Наблюдения и размышления-1

Когда-то, в юности, и я был не прочь поддержать разговор о переселении души после смерти, – так, в порядке трёпа, для лёгкой разминки мозгов. Как там у Высоцкого? “Хорошую религию придумали индусы...”. Но сейчас как-то вдруг мелькнуло: да чепуха это! Если мы уже и были когда-то раньше, то есть я уже был, то ведь во мне нет ничего от того “раньше”: ни конкретных воспоминаний, ни какого-то опыта. Как личность я в этой жизни начал с нуля, – что мне жизнь “прошлая”, ничем не подтверждаемая? Если я повторюсь, перевоплощусь в будущем, то как я сейчас узнаю об этом? Что мне этот туман грядущего?
Переселение же в собаку или дерево вообще бессмысленно, – велика радость...

* * *

Если собрать все написанные слова, буквы и знаки препинания, то получится большое тёмное пятно, чернота. Чёрная дыра.

* * *

Вот привычная кружка с побитой ручкой. Странная закономерность: однажды неловко зацепили – новенькую ещё, почти только что приобретённую, – уронили, осталась теперь без ручки, и с тех пор почему-то не цепляется, не падает. С изъяном – хоть сто лет будет служить.

* * *

Писатель Владимир Солоухин иногда развлекался тем, что подбрасывал собеседнику простую, казалось бы, задачку: сходу назвать три желания для мгновенного исполнения. Три желания, а люди затрудняются и одно назвать. И однажды Солоухин поделился своими размышлениями по этому поводу с попутчиком – человеком творческой профессии, высококультурным, интеллектуалом. И тот сразу заявил, что своё желание он знает: деньги – неограниченно.

Деньги… Средство расчёта, “мера стоимости” (по словарю). Из экономического инструмента они стали мерилом всего. Благополучия, успеха… Таланта! Счастья!!!

* * *

Книги на полках… Топорщатся своими никуда не врастающими корешками. Эти странные прямоугольные  растения, бывшие живые деревья, высохли и затвердели. Ломкие пожелтевшие листья, покрытые чёрным налётом букв. Стоят и лежат, вповалку и штабелями, пачками и пакетами. Спрессованные мёртвые растения.

Чем больше написано книг, тем меньше у них шансов быть прочитанными…

* * *

В живой массе Земли насекомые имеют наибольший вес. Они непобедимы, неистребимы, они – всюду. Да ещё грызуны: крысы, мыши. Вечное вездесущее племя. Ну ладно – крысы, а насекомые? Какие у них мозги?
Самые же большие, красивые, развитые, – самые, казалось бы, умные – наиболее уязвимы и погибают первыми. Слона, тигра, кита не спасает ни мощь, ни развитый мозг, ни физическое совершенство. Всегда с лёгкостью приспосабливается и процветает всякая бесчисленная мелкота.

* * *

Ночью, в тишине, слышен стук капель: протекает кран, и никак руки не доходят сменить или наладить основательно. Чуток подшаманишь, а потом снова – кап-кап-кап... Вечно протекающие краны. Это время протекает, протекает жизнь. Как ни закручивай, как ни пытайся остановить, всё равно: кап-кап-кап...

* * *

Вещи изнашиваются, устаревают и остаются рядом со своим хозяином, как дряхлый бесполезный пёс. И расстаться невозможно, и быть вместе морока. Вещи отбрасываются в сторону, с глаз долой, они расползаются по тёмным углам, чтобы укромно доживать свой век, но век этот такой долгий, – старые вещи легко переживают своих хозяев. Они терпеливо сносят нашествия моли, покрываются пылью, но год за годом множатся, вываливаются с полок, из ящиков, мало помалу отвоёвывают себе свободное пространство, отнимая его у людей; обступают их, лезут под ноги, опутывают своими душными объятиями. Вещи-упыри. Это даже не склад — складбище. Складбище, где по ночам из своих склепов-шкафов встают пронафталиненные призраки и тянутся пустыми рукавами...

* * *

Апрель. Шквальный ветер ворвался и захватил город разбойничьим налётом, швыряя в стены домов, на землю, в лица прохожих колючее крошево. Всё залито грязной жижей, где падающий снег смешивается с остатками нерастаявшего, с прошлогодней павшей листвой, с обнажившимся старым мусором. Голова уходит в плечи, замёрзшие онемевшие руки не чувствуют ноши, застывший взгляд устремлён вниз, где на заиндевевшей пожухлой траве отпечатались чьи-то ещё не занесённые следы. Дорога кажется бесконечной. Ноги до колен забрызганы бурыми глинистыми каплями, но на это уже не обращаешь внимания, сознание суживается до одной мысли: скорее домой, в тепло...
А потом, уже ограждённый от природного буйства оконным стеклом, взираю с высоты на общую картину и почему-то вспоминаю Рублёва из фильма Тарковского: такое же междувременье, слякоть, грязь под ногами, разбитая дорога, уходящая куда-то в туманную морось... Где-то здесь, рядом, может так же брести современный Рублёв: в потёртом пальтеце, в драных ботинках... Или Велимир Хлебников, с клочьями рукописей в дырявых карманах, а его провожает взглядом Платонов из дворницкого сарая... Нелепая фантазия? Да, любопытная метаморфоза незаметно произошла в общем сознании: художник непременно должен царствовать в просторной мастерской, отбиваясь от покупателей; писатель восседает у компьютера, выпекая бестселлер за бестселлером; поэт ставит на книжную полку очередной свежеизданный сборник и подсчитывает гонорарные барыши... Естественно, что все они богема, неотразимо красивы, толпы поклонников, пол засыпан лавровыми листьями от бесчисленных венков... И муки – только творческие. А Рублёв, бредущий по грязи, – это где-то там, далеко, в средневековье. А Хлебников уже давно пересел за руль "мерседеса". И Платонов подметает лишь дорожки у стен своего загородного особнячка. А как по-другому? Всё должно продаваться. Если не продаётся, значит и не стоит того. Значит и цена такому творцу пятачок за пучок в базарный день.
А я по-прежнему будто вижу фильм о современном художнике, бредущем через грязь, мыкающем вечную нужду, редко знающем покой, понимание и тепло жизни. Таких фильмов уже не снимают и, кажется, уже не будут снимать никогда. Ушло время нищих непризнанных гениев!

* * *

“День сурка”. Интересный художественный приём из фантастического арсенала, но обнаруживается, что это вовсе не фантастика. Чем, собственно, дни обычной жизни отличаются друг от друга? Как говорится – “попробуйте найти десять отличий”. Задача. Жизнь куда-то движется, но каждый день в ней – лишь День сурка...

* * *

Ночью, в дороге, замечаешь, как отдалённое человеческое поселение, затерянное во мгле человеческое присутствие выдаёт себя россыпью огоньков, вытянувшихся в линию у горизонта. Так и сама жизнь – короткая цепочка огней, уходящая во тьму: несколько впечатлений детства, мать, отец, заветная игрушка в подарок, товарищи-друзья, пара влюблённостей, два-три ярких момента юности, книга, фильм, песня, одно-два события... И всё. Поезд промчался, мигнул последний исчезающий позади фонарик, и за вагонным окном вновь непроглядная бесконечность...

* * *

Пространство двора, окрашенное увядшей травой и бурьяном в бурые тона, изрезано во всех направлениях тропинками. Сверху особенно бросается в глаза эта странная извилистая геометрия. Обычная картина, лишь одно остаётся загадкой: почему тропы пролегли именно так, а не иначе? Кто-то первый прошёл достаточно случайным путём, вряд ли оставив какие-либо явные следы, – тропы ещё нет, но почему другие потом выбрали то же место для прохода и протоптали в конце концов дорожку? Ну ладно, есть уже одна тропинка, но рядом, в двух-трёх шагах, параллельно появляется ещё одна – какой смысл? Какой закон срабатывает во всех этих случаях? Похоже, что те же неведомые законы определяют вообще пути человечества и отдельных людей...

* * *

Мелькнувший перед глазами угол газетной страницы, картинка из телеящика, обрывок радиопередачи, – о чём всё это, для кого, зачем? Какая-то изощрённая вакханалия бессмыслия. На всё это непрерывно тратятся огромные деньги, затрачивается труд несметного количества людей... Работа! На это уходит вся жизнь. Бесперебойное движение гигантских механизмов, перемалывающих воздух и воду. Большая и малая суета людей, усилий, тщеславий, ухищрений, завистей, приобретений, потерь, новых приобретений, планов, расчётов, крушений, отчаяний, ненавистей. И всё перемалывается, перемалывается. И ничего не остаётся.

* * *

Вдруг обнаружил, что Первая мировая война началась всего лишь за сорок лет до моего рождения, то есть можно представить, что при нынешнем своём возрасте я застал бы войну мальчишкой, а окончание её встретил уже взрослым человеком – мог бы даже успеть угодить на фронт. Да что Первая мировая, если Вторая для моего поколения событие доисторическое. Почти рядом, рукой можно дотянуться, а в сознании – далёкая история.
Такие вот парадоксы восприятия времени: живо и вообще реально то, что застал и пережил сам, а бывшее мгновением раньше – уже при царе Горохе.

И ещё о времени. Невольный пересчёт: если бы в 17-м году мне было бы 20, то 50 стукнуло бы в 47-м, то есть в этот срок вошли бы Первая мировая война, революция, гражданская война, восстановление, индустриализация, репрессии, Вторая мировая… История.
А мои прожитые пятьдесят – по содержанию — представляются мне пустотой.

* * *