Корни Боли 2

                ДГ 17(6) Корни Боли 2

               - Мама... Опять приснился этот ужасный сон... – Иаза тянет руки к матери, и та встает с трудом, вытирает слезы, и подбегает. -  Как будто вхожу в дом, мне незнакомый, и там – запертая дверь. Я хочу ее открыть, но не могу. Дергаю ручку несколько раз, и в конце концов дверь открывается с трудом, а там... там... – Девушка вдруг начинает тяжело дышать, закрывает глаза, и замолкает.
               - Может, и не надо вспоминать? – Женщина вздыхает, и гладит девушку по голове.
               - Забвение еще никого не вывело на новый уровень развития. Продолжайте. – Я качаю головой. Как можно предлагать забыть хоть что-то? Это с нами случится и так. Нельзя забывать, надо понимать.
               - Так вот, там, на полу, в этой комнате... гниющее мясо... Везде. В нем копошатся черви, и запах, страшный, отвратительный запах... – Иаза плачет, и смотрит на меня. – Что это означает?
               Луч солнца скользит по одеялу, сшитому из ярких атласных лоскутов. В этом сне Иаза открыла дверь в свою душу. Но ни я, ни Ирис, не решаемся это произнести.
               - Госпожа Ларикс, у вас не найдется что-нибудь поесть? – Спрашивает барон Лио. То ли для того, чтобы отвлечь женщин от чувства горя и безнадежности, а то ли действительно проголодался.
               Мать Иазы кивает, и уводит Ириса. Я тоже хочу выйти, чтобы дать девушке возможность встать, и одеться, но она снова провалилась в забытье. Ее лицо застыло в горестном выражении. Неприятный, терпкий запах ее темных, мистических снов обволакивает, и не дает уйти.
               Ей снится, что она бежит по тропе над пропастью. За ней слышны тяжелые шаги, гулко разносящиеся по ущелью. Ей хочется бежать быстрее, но ноги путаются в корнях и ветках, и силы на исходе.
               Шаги все ближе. И становится все темнее. Она видит просвет между скалами, и бросается туда. Протискивается с трудом, и застревает. То, что за ней гналось, тяжело дышит, и старается пробраться туда же.
               Я вижу темную, мохнатую конечность, пролезающую в щель, и пытающуюся ухватить девушку. Когти царапают ее кожу, разрывая рукав платья. Иаза надрывно кричит, прорывается в щель в скале, и выскакивает.
               Ее страх остается пыхтеть с той стороны. Она вздыхает с облегчением, и бежит без оглядки. Горное ущелье вдруг превращается в сад. Ни ветерка, и деревья похожи на людей, застывших в странных, неестественных позах.
               Кажется, на ветвях висят плоды. Иаза подходит к одному дереву, и отшатывается в ужасе. Сквозь листья проглядывают не яблоки, и не груши, а разлагающиеся куски мяса. Девушка закрывает нос рукой, и бежит, бежит, уже не разбирая дороги.
               Я касаюсь лба Иазы, и вывожу ее из кошмара. Едва открыв глаза, она хватается за мою руку с неистовым отчаянием.
               - Больше не могу... они вернутся к ночи... – Шепчет она, вскакивает с кровати, и убегает.
               В комнате остаемся я и Робур.
               - Что вы посеяли, она пожинает. Вам не стыдно?
               - Стыдно. Поэтому я принял яд. – Отец Иазы вспыхивает зелеными лентами, взлетающими под потолок. От него веет могильным холодом.
               - Вы приняли яд не поэтому. Не врите, пытаясь казаться лучше, чем вы есть. Вы покончили с собой, потому что слишком сильно ее любили, не смогли вынести, что она выросла, стала встречаться с молодыми людьми, и думать о свадьбе.
               - Я стал ей не нужен!!! Богом клянусь, вы не знаете, что это за боль!
               - Не клянитесь Богом, у вас в душе – алтарь Обиде, а не Богу!
               В меня летит ослепительно яркая сине-зеленая стрела, и, ударив в лицо, рассыпается, обжигая тысячей раскаленных искр. Передо мной снова – злой призрак, напугавший у Тюстриджа, силой заставивший мчаться через лес. Что стало с человеком у реки, умолявшим меня спасти его дочь?
               - Простите... – Вздох Робура застывает в воздухе траурной вуалью. – Нам действительно нужна помощь мага!
               - Вам нужна помощь священника. – Я встаю, и иду к двери, нахмурившись.
               - Нет, нет! Они такие лицемеры! Бубнят одну и ту же догму, неприменимую к реальной жизни! Он что, будет выгонять дьявола из ее тела?!
               - Поверьте мне, и согласитесь. Иначе ваша дочь станет третьей, кто наложил на себя руки в вашем примечательном роду. Бессмысленно выгонять дьявола из тела, когда душа слилась с ним в любовном поцелуе. Я не в силах ей помочь. Я сам в постели с дьяволом. Если кто и сможет вывести ее, и вас, из тьмы заблуждений, то только Релемилл.
               Отец Иазы застывает скорбно, без движения, а я выхожу из комнаты.
               Где-то на широком Сириарене, ловящем солнечные лучи гладкой чешуей мелких волн, по сухо шелестящим прибрежным травам, бродит темный конь с пронзительно умными глазами. Оторвавшись от щипания травы, он прислушивается к голосу у себя в голове, срывается с места, и мчится по дороге на Дейкерен, и нет ничего быстрее этого неистового коня.
               Скакун останавливается у церкви, и ждет, гарцуя, и даже немного любуясь собой, когда из высоких резных дверей выйдет пожилой человек с усталым, но просветленным лицом, и вскочит на него с удивительной для такого возраста ловкостью.
               - Вперед, Сарджи. – Шепчет всадник. – Я уже еду, Домиарн. Держитесь.

               Вечереет. Я сижу на крыльце. Деревня как деревня. Называется по имени реки – Верхний Сириарен. Но над домом, в котором нам сегодня предстоит провести ночь, навис удушающий страх.
               Ошибка мышления состоит в том, что когда на нас нападает необъяснимое, то мы разводим руками с невинным лицом. Иногда – даже с искренне невинным лицом. Вроде бы – пришло зло, само по себе, ниоткуда, прилипло к нам, а мы ни сном, ни духом.
               И сном, и духом. Но отказываемся узнавать в этом зле то, что наш дух прячет очень глубоко. Вокруг этого дома даже сумерки сгущаются быстрее. Тень, неотличимая от тьмы, застыла у забора.
               Ее всевидящие глаза смотрят в мою душу, и хотят знать, зачем я защищаю виновных от справедливого приговора. Чтобы создать мост осознания между приговором, и их незрелой душой, вот зачем.
               Выходит Ирис, в высоких черных сапогах с блестящими пряжками, грациозный, восхитительный, безупречный. Его рука – на рукоятке меча, хотя это нам сегодня вряд ли потребуется. В его облике - стальная твердость. У нас впереди тяжелое испытание. Ларикс зовет нас внутрь тихим, напуганным голосом.
               Она заносит свечи в комнату дочери, и укрывает ее дополнительным одеялом. Иазу трясет. Она выглядит, как брошенная картина, в которой художник разочаровался. Под глазами залегли темные круги - чуть ли не потрескавшийся пергамент, а рот – полоска высохшей краски, на которую этот художник пожалел цвета. Кошмары и нападения духов мучают ее уже много лет. И она на грани. На последней грани.
               «Убирайтесь отсюда, пока можете. Эта душа заслужила свои муки». – Звучит у меня в  голове скрипучий голос.
               «Если вы бьете собаку, а она не понимает, за что, то это не справедливое наказание, а бессмысленная жестокость. Я пришел, чтобы объяснить «собаке» связь между причиняемой болью, и лужей на полу.»
               Иаза вздрагивает, издает крик, переходящий в хрип. Мать садится на кровать, и хватает ее за руку, как страстно, так и беспомощно.
               По комнате проносится сквозняк, хотя закрыты и двери, и окна.
               «Твоя охваченная страстями душа не может спасти даже себя. Ты мне не помеха.»
               Свечи гаснут, и страх, неведомый и столикий, проступает везде одновременно.
               «Именно поэтому у меня для вас сюрприз.» - Я улыбаюсь, замечая, как бархатный занавес враждебной тьмы колышется в недоумении.