, помогал сёстрам, больше всего Прасковьиным семерым племянникам.

   У Татьяны (Осовицкой по мужу) было два сына и дочь: Валентин, Лариса, Олег, у Анастасии сын и дочь: Сергей и Клавдия. Валентина бабушка Наташа забрала из Чунак в армию, стал артиллеристом, дошёл до Берлина, остался в армии, дослужился до полковника и рано умер бездетным. Лариса была замужем за Героем Советского Союза Михаилом Быковым, у них было две девочки, не знаю, где они сейчас. Олег в войну был ещё ребёнком, и с его дочкой, троюродной Оксаной Осовицкой, в детстве мы дружили. Сейчас она учитель-географ, единственный сын, Владислав.

   Сергей Комяков, сын Анастасии, успел повоевать и, как Валентин, был военным, бездетный. А Клавдия пережила блокаду Ленинграда, училась там в медицинском институте, когда началась война. Двух её дочерей, Виолетту и Татьяну, хоть они и старше меня, я знаю по совместной жизни в Минске, когда родители уехали на север, они жили со мной и бабушкой по отцу, Марфой, в нашей "забронированной" минской квартире, пока не получили свои. Детей у них нет.

   Получается, из пятерых двое были бездетными, а у двоих я знаю своих троюродных сестёр, не знаю только судьбы двоих троюродных сестёр Быковых, дочерей Ларисы.

   На фотографиях с маминой свадьбы среди гостей на бабушкином подворье все три бабушкины сестры со своими детьми и внуками, брата её, деда Сергея, почему-то нет, но я немножко помню его по детству.

   Свадьбы и похороны - до поры собирали всю большую семью, но всё это в прошлом. А дом стоит на том же самом месте, где и довоенный стоял, и в котором жила с семьёй прабабушка Татьяна, а потом осталась при ней со своей семьёй младшая дочь, моя бабушка Прасковья. Значит, по меньшей мере полтора века врастали здесь корни нашего рода, пока не развеялся этот род по свету.

    С одной стороны, нет войн и революций, когда можно было выжить только вместе, только помогая друг другу. С другой - бывают такие прорехи, которые уже не заштопаешь, и кажется, что ткань жизни расползается на глазах.