Терминальный пассаж

1

Ударил гром, и треснул сон. Я вывалился в постель из влажного, зеленого мира, где были лишь деревья. На будильнике сладко тикало пять утра, на улице собиралась гроза. Еще спать и спать, но сна не будет. Гроза стучит в душу, гроза не дает покоя.

Накинул халат, закурил на балконе; серый дым полетел в серый воздух. Что за вкрадчивая дрянь мне приснилась? Я и деревья, мир флоры. Обманчивое спокойствие цвета. Зелень бывает очень чужой. Есть ли более ядовитый цвет, чем зеленый?.. И эти деревья, эти сучья вокруг меня… А вдруг это чьи-то руки?.. Какой нехороший сон. Нужно торопиться.

Выплюнул окурок, принес телефон, закурил вторую. Колдунью не хотели тревожить. (Да, а как ее зовут?.. Сейчас хоть убей, но с утра еще помнил. Неважно. Ее не хотели тревожить – пять утра.) Я представился еще раз, внятно выговаривая слова. Помолчали, ушли будить. Минут через пять она взяла трубку. Голос заспан, но профессионально приветлив. Да, она помнит меня. Да, она помнит, что не смогла снять проклятие. Да, она помнит, что предрекла мне вещие сны… Медлить, конечно, нельзя. Сколько сейчас времени? Ох, боже, всего пять? Но дело не терпит. Она, естественно, примет меня. Нет, никаких двойных тарифов, это не тот случай. Она ждет.

Я выплюнул окурок, закурил третью. Надел джинсы, рубаху, сбежал по лестнице в гараж. Тихо рыча, мой Ягуар прокрался по сонным кварталам до автострады. И заревел во всю пасть.

* * *

Ах да, вот и вспомнил. Алия. Довольно непритязательное для колдуньи имя. Должно быть, ей лет пятьсот, но на вид не больше пятидесяти. Длинные черные волосы всегда распущены, черные глаза и черные брови; с горбинкой нос, тонкие губы… все именно так, как рисуют в детских книгах.

— Сюда.

Она усадила меня в кресло, лицом к тополям за открытым окном, сама устроилась рядом на пуфике.

— Мне снился какой-то странный лес…

— Сейчас посмотрим вместе. Скушай вот это.

Протянула мне яблоко. Желто-красное, полосатое, обычное; твердая кожура, кисло-сладкая мякоть. Когда от яблока остался огрызок, мне захотелось метнуть его в кроны деревьев перед собой. Но послышался голос Алии:

— Нет-нет, нельзя сорить в своих снах… Держи в руке.

Я повернул голову в сторону колдуньи и не увидел ее. Я увидел кусты. Невысокие, вроде акации, с мелкими белыми цветами. Повернул голову влево и наткнулся взглядом на огромный, увитый плющем ствол… Что ж, все очень знакомо.

— Я опять сплю… Я опять там… Да?

— Да.

— Боже, как интересно… Но кто бы мог подумать…

— Не будем терять времени, это не надолго. Хорошенько посмотри по сторонам и постарайся определить откуда исходит опасность.

Я заскользил внимательным прищуром по траве, по листве, по корням и корягам, по буйному переплетению живой и отжившей растительности.

— Пожалуй, сучья… Особенно вот эти два, самые черные и кривые. Они…

— Нет, не то. Это всего лишь сомнения — твои и в тебе. Давай дальше.

Я продолжал всматриваться.

— Тогда вон то гнилое бревно и мох на нем…

— Это боль. Близкая. Но угрозы в ней нет. Что ещё скажешь?

— Вот этот ствол слева. Слишком уж огромный и мрачный.

— Внутри, своей сердцевиной он хочет тебе зла, да. Но чересчур толстокож, потому безопасен… Нет, стоя на месте мы ничего не узнаем. Попробуй-ка спуститься вон в ту ложбинку… Видишь там цветок? Подойди и опиши мне его.

Высоко поднимая ноги и перешагивая через валежник, я спустился в заросли крапивы к синему цветку на длинном стебле.

— Цветок как цветок, ничего особенного… Люпин, наверное. Кажется, он как сорняк: растет везде… Это ведь люпин, да?

Она почему-то не ответила. Я потрогал нежный конус соцветия. Притянул к лицу, понюхал. Слабый, приятный аромат.

— Как хорошо пахнет… Мне кажется, здесь нет ничего страшного. Пройти еще вперед?..

Алия снова не ответила, и я вдруг почувствовал тревогу. Стало вдруг ясно, что молчание ее имеет причину — вескую и нехорошую. Неосознанно, я испытал инстинктивное побуждение оглянуться и посмотреть назад — на всякий случай. Но едва лишь я попытался развернуться, раздался пронзительный крик Алии:

— Не надо!! Не оборачиваться!! Стой как стоишь!!..

Я в страхе замер. Голубым флажком передо мной равнодушно покачивался потревоженный мною цветок. Был бы он живой, этот люпин, будь у него лицо, — что отразилось бы на нем сейчас? Удивление? Испуг? Отвращение? Ужас? Ведь он знает, ведь он видит — почему мне нельзя оборачиваться. Стараясь не шевелиться, почти шепотом я спросил:

— И что? Что теперь?

— Просто стой и жди. Действие яблока скоро кончится.

Минут пять в испуганном оцепенении я смотрел на бескрайние кущи перед собою, затем начал замечать в них край: за самыми дальними стволами и ветками замаячило, проступило что-то плоское, словно крашеная стена. Стена постепенно надвигалась: поглощая деревья, утрачивала зеленый цвет, становилась пёстрой, рельефной… трава превратилась в ковер на полу, деревья — в мебель, благоухающий люпин — в изящную синюю склянку у меня под носом. С запахом нашатыря.

— Сколько раз зарекалась сны переиначивать, — проворчала Алия, затыкая склянку пробкой.

— Да? А почему? — глуповато спросил я и вздохнул полной грудью, радуясь пробуждению.

— Потому что сны — это промысел Бога. Коль не ходил ты сам к тому цветку, то и мне тебя туда водить не след было… Но уж зато теперь нам все понятно…

Она умолкла, встала с пуфа и отошла в угол комнаты к небольшому столику. Принялась там возиться с колдовскими аксессуарами — какие-то баночки с разноцветными порошками, какие-то бусины, какие-то монеты, какие-то лоскуты, пучки сухих трав… Лицо ее выглядело мрачным и словно бы вдруг постаревшим; сейчас ей можно было дать все семьдесят.

— И… и что же нам понятно? — спросил я, принюхиваясь к сладковатому запаху, вдруг наполнившему комнату.

— Ничего хорошего, — отозвалась Алия, не поднимая глаз от своих колдовских предметов. Я заметил у нее на столе синий огонек спиртовки и понял, что она варит какое-то снадобье.

— Но в чем проблема? Это как-то связанно с тем, что вы не позволили мне обернуться?

— Да, — Алия стояла ко мне спиной и трясла какой-то пузырек, считая прыгавшие из него капли. — Я тебе тут кой-чего сварила... Эликсирчик. Пока не готов, мне над ним еще пошептать надо. Ты сейчас иди погуляй и приходи часа через два... Не обещаю, что поможет, дружок. Делишки твои, честно сказать, неважнецкие.

— Но...

Она уставила на меня свои жутковатые глаза и тут же прочла мои мысли. Усмехнулась.

— Ты как ребенок. Какая разница что там было. Во снах нельзя оборачиваться, запомни это. Это может сойти с рук раз-другой, но пятый или десятый раз станет последним. Все те, кто когда-либо уснул и не проснулся, обернулись в своем сне. Иди гуляй. Потом.

* * *

Я вышел на улицу. В сером июньском небе шумел крепкий ветер, по асфальту кувыркался тополиный пух. Несмотря на семь тридцать утра, под правым дворником моего Ягуара уже дрожала листовка — что-то «всего» за $25, и «лишь у нас». Я потянулся к стеклу чтобы убрать бумагу, и только тут заметил, что продолжаю сжимать в руке огрызок от яблока. Как это и бывает с огрызками, мякоть его изрядно «поржавела» на воздухе, но цвет «ржавчины» был крайне необычным — не рыжим, а лиловым. Неподалеку стояла урна, но прежде, чем я успел дойти до нее, мне пришла в голову забавная мысль: неплохо бы этот огрызок пока не выбрасывать. Судя по странному цвету, он еще сохраняет свои паранормальные свойства, и при этом довольно велик — вполне можно откусить три, а то и четыре раза… Вопрос — стоит ли.

Я открыл магнитным ключом ярко-красную дверь машины и уселся за руль. Ну а почему бы и нет. Почему бы и не сплавать еще разок в мир собственных снов. Нужно признать, это было весьма увлекательно. Тем более, все равно предстоит два часа безделия. Где я буду коротать эти два часа? Не в стриптиз же баре за углом, правда? Да и работает ли что в такое время? Поэтому я проведу эти два часа здесь, в собственном автомобиле, катаясь затылком по подголовнику и достойно похрапывая. Инструктаж по технике безопасности мною пройден. Не оглядываться. Все понятно, не буду. Сказано не оглядываться — значит и не буду. Но вот штучку одну с собой, пожалуй, возьму… Тут уж не обессудьте… Я снял с кронштейна зеркало заднего вида и до половины запихал его к себе в нагрудный карман рубахи. Пригодится.

Заталкивая в пепельницу огрызок от огрызка и уже зевая, я вдруг подумал: а зачем? Зачем я это делаю? Я ведь запросто могу там и остаться. Насовсем. Какой-нибудь карапуз, топая мимо, дернет бабушку за рукав: бабуль, смотри какой синий дядя за рулем красной машинки! Он умер от передозировки, да?.. Хм. Как же меня правильно называть?.. Идиот?.. А гроза — смотри-ка, прошла мимо... разогнало... ишь, какой веттерр...

2

Итак, снова. Снова я спускаюсь по лесной, жилистой корнями дорожке в неглубокую, но раздольную ложбину — огромную, увитую листвой чашу, полную тишины. Здесь тихо как в гробу, да. Я понимаю это лишь теперь, в третий раз. Лишь теперь, в третий раз я обращаю внимание на то, что здесь не поют и не летают птицы. Не слышно птичьего пения, не слышно кузнечиков и стрекоз, не слышно шорохов и тресков, столь обычных в лесу, — не слышно даже собственных шагов.

Осторожно подхожу к Большому Стволу — тому, что таит внутри себя неприязнь ко мне; с опаской, но дружелюбно похлопываю рукой по шершавым извилинам коры. Интересно, за что он не любит меня? Что я ему сделал?.. Стволу — ничего, а вот тому, кого он он олицетворяет, — вполне может быть. Ведь это не просто ствол, не так ли? Ведь все, что вокруг меня, — всего лишь ссылки на какие-то реалии из мира моего бодрствования, подобно вон тем сучьям, про которые колдунья сказала, что это мои сомнения... Да, а еще... еще бревно.

По мягкой и длинной траве я направляюсь к бревну с тем, чтобы взглянуть на него — не вполне осознано, механически, противясь своему же желанию — и останавливаюсь, не дойдя десяти шагов: это действительно тяжело. Не хочется думать, какого рода будущая боль скрывается за сгнившей, поросшей мхом древесиной, но темные ее очертания горько напоминают фигуру дорогого мне человека — как будто не мертвое дерево, а он сам лежит предо мной ничком, одетый в черное и подобрав под себя руки... Назад. Немедля назад. Кто позволил мне подойти сюда? Я дурак, я забыл что нельзя, я снова переиначил сон, теперь уже по собственной идиотской воле. А вдруг, вдруг я причинил этим вред, непоправимый вред – не себе, а... Назад.

И едва не допускаю еще одну, возможно роковую ошибку — едва не оборачиваюсь, собираясь вернуться к тропинке. Замираю на полуобороте с заклинившим между ребер сердцем. Стою, закрыв глаза, постепенно восстанавливаю дыхание. Затем медленно и аккуратно двигаюсь назад, пятясь по стежке примятой травы, останавливаюсь, перевожу дух. Хватит экспериментов. Просто сяду на пенек и подожду пока выветрится яблоко.

Присев, однако, быстро утомляюсь бездействием. Почему не сходить опять к цветку? Семь бед — один ответ, тем более я уже был там. Внимательно посмотрю на него, еще раз понюхаю — а вдруг смогу догадаться что он значит, и значит ли что-нибудь вообще. Предвестник чего-то дурного? Или, напротив, хорошего?.. Схожу, а потом так же потихоньку вернусь, ступая задом наперед, чтоб не оборачиваться и не смотреть на... На что? Действительно, на что?.. А кстати, я ведь совсем забыл про зеркало! Цветок, пожалуй, подождет, тут дело поинтересней...

Я вытаскиваю зеркало из кармана и прижимаю к груди, не решаясь поднести к глазам. Что я сейчас увижу за своей спиной? Какую-нибудь жуть? Обезображенное лицо ожившего трупа, рогатую голову дьявола? Что-нибудь другое, столь же ужасное?.. Все те, кто когда-либо уснул и не проснулся, обернулись в своем сне. А почему они не проснулись? Они обернулись и умерли во сне от страха? От разрыва сердца?.. Но тогда мне не поможет и зеркало... Нет-нет, эти байки не для меня. Меня можно испугать многим, но только не этим. Ни кровавыми рогами, ни слюнявыми клыками, ни кошачьими глазами меня не напугаешь. А раз так, зеркало — надёжный защитник. Потому что если и есть позади меня какая-то губительная сила, она предстанет мне лишь отражением, и зеркало охранит меня подобно щиту Персея... Ну-с, посмотрим!..

Там не было ничего. Ничего. То есть, там было ровно то, что и должно было там быть: ковер листвы с сероватыми дырками неба, какие-то сучки, веточки... и это все?..

Н-да, негусто, негусто... ну хотя бы что-то ведь должно было там быть! Хотя бы что-то, что оправдывало бы дурацкий запрет посмотреть назад. Ну я не знаю, ну какая-нибудь прекрасная райская долина, в которую меня повлекло бы — неудержимо и навсегда; околдованный ее прелестью, я пошел бы к ней со стеклянными глазами и вытянутыми руками, как зомби, — я пошел бы навстречу своей гибели, ибо райская эта долина была бы на самом деле, конечно же, долиною смерти. Или, наоборот, не райская долина, а что-то ужасно мрачное, трагичное, что толкнуло бы меня к суициду; допустим, посмотрел в зеркало и увидал не просто ветви деревьев, а всех своих близких родственников, развешанных на этих ветвях, — мертвых, лупоглазых, с синими языками... Посмотрел, разбил зеркало и вскрыл себе вены осколком — просто и естественно; а где-то там, вне этого проклятого леса, над этим проклятым лесом (а может быть, под ним?), — там тоже все просто и естественно: человек умер во сне, человек уснул и не проснулся... Бабуль, смотри какой синий дядя за рулем красной машинки! Он умер, да?

Нет, пацан, он не умер. Похоже, его обманули. Похоже, его обвели вокруг пальца. Дали скушать наркотическое яблочко и наплели всякой чуши. Сомнительные ветки, болезненные бревна и замышляющие дрянь баобабы. Но главное, конечно, в том, что нельзя оборачиваться. Обернувшись, ты можешь не проснуться. Дело в том, что обернувшись, ты ничего не увидишь, и можешь просто умереть от огорчения, что ничего не увидел!.. Тебе тоже смешно?.. Ха-ха, и мне смешно. Я смеюсь над этой чушью и плюю на нее. Да, колдовской хлеб нелегок, и нужно придумывать много-много разной ерунды, чтобы вешать ее людям на уши. Но нам-то с тобой до этого нет дела, мы не покупаемся на дешевые придумки. Мы выбрасываем ненужное нам зеркало и смело смотрим назад. Пацан, пацан, нам с тобой до всего этого нет дела. Понял?

Зеркало летит в кусты. Несколько секунд неподвижности, затем я резко разворачиваюсь. Ноги напряжены и готовы к бегу, кулаки сжаты, глаза скачут по березам, дубам и осинам. Нет, ничего не случилось. Белый свет не померк, не разверзлась под ногами геенна, и не рухнул на голову ствол, что желает мне зла… Все нормально. Все спокойно. Только устал немного от всего этого цирка. Нужно сесть на пенек и расслабиться. Просто сесть и ждать когда выветрится яблоко… Но прежде… прежде я, кажется, хотел взглянуть на цветок. Мне до него, конечно, нет дела, как и до всего остального (слышишь, пацан?), но уж коль хотел… почему нет?.. просто посмотреть, понюхать…

Это там, немного левее… Нужно повернуть за дубом — вот здесь — и пройти вдоль кустов рябины — вон туда. Спуститься в заросли крапивы — вот в эти — и сделать несколько шагов… О, боже…

Цветок теперь алого цвета. Жирного, алого цвета, словно кто-то измазал его губной помадой. К аккуратному листочку под соцветием прилипло что-то крохотное, кажется мертвый муравей… да, мертвый муравей. Любопытно, это первое живое существо, которое я встречаю здесь. Если можно так выразиться.

Слышь, пацан, нам нет до всего этого дела. Мы плюем на этот аленький цветочек и на всех мертвых насекомых… Мы сейчас вернемся к нашему пеньку, сядем на него и дождемся… уфф, как колотится серде… слабость… это яблочко, наверное, выходит… Не, лучше никуда не ходить… лучше ждать здесь… Сейчас, сейчас, уже скоро… вон уже за деревьями что-то появляется… что-то такое… правильное… уфф… Не, пацан, дядя не умер… Дядя живой…

* * *

— Дядь, ты живой?.. А, дядь?..

— Пойдем, внучек, пойдем отсюда!

— Бабуль, а вдруг дядя умер?

— Дядя просто спит. Пойдем же скорее!

— Ну бабуля…

Я открыл глаза и слабо кивнул мальчику, благодаря его за заботу. Смущенный и польщенный, мальчик замолк и позволил бабушке утащить себя из моего поля зрения. На часах без пяти десять. Пора за лекарством. Я вылез из машины и немного погулял вокруг нее, растирая затекшую шею. Попинал пустую сигаретную пачку, подышал влажным воздухом, — пока я спал, прошел-таки ливень: лужи здесь, лужи там... Прыгая через них, я пересек улицу и поднялся на третий этаж колдовского дома.

Дверь открыл незнакомый карлик в махровом халате и шлепанцах; недобро глянул на меня, не поднимая головы, и металлическим голосом спросил: — К кому?

— К Алие, любезный, — отвечал я, разглядывая его лицо и не веря самому себе: это же атлет Диего, ее любовник и слуга, тот самый хлопец, что открывал мне эту дверь несколько часов назад. Тот самый, что открывал мне ее и много раз прежде... Но, господи, почему он вдруг так съежился?.. И зачем он спрашивает к кому я, ведь он меня знает!.. Наверное, это все-таки не атлет Диего, а его неудавшийся брат.

— Имейте в виду, Госпожа неважно себя чувствует, — сообщил карлик, неохотно сторонясь и позволяя мне зайти внутрь. — Постарайтесь не задерживаться дольше необходимого.

Я прошел сквозь длинный коридор в просторный зал, покинутый мною два с половиной часа назад. Кресло, на котором я сидел, по-прежнему стояло у окна. Балконная дверь была приоткрыта, и ветер играл занавесью. На роскошном диване посреди зала возлежала, укрытая пледом, роскошная старуха: длинные белые волосы распущены, белые глаза и белые брови; с горбинкой нос, тонкие губы…

— Алия?.. — неуверенно и хрипло спросил я, потрогав себя за горло.

— Она самая, дружок, — молвила старуха знакомым голосом и махнула рукой топтавшемуся подле меня карлику: — Ступай, Диего.

— Вы... вы сильно изменились, — пробормотал я, стараясь не дать изумлению стать шоком. — Вы... очень, да.

— Вот как? — учтиво произнесла она и выудила молодыми пальцами длинную сигарету из тонкой пачки. То есть тонкую сигарету из длинной пачки. Чиркнула зажигалкой-пенисом, затянулась, выпустила дым из носа: — Чем же, родной? — Казалось, она была чем-то взбешена.

— Не знаю... Вы... — сказать вы страшно поседели? Нельзя, ведь это дама. — Вы словно стали негативом самой себя.

Она рассмеялась коротким, неприятным смехом.

— Почему словно, дружок? Я именно им и стала. Это единственный способ до тебя сейчас добраться.

— До меня добраться?.. — растерянно переспросил я. — А что до меня, простите, добираться? Вот он я.

Она посмотрела на меня долгим взглядом. Негодование в нем сменилось насмешкой, насмешка — жалостью.

— Нет, дурачок, тебя здесь нет. Ты — там.

Она кивнула в сторону балкона. Немного постояв в недоуменьи, все так же растерянно, оглядываясь на колдунью, я вышел на балкон и глянул вниз. Возле красного моего Ягуара собралась небольшая толпа: испуганная старушка с мальчиком лет восьми, служитель закона с какой-то железякой, тыкающий ею в дверь машины как ножом в консервную банку, еще несколько людей — из тех, что принято называть зеваками. За стеклом маячил неподвижный водитель: синелицый мужик в такой же рубахе, как и моя.

Я вернулся к Алие деревянными шагами. Долго не мог ничего сказать, потом набрался сил и выдавил из себя: — Я мертв?

— Пока еще нет, — она нервно дернула плечом, — но скоро будешь. Говорили тебе не смотреть назад. Говорили. А теперь что? Теперь все.

— Но, но ведь там ничего не было! — возразил я с отчаянной глупостью.

Алия прикрыла глаза рукой и медленно покачала головой, как человек, уставший от безнадежного дурака.

— Там было, дружок, там было. Не ты был должен увидеть. Тебя.

— Но кто?!..

Она пожала плечами и ответила с простой улыбкой:

— Ангел Смерти.

Затушила сигарету, достала новую. Прикурила и продолжала:

— Прежде чем забрать, Ангел смотрит на человека. Это уж так устроено. Когда посреди проезжей части, за миг до того, как грузовик размажет тебя по асфальту, ты вдруг видишь номер этого грузовика — лишь номер и ничего больше, отчетливые буквы и отчетливые цифры — это смотрит на тебя Ангел. Когда в ледяной воде за сто метров от берега у тебя свело ноги, и ты вдруг вспоминаешь что кушал на завтрак — это смотрит на тебя Ангел. Когда ты засыпаешь, ты входишь в мир иллюзий, оставляя реальность у себя за спиной. Смерть реальна, и именно там, у тебя за спиной и прячется в твоих снах Ангел. Он не всегда там, нет. Но уж если проник в сновидение, то будет именно там. Вероятность того, что он ждал тебя в твоем последнем сне, была велика. Тебя предупреждали.

Я вдруг почувствовал себя загнанным зверем, полным отчаянной решимости.

— Но ведь не всегда ему удается забрать человека, даже после того, как он на него посмотрел! Поглазев на номер грузовика, в последний момент можно выйти из оцепенения и успеть отпрыгнуть в сторону. Вспомнив с парализованными ногами о том, что кушал на завтрак, можно заставить себя выплыть на одних руках. Обернувшись во сне, можно просто на это наплевать. Наплевать и проснуться. Слышите, уважаемая? Я собираюсь проснуться. Про-сну-ться!

Она улыбнулась уголками губ, высоко подняла свои белые брови и вяло сказала:

— Попробуй.

3

Ягуар летит за двести, и вдоль дороги быстро катятся сосны, будто рыжие карандаши просыпались из коробки. Над медным горизонтом злой точкой сверкает звезда, и в приоткрытое окно кричит ветер. Стучит сердце, бормочет радио, горит подсветка приборов, — странное сочетание автомобильного уюта и тревоги.

Я не сумел проснуться, нет. Выбежав от колдуньи, я бросился к машине со страстным намерением оживить самого себя: вытащить из кабины, уложить на землю, надавать по щекам, расстегнуть ворот, приступить к искусственному дыханию. Не получилось. Никто не сидел за рулем, и никто не толпился вокруг машины; с горькой, боязливой улыбкой я понял, что дверь, ведущая из моего сна, кем-то плотно прикрыта и разукрашена под окружающее, закамуфлирована под него; возможно, из этой двери все еще можно выйти, но где она? Как отыскать выход из смертельного представления в реальность — в не слишком завидную, скорее всего в больничную, с последствиями, но все же в живую реальность?.. Что, что должен я сделать, чтобы проснуться? Вот он, автомобиль, в котором я уснул. Вот оно, то место, где я сейчас, в этот самый миг умираю. Вот руль, в который, должно быть, вцепились мои скрюченные пальцы. Вот подголовник, на котором сверкает белками глаз моя голова. Вот сидение, прогнувшееся под тяжестью моего почти мертвого тела… Хватай же его, хватай, выволакивай пока не поздно. Оно здесь, твое тело, оно внутри пустоты, протяни к нему руку, нащупай.

Тщетно. Я хватал пустоту, я впивался ногтями в пустое кресло и рвал обивку салона, пытаясь найти себя. Колотился головою о железо и ломал свои пальцы… Тщетно.

Потом я просто сидел где-то рядом с машиной, на бордюрном камне, а мимо шли прохожие, и один маленький мальчик, приотстав от старушки, серьезно спросил: так ты все-таки умер, дядя? А потом вдруг поднялись синеватой мглой от земли сумерки: минуя полдень, утро превратилось в вечер. Задул прохладный ветер, и мне стало особенно не по себе. Наверное, Ангел уже взял меня под руку, — тоскливо подумал я, — поэтому и наступил вечер. Когда он окончательно заберет меня, наступит вечная ночь. Наверное, я просто еще раз усну — во сне, но без сновидений. Раз и навсегда.

И пришло решение: убегать. Не с целью спастись — это, конечно же, бесполезно. С целью разбавить парализующий ужас конца хоть каким-то действием. Залезть в машину, наступить на педаль. Включить радио, найти повеселее станцию. И — куда глядят глаза. Куда проложены дороги. Пока не наступит ночь.

Ягуар летит за двести, и вдоль дороги быстро катятся сосны, будто рыжие карандаши просыпались из коробки. А если не тянуть резину, если устроить себе ночь побыстрее? Если кончить этот спектакль одним резким поворотом руля?.. Если. А если трюк не удастся? Если вместо мгновенной ночи получится долгий-предолгий вечер — несколько часов истекания кровью и нечеловеческой боли?.. Нет-нет… Пусть он сам… Только бы уж скорее…

Я опускаю дверное стекло и отрывисто, давясь ветром, кричу далекому крылатому силуэту, застывшему в желтом небе, как черный мотылек в янтаре: — Скорее! Убей! Прошу тебя!

Уже целый час как он не покидает меня, паря высоко в воздухе слева от машины, не отставая от нее ни на йоту, и в то же время словно застыв в неподвижности. Убей, слышишь! Убей!

Он не реагирует, и я закрываю окно: холодно. Поразительно, как меня еще могут волновать такие вещи. Поразительно, как в преддверии смерти человек способен обращать внимание на такое мелкое неудобство как холод...

Мимо проносится дорожный указатель, на котором я успеваю прочитать: «Отель Последний Приют, 2 км». Все очень складно.

* * *

Некоторое время я стоял у окна в снятом люксе и рассматривал смуглое небо, уже не той первой вечерней спелости, что еще полчаса назад. У злой звезды над медным горизонтом появились злые соседи, — а медь постарела. Темнело, безусловно.

Я останусь здесь, в этом гостиничном номере с дорогой мебелью и видом на лесопарк. Лягу на эту кровать, закрою глаза и буду ждать наступления ночи. Зачем куда-то ехать? Я просто лягу и усну — без снов и навсегда. Но прежде... прежде — роскошный ужин. У меня еще есть время. Последний, роскошный ужин. Как рюмка на эшафоте... Не вижу в этом ничего пошлого.

В ресторане играл пианист и горели яркие люстры. По залу обученными самолетами ловко кружили официанты; на подлете к столикам выпускались шасси-улыбки. Что я буду кушать?.. Икру, и черную, и много. Еще что-нибудь? Наверное. Право, не знаю. Наверное, какую-нибудь отбивную. На ваше усмотрение. Пить? Пить — «Хеннеси», да какой получше. Да. Пока все.

А если это сон во сне?! Если это сон во сне?! Если это сон с того самого момента, как я проснулся и поехал к колдунье?! Если все это ерунда — все эти яблоки, все эти запреты, все эти ангелы?!.. Я, правда, пытался проснуться — я бил себя по лицу и ломал себе руки — ну так что с того, я плохо пытался. Нужно что-то другое, более радикальное...

Я суетливо завертелся на стуле, оглядывая зал. Вон тот военный с портупеей и кобурой. Хороший вариант. Откуда он, кстати, здесь, в ресторане — с портупеей и кобурой? Как в нацистской Германии. Плевать откуда, это сон, главное — он пьян. Подбежать, расстегнуть кобуру, вытащить пистолет и... В висок или в рот.

— Не желает ли господин...

Один из самых моих типов: высокая, курносая, губастая. С тонкой талией и тяжелым бюстом. Мой спящий разум старается.

— ...угостить даму шампанским? — продолжил я, приглашая ее скупым жестом сесть рядом.

— Ну типа да, — хихикнула она, шлепаясь на стул и хватая персик из стоявшей на столе вазы с фруктами.

Послать ее к черту? Сказать, что я сейчас буду очень занят? Или наплевать на занятость и кинуть палку любви в колесо суицида? А может, сыграть по-умному, дать ей ключ от номера и велеть ждать там? Не получится задуманное — поднимусь к ней. Приляжем. Хоть будет кого держать за руку в последние минуты. Больше-то все равно ничего не получится.

Я протянул ей ключ.

— И деньги. Сразу. Сто пятьдесят, — она немного стеснялась.

Я вытащил из кармана деньги — явно с избытком — и положил, не считая, перед ней на стол.

С быстрым уважением она запихала бумажки в сумочку, после чего удалилась — с игривою улыбкой, молча, крутя на пальце ключ.

Ну-с, а теперь, штандартен-фюрер, к делу. Что у вас там? Парабеллум? Браунинг? Вальтер? Давайте-ка посмотрим.

Не раздумывая, стремительным шагом я подошел к офицеру сзади и рванул на нем кобуру. Трясущейся рукой кое-как выдрал из нее тяжелый пистолет и мельком бросил сконфуженный взгляд в затылки и лица рядом с собой: извините, порчу вам ужин... Запихал ствол в рот, и... щелк, щелк, щелк.

Заскрипел черной кожей китель, туловище офицера повернулось ко мне блестящим передом, а вместе с ним и лицо — розовое, бритое лицо с моноклем в глазу.

— Ну что вы в самом деле. Разряжен. Попробуйте ножом.

— Простите, — отвечал я, готовый провалиться сквозь землю; никогда бы не подумал, что во сне себя можно чувствовать столь неловко. — Простите, но я хотел...

— Понятно чего вы хотели. Самоубиться чтобы возродиться, хыхы. Жалкие попытки обмануть судьбу, цеплянье за никчемную жизнь... гори она, ваша жизнь, синим пламенем!..

Он смотрел на меня со свиным презрением в маленьких голубых глазах, и от него несло перегаром.

— Вместо того чтобы достойно встретить свой убогий конец, как подобает мужчине, вы дергаетесь, простите, как мандавошка. Ну, что, что вы еще не доделали в своей лилипутской жизни, что вы так рветесь в нее назад? Сколько баб вы еще не дотрахали? Сколько винища вы еще не довыжрали? Вы посмотрите, вы оглянитесь, — вы чего-нибудь путное в своей дерьмовой жизни сделали?!

— Да какое вам дело, голубчик, — сказал я, отдавая ему назад пистолет, — какое вам дело сколько...

Но он, не слушая меня, махнул рукой:

— Не обижайтесь. Я ведь это вы. Часть вас, пласт вас. Определенная ваша, если можно так выразиться, плоскость. Точно так же, между прочим, боюсь Ангела. Точно так же жду смерти. Это ведь не я, это вы рисуетесь такой правильной железякой. Это не я, это вы в переулкуах души журите себя самого за недостойное поведение. Оглядываетесь на свою жизнь, оцениваете, находите никчемной. Хотите стаканчик?

— Нет.

— Это вы, это ваша душа разгуливает по кабакам с пистолетом в форме эсесовского офицера, не я. Наверное, в это умещается все, что вашей душе на самом деле нужно, а?.. Власть, почет, идея превосходства. Опять же бабы, выпивка. Нажравшись, ваша душа становится слезливой. Хотите, я пущу слезу?

— Вы мне неприятны.

— Хы-хы, а уж как вы мне. Пенять на зеркало — обычное дело.

Он продолжал еще что-то говорить, но я быстро потерял интерес к нему — как теряешь его к зеркалу; действительно, он слишком уж походил на меня... Как-то дико и неприятно. И очень не милосердно. Почему не убить меня сразу, просто не накрыть колпаком ночи, уж коль пришло мое время? Зачем эти жестокие выверты? За что? Быть может, это прелюдия к аду?

Я вернулся к своему уже накрытому столику, закурил. Посмотрел на часы — одиннадцать. Если предположить, что ночь наступает в полночь, времени у меня час. Надо бы торопиться.

Запихав в себя пару ложек икры, я выложил на стол из кармана все деньги, какие у меня были. Должно хватить, а я ухожу, извините. Душа, позерская моя душа просит еще каких-нибудь церемоний. Постоять с проституткой на балконе в обнимку, посмотреть на звезды. Подержать ее пальцем за подбородок; глядя в глаза, сглотнуть и промолвить что-нибудь лиричное, пафосное. А потом, конечно, просто держать ее за руку. Просто лежать с ней рядом и держать за руку. Уткнувшись в ее плечо и закрыв глаза. Сжав зубы и считая от одного до ста — снова и снова, пока не придет ночь.

4

В лифте я вспомнил, что даже не спросил как ее зовут. Или спросил, но забыл?.. Кажется, она сама как-то назвалась... Что-то необычное, с претензией. Не Маша, не Света, не Таня. Не Катя.

Над дверью, обозначая этаж, полз вправо желтый квадратик с цифрой. Седьмой... Вероника? Восьмой... Элеонора? Девятый... Изабелла? Десятый... приехали. Так и не вспомнил. Ерунда, сейчас узнаю. Да и не так уж это существено в такого рода... ситуации.

Гостиная была пуста. За секунду до того, как я вошел в номер, воображение нарисовало мне мою гостью в каком-то очень стандартном виде: то ли в кожаном кресле напротив телевизора, лениво щелкающую пультом, то ли с сигаретой у окна ко мне спиной, обнимающую себя за голые плечи и поворачивающуюся ко мне с улыбкой, то ли еще за каким-то типичным проститутским безделием в отсутствии клиента... Но гостиная была пуста.

Первая, естественная мысль «меня обманули» ушла из головы практически сразу; во-первых, была таки открыта кем-то дверь, во-вторых что-то подсказывало: в отелях такого класса не обманывают, даже внештатные сотрудницы. Вероятно, девица не рассчитывала, что я приду столь скоро, и решила куда-то выскочить на минутку... Впрочем, нет, никуда она не выскакивала; я заметил ее босоножки. Серебристые и каблукастые, они валялись на полу посреди комнаты. Я тут же представил себе как молодая их хозяйка выпрыгивает из них с развязной грацией и бежит в душ, стягивая через голову свое бестящее мини-платье, а оттуда, уже голая, влажная, — в спальню, где и ждет меня сейчас под ярко-синим атласным одеялом.

Почему под ярко-синим, почему под атласным? Я усмехнулся. Я ведь даже не заходил еще в эту спальню, откуда мне знать? Все-таки забавная штука — сон. Даже если этот сон... даже если этот сон... в общем, это забавная штука, всегда. Раз мой мозг назначил одеялу синий цвет, то оно и будет синим. Достаточно войти в спальню и убедиться.

Расстегивая на себе рубаху, я уже направлялся к спальне, в то время как другой весьма яркий цвет — не синий — настойчиво царапнул мое боковое зрение. Я остановился и повернул голову вправо — медленно и через силу, словно бы знал, что именно предстоит мне увидеть.

Цветок. Проклятый цветок. Тот самый жирно-алый люпин, будто измазанный губной помадой. Нет сомнений, что это именно он; как говорят в таких случаях, я узнал бы его из тысячи. Цветок стоял в небольшой хрустальной вазе на журнальном столике возле окна, — странно, что я не заметил его раньше. Клянусь, его там не было. Кто, кто принес его сюда? Откуда?

— Котик!.. Ты уже пришел?.. Я сейчас...

Голос не из спальни. Она еще в ванной.

— Ужасная жара сегодня, правда?.. Прям так и не вылезала бы отсюда... Котик, ты меня слышишь?..

— Да, — отвечал я, не отрывая глаз от цветка. Жарко мне не было; напротив, почему-то вдруг стало холодно и неуютно. Помолчав, я добавил: — Ты, кажется, мне говорила, но совершенно вылетело из головы... Как тебя зовут?

Она ответила не сразу. Сначала лишь шумела вода, потом раздался смех — неожиданно глубокий и звучный; так смеются оперные певицы на сцене. Потом я услышал:

— Ангелина.

Имя ее неприятно хлестнуло меня. Стараясь не дать себе до конца уяснить причину этому, я поспешил спросить ее о другом:

— А цветок? Вот этот красный цветок. Его здесь не было. Это ты принесла?

— Да, милый, — просто ответила она из-за стенки и что-то запела себе под нос.

— А где ты его... взяла... если не секрет?

— Ха-ха, ну какой секрет. Сорвала. Внизу, в парке. Пока ты с душой разговаривал... Пам-парам... парарам... пам-пам... Ну, котик, вот и я.

Она появилась передо мной закутанная во что-то белое и длинное, наподобие банного полотенца. Меня поразил ее рост; высокие девушки всегда приятны, но... но не настолько высокие. Глаза ее были вровень с моими, и читалось в них странное, слегка насмешливое выражение. Но главное — она ли это? Разве с этой девушкой я расстался пятнадцать минут назад в ресторане? Допустим, на рост я мог не обратить внимания, но ведь и внешность ее изменилась до неузнаваемости. Нет, она была по-прежнему красива, но... но это было совершенно другое лицо. Идеально прямой нос, тонко очерченные губы, безупречный овал лица. И волосы: вместо светлых и легкомысленных завитушек иссиня-черные волны тяжело ниспадали на ее белые плечи.

— Простите, но я вижу вас в первый раз, — проговорил я со спокойствием, потребовавшим от меня некоторого усилия.

— Я просто смыла макияж, — хохотнула она низким голосом, запрокинув голову.

— Да, но ваши волосы...

— Котик, мы разве на вы? — перебила она с улыбкой, беря меня под руку и увлекая к спальне.

— Нет, но...

— Никаких но, — она приложила к моим губам палец, холодный и твердый как сталь. — Сейчас мы войдем в спаленку и ляжем на кроватки, каждый на свою. И ты возьмешь меня за руку, как и хотел.

Она распахнула дверь в спальню. Я зашел в нее и увидел две кровати. Одна широкая, с богатым резным изголовием, накрытая ярко-синим атласным одеялом. Другая, придвинутая к ней вплотную, — узкая, железная, крашеная в белый цвет; прикрученные к ножкам колеса придавали ей сходство с медицинской каталкой... которой она и была. Вместо одеяла каталка была покрыта не очень свежей, измазанной розовыми потеками простыней, а из-под простыни торчал оранжевый краешек больничной клеенки.

Которая из двух кроватей моя, я понял сразу. Стало вдруг боязно и тоскливо, захотелось броситься вон из этой спальни, из этого номера, из этой гостиницы... Но стоило лишь взглянуть на стоявшую за моей спиной Ангелину, чтобы понять: это вряд ли возможно. Видимо, наступала ночь. Видимо, пришло время встретить свой убогий конец. Молча, как подобает мужчине. Видимо, эта спальня и есть мой последний приют.

— Пожалуй, мне тоже нужно сходить помыться, — сделал я слабую попытку вырваться на волю.

— Тебя помоют, — с холодной усмешкой промолвила Ангелина и медленно опустила руку мне на плечо: — Ложись.

Вряд ли имело смысл предлагать попить кофе, посмотреть телевизор. Вряд ли имело смысл пытаться убежать или биться головой о стену, моля повременить с последним сном. Разве кто-то когда-то убегал от своего палача? Разве кому-нибудь удавалось выклянчить отсрочку?.. Час настал.

Я разделся догола и лег на каталку. Забрался под простыню, натянул ее до самого подбородка. Немного знобило. Закрыв глаза, я подумал об очень банальной вещи. Миллионы людей до меня думали то же самое – не могли не думать. Я подумал о том, что где-то есть солнце и день, есть тепло и есть свет, и что вещи эти, такие простые и не очень, казалось бы, нужные, теперь не для меня; и вот теперь-то, когда они не для меня, оказывается, что нет ничего нужнее их... странно, да? Но еще страннее, подумал я, это то, что на место всего того большого и светлого — на место огромного солнца, бесконечного неба, могучего теплого ветра — придет что-то маленькое и темное, настолько маленькое и темное, что о нем нельзя даже сказать: оно есть. Его нет. Мир, сверкающий всякой всячиной как гигантский бриллиант мириадами граней, вдруг исчезнет в какой-то тоскливой абстракции, в несуществующем, в безразмерном и бестелесном ничто. Физическая нелепость этого настолько обидна, что хочется просто выть в голос... А почему не завыть?.. Кого мне стесняться — ее? То есть Его? Смешно. Но все равно не завою; слишком въедлив стереотип мужского поведения — одна из граней уходящего мира.

Я открыл глаза. Темно-красным полотном проступал надо мной потолок, и темно-красным мерцали стены и мебель; вся спальня пульсировала тяжелым рубиновым светом — то разгоравшимся, то гаснущим, то мрачно озарявшим интерьер, то позволявшем ему скрыться во мраке.

— Какой неприятный ночник, — сказал я. — Зачем он так мигает?

— Это не ночник, это твой цветочек, — послышалось с кровати рядом со мной. — Я принесла, поставила на окошко. Пусть мигает. Скоро перестанет. Все вы некоторое время еще мигаете.

— Это... это мое сердце? — спросил я, чувствуя как прохладный ручеек стекает у меня с виска за ухо.

— Догадливый.

Багровые тени заплясали быстрее.

— Послушай, — сказал я, стараясь унять нарастающее волнение, — послушай. Ты все время говоришь о себе в женском роде. Но зачем?

— Чтобы было удобнее, — ответил Он. — К кому-то другому я приду мужчиной. У меня нет пола. Давай свою руку.

— Но...

Я хотел объяснить Ему, что это не Его я хотел держать за руку, что это не с Ним я хотел провести свой последний час, что это не с Ним я знакомился в ресторане, что это от Него, да-да, вот именно от Него я пытаюсь убежать все это время, и что вообще — все это одно, очень и очень большое недоразумение. Что это не меня Он должен держать сейчас за руку, что это не со мной Он должен был познакомиться в ресторане, что это не я был должен убегать от Него, и не за мной Он должен был гнаться. Что меня здесь на самом деле нет. Что я — я там, где тепло и солнце. Где воздух и небо. Где мир со всеми своими гранями... Ну хорошо, хорошо, не там. В машине, я в красной машине, мне плохо. Дверь заперта, но меня пытаются вытащить, и меня вытащат, и сделают мне искусственное дыхание, и отвезут в больницу, и вылечат... И вылечат!

В сущности, я желал объяснить Ему всего одну вещь: я не собираюсь умирать. Но получилось так, что объяснил Он мне, объяснил незатейливо и доходчиво. Взяв меня за руку, Он словно произнес одну простую фразу: ты умрешь. После этого жизнь потекла легко и быстро, как остатки пива из бутылки. Смерть — Страшная и Ужасная Смерть! — вдруг оказалась жуткой рутиной; не мрачным таинством, а всего лишь нудным, болезненным ожиданием темноты.

Все реже и слабей рубиновые всплески, все тише бьется мое сердце. Все глубже я погружаюсь в небытие, все меньше чувствуя холод Его руки...

Темнота.

* * *

Потом — снова свет. И безразличное наблюдение за самим собой, лежащим на кровати-каталке. За разбросанным по полу бельем. За увядшим на подоконнике цветком. За служащими отеля в белых одеждах. За проституткой, красящей перед зеркалом губы. Кажется, я опять забыл как ее зовут...

Меня куда-то везут. Провозят по коридору, заталкивают в лифт, нажимают на кнопку. Над дверью, обозначая этаж, ползет влево желтый квадратик с цифрой. Девятый... Франческа? Пятый... Эльвира? Третий... Виолетта? Первый... приехали.

В холле много знакомых лиц. Они плывут надо мной встревоженным скорбным венком, преследуя и провожая. Самое большое — лицо матери. Самые опухшие веки и самые дрожащие руки. Эти руки прыгают на моей груди, распахивают, запахивают, поправляют, снова запахивают... глаза наливаются болью, и обесцвеченные горем губы шепчут: боже, зачем, ну зачем... зачем эти нитки... ну зачем они в тебя лазили?!..

Она выбивается из венка, задыхается, багровеет, по-утиному кричит и бьет крыльями; подбегают служащие в белых одеждах, хватают ее, куда-то тащат...

Самое большое — лицо отца. Гуляющие желваки, росинки в уголках глаз. Сухая, жаркая ладонь на моей руке. Морщинистая дрожь подбородка. Нитроглицерин из кармана, служащие в белых одеждах.

Разнополые лица двух близких друзей. Нужно было умереть, чтобы увидеть эти два лица вместе. Наверное, из этого можно было бы сделать выводы — если бы это имело какое-то значение. Прижимание к груди, плач в расстегнутую рубашку, отрывистые поглядывания в мою сторону, в которых больше вины, чем горя... Не надо. Все равно.

Меня везут в парк. Знакомые кусты рябины и заросли крапивы, в которых когда-то рос Мой Цветок. Знакомый ствол огромного дерева. Он излучает тонны равнодушия, и я просто счастлив тем, что он больше не хочет мне зла. Как хорошо, когда никто не хочет тебе зла. Как хорошо, когда тебя нет. Как хорошо не быть.

Неподалеку от дерева вырыта яма — на том самом месте где я когда-то обернулся. Это, наверное, для меня. Но только потом... почему-то потом, не сейчас. Наверное, я еще должен полежать вне ямы... Просто где-то полежать...

Меня завозят в укромное место — крохотная, симпатичная полянка, настолько плотно увитая зеленью, что не видать даже неба. Завозят и оставляют. Неожиданно резко смеркается, словно бы погасили свет. Где-то рядом падает сухая ветка — тяжело и со странным металлическим звуком, будто кто-то захлопнул железную дверь...

Кромешная тьма. И дикий, нарастающий холод. Мысль моя вязнет и замерзает...

Кажется, я засыпаю...

Теперь уже тем самым, настоящим сном...

Если...

Если сознание еще вернется ко мне...

То я расскажу вам что снилось мне в этот раз...

А оно вернется. Оно всегда возвращается...

Вы верите в бесконечность жизни?..

Я — да.