Перелом 3 - 9

В нынешний сенокос Федор Гарькавый вновь перетрудил искалеченную ногу. Каждую страду его предупреждает жена, чтобы поостерегся, он и сам старается поберечь здоровье, но не удается: открывается рана, кровоточит, гноится, не помогают ни настои подорожника, ни листья столетника, толченой кашицей набиваемые в рану под мокнущие перевязи. Все трудней ходить, все тяжелее слушать брезгливые вздохи жены при смене ему исподнего.

С простреленным легким Гарькавого привезли с германского фронта, с ранением в ногу, в марте двадцатого, - с Семиреченского, из последних боев с колчаковцами.

Вопреки его страхам, в груди не беспокоило; через год после ранения где-либо на сходе мужиков он даже позволял себе угоститься сладко пахнущим табачком. И только через три года, в Гражданскую, когда шальная пули опасно зацепила берцовую кость и его, томимого болью и недобрым предчувствием, долго возили, трясли по степным дорогам от лазарета к лазарету, давнее ранение в грудь вначале грозно напоминало о себе кашлем, одышкой, а потом и вовсе обернулось тяжелейшим последствием: по предположениям врачей, - чахоткой. Глядя на изможденное лицо Федора с постоянным выражением печали и страха в глазах, мало кто верил в долгий век бывшего бойца красного полка имени Степана Разина. Ни дорогие лекарства, ни кумыс, ни сурчиный жир, что он жадно и неумеренно пил, не могли удержать его на дороге, ведущей к последнему пристанищу.

И Гарькавый попробовал последнее средство, предложенное Гуцулкой: кадку, до половины выложенную свежесрезанными сосновыми ветками, заливал кипятком, добавлял, сколько мог найти, йоду и, накрывшись с головой над обжигающим гортань паром, дышал до тех пор, пока позволяло сердце. Когда он, будто последним в жизни усилием, сбрасывал покрывало, на его черно-багровое лицо страшно было смотреть. Такой способ лечения, больше похожий на пытку, проводился два раза в неделю, и постепенно сухой кашель стал мягче, с какими-то долгими всхлипами в груди. К тому времени все запасы йода в округе вышли, достать его нельзя было ни за какие деньги. Гуцулка предложила заливать вместе с кипятком двухнедельный настой зверобоя, и месяца через полтора кашель совсем исчез. Гарькавый поехал в город. Врачи постучали, послушали волосатую грудь, недоуменно пошептались и, наконец, сухо объявили: чахотки нет, как, видимо, нет и больного легкого, которое он, скорей всего, выхаркал вместе с отвратительными мокротами.

Но если с одним легким Гарькавый мог впоследствии работать за здорового мужика, то с ногой с каждым годом обстояло хуже. Зимой рана затягивалась, весной снова открывалась, и всякий раз все болезненней. В нынешнее лето - особенно тяжело. Сукровица сочилась безостановочно. Опять надо было ехать на мучительную процедуру - чистить проволоками свищ. Гарькавый знал: если вспыхнет "антонов огонь", о чем его предупреждали врачи, он, считай, уже не жилец: его изношенное сердце просто не выдержит ампутации ноги, откажет на операционном столе. И вот перед отъездом в больницу помалу подбивает дела: починил кое-какие старые сети, сдал под отчет сыну весь инструмент, инвентарь, прибрался у себя в столярке. А сегодня вместе со своим постояльцем Франеком Немеровским, хозяином польской семьи, одной из немногих, что еще не имели своего жилья, и с Игнатом выехал на озеро, куда выезжал с ранней весны до ледостава,  - выехал, чтобы показать постояльцу, где лучше всего ставить сети и вентеря, а Игнату подсказать, как делить уловы и кому отдавать их в первую очередь.

- Ты мой список себе перепиши, - советует он Плахоте. - Без него запутаешься. Многодетным, таким как Повязкин, Сичкарь, Алимханов  - они все у меня записаны, - давай каждый раз. Хоть по карасю в руки, но дай. Остальным - шо останется, но тоже по справедливости. Не вздумай в район передавать. Они раньше записки черкали, мол, если есть, то передай с нарочным. Была возможность - передавал, а зараз не до Красавкина с Полухиным, детям помогать надо. Так и ответь, если приедут. Гляди, узнаю, шо дал, - поругаюсь с тобой.


- Не дам, - сумрачно отвечает Игнат и глазами указывает на Немеровского, который, стоя на корме, длинной тычкой направляет лодку в нужную сторону.

- Он знает, - хмурится Гарькавый и добавляет погромче: - Ты, Франек, не обижайся за своих. Я вам не даю, и Игнат не даст. Вам и паек больше, и жизнь мягче.

- Мы цё понимаем, - быстро и охотно отвечает Немеровский, останавливая лодку. - Детям потребно в першую очередь. А я чув, шо те чечены до рыбы не привыкши. У них в горах нема озер.

Гарькавый и Игнат понимающе переглядываются.

- Привыкши, дорогой, привыкши, - желчно отвечает Гарькавый. - C таких пайков до всего привыкши. Я вот слышал, вы грибов раньше не ели, червячьим мясом называли, а теперь уплетаете, аж за ушами трещит. Тоже, видать, привыкши. Так же и чечены. Недавно Иващенко в петлю сурка поймал. Понес кусок Алимханову. Куда там! Земляную крысу, орут, принес, противно, грех, чуть ли не в шею вытолкали. Василь разозлился, сварил с лучком, укропом и опять понес на пробу. Съели и миски вылизали. Еще, говорят, лови - купим. Со свинины сало сдирают и мясо едят. Тоже привыкши. Но взрослые - ладно, двадцать первый год вынесли, вынесут и это, а дети? Вчера слышу плач в бурьянах на огороде Повязкина. Сам он кладку бьет, жена его днями на чигире, хлопчинятка одни остаются... Пошел выяснить, в чем дело. Оказывается, позавчера они забрались в чей-то сарай, нашли там кусок макухи и съели. Наутро, понятно, позапирало их. Животы пучит, а сходить не могут. Отцу-матери не говорят, боятся - за воровство выпорют, и мучаются второй день. Забились, бедняжки, от боли и страху в бурьяны, плачут, ковыряют друг у друга палочками - оно и больно, и без толку. И моя Хима, как на грех, на баштаны за трудоднем поперлась. Кое-как успокоил, пошел к соседям за кисляком, давай их поить, животы мять, той же палочкой помогать. Насилу выдавил с них, пополам с кровью. Сам чуть не плакал... Им-то за шо эти страданья? Поковылял к Похмельному, говорю: "Если ты зараз же не дашь команду отдать многосемейным высланным все зерно, шо от посевной осталось, - отдубасю костылем прямо в правлении!".

-   Ну и шо, дал? - чуть ли не в один голос спрашивают рыбаки.

-  Не дал, - отвечает Гарькавый и быстро наклоняется над бортом, чтобы поправить опускаемую в воду сеть.

- Нашел к кому ходить! - вскользь роняет Игнат, помогая ему, - Це еще тот злодий, - многозначительно добавляет Немеровский, будто о председателе колхоза он знает гораздо больше остальных.

Гарькавый спокойно продолжает:

- Отдать зерно он не разрешил, но попросил меня поговорить с народом о расширении яслей, чтоб определить туда всех детей высланных. Тогда, говорит, у него будет основание списать в ясли быка на мясо... Надо где-то хату шукать.

Немеровскому очень хочется участвовать в разговоре.

- Где ж ее найти? - как бы недовольно возражает он. - Семейным жить нема где, а то - под ясли. Мне тож треба хату...

Говорит он так не только потому, что действительно нужен свой угол, но больше - чтобы выразить недовольство этим обстоятельством в присутствии хозяина. Лишаться той заботы, которой окружена его семья в доме Гарькавого, ради первой попавшейся развалюхи переселенцу совершенно ни к чему.

- Ко мне недавно Карабай приходил, - сообщает Игнат с целью увести разговор от неловкости, тенью скользнувшей при упоминании гуляевского председателя. - Просил немного рыбы. Я не дал, на тебя сослался.

- Правильно сделал, - охотно принимает Гарькавый новую тему разговора. - Старик он хороший, я раньше частенько оставлял ему на жареху, но шо делать, Игнат! Ты же знаешь, я зараз и себе не оставлю, каждый рыбий хвост на счету, все думаешь, чьим сегодня детям хоть на уху выкроить. Ты объяснил ему?


- Он и без объяснений понимает. Да тут такое дело: обзавелся жинкой дед на старости. Видно, хочет "молодую" рыбкой побаловать...

- Кто? - не понял Гарькавый.

- Карабай. В примаки вместе с сестрой пошел к Орине Яремчук. Ты разве не слышал? Не знаю, правда ли, но хвалилась Орина: сам Похмельный уговаривал ее со стариком сойтись. Уговорил, а зараз небось и сам не рад...

- Чего? - улыбаясь и морщась от боли в ноге, спросил Гарькавый. Увидеть Похмельного в роли сельской свахи он никак не ожидал.

- Они зараз Максима втроем трясут. В киргизскую хату Гордей кого-то из поляков вселил. Орина за это помощи от колхоза требует, ты же ее знаешь... И правильно делает! Так ему и надо! Не будет в другой раз заниматься чем не подобает. До сих пор не пойму его... Федор, что он, по-твоему? Чего он хочет?


- Пока рано судить. Время покажет. Пустой мешок стоять не будет... - Гарькавый костылем помог приподнять сеть, опустить ее за борт. -Ты, Игнат, оттого его понять не можешь, шо до сей поры сам не знаешь, чего хочешь. Вы с Гордеем во главе всех собак на Максима повесили, за все обиды с него одного ответа требуете. Поначалу в себе разберитесь... Я ведь знаю, не рад ты колхозу, каешься. Не ты один - половина села тем же мучается. Слышал я недавно от одного из наших: колхозам осталось жить два месяца. Уезжать собирается осенью. Он-то выедет, но все село выехать не может. Нам здесь жить.

- Кто не выедет - выпишется, - грубо ответил Плахота.

- Выпишут его только в одно место - на архангельские лесоповалы...

- Но и здесь, в этом проклятом колхозе, не будет жизни! -загорячился Плахота. - Теперь-то ясно как божий день!

- А ты жил в нем? Знаешь?

- Но и ты не жил, Федор, а защищаешь, нарадоваться ими не можешь!

- Кем не нарадуюсь?

- Обоими. И председателем, и колхозом.

- Радости мне в них мало. И в том, и в другом. Но хотел бы я на вас посмотреть - на тебя, на Гордея и прочих, окажись вы на месте Максима. Он оттого и мечется, горячку порет, шо наше неверие чует. Сам дергается, на нервах живет и нас дергает. Его, думаю, тоже страх мучит: кто знает, чем и в самом деле для крестьянина эти колхозы обернутся? А руководить, заставлять людей работать он обязан. На то и поставлен сюда. Попробуй ты, Игнат, поруководи, покомандуй в таком селе, с таким народом, в таких условиях да так, чтоб и району угодить, и с нами - душа в душу... А мы косимся на него, никак привыкнуть, смириться не можем.

- Да к чему привыкнуть, с чем смириться? - Игнат удивлен так, что сеть выскальзывает у него из рук.

- Не привыкнем до колхозной жизни, - невозмутимо отвечает Гарькавый и опять костылем придерживает поплавковые звенья, скользящие в воду по мокрому борту лодки. - Командуют нами, покрикивают, на работу гонят - такого сроду не было, испокон веку сами себе хозяева... Разве не так? И главное - кто? Молодь, по годам чуть ли не в сыны, а с матами, угрозами, штрафами грозит... Свое мы дюже хорошо понимаем, но неплохо б и его понять. Ты хоть раз пришел к нему: так и так, Максим, давай потолкуем без крику, без попреков?

- Да с ним сам черт не столкуется! - закричал Плахота. - Он, кроме своей партии и работы, ничего не видит и знать не желает! Ни семьи, ни угла, ни родных, ни жалости! Сегодня здесь, завтра там. Выжмет все, что можно, заработает похвалу в партийную карточку - и дальше. Что ему здесь оставлять? Все это, - Игнат вскочил на ноги, опасно качнув лодку, и широко повел рукой вокруг, - земля, люди, труд наш великий для него тьфу! - чужое! Своего пота он на нем ни капли не пролил. Ни одного родного человека в эту землю не опустил! Он с Сергеевичем, с учителем, и с тем успел пособачиться. Ни одного слова без нахрапу! Разговаривает вроде бы спокойно, с улыбочкой, а в душе - расстрелял бы за пустяк и рука бы не дрогнула. Мы тоже его чуем! Какое ж тут толкованье?

- Да как же ему не злиться, не гнать на работы, Игнат! Время-то уходит. Не он нас, а мы его должны торопить, дела просить. Жить-то нам здесь, не ему, как ты говоришь. Ему помогать надо. Где подсказать, одобрить, где придержать, и спешить так, сколько сил наших хватит. Ему дано, с него и спросится... Эх, Игнат, да если бы не моя нога, я бы вместе с ним вот этим бы... - Гарькавый сжал, приподняв, костыль и потряс им, словно погрозил кому-то на озерном берегу.

После недолгого молчания Плахота тихо спросил:

- Сам-то ты много с ним толковал, придерживал? - И, взяв в руки жестяной ковшик, чтобы вычерпать набежавшую в лодку воду, с горечью закончил: - Или ты только поддерживаешь?

- Да и я не лучше! - с досадой ответил Гарькавый. - Все тянул, пенек старый, откладывал, не хуже тебя приглядывался, а там и понимать-то нечего - весь на ладони...

Здесь Немеровский, до этого всецело занятый тем, что с трудом правил лодкой, стараясь держать ее точно вдоль опускаемой сети, и, видимо, поэтому по уяснивший всего смысла разговора двух правленцев, но желая угодить хозяину, сообщает:

- Середь нас один дюже грамотный человек есть, так он все за ним записует. Шо скажет, шо прикажет тот Похмельный, - все в тетрадку пишет.

- Зачем? - Гарькавый недоуменно смотрит на Игната.

-А то як же! - удивляется Немеровский. - Время недоброе, сам же кажешь: с него спросится. Когда до суда потянут, то та тетрадка может ему в оправданье... Нехай пишет, оно не помешает. - И, заметив настороженность хозяина, успокаивая, развязно шутит: - Бог ксендзу запретил жениться, но кое-шо ему подвесил. На всякий случай, - добавил он, засмеялся, но тотчас смолк под пристальным взглядом Гарькавого.

- Ты гляди: оказывается, не только противимся - учет ведем... А не думал твой писака, шо когда дело до суда дойдет - с характером Максима это недолго, - то та тетрадка ему пару годков тюрьмы накинет? Или для того и пишется? Сегодня же вечером приведешь ко мне вашего грамотея, да пусть тетрадь захватит. Допрежь прокурора я ее прочту. - И в тон постояльцу с сарказмом добавляет: - На всякий случай, - отчего тот, смутившись, так сильно и неумело отталкивается тычкой, что лодка, скользнув по цепи поплавков, зарывается далеко в камыши.

Здесь, на воде, удивительно отчетливо и далеко слышны голоса людей, их разговор, смех, кашель, сердитые окрики погонщиков, доносится звяканье ломов и удары молотов по камню: сегодня первый день закладки фундамента и вывоза самана с озерного берега.

Рыбакам предстоит поставить и выбрать еще несколько сетей. Сети у Гарькавого короткие, драные, половину из них давно пора выбросить либо основательно чинить. У хозяина хватило бы и терпения, чтобы латать гнилье, и ниток на новые сети, нет у него теперь только одного - времени.

Вблизи села - три озера, и во всех трех - рыба на вкус и цвет разная. В том, где они сейчас рыбачат, - карась средний, сети-трехперстки для него самые уловистые. В Гнилом озере карась покрупнее, дорогого золотисто-черного отлива, в варево не гож: уха отдает болотным душком, зато хорош жареный. В третьем озере, которое лежит в первых березняках невдалеке от щучинской дороги, рыба - все тот же карась - крупная, в сковородку больше двух не уложить, костиста, бледно-зеленого с голубизной цвета и коричневой спинкой, ее обычно вялят и запасают впрок на зиму.

Сети у Гарькавого стоят во всех трёх озёрах, но рыбачить ему сегодня только на этом, на два других рыбаки поедут без него.