05-20. Рождественские испытания и др. неприятности

Праздник Рождества - 7 января  в 1995 году снова преподнес мне испытание: спустя год после смерти Толика, в этот же день неотложка привезла нас с Машей для обследования в Клинику института Скорой помощи, что на Будапештской улице. Всю ночь у нее болел живот, а когда утром вызвали врача, тот заподозрил у нее острый аппендицит и дал направление в больницу. В больнице все произошло так неожиданно и неотвратимо быстро, что я не успела даже этого осознать: после первого же осмотра дежурным хирургом, Машу раздели, уложили на каталку и увезли в операционный зал. В жутком состоянии ужаса и растерянности я подхватила все то, что мне оставили от моей дочери - шубку, сапоги, платье, белье, нашу сумку, собранную для больницы - и поехала домой: раньше, чем через три часа после операции и перевода Маши в палату из отделения реанимации, я не смогла бы увидеться с ней. Мне до сих пор не хочется углубляться в воспоминание подробностей этого, одного из самых тяжелых для меня дней.

Пролежала Маша в больнице довольно долго - аппендицит  казался гнойным,  заживление раны проходило с трудом. Я впервые узнала, сколько мужества и внутреннего благородства было, оказывается, в моей юной дочери (самой молодой в этой взрослой больнице - ей тогда только  что исполнилось шестнадцать лет!): она ни на что не жаловалась, не капризничала и даже, чем могла, помогала своим  соседкам по  палате - в основном, пожилым женщинам, многие из которых тоже были после различных операций. Машу в палате любили, и мне это было приятно. Моя мама, например, во время болезни ведет себя гораздо менее сдержанно: всего боится, жалуется и всячески взвинчивает нас, создавая особые, искусственные проблемы, заставляющие меня  чувствовать мою бесполезность и неумелость всех моих стараний оказать ей какую-либо помощь. И дело здесь не только в возрасте, но и в характере.

До самой ее выписки я ездила к Маше в больницу по  вечерам и в выходные дни,  сменяя маму, приносившую ей обед в термосе (в больницах кормили по тем временам крайне скудно), а днем - по-прежнему вкалывала в своей жилищном отделе.

К лету нас с Таней Шипилиной повысили в должности: она стала ведущим специалистом, а я - главным, получив от уволившейся Тани Ивановой по наследству и ее должность, и ее обязанности. Теперь, помимо своих прежних дел, я отвечала за состояние нашего АРМа, участвовала в работе офицерской комиссии и вела все плановые и льготные категории обеспечения очередников.  Самым  приятным  моментом  в данной ситуации оказалось выравнивание моего служебного положения с Сивец, вежливо-приказной, снисходительный  тон которой, по-прежнему, выводил из равновесия.

Нашей Любе тоже  приходилось  несладко  с  Марковой. Эта властная, недалекая,   но по-житейски умная (точнее, хитрая) женщина для большинства инспекторов была недоступна: ее кабинет был постоянно закрыт, а сама она чаще всего обреталась у  руководства - нашего нового главы района - Владимира Степановича Антонова,  относящего себя к  команде Собчака. Всю работу начальника, призванного принимать  решения, за которую Маркова получала очень хорошие деньги, несли на себе два ее зама - наша Люба и Людмила Германовна Бойцова - очень грубая, сероватая, но хорошо знающая свое дело и работоспособная женщина, отрабатывающая у Марковой предоставленную ей когда-то отдельную квартиру.

 Глава администрации - Антонов совмещал в себе барские замашки бывшего партийного номенклатурщика, которым ему в полной мере побыть не удалось, с новодемократическими высказываниями о том, как, наконец, все стало хорошо с началом перестройки, «и с его прорывом во власть в 1990 году»,- всякий раз хотелось добавить мне! Антонов пошел дальше прежних начальников-партийцев, которым, стараясь не афишировать это перед народом, прежде приносили горячий обед в их кабинеты. Нашему главе стесняться своей особости  было нечего,  и он отделил в нашей общей столовой себе отдельный кабинет, где его и его приближенных обслуживала без очереди официантка, пока все мы стояли в общей очереди. Он выборочно или проходил, не замечая, или отвечал на вежливое «здравствуйте» своих подчиненных - по-видимому, в зависимости от их служебного ранга! Со слов Любы, часто относившей ему на подпись наши служебные письма, он страшно любил позлословить и посплетничать о приближенных к нему женщинах администрации, интересовался всеми местными интригами и по-барски издевался над нами  - исполнителями писем, чиркая пером по чистовику письма и тем самым заставляя нас перепечатывать по много раз все 5 (!!!) положенных экземпляров контрольных писем, найдя в них «не показавшуюся» ему редакцию - чаще всего абсолютно несущественную. Иногда все  это  сильно смахивало на элементарное хулиганство. Впрочем, известным чувством юмора он обладал и был неглуп.

Руководство Марковой состояло в проведении общих  собраний управления учета,  когда в нашем коридоре, свободном по пятницам от толпы граждан, собирались наши «бабоньки», в число которых случайно затесалось и четверо мужчин - бывших  офицеров, уволенных в запас и теперь мечтающих о своей квартире. Бабоньки были в общей массе  простоваты и не без гонора, с умением себя красиво и с важностью подать, но, при этом, очень трудолюбивы и выносливы, - «гвозди бы делать из этих людей!» Маркова  начинала и кончала  свои собрания с крика - «всех уволю! Никто не умеет работать!!» Лицо ее краснело от прилива крови, а зычный голос был слышен, наверное, даже на улице. Старательно и во всеуслышание «отлаивая» своих подчиненных, она ни разу при мне никого публично не похвалила, и, кажется, делила всех нас на плохих и очень плохих работников.

 Нашу группу, за исключением Сивец, она обычно не затрагивала, разбираясь лично с Рубцовой, не ругала нас, но и не хвалила, видимо, мало разбираясь в наших вопросах. При жестких требованиях к другим,  выражаемых в ее личном кабинете иногда и в форме мата, Маркова была достаточно не собрана в работе с делами: в ее  постоянном завале на рабочем столе, обращения граждан часто залеживались и  выдавались нам на исполнение в самый последний момент, принуждая к ненужной спешке.

Как на  грех, некогда внешне приятельское отношение Марковой к Любе перешло в ненависть. Что конкретно послужило этому причиной, я не  знаю, хотя  Люба много раз пыталась выстроить цепь своих предположений. Думаю, что созрело то, что давно копилось - боязнь стареющей, очень долго бывшей во власти, но уже не столь  способной к руководству в новых условиях женщины 55-и лет к молодой и перспективной Рубцовой, прекрасно справляющейся со своей работой и любимой большинством коллектива. В ее кабинете постоянно толпились  инспектора, получая ценные советы и разъяснения, а мы - ее «девочки», «белые воротнички» с дипломами, совсем недавно пришедшие в администрацию, уже через год работы неплохо разбирались в этой сложной жилищной кухне, да еще какую-то технику с явной пользой для дела внедряли! Дай нам волю, так мы и работу других отделов заменим, и тогда они - бывшие паспортистки и техники жилконтор - уже не будут так значимы и незаменимы!

В конце лета выяснилось, что Люба подыскала себе новое место работы в «Горжилобмене», куда ее брали с понижением в должности, и нам  предстоит остаться без начальника. Маркову это увольнение злило и «било по дых», но принести свои личные извинения за какой-то  поклеп,  возведенный  на  Любу несправедливо (такова была версия самой Любы), она не собиралась. Женщины пошли на принцип, «паны» бились насмерть, а у нас, «холопов», уже заранее трещали чубы. Неясно было, на кого возложат руководство нашим отделом, как в дальнейшем пойдет сам процесс работы (Маркова сроду нашими делами не управляла, а большинство наших вопросов,  возможно, и не знала). Бойцова занималась исключительно расселением и капитальным ремонтом и совсем не стремилась вешать себе шею дополнительный хомут. Люба откровенно хотела переложить свои функции исполняющего обязанности  начальника  отдела на меня, но от нее уже мало что зависело.

Последние дни перед увольнением Рубцова вела себя по человечески объяснимо,  но по отношению к нашему  будущему - странно. Вместо того, чтобы каким-то образом организовать наши дальнейшие взаимодействия, перераспределив и узаконив  обязанности, обучив тем тонкостям дела, с которыми мы прежде не сталкивались, Люба впервые за все шесть лет работы в УУРЖ расслабилась - стала выходить на улицу в обеденный перерыв за продуктами, вовремя  возвращалась домой и вплотную занялась организацией своего «прощального»  банкета, на которую предполагалось пригласить ту часть управления, которые в конфликте с Марковой, стояли на ее стороне и слыли друзьями. Меня злили все эти приготовления, ее долгие переборы  возможного подарка, который бы ее устроил, вся эта мешающая основной работе и во многом опасная для  нашей дальнейшей судьбы суета, целиком свалившаяся на нашу голову. С другой стороны, мы Любу понимали, жалели и хотели поддержать ее перед уходом.

Прощальный банкет, проведенный в отсутствие Марковой, прошел «на ура»,  и мы остались одни. Маркова, давно зная о дате увольнения ее зама, в это время демонстративно пошла в очередной отпуск - не с кем было говорить о передаче дел,  никто толком не знал, что будет дальше. А письма граждан и запросы Жилищного  Комитета продолжали поступать в наш отдел, нужно было любыми способами  поддерживать работу этого непрерывно движущегося конвейера жалоб, кляуз и требований, ошибка в реагировании на каждое из которых всерьез грозила нам большими неприятностями - у Марковой всегда и во всем был виноват только исполнитель, независимо от его должности и опыта работы. Ситуация складывалась - не подарок.