Танкист и Штирлиц

Лес в этом месте обрывался круто,  –  за ним сразу, без перехода, начиналась болотистая марь с редкими чахлыми сосенками и лиственницами. Причём не только лес резко замещался болотом, но и рельеф здесь круто, с перепадом в несколько метров, обрывался низиной,   –   будто кто-то большой и сильный разломил этот участок равнины в незапамятные времена по неровной линии, как горячую исходящую паром лепёшку, и один кусок лепёшки приподнял слегка относительно другого. И вот у последней могучей кряжистой лиственницы на самом краю обрыва стоял Он – гордый красавец, хозяин тайги, стоял спокойно и с достоинством, слегка склонив набок крупную лобастую голову, внимательно и без настороженности разглядывая Александра Ивановича.
  –   Ну, здравствуй, Штирлиц ты этакий! – Поприветствовал хозяина гость, на всякий случай вполголоса, и остановился машинально на полушаге, боясь спугнуть это нереальное видение, не до конца ещё веря собственным глазам.
Лис при звуках голоса человека лишь слегка повернул голову, как внимательно прислушивающаяся собака, как, пожалуй, сделал бы и сам Александр Иваныч, пытаясь получше расслышать.
Большой чернобурый лис казался одновременно и нереальным, и абсолютно уместным в это раннее, по меркам природы, едва развидневшееся утро, и в этом безлюдном месте. Пребывание в этих краях человека, причём давнее, выдавала лишь основательно занесённая снегом разбитая колея прошлогоднего зимника. Зимник тянулся вдоль обрыва, по границе двух половин «лепёшки». Здесь, видимо, в зоне древнего разлома, густой лес уже кончался, а болото ещё практически не началось, позтому и  наиболее удобно проложить дорогу. Временная эта дорога эксплуатировалась, разумеется, на все сто процентов, до полной невозможности, до тех пор, пока в раскисших весенних хлябях не начнут всерьёз тонуть не только колёсные тягачи с оборудованием для буровой, но и неутомимо вытаскивавшие  их все весенние месяцы гусеничные трактора. Прошлогодний зимник ещё не расчищался, так как не встали болота, - поэтому  вздыбленные  комья грязи по краям глубоких разъезженных колей, конечно, не самая удобная дорога, но всё же наиболее проходимое место – в лесу и на болоте, по снежным высоким барханам, наметенным в не заметные глазу ямы и промоины, - идти ещё труднее. Потому и облюбовал Александр Иваныч старый зимник для своих ежедневных пеших прогулок. Собственно бурение скважины закончилось, бригада разбирала буровой станок и готовила его к переброске,   –  геофизикам делать стало практически нечего, никто не тревожил их даже по рации – красота! Столь редкую возможность полнейшего отдыха хотелось, разумеется, приписать как награду себе за тяжелейшую безотрывную работу в течение нескольких суток при сдаче скважины, и отдыхалось, разумеется, взахлёб. Александр Иваныч даже просыпался первое время ночами от внезапно пришедшей в голову мысли, что можно спать сколько душе будет угодно, и никто не прибежит, не разбудит внезапным аварийным заказом. Да что там заказ,  – не нужно, вздрогнув,  просыпаться оттого лишь, что изменился слегка звук работающего двигателя подъёмника…
Зима всё уверенней вступала в свои права. Каждое утро выпадал свежий юный снег, пахнущий почему-то огурцами, и приодетые в белое сосны, лиственницы и редкие берёзы манили прогуляться в лес. Александр Иваныч взял за правило уходить с каждым днём всё дальше от буровой по старому зимнику,   – приятны особенно такие прогулки, когда не торопишься никуда, ничем не обременён,   – не хотелось даже торопить время прилёта вертолёта, на котором  вместе с отъезжающей вахтой вернётся на базу маленькая партия Александра Иваныча.
Где-то на третьей или четвёртой прогулке, подойдя к концу цепочки собственных вчерашних следов, полузанесённых выпавшим за ночь снегом, обнаружил Александр Иваныч в паре метров от своего последнего отпечатка небольшие, определённые вначале как собачьи, аккуратные неторопливые   слепки чьих-то лап.
  – Ишь ты, какой осторожный! На мой след не наступил, однако,  –   подумал Александр Иваныч, когда понял, наконец, что перед ним – лисий след. Именно так и подумал сразу, как о лисе, а не о лисице, что, казалось, было бы логичнее. Прошёл метров двести – обратная цепочка следов почти полностью совпадала с прямой, ведущей в направлении буровой.Сколько ни озирался, увидеть лиса не удавалось,цепочка следов вот именно не торопясь уходила, свернув от дороги, пологим подъёмом удалялась в лес.  Александр Иваныч потоптался на одном месте, чтобы завтра легче было найти под свежевыпавшим снегом конец сегодняшнего маршрута, оглянулся ещё раз в тайной надежде увидеть лесного жителя, – отправился в посёлок, твёрдо решив назавтра подстеречь, наконец, таинственного лиса.
Назавтра вчерашних следов под свежевыпавшим пушистым искрящимся снежком почти не видно. Александр Иваныч дошёл до конца вчерашнего маршрута и здесь вновь недалеко от своих нарочито утоптанных следов увидел лисьи отпечатки. Вот здесь лис остановился, постоял, даже, похоже, присел, посидел маленько и вернулся почти в точности по собственной аккуратной цепочке. «Всё ещё не доверяет, всё-то осторожничает! Ну как мне объяснить тебе, глупый, что нет у меня ни ружья, ни капкана, чего ты опасаешься, покажись же, пожалуйста!»   –  Внезапно осенило: не нужно идти по его следу, остановлюсь-ка  я здесь, как вчера, отдохну маленько, огляжусь и отправлюсь обратно.
  –  Молодец, Штирлиц! Не теряешь бдительности, господин резидент, хозяин Алакингры, – тепло подумалось, растроганно.  Оставил на снегу раскрытый пакет с косточками, набранными вчера в столовой, огляделся ещё и отправился в посёлок. – Ничего, братец, у меня времени нынче много, я тебя измором возьму, когда-то ты же станешь мне доверять...
И вот сегодня, наконец, наконец, это произошло. Лис стоял на возвышении свободно, непринужденно, он уже всё для себя решил – человек не опасен, и для него лично, и для его территории, и решив однажды так,теперь доверял полностью и безоговорочно, подпустил так близко, как никого, конечно, доселе не допускал. Густой чёрный прекрасный мех покрывал лиса, пушистый большой, длиннее туловища, подвижный хвост заботливо окутывал его почти полностью. Похоже, Штирлиц понимал вполне ценность собственной роскошной шубы и хвоста не только для себя самого – отсюда и осторожность.
  –   Ну ещё бы, не обладай ты такой наблюдательностью и бдительностью, не дожил бы до своей благородной седины на загривке! – заговорил вслух Александр Иваныч и сделал ещё несколько шагов навстречу Штирлицу. Лис не шевельнулся, продолжая внимательно, но без насторожённости смотреть на человека. Как всегда утром, резко похолодало, солнце так и не сумело,кажется, пробиться сквозь морозное марево облаков, ни ветерка, ни шороха,тихо в природе, изредка лишь прошуршит упавший с разогнувшейся еловой лапы снежок. Каким же уместным, принадлежащим данному уголку природы нерасторжимо и прочно выглядел этот гордый зверь, хозяин и хранитель таёжной речушки! И глаза его глядели с каким-то странно знакомым прищуром, благожелательно и понимающе. Александр Иваныч даже вздрогнул слегка и оглянулся невольно: мистика какая-то! Кого же ты мне, брат Штирлиц, напомнил!?
Танкист. Да, Танкист. Его глаза. Его спокойный, всё понимающий прищур.
Много лет прошло с той памятной первой производственной практики Александра. Распределён он был очень удачно – как и мечтал, в далёкую иркутскую тайгу. Много читал об этих романтических прекрасных краях, об этой своеобразной Мекке геологов.  И вот в Управлении сразу направили в полевую партию, ведущую  разведку  в бассейне Алакингры. Алакингра… Мелодией романтики звучит само название речки! Надо ли описывать, как обрадовался Саша, студент четвёртого курса!
На базе, то есть во временном лагере поисковой партии, пришлось пробыть недолго. Начальник Сергей Петрович, с одобрением оглядев спортивную Сашину фигуру,  направил его на дальний выброс, для производства шпуровой гамма-съёмки.
  – Спортсмен, студент? Значит, справиться сумеешь, поспеешь за Танкистом, я на тебя надеюсь! – 
Значение этих слов Саша понял в первое же рабочее утро. Ерофеич, так звали немолодого угрюмого рабочего, с вечера не сказал и двух слов. Впрочем, звали-то его все как раз по-другому – Танкистом, а Ерофеич, как оказалось, это могло бы быть, согласно утерянному давненько паспорту, да как-то не сложилось. «Ничего, завтра поговорим»,  –   решил про себя Саша.
Но и назавтра поговорить особо не удалось. Танкист разбудил Сашу, едва занялась заря. Причём заря,заметьте, июльская. И началось! Оказалось, профиль располагался за сопкой, идти по крутой тропинке довольно трудно, и пришлось приложить немало усилий, чтобы не отстать от маячившей впереди упрямой спины Танкиста в белёсой выцветшей энцефалитке.
Работа заключалась в следующем. Танкист  тяжёлым длинным ломом пробивал и проворачивал в почве отверстия глубиной метр с небольшим, а Саша опускал в эти отверстия, шпуры, чувствительный зонд радиометра, снимал и записывал показания в журнал. Почва нелёгкая, каменистая, Танкисту приходилось с силой пробивать и расшатывать лом, чтобы получить качественный шпур. Тем не менее уже через несколько пикетов Саша начал отставать, хотя его работа неизмеримо легче! «Так вот на что намекал начальник, спрашивая о моей спортивной форме ,   –  смекнул наконец Саша, твёрдо решив, что ни за что не отстанет и не покажет усталости,  – удивительный всё же человек, а ведь уже старик…»
До перекура Саше тогда удалось дотянуть. И был он вознаграждён тем, что Танкист наконец нарушил молчание:
  –    Крепись, Студент! Чтобы день задался, надо с утра дать  организму встряску, разогнать его как можно интенсивней,  –    тогда любая нагрузка весь день будет – семечки! Проверено, Студент. Встали!
Не раз впоследствии убеждался Саша в справедливости этих слов Ерофеича, и про себя даже называл их «Первое правило Танкиста». За время дальнейшей совместной работы не единожды ещё преподаст ценные уроки Танкист, и главным образом молча. Разговорить напарника не удалось ни на второй, ни на третий день. И Саша решил тоже не докучать рабочему вопросами, молча «пахать», стиснув зубы. Вечером, просматривая заполненные страницы журнала, Саша с удивлением обнаруживал – выполнено почти три нормы! Вот это да! Да мы передовики!
Через несколько дней Саша привык к такому сумасшедшему темпу работы. Единственное, к чему не мог привыкнуть – это вставать в несусветную рань, при том, что опять накануне просидели у костра добрую половину ночи. Танкист всегда будил Сашу. Впрочем, «будил»   –    это громко сказано. Просто хлопал ладонью по полотну палатки, в которой спал, а вернее, проваливался в короткое  мёртвое забытье Студент,   –  сам-то Ерофеич ночевал всегда у костра, подстелив старую рабочую фуфайку, и лишь во время дождя укрывался куском брезента. Самым мучительным был даже не процесс продирания глаз – особенно плохо было то, что не успевал Саша вскипятить чаю. Но и с этим вопросом он разобрался, благодаря студенческой смекалке, – стал с вечера заваривать в термосе сухое молоко, – чай-то за ночь в термосе становился горьким и невкусным, а сухой молочный порошок превращался к утру во вполне себе съедобный напиток.    
  Ещё пару дней Ерофеич присматривался к Саше, но постепенно всё-таки оттаял, и вечерами у костра потекли долгие беседы. Впрочем, говорил всё-таки больше Саша, и рассказывал он о своих друзьях-студентах, о преподавателях, о своём понимании задач геологии. Ерофеич говорил мало, изредка задавая удивительно точные вопросы и вставляя меткие остроумные замечания. Особенно поразило Сашу знание Ерофеичем современной литературы, здесь Танкист воодушевлялся, сыпал именами писателей и названиями произведений, давал точные и ёмкие характеристики авторам.
  – Как же так? Откуда такие познания? Ведь Ерофеич – бич, натуральный бич, то есть бомж, человек неопределенного рода занятий. У него даже паспорт давно утерян. На базе рассказывали, что Танкист работает в экспедиции много сезонов – копает  канавы или, как сейчас, бьёт шпуры. У начальника экспедиции на хорошем счету. А нелюдимость, угрюмость, необщительность Танкиста – так они на производительность труда не влияют…
Постепенно втянувшись в тяжелый изматывающий ритм работы, Саша перестал удивляться и корить себя:
  –   Как же так, я – спортсмен, молодой, а он – старик, бич – и я же едва могу за ним угнаться!? – а перестав наконец заниматься самоедством, очень полюбил ежевечерние беседы у костра. Разумеется, свою недолгую и небогатую событиями жизнь Саша описал   в первый же вечер, и затем с жадностью впитывал скупые, ёмкие рассказы Ерофеича. Разумеется, Саша представлял уже себе, что означает странное понятие – бич. Разные существуют интерпретации – и моряк, мол, это, ждущий на берегу приписки к судну и от безделья безобразничающий в портовых тавернах до потери человеческого облика, и бывший, якобы, интеллигентный человек, и просто  бич – бич порядочного общества. Ни одно из этих определений не подходило Танкисту, хотя, знал по разговорам на базе Саша, формально Танкист – самый типичный бич. Но в результате ежевечерних разговоров Саша готов был поклясться, что не встречал ещё на своём пути более образованного и интеллигентного человека. Какая-то в этом противоречии внешнего облика и истинной образованности Ерофеича скрывалась тайна, которую Саша надеялся узнать позднее, поскольку всё более раскрывался прежде немногословный собеседник.
«Тринадцать дней, которые потрясли меня», – так литературно позже назовёт Саша для себя время общения со странным шпуровщиком.
  – А  ведь на базе все продолжают считать Танкиста  исполнительным, старательным, но недалёким бомжем!  –  удивлялся про себя Саша. Где-то на второй неделе Ерофеич всё же раскрыл «тайну» своего прозвища
  –    Почему Танкист, говоришь, Студент? Да я же живу в колодце теплотрассы в Иркутске, зимой спасаюсь там от холода. А на что похож чугунный люк теплотрассы? Правильно, Студент, на люк танка!
  – Почему не приобретёшь жильё какое-нибудь, не устроишься на работу?
   –  А зачем, Студент? Собственность, брат, обременяет. Свобода – вот истинная ценность! Диоген, к примеру, в бочке жил… А работа? –  Это ж надо будет подчиняться распорядку, начальство будет на тебя покрикивать… С людьми, брат, всегда непросто. А так – перезимовал – и  снова в тайгу! Вот здесь моё место, пашня моя! В тайге я – сам себе хозяин, это моя вотчина… На дальнем «выбросе» ты когда начальство видел? То-то же. Не-ет, браток, здесь моя хата, рабочее место и родина! Люблю тайгу, речку Алакингру люблю, тишину здешнюю…
  –  А чего мы пашем так неистово? –
  –     Устал, брат? Ну, должен же я как-то оправдать своё зимнее безделье…  Да и хочется всё же найти полезные ископаемые, а? Чтоб самому стать полезным, а не просто ископаемым. Найдём  полезные ископаемые,как считаешь,  товарищ геолог?
  – Найдём непременно!   –  Уж в чём-чём, а в этом вопросе Саша был уверен тогда незыблемо.
И лишь на вопросы Саши о семье Танкист упорно отмалчивался, мрачнел так, что больше Саша тревожить не решался расспросами, – какая-то здесь крылась тайна, что-то, может быть, жуткое.
На тринадцатый день профиля как-то неожиданно закончились.
  – Бог ты мой! Нам же никто не поверит – да здесь работы по плану на пол-сезона! – поражался Саша, листая журналы.
  – Ничего, кто не верит – пусть проверит. Да меня, почитай, лет пять не проверяют, я за каждый шпур  отвечаю – доверие людское дорогого стоит. Тебе, Студент, придётся идти на подбазу, а я здесь остаюсь, – начальник обещал прислать геолога для разметки канав, буду здесь же копать шурфы и канавы.
Попрощался наутро Танкист скупо, пожал руку, подмигнул ободряюще:
  – Будешь зимой в Иркутске, заходи  ко мне – на    улице Ленина от угла  третий люк – мой , заходи, адрес верный. А ты, похоже, не совсем ещё пропащий… Прощай, Студент!
…Судьба кочевая не забрасывала до сего дня Александра Ивановича на Алакингру. «В одну реку не войдёшь дважды»,   – как-то  грустно вздыхалось порою, в одинокие либо не особо благополучные вечера часто вспоминался Ерофеич, его ненавязчивые наставления, его короткие оригинальные суждения. С благодарностью вспоминался и с  удивлением: а почему всё же именно мне открылся, вернее, приоткрылся слегка никого не впускавший  в свой странный, своеобразный внутренний мир, и для окружающих так и остававшийся  молчаливым угрюмым бичом? Какую тайну скрывал, от кого прятался в тайге, обиду, горе или любовь неразделенную пережигал в горниле неистовой работы? Не узнать уже, не узнать… Как странно устроена всё же жизнь,  – встреча, которая при других обстоятельствах могла бы стать важной, судьбоносной, – оказалась  столь короткой, мимолётной. Больше попасть в эти края не довелось Александру – распределился в Читу, близко, казалось бы, а вот не привелось всё же свидеться – жизнь, как водится, закружила-завертела.
Александр Иванович в своих ежедневных прогулках  всё пытался опознать ту самую излучину Алакингры, где три десятка лет назад проводил шпуровую съёмку с Танкистом. Да где же теперь точно определишься, – тогда  истинных координат не мог иметь студент,  –    это были секретные сведения, а отражавшиеся ныне на экране навигатора с точностью до секунды широта и долгота, увы, ничего не говорят о расположении прежних профилей. Одна надежда на Штирлица – ну что, дорогой, коль уж оказываешь доверие, – подскажешь, где мы с Танкистом били шпуры в том далёком сезоне? Завтра? Ну, завтра так завтра…
Но назавтра с утра в столовой объявили о прилёте вертолёта. Отлучаться с буровой, разумеется, нельзя – вертолёт ждать не может. Буровики радостно собирали манатки, поминутно вглядывались в небо, выбегая из вагончиков, – не летит ли винтокрылая стрекоза с долгожданной сменой?
Под мерный рокот моторов улеглось радостное возбуждение, буровики позадрёмывали, привалившись друг к другу, – обычная картина в вертолёте – спящая бригада, работа тяжелая, усталость за вахту накапливается. Далеко внизу в окне иллюминатора медленно проплывает заснеженная тайга, болотистые мари, речные пока открытые излучины. Отсюда, с высоты птичьего полёта, Алакингра как на ладони, и всё кажется, что узнаю, наконец, знакомые повороты и петли речные, а там, подле старого зимника, оглянется вослед проплывающей тени вертолёта хозяин и хранитель здешних мест – старый мудрый чернобурый лис Штирлиц, и скупо попрощается, подмигнув ободряюще: будешь в наших  краях – заходи, третий от переката люк, то бишь лаз,  –    мой, заходи, адрес верный…