Проходящий поезд

Я сел в поезд, прихватив с собой в дорогу – в придачу к скудному багажу – и приготовленное заранее чувство неизбежности, – неизбежности и этой поездки, и всего происходящего в моей жизни, да и в жизни вообще. Неизбежно приходится совершать какие-то движения, что-то делать, куда-то идти, куда-то ехать. Если в такие минуты нет естественной бодрости, способной оживить и осветлить не самое радостное событие, то все прочие чувства лучше выключать загодя, чтобы вместе с ними выключиться и самому, стать на какое-то время человеком-невидимкой с названием пассажир и безболезненно влиться в толпу отъезжающих, которым суждено быть временно отсутствующими в привычном для них мире на срок передвижения из пункта А в пункт Б. Если говорить проще, восторга я не испытывал, да и вообще подобные мероприятия давно уже не вызывают у меня радости. Зима, возможный холод вагона и обязательный дорожный неуют, воспоминания о недавних простудах, ранний подъём, когда затемно, не дожидаясь автобуса, я шагал за билетом в кассу вокзала и вспоминал по дороге о таких же ранних подъёмах, случавшихся в жизни в такое же глухое тоскливое время: армия, самые разные места работы, – когда роботообразно, с выключенным сознанием, механически надеваешь на себя ворох одежды, стараясь не думать о поджидающем морозе, жгучем ветре из-за угла, а сегодня всё было в лучших традициях набирающего силу декабря, – всё это снижало и без того невысокую температуру внутреннего настроя до отметки равнодушия, до состояния анабиоза, в котором лучше всего и было бы переместить своё тело в точку Б, а затем вернуть его обратно. Предполагается, что так должны совершаться дальние космические полёты. Я вполне чувствовал себя неким объектом, которому предстоит выдержать безвоздушное пространство, перегрузки и прочие мелкие прелести межзвёздной пустоты. Анабиоз – это даже хорошо. Поздно лёгший и рано вставший, я и мог лишь вяло стремиться к этой цели: скорее заснуть и ни о чём не думать.
 Если честно, состояние мыслей на тот момент мало соответствовало бойкости нынешнего изложения, когда по прошествии дней и недель я решился хоть как-то закрепить свои ощущения от этого странного путешествия. Это сейчас, в привычных четырёх стенах, оглядывая привычную картину за окном, я неспешно перебираю слова, внутренне смакуя это состояние привычности, неподвижности, покоя и как бы перенося это в атмосферу той дороги, а тогда… Забравшись на уже вожделенную свою верхнюю полку, проснувшись зачем-то через пару часов и снова потом заснув, пробудившись уже в ранней зимней темноте, из-под вытертого казённого одеяла я отрешённо наблюдал жизнь вагона, временное существование малых и старых, сорванных со своего места странной силой, которую сам не мог понять. Куда, зачем они все едут? Изнутри вагон всегда похож на вскрытый муравейник: бедняги-муравьи вот так же, наверно, устраиваются на ночь по своим тесно расставленным полкам, бродят по проходу за кипятком и в уборную, шуршат в полумраке вещами и съестными припасами... Мрачность происходящего усиливалась тусклым скупым светом, общей скученностью, холодом за окнами. Упираясь глазами в низко нависающую багажную полку, готовую, кажется, опуститься ещё ниже, сдавить и расплющить, думал в очередной раз лишь о давно отмеченном: тюрьма на колёсах. Или этакий коллективный саркофаг. Полка – подобие гроба, могилы. Один из знаков жизни, которыми она сопровождается. Форма существования и форма окончания существования. И этот вагон, и весь поезд похожи на жизнь вообще: полка, проход, кипяток, уборная. Кто-то входит, кто-то выходит. И мы все тут лишь транзитные пассажиры.
 Бежать бы куда-нибудь от этого... Куда? И если бежать, то не этим поездом. Иногда вдруг приходит в голову отстранённо-отчаянное: взять однажды билет и куда-нибудь к чёрту на кулички! Но бегство вот так, из тюрьмы в тюремном же вагоне... Спасибо, как-то уже не хочется. А день получился совсем коротким, хоть и начался так рано. Вот только что, кажется, спешил за билетом, чтобы угодить прихоти путейского ведомства (на проходящий поезд билеты только в день отъезда) – а уже ночь, и сам я далеко от начала дня – неведомо где в тёмном пространстве между пунктами А и Б. День начался во тьме, заканчивается во тьме и прошёл во сне, будто во тьме. Проходящий поезд, проходящая жизнь. И казалось, что подобные мысли теперь надолго застрянут в голове, и не будет конца этой ночи с бессонным вагонным полумраком, но внутреннее равнодушное оцепенение взяло верх, и я заснул и больше ни о чём не успел подумать.
 День следующий я встречал уже на подъезде к пункту Б, занятый терпеливым ожиданием примет приближения к цели, замедленности хода, наплывающего перрона, поглядывал на часы, повторяя короткий перечень предстоящих дел. Через несколько часов я должен был отправиться уже обратно. Вспоминать о вчерашнем было просто некогда, да и о чём, собственно, вспоминать? Всё путём! Тем самым – прямым, железнодорожным. И всё последующее происходило без мыслей, привычно-механически, где в работу вступили руки и ноги, а в голове остался лишь своеобразный счётчик, отстукивающий минуты. И спустя время я снова стоял на том же перроне, нетерпеливо (уже нетерпеливо!) сверял свои часы с вокзальными, озирал витрины двух книжно-газетных киосков, надеясь высмотреть что-нибудь приличное среди блескучего торжества детективов, любовных романов, кулинарных и прочих справочников. И в этом одноразовом разноцветье почти затерялся уже не новый, давнего года издания томик Астафьева.
 Бывают иногда вот такие полумистические совпадения: сам писатель умер две недели назад, и эта книга, непонятно как здесь оказавшаяся, словно дожидавшаяся кого-то (именно ли меня?), почудилась мне последним приветом от неказистого сибирского отшельника, ушедшего последней своей дорогой. Было ли это намёком, своеобразным знаком или, может быть, – опять просто случайным совпадением, но с этой книги пошёл какой-то новый отсчёт с преображением всего окружающего.
 И вагон оказался полупустым, непривычно тихим, и в заоконном пространстве начался лёгкий снегопад, и пейзаж вдоль пути, обычно по-зимнему пустынно мрачноватый, с оттенком тоски, разом изменился, посветлел. Голая неприглядность природы, молчаливо застывшей в объятиях холода, исчезла под белым покровом, оставив на виду редко расставленные кривые иероглифы кустарников. Лишь рыжие заплаты высоких трав, разбросанные по молчаливой равнине, тлели сухим приглушённым огнём. Я лежал с книгой на привычной верхней полке, как бы отстранённый самим этим местом от немногочисленных попутчиков и от их негромких разговоров, перечитывал уже известную мне, но подзабытую за множеством суетных лет историю возвращения рассказчика в родные места, и будто слышал его негромкий голос, которому вторило размеренное постукивание колёс, и казалось, что свет его воспоминаний наполняет и раздвигает узкую пустоту поезда, проникает за окна и мерцает над миром, сливаясь с падающим снегом. И, будто стремясь сохранить подольше это ощущение, я ушёл в дальнюю часть вагона, сел в одиночестве у окна, положил книгу и просто смотрел в открывшуюся бесконечность, продолжая слышать знакомый голос. Время то ли остановилось, то ли вовсе исчезло, потеряв своё обыденное значение вместе с прочими измерениями, непрерывно сопровождающими человеческую жизнь. Не было уже ни пункта А, ни пункта Б, ни направления, ни цели движения. Не стало ни прошлого, ни будущего, подрагивали в такт колёсам кусты и деревья за окном, перед глазами тянулось однообразное и одновременно неповторяющееся пейзажное полотно, поезд летел куда-то сквозь заснеженный космос, и вечность стояла над ним...
 Почему всё это произошло, за что мне был этот подарок, каких давно уже не случалось? Или что-то нечаянно открылось внутри меня самого, и ничего загадочного на самом деле нет? Словно старая перекосившаяся дверь чулана или чердака, десятилетиями неподатливо сидевшая в своём проёме, вдруг распахнулась от лёгкого сквозняка, хлынул свежий воздух, сразу стало светло и просторно.
 Сколько это длилось? Не знаю, не могу сейчас сказать. Чем закончилось? Даже трудно припомнить, что было потом: сколько-то времени до окончания дня, да ещё длинная зимняя ночь. Раннее утро возвращения, и с пробуждением я снова был во власти дорожной суеты и предстоящих мелких забот… Опять промороженные, просвищенные ветром улицы, движение рук и ног… Но то, главное, – осталось где-то в глубине, продолжало светить, напоминать о себе. Вот уже и свет этот подрастаял, растворился в пространстве повседневности, – будто маленькая лампочка, тихо горевшая в темноте, незаметно угасла. И так тихо она горела и так незаметно угасла, что до сих пор кажется, будто она продолжает светить. В памяти она по-прежнему светит. И я продлеваю это воспоминание – мыслями, словами. Продлеваю этот недолгий редкий свет, возникший в дороге, в вагоне проходящего поезда…