Родом из детства

   
  Юрий  Кузнецов 
ИЗ СТАЛИНГРАДСКОЙ ХРОНИКИ: 

Но в земле шевельнулись отцы,
Из могил поднялись мертвецы
По неполной причине ухода.
Дед за внуком, за сыном отец,
Ну а там обнажился конец,
Уходящий к началу народа.

1984


Чем дольше живёшь, тем ближе война, потому что "конец приближается", а погибшие, да и выжившие на войне все уже почти на том свете и были лучше меня, те, кого знала - точно лучше. 

У бабушки Прасковьи была сестра, моя тёзка, Наталья, бездетная вдова. Всю войну и до 46-го года, пока не развезли всех раненых, она была старшей сестрой санитарного поезда, была у неё и за Сталинград медаль и наградной лист к ней с личной подписью Сталина.  

После войны уцелевший дед ушёл от бабушки к другой женщине, на двадцать лет моложе, и бабушка осталась на пепелище с семью детьми мал-мала меньше. Все дети выжили благодаря помощи сестры: Наталья и после войны работала в больнице и кормила детей из заработка и в больничной столовой. Отстроились две сестры и дети сами, без мужиков.

Из роддома меня принесли в этот дом, и бабушка Наташа, когда я маленькая орала, убаюкивала меня песнями о войне. В доме у неё была своя комнатка, но окно после пристройки выходило не на двор, а в кухню, прямо к печке, в которой каждую весну к Пасхе пеклись сдобные булки. 
 
Май, праздник, перед крыльцом цветут тюльпаны, в руке у меня красный шар, и мы с бабушкой Наташей идём на кладбище крошить на зелёные могильные холмики красные яйца. Старое кладбище на высоком днепровском берегу заросло сиренью и огромными деревьями, перерыто окопами-траншеями, и там здорово играть в прятки. 

Бабушка Наташа возила меня и на могилку своей матери: прабабушка Татьяна не захотела бежать от немцев, осталась в родной хате, и когда после войны Прасковья с детьми, возвращаясь домой, то увидела издалека снующую возле печи разрушенной хаты фигурку и подумала - мама! Но это была соседка, мать после того, как в дом попал снаряд, умерла у знакомой в деревне. Её могилку удалось разыскать, но потом она затерялась, я, маленькая, не запомнила дорогу.

Умерла бабушка Наташа в семьдесят восьмом году  восьмидесяти лет, тогда только появилась песня про день Победы, она любила её слушать и, не вставая уже с постели, просила нас, детей, поставить на проигрыватель маленькую пластинку. "Порохом пропах праздник со слезами на глазах".  

Бабушка Прасковья умерла весной 2005-го почти в девяносто семь, похоронены они рядышком. Когда я вернулась на родину, мне приснилось, что обе бабушки с третьей покойной сестрой, Татьяной, той, что на одной телеге  с Прасковьей бежала от немцев, усадив туда всех их восьмерых детей, пришли ко мне в гости радостные, в белых платочках, и только молча улыбались.

Вот так и вышло, что один дед у меня под Донецком погиб - лежит в братской могиле в селе Рай-Александровка, а второй после войны  ушёл к другой. Старшая мамина сестра уже замужем была, одновременно родились у бабушки Паши первая внучка и самый младший, последний, послевоенный сынок, восьмой ребёнок.  

А дед нажил  со своей молодайкой ещё четверых детей, но, попав за растрату в тюрьму, вернулся оттуда не к ней, а к бабушке. Дети запомнили, как он приходил прощения просить.

Бабушка ответила: - Иди к своим детям, а мы своих сами вырастим, - имея в виду, что сестра надёжней. 

У новой жены был большой сад, и бабушкины дети ездили туда за яблоками и грушами, но потом дед увёз новую семью в Карелию, и о его смерти бабушка узнала из извещения о прекращении алиментов на младшего сына в связи со смертью ответчика. Значит, до 1965-го.

Я никогда деда не видела, только на  фотографиях. На довоенной, в начале тридцатых, запечатлена вся семья: прабабушка Татьяна,  пятеро её детей с мужьями-женами и пятеро внуков, всего 16 человек.  

Дед был крещёный, до революции ведь родился, так что вписала его в семейный синодик вместе с его четырьмя погибшими на войне братьями: упокой, Господи, души воинов Димитрия, Алексия, Владимира, Сергия, Арсения.

Трое из четверых "без вести пропали", только у Арсения известна могила, братская под Ригой, погиб в 44-м, будучи уже офицером и орденоносцем, а трое в самом начале войны сгинули.

   Двадцать второго июня 2002-го года  мы с бабушкой Прасковьей единственный раз в жизни причащались вместе. Была Троицкая родительская суббота, мой отпуск заканчивался, и в последний день мы собрались в храм. Бабушке было уже 94 года, она плохо видела и ходила с палочкой, но Троицкий храм, недавно отстроенный на старом месте, был недалеко от дома, и мы потихоньку дошли туда и обратно. 

    Меня тогда удивило, что бабушка вставала с лавочки точно во время главных моментов службы: в храме она бывала редко, и, когда крестила меня с дочкой, никакой «катехизации» не проводила, ничего не сказала ни о таинствах ни о постах, я думала, что она всё забыла за давностью лет.
 
    После крещения я сначала попала в Москве в Великий пост на соборование к отцу Артемию Владимирову, а уж потом на исповедь и причастие в  коми село с местным неблагозвучным названием - Иб,  к отцу Трифону (Плотникову). 

    Время было такое, что многие потянулись к храму, оказалось, у подружки бабушка на клиросе поёт, вместе с этой подружкой мы впервые вместе и соблюдали Великий пост, и разговлялись после первой Пасхальной службы в Казанской церкви. 

    Шли оттуда через пустой город пешком на рассвете и такое блаженное было состояние! 

    А летом в воронежской деревне, где купили домик родители мужа, я подписалась у ходящей по домам старухи за строительство храма, мы поговорили о том о сём, и вскоре меня позвали читать Псалтирь по соседке: храма и батюшки ещё не было, а славянская Псалтирь у меня уже была. 

    Старушку-покойницу я не знала при жизни, сказали, что прожила она свой век тихо и чисто, умерла девицей. Тихо и чисто было в её маленьком домике, где я впервые в жизни стала читать вслух славянскую Псалтирь, благо, выучилась в университете. Красота книги ошеломила меня, теперь привыкла, а тогда словно крылья выросли и подняли над землёй!

    Так я и воцерковлялась без видимой бабушкиной помощи и удивилась тому, что она хорошо знает службу. Вернувшись домой, мы устроились в светлом «зале», как всегда называлась эта комната в бабушкином доме, бабушка в кресле, а я на диване. 

    До поезда ещё оставалось несколько часов, и всё это время бабушка рассказывала мне о войне. А я от волнения плохо спала накануне причастия и временами задрёмывала. Словно во сне, помню, как бабушка в красном платье бежит по берегу Днепра, ищет своего Митю, ушедшего воскресным утром на рыбалку. 

    События шестидесятилетней давности были в её памяти ярче вчерашнего дня, хотя красное платье могло мне и присниться. Бабушке шёл 33-й год, пятеро детей ещё спали, когда муж ушёл на Днепр, войну объявили к полудню, и в тот же день мужа мобилизовали, он уже не ночевал дома, а ей наказал бежать от немцев, не ждать беды.

    Когда бабушка погрузилась со всеми детьми на телегу к сестре Татьяне, Мити её уже не было. А у Татьяны своих детей трое было, но её муж, Артём Осовицкий, работал в больнице конюхом, он и довёз двоих сестёр и их восьмерых ребятишек до пензенской деревни Чунаки.

   Документов о том, что муж на войне, у бабушки не было, и первое время в Чунаках она с детьми бедствовала, пока не нашлись земляки, подтвердившие, что многодетная Прасковья – офицерская жена. 

   Помогала им и сестра Наталья, мобилизованная 23 июня. В наградном листе указано, что раненых под бомбёжкой она уже 30 июня в Могилёве грузила в поезд. В сорок четвёртом, как только исполнилось 16, она забрала к себе в поезд старшую племянницу, Киру, дошедшую вместе с тёткой до Берлина. 

   Дед раз за войну приходил в отпуск после ранения, у бабушки родилась в сорок третьем году дочь Наталья, названная в честь тети. Жили всё равно впроголодь, и один из братьев, трёхлетний Сергей, всё пытался накрепко закрыть калитку, чтобы не прошла больше в дом бабка-повитуха, не принесла ещё одного младенца.

    Домой возвращались летом сорок четвёртого, три года ничего не зная о матери. Хату разбомбили, мама умерла, бабушку с детьми приютила в своей уцелевшей хатке двоюродная сестра Мария. Натальи с Кирой не было до лета 46-го года, пока развозили раненых, но вот уже и они вернулись домой, а мужа всё нет! 

    Кира написала запрос, Митя нашёлся в части под Кенигсбергом и наконец приехал домой.  Уже заготовили лес на новый дом, бабушка снова была беременна – тут Митя и сбежал! А на свет, вопреки детским потугам закрыть вход для повитухи, появился ещё один сын.

    Много ещё рассказывала мне бабушка в тот день 22 июня, а я то дремала, то слушала сквозь слёзы – мне не хотелось уезжать! Больше мы не были в храме вместе, когда я приехала в отпуск в следующий раз, бабушка уже не вставала с постели и батюшка причащал её дома.

    В детстве бабушка часто брала меня с собой, когда ездила навещать Сергея с Натальей. К тому времени остальные дети выросли и своими семьями обзавелись, и только эти двое ещё нуждались в её помощи: Наталья пошла по стопам своей тёзки, единственная из детей училась в институте – на врача, а Сергей сидел в тюрьме за убийство жены из ревности. 

    Сборы в дорогу проходили одинаково: бабушка плотно упаковывала в большие сумки-корзины домашние припасы, и мы отправлялись на вокзал.

    В Минске у Наташи было поинтереснее, чем у дяди Сергея: просторная комната, полная весёлых студенток, походы в цирк и на карусели. Но и в тюрьму ездить с бабушкой было интересно. Не помню свиданий, наверное, мы просто привозили передачу, и весь интерес был в самом путешествии, в поездах-автобусах бабушка всегда вступала в разговоры с попутчиками, угощала их своими снедями, и мне весело было ехать с ней хоть в цирк, хоть в тюрьму.

    Помню, как в первый раз попала в Питер. После войны бабушка иногда ездила туда продавать на рынке свой урожай, останавливалась у дальней родни, точней, седьмой воды на киселе: сестры жены своего брата Сергея.  

    Потом эти поездки прекратились за дальностью, но когда мне в 16 лет захотелось увидеть Питер, бабушка дала мне «Марусин» адрес. Маруся с мужем приняли меня как родную, и, проведя у них весенние каникулы, Питер я полюбила и рада была там в университете учиться! 

    Бабушка восприняла это по-своему и стала регулярно присылать мне продуктовые посылки. Что могла собрать она со своей мизерной пенсии? Что могла, то и присылала, больше всего помню сладкие сушёные яблочки из её сада.

    До войны бабушка не работала: рано, в 19 лет, вышла замуж, пошли дети, а муж был начальником, председателем горторга. После войны она много лет работала в ближайшем к дому заведении – санитаркой в районной ветлечебнице. 

    Летом мы помогали бабушке собирать и сдавать в заготконтору садовые ягоды, и часто она сама ни свет - ни заря уходила с ведёрком на станцию к поездам, чтобы выручить денег «на сахар». А теперь бабушка старалась подкормить меня в Питере.

   Ещё одну Наташу младше меня назвали так потому, что роды приняла дома бабушка Наташа, первенец у невестки умер в роддоме, и идти туда она не хотела.

   В сентябре 1978-го отошла бабушка Наташа, а через год погиб в Якутске младший бабушкин сын, Валентин. После похорон невестка запила с горя, что и раньше за ней водилось, и осиротевшая внучка, эта последняя из четверых в семье Наташ, Натуля, осталась на попечение бабушки. 

   Больше всего бабушка любила самых непутёвых своих детей и внуков, и поэтому все мы любили приезжать к ней, когда совсем плохо нам становилось.

    Если попробовать описать, чем отличались две эти женщины, бабушки, от всех остальных людей на свете, то не сразу находятся слова. Добрые? Конечно, но могли и как следует отругать за то, что мы без спросу и пригляду убегали на Днепр. 

    Красивые? Да, их красоте не мешала ни старость, ни простая  одежда. Красивой была бабушка Наташа, 1898-го года рождения, овдовевшая ещё до войны, пять лет отвоевавшая и после семидесяти, в то время, когда я могла запомнить её, бывшая мягкой, круглой – и лицо, и фигура. Тихой, седовласой. 

    Года через три после моего рождения у родителей появился свой дом на другом конце города. Бабушки часто забирали меня к себе и, помню, как считала бабушка Наташа  медяки в носовом платочке - чтобы знать, по карману ли нам городской автобус или нужно пойти пешком. 

    Труженицы? Великие и беззаветные, вплоть до последней смертной болезни, уложившей их отдыхать.  Но, главное, так умели они любить, забывая себя, что и после их смерти становится легче на душе от одного воспоминания о них.  

   
    Не помню, когда в их доме появился телевизор, но и когда уже был он, кроме главного каникулярного развлечения – Днепра, у нас в детстве было ещё три: вокзал, кино и баня.

   Единственный городской кинотеатр и центральная баня находились на центральной улице неподалеку от вокзала, так что можно было совмещать: пойти после кино на вокзальный мост на поезда посмотреть, или забежать на него же по дороге в баню.

   После войны отстраивали дом долго и тяжело, бабушки с детьми, без мужиков, и своей бани в усадьбе не было. Перед сном после целодневной беготни мы мылись в большом тазу на веранде, а раз в неделю бабушка водила нас в городскую баню.

    Банный буфет, где шипучий лимонад в зелёных стеклянных бутылках и мороженое в бумажных стаканчиках доставались всем без разбора заслуг: кто как вёл себя на неделе и насколько отмылся, - был прекрасен.

    В кино бабушка отпускала нас одних, и о том, что смотреть дома по телевизору, споров не возникало: выбирать особо было нечего, а из того, что показывали, самым любимым было кино про войну. «Четыре танкиста и собака» - вот это да!

    Когда в середине 80-х телевизор появился в Усть-Цильме, куда ездили мы из университета к староверам в археографические экспедиции, мне пришлось, кажется, в последний раз смотреть отрывки «4-х танкистов».

    Бабули-старообрядки, в большинстве военные вдовы, и в кино-то досель не ходившие, собирались у той из соседок, что обзавелась телевизором, и смотрели «танкистов» по три раза в день, столько, сколько транслировали фильм.
 
    Иногда набегала и тень на нашу безоблачную каникулярную жизнь у бабушек, причин для этого было две, верней, одна двоякая - звери.

    Во-первых, хотя местом ночлега нам служили настланные на пол одеяла, бабушки запрещали спать в обнимку с собаками, которых уже из Минска мы привозили с собой на лето. Собаки эти, Снежок, а потом Урман, ночевали на веранде и при всяком удобном случае яростно грызлись с бабушкиным дворовым Лимончиком.

    Во-вторых, бабе Паше в силу своего решительного характера приходилось самой топить котят от своей Мурки. Мы же пытались этих котят прятать, и иногда это заканчивалось нашей победой, открывших глаза кисок бабушка уже не трогала, а иногда – бедой, одного котёнка придушил наш Снежок, на другого наступила сослепу старенькая бабушка Наташа.

    Самыми лучшими местами в доме были чердак и погреб. Лазить туда без спросу запрещалось, но запрет часто нарушался – где же ещё прятаться или загорать? В саду всё заросло, везде была тень, а плоская крыша над верандой была отличным местом, когда лень было идти на Днепр.

    И вот, наворчавшись, бабушка прямо на крышу тащила нам еду, а потом обратно – грязную посуду, мытьё посуды нам она не доверяла, просила только наносить воды из колонки на углу.

    Ещё мы помогали ей собирать колорадских жуков и ягоды. Вишни собирать было интересно, здорово лазить с привязанным к поясу бидончиком по деревьям, хуже всего крыжовник, обдиравший руки.

    Сбережения в доме хранились в двух местах: в платочке со «смертным», на похороны, и в стоявшей на виду в буфете бутылке из-под шампанского.

    На кино с мороженым бабушки нам давали, но, хоть за мной и не водилось этого греха, другие подросшие внуки стали втихомолку покуривать, и время от времени из бутылки с величайшими предосторожностями вытряхивались 70 копеек на пачку «Космоса». Бабушки, наверное, так и не догадались, почему так и не заполнилась никогда доверху эта бутылка.

    Быстро проносилось лето! Не успеешь опомниться, а уже вместо пионов созрели в саду яблоки, в огороде подсолнухи и кукуруза, значит, скоро 1 сентября, пора возвращаться в Минск! Из Минска мы не только летом на каникулах к ним приезжали, а вот в Сыктывкаре пришлось лета дожидаться и зима показалась безконечной.

   Я была постарше и поумнее, придумала, что сделать: наплела в школе с три короба и забрала свои документы, решила остаться у бабушек насовсем. Меня разоблачили и, в слезах оттранспортировав в Сыктывкар, отдали в другую школу. А через три недели после нашего отъезда умерла бабушка Наташа. Мама не взяла нас с братом на похороны: дорога дальняя, а мы только оттуда.

    Когда много лет спустя умирала бабушка Паша, мне хотелось, и чтобы бабушка пожила ещё, и чтобы она при мне умерла, чтобы я могла оплакать её и Псалтирь над ней почитать.

    Бабушка умерла через месяц после моего отпуска, и на похороны я приехать не смогла.

    Бабушкины дети рассеялись по всему Советскому Союзу: две старшие дочки вышли замуж за военных, служили от Севастополя до Мурманска и Вильнюса, один сын уехал Новосибирск строить, был потом в 93-м году в Белом доме депутатом под обстрелом, другой до Якутска добрался, третий - после тюрьмы на поселении в Коми.

    Мы там добровольно очутились, поехал отец поднимать Нечерноземье.

    С бабушками осталась младшая дочь, выучившаяся на врача Наталья, она  упокоила их старость и живёт теперь в их опустевшем доме. "Опустела без тебя земля", - это ведь не просто песенка.


    На единственной семейной довоенной фотографии в центре сидит в платке моя прабабушка, Татьяна Михайловна Комякова (в девичестве Щукина), сидят: по её правую руку зять Иван Комяков, по левую сын Сергей и старшая дочь Анастасия Комякова; стоят слева направо: дочери Татьяна и Прасковья (моя бабушка), жена Сергея Феодосия, муж Татьяны Артём Осовицкий, дочь Наталья с подругой; внизу расположился Дмитрий Бартошкин, мой дед, с детьми, его две девочки, Кира и Людмила, остальные - дети Анастасии и Татьяны, моей мамы ещё нет на свете, это начало 30-х.

   Ни одного человека с этой фотографии уже нет в живых, а у меня не только их лица и судьбы хранятся в памяти, но и в сердце - тепло и то чувство большой семьи, в которой ты под защитой и Покровом.

   Пыталась недавно считать. Прямых потомков у Прасковьи - 9 внуков и 11 правнуков. Вместе с мужьями-жёнами получается примерно так: семеро в Якутске, Строевы, пятеро в Новосибирске, Бартошкины, двое в Симферополе, Сподины; четверо в Москве, Гусевы, шестеро в Сыктывкаре, Петренко и Рубцовы; всего, значит, двадцать пять в России и десять человек на родине.


   Сколько потомков у прабабушки Татьяны, сосчитать тоже можно. Дети были у трёх из четырёх её дочерей, единственный их брат, Сергей Комяков, был бездетным, как бабушка Наташа, и, как и она, помогал сёстрам, больше всего Прасковьиным семерым племянникам.

   У Татьяны (Осовицкой по мужу) было два сына и дочь: Валентин, Лариса, Олег, у Анастасии сын и дочь: Сергей и Клавдия. Валентина бабушка Наташа забрала из Чунак в армию, стал артиллеристом, дошёл до Берлина, остался в армии, дослужился до полковника и рано умер бездетным. Лариса была замужем за Героем Советского Союза Михаилом Быковым, у них было две девочки, не знаю, где они сейчас. Олег в войну был ещё ребёнком, и с его дочкой, троюродной Оксаной Осовицкой, в детстве мы дружили. Сейчас она учитель-географ, единственный сын, Владислав.

   Сергей Комяков, сын Анастасии, успел повоевать и, как Валентин, был военным, бездетный. А Клавдия пережила блокаду Ленинграда, училась там в медицинском институте, когда началась война. Двух её дочерей, Виолетту и Татьяну, хоть они и старше меня, я знаю по совместной жизни в Минске, когда родители уехали на север, они жили со мной и бабушкой по отцу, Марфой, в нашей "забронированной" минской квартире, пока не получили свои. Детей у них нет.

   Получается, из пятерых двое были бездетными, а у двоих я знаю своих троюродных сестёр, не знаю только судьбы двоих троюродных сестёр Быковых, дочерей Ларисы.

   На фотографиях с маминой свадьбы среди гостей на бабушкином подворье все три бабушкины сестры со своими детьми и внуками, брата её, деда Сергея, почему-то нет, но я немножко помню его по детству.

   Свадьбы и похороны - до поры собирали всю большую семью, но всё это в прошлом. А дом стоит на том же самом месте, где и довоенный стоял, и в котором жила с семьёй прабабушка Татьяна, а потом осталась при ней со своей семьёй младшая дочь, моя бабушка Прасковья. Значит, по меньшей мере полтора века врастали здесь корни нашего рода, пока не развеялся этот род по свету.

    С одной стороны, нет войн и революций, когда можно было выжить только вместе, только помогая друг другу. С другой - бывают такие прорехи, которые уже не заштопаешь, и кажется, что ткань жизни расползается на глазах.