Санаторий

Когда встреча перевалила за полбутылки, и разговор на время иссяк, в тёплое моё сознание вдруг вплыла одна давняя любопытная *уйня, своего рода навязчивая идея — впрочем, приятная. Дело вот в чём: тридцать с лишним лет назад в Измайлово находился детский санаторий, в котором я когда-то отдыхал и учился несколько месяцев, собственно всё первое школьное полугодие — с сентября по Новый год. Это было, кажется, начало третьего класса, и мне тогда стукнуло девять. Отдыхали в санатории детишки и помладше, и постарше, но базовый, так сказать, контингент приходился именно на мой возраст, от восьми до десяти лет. Много всякого у меня произошло в том санатории — в такую пору жизни вообще много чего происходит — и разным ярким воспоминаниям долгое время не было конца; со временем они, конечно же, поредели, подряхлели, но даже и теперь, тридцать лет спустя, нет-нет да и вынырнет из пучин памяти что-нибудь драгоценное и ветхое, — я даже, видите ли, многие имена и фамилии до сих пор помню… Короче, давным-давно где-то в Измайлово был детский санаторий. Вопрос — где. В девять лет человек, как правило, ещё не совершает серьёзных самостоятельных перемещений, и посему далёк от того, чтобы запоминать какие-то конкретные месторасположения и адреса. Привезли, увезли. А куда — кто его знает, да и нужно ли оно девятилетнему человеку? Вроде Измайлово. Вроде б недалеко от дома. Ну и заебись. В общем, не отложилось. Спрашивал не так давно у матери — она тоже не помнит, говорит, где-то рядом с лесом. Что толку, Измайлово всё рядом с лесом. Район небольшой и простой, будто обрывок тетрадного листа в клетку: пара бульваров и три продольных Первомайских улицы нанизаны на десяток поперечных Парковых. По ходу своей взрослой автомобильной жизни я изъездил Измайлово вдоль и поперёк, но ни разу так и не встретил заветное место — а уж я бы его узнал: санаторский дом был настоящим шедевром совкового зодчества — солидное четырёхэтажное здание с огромными окнами и различными архитектурными прибамбасами со стороны фасада. Такие дома, как водится, бесследно не исчезают, и даже снесённые, превратившись в непролазные горы кирпича, они более чем заметны; но ничего такого, однако, я на Первомайских и Парковых не наблюдал. Может, эти горы разобрали задолго до моих наблюдений, потому как и сам дом снесли ещё *уй знает когда, задолго до того, как начались мои автомобильные поездки сквозь Измайлово?.. Могло, конечно, быть и такое, но здравый смысл недоверчиво качал головой: на*уя вообще кому-то когда-то сносить что-то столь классное, построенное на века? И тем не менее — как сквозь землю. Короче, мистика.

Так вот, когда встреча перевалила за полбутылки, и разговор начал иссякать, я поддержал его тем, что рассказал другу о выдающемся доме и его таинственном исчезновении. Нахмурив брови, друг долго смотрел в потолок, затем сказал:

— Проверь Нижнюю Первомайскую в районе 12-й Парковой. Если и есть в Измайлово нечто подобное, то только там.

К совету стоило прислушаться: друг мой — к слову, одноклассник — ещё в детстве поражал меня глубиной свой эрудиции, несколько специфичной; человек, например, знал наизусть расписание электричек с основных вокзалов, все названия московских улиц, все или почти все маршруты общественного транспорта, а также многое, многое другое из той же, как говорится, оперы. Что ж, у каждого своё хобби, и конкретно это, пожалуй, не самое бесполезное.

И вот, в преддверии Нового года, я отправился на проверку. В районе дома № 52 по Нижней Первомайской сердце моё весело подпрыгнуло и приятно, ностальгически защемило: оно! Дружбан не ошибся, с меня бутылка чего-нибудь хорошего. Да, оно, нет никаких сомнений, хоть теперь это уже и не детский санаторий, а какие-то, ****ь, «Трудовые Резервы», какая-то ДЮСШ или что-то наподобие. Какая разница — это всё равно оно. Всё тот же высоченный, железными пиками забор — я, было, о нём забыл, но теперь вспомнил. Сам дом в глубине, за забором и за деревьями, из проезжей машины почти незаметен, — вот и причина его пропажи.

Радостно заруливаю за угол забора в соседний двор, пугаю УАЗиком двух пьянчуг, тут же останавливаюсь, зову их к себе, расспрашиваю. Да, говорят, сейчас «Трудовые Резервы», а раньше школа общеобразовательная была, а ещё раньше вроде как ещё что-то было; но вот санатория — нет, санатория не было, это они точно знают. Ха-ха! Не было! До*уя вы знаете, ребят, что здесь было и что здесь не было тридцать лет назад!

Объезжаю здание несколько раз — медленно, благоговейно, разглядывая. Затем останавливаюсь в удобном месте и долго сижу неподвижно, просто смотрю сквозь стекло. Как жаль, что не курю уже полтора года — сейчас бы самое время. Затянуться и вспомнить…

* * *

Все пацаны были вооружены — абсолютно все, за исключением слюнтяев и долбоёбов вроде Лёши Громова. Пушки были в основном двух видов: пластмассовый револьвер за сорок копеек и железный «Макар» за пятьдесят пять. Револьвер сосал у Макара по двум причинам: во-первых, потому что пластмассовый, а во-вторых, потому что стрелял только одиночными пистонами, в то время как Макар ещё и пистонными лентами. На момент поступления в санаторий у меня, к сожалению, был револьвер, но я это дело быстро поправил, прогнув бабку на покупку Макара — ту самую золотой души бабку, о которой я уже рассказывал. В первый же её визит мы отправились с ней в ближайший Детский Мир и приобрели там новый, с тугой пружиной и ещё пахнущий краской пистолет — незабываемо. Впоследствии я проебал его, и бабка купила мне ещё один; я проебал и ещё один — бабка купила снова; всего за четыре месяца пребывания в санатории я проебал не меньше четырёх пистолетов. Оно, впрочем, и неудивительно, так как оружие использовалось очень активно. Как хорошо было шмальнуть под носом у какой-нибудь бледной Светы Антоновой и насладиться её визгом! А постреливать изредка на уроке, целясь в затылок впереди сидящего долбоёба Лёши Громова и лениво приговаривать: «Получи, *издюк фашистский!» А затеять массовую перестрелку на перемене с погонями, смертельными ранениями и картинными падениями в огромных и гулких коридорах! А хранить пистолет под подушкой ночью! Вы знаете — каково это — спокойно и гордо засыпать, зная, что под рукой у тебя заряженное оружие?.. Вспоминается, кстати, как именно был проёбан один из славных моих пистолетов: он был не проёбан, его конфисковали. Людмила Андреевна, одна из самых лютых наших учительниц/воспитательниц, провела как-то на одном из уроков оперативный рейд — молниеносно, негаданно — и оставила всех нас безоружными. Бессердечная дрянь ходила по рядам с завязанной торбою простынёю и складывала в неё отобранные пушки. Простыня тяжелела, многие плакали в голос. Я держался, но и меня душили слёзы негодования при виде драгоценной груды металла, безвозвратно уплывавшей в небытие. Впрочем, не позже чем через неделю мы снова были все при оружии: любящие бабки имелись почти у всех.

Пистолеты пистолетами, но развивавшийся mind требовал чего-то большего, настоящего, понимая в своей уже недетской глубине всю туфтовость пистонных баталий. Поэтому наряду с пистолетами существовала у меня и более взрослая альтернатива развлечения — Суровая Игра в Пещерного Человека. Почему не в индейцев? Потому что у друга моего, Геры Акимова, была книжка про пещерного мальчика Крека и про то, как этот мальчик хранил огонь, и про то, как он его проебал, и как племя за это вы*издило его из пещщеры на*уй, и как он скитался, и про многое другое, не менее интересное. А про индейцев у Геры не было. Поэтому, прочитав про Крека, мы и начали играть с ним в Пещерных Мальчиков, а больше с нами никто не играл — да нам никого и не нужно было. С*издив в бельевой и порвав на доисторические одежды пару простыней, мы спрятали их за прогулочным павилионом на территории санатория. Съебаться втихаря на улицу было непросто, поэтому всего два или три раза довелось нам облачиться в свой наряд — зато какие это были разы! Наши товарищи, словно мудаки, сидели в корпусе за партами в то время как мы, два отважных первобытных воина, глушили дубинами мамонтов, протыкали копьями волосатых носорогов, рвали зубами парное мясо, пили свежую кровь — всё это за сараем, то бишь павилионом, стараясь не выскочить сгоряча за его пределы, дабы не быть замеченными друзьями-преподавателями из классных окон. «Посмотри, Шам, какого славного зайца удалось мне подбить из пращи сегодня утром!» — рычал я сквозь холодный октябрьский ветер, протягивая Гере кусок автомобильной покрышки. — «Давай же скорее поджарим его!» «Подожди, ещё не в-время!» — стучал зубами в ответ Гера, синея под белыми лохмотьями своим голым тельцем. — «Ещё не в-время, Укх, мы должны сначала добраться до Л-лысой Горы!» И мы добирались до Лысой Горы, и жарили там зайца, и жрали его... Заебись было. Ещё одно воспоминание из этой обоймы — продолговатый камень, кусок известняка треугольной формы. Я подобрал этот камень на одной из лесных прогулок, что ежедневно устраивали нам до тех пор, пока не пошёл снег, и вознамерился сделать из него наконечник для копья. Каждый тихий час, дождавшись когда друзья по палате на*издятся и заснут, я доставал потихоньку камень и начинал колупать его гвоздём — проделывал отверстие для древка. Баба Тамара, нянечка, всякий раз гневно о*уевала, меняя мою постель, — откуда в ней столько песка? Она же, наверное, и с*издила в конце концов у меня этот камень вместе с гвоздём; однажды, проснувшись поутру, я обнаружил, что карманы моих брюк пусты... Я горевал, впрочем недолго.

Но что же любовь? Ратные подвиги, суровые испытания, удивительные приключения, но была ли любовь? А как же. Любить у нас было принято Лену Соловьёву — долговязую белобрысую девицу в вечно расстёгнутых сандалиях и полуспущенных колготках; её любили ВСЕ. Любил, соответственно, и я, лишь временами спрашивая себя зачем. Можно, наверное, было и не любить, но это было невыгодно, т.к. статус влюблённого добавлял определённой взрослости и веса в мужском коллективе. Влюблённым полагалось время от времени как-то демонстрировать свою влюблённость, и наиболее стандартным способом было подкараулить Соловьёву где-нибудь в коридоре, набежать на неё, припереть к стене и, быстро целуя в щёки, прокричать: «Люблю тебя, люблю!» — желательно, со свидетелями. Перманентно заспанная Соловьёва вяло отбивалась — «Пустиии!..» — а из левой (не то правой?) ноздри её истекал столь же перманентный перламутровый ручеёк, вблизи особенно заметный.

Понятно, что это была лишь игра. Настигло меня, однако, в санатории и настоящее чувство — настигло, как и положено настоящим чувствам, неожиданно, странно и где-то даже курьёзно, не сказать противоестественно. Сидела в столовой со мной за одним столом девочка по имени-фамилии Ира Дятлова — очень обычная на первый взгляд девочка безо всякого сексапила: скучная юбка до колен, застёгнутая на все пуговицы кофта, прямой пробор в каштановых волосах, сзади – коса или хвост, туфли какие-то одиозные, старомодные, бабские, и во всём этом, как и в ней самой, какая-то *издецкая безликая опрятность, строгость, какая-то беспонтовая зевотная взрослость... в общем, не нравилась она мне. Вдобавок, я с ней ещё и разосрался — причину уже не помню. Помню только, что прозвал я её Бараном, а она меня в ответ Ослом, и чем дальше, тем больше мы с нею за столом во время жратвы цапались, уже просто смотреть друг на друга спокойно не могли. И вдруг снится мне сон. Я то ли Робин Гуд, то ли некий благородный флибустьер, вершу справедливость, отнимаю бабло, убиваю, беру в плен, всё как положено. И оказывается среди моих пленниц Баран, т.е. Ира Дятлова. Я, естественно, веду её под замок. А она вдруг останавливается, смотрит на меня как-то пристально и нежно, и говорит: «Артём, выеби меня пожалуйста!» Не «Осёл» говорит, заметьте, — Артём. Выеби меня, говорит, пожалуйста, а то все уже ебли, а ты ещё нет, а мне с тобой так хочется! Кто именно были эти «все», я так и не понял — сон кончился. Я проснулся с диким стояком, и тем утром за завтраком не смел поднять на Барана глаза. В общем, началась Настоящая Любовь, продлившаяся до самого окончания санаторного срока и даже немножко дольше.

Вас, конечно, не может не интересовать: дрочил ли я на неё? Вероятно, да, хотя стопроцентно не поручусь — точных воспоминаний на сей счёт не имею. Зато прекрасно помню общий, нарастающий во всём организме интерес к половой теме, обострённый ещё и тем, что многое в этой области мне было пока неведомо, а здесь, в санатории, открывались столь прекрасные возможности расширить свой кругозор. Многие мальчики проявляли завидную компетенцию в вопросе, а средь них особенно Витя Горчаков, рыжий переросток с тяжёлыми кулаками, которому было уже — страшно сказать — почти двенадцать лет. Этот Витя, прибывший откуда-то из глубинки, в своём роде был очень полезен, т.к. прививал нам правильный базар, заставляя потихоньку избавляться от «пиписек» да «какашек» в пользу настоящих мужских слов. Плюс, как я уже сказал, охотно отвечал на интересные вопросы. Вопрос, заданный Вите, должен был и в самом деле быть интересным; если Витя находил вопрос дурацким, то мог на него не ответить, а то и злобно высмеять спросившего, и это было хуже некуда. Поэтому, прежде чем обратиться к Вите, стоило хорошо подумать. Один раз, хорошо подумав и слегка заикаясь от волнения, маленький мальчик Паша сказал во время тихого часа:

— Вить. А вот у нас *уй, да? Он встаёт. А вот у де... А вот у баб — у них как? Когда они тоже ****ься хотят? Она у них тоже как-то по-другому становится? Да?

Витя читал книгу. Услышав вопрос, одобрительно кивнул: неглупо. Медля с ответом, почесал переносицу. И коротко произнес:

— Она у них надувается.

Воодушевлённый Пашиным успехом, я тоже решил кое-что спросить — не то чтобы сильно интересовавшее меня, но без сомнения умное, так как заранее и тщательно подготовленное.

— Вить, а Вить. А вот если девяностолетний старик выебет шестнадцатилетнюю девушку — что будет? Ребёнок будет?

Вопреки моим ожиданиям, вопрос был забракован.

— Нет, ну ты хоть думай, что говоришь! У шестнадцатилетней девушки во, — Витя сомкнул кольцом два пальца правой руки. — А у девяностолетнего старика во, — и Витя попарно закольцевал большие и указательные пальцы обеих рук. — Он ей даже не всунет.

Помолчали.

— Но ведь она у них надувается, — спустя некоторое время несмело проговорил Митя, ещё один маленький мальчик.

— Нет, так не надуется, — отрезал Витя.

Помолчали ещё.

— А почему ты говоришь ребёнок? — вдруг обратился ко мне мой лучший друг Гера. — Причём здесь ребёнок? Это всё брехня, что дети рождаются от ****ия.

— Нет, не брехня, — зачем-то заупрямился я, хотя вовсе не был в этом уверен.

— А я говорю брехня! У меня мамка недавно Вальку родила, ей сейчас год. Так что ж по-твоему, моя мамка ****ась, что ли?! — от негодования Гера даже сжал кулаки. — Она таблетки пила, понял?! Она мне сама рассказывала. Есть такие специальные таблетки — их пьёшь, и от этого дети рождаются.

— Вить, скажи ему, — попросил я старшего товарища; мне вовсе не хотелось ссориться со своим другом.

— Тут, короче, так. Некоторые ебутся, а некоторые таблетки пьют. И так, и так можно, — уклончиво ответил Витя.

— Вот ваши и ебутся, а моя мамка таблетки пила, — пробурчал себе под нос Гера, отворачиваясь к стене и закрываясь с головой одеялом.

На этом разговор прекратился, и я уже почти засыпал, когда вдруг снова услышал Пашин голос:

— Вить. А правда, что ребёнок из пи... из *изды вылезает? Может она, конечно, и таблетки пьёт, но ведь вылезать-то ему всё равно откуда-то надо? Да? Оттуда?

— Ты ошалел, что ли, — сказал Серёжа, мальчик из деревни. — Туда вон, видишь, и *уй-то не всунуть, а ты говоришь — ребёнок. Живот разрезают. Правда, Вить?

Но Витя уже спал.

(продолжение следует)